Страница:
Сильные и редкие натуры именно так и создаются. Нищета, почти всегда
мачеха, иногда бывает и матерью. Скудость материальных благ родит духовную и
умственную мощь; тяжкие испытания вскармливают гордость; несчастья служат
здоровой пищей для благородного характера.
В жизни Мариуса было время, когда он сам подметал площадку на лестнице,
когда, купив у торговки на одно су сыра бри, он дожидался сумерек, чтобы
войти в булочную и купить хлебец, который тайком, словно краденый, уносил к
себе на чердак. Часто можно было видеть молодого человека с книгами под
мышкой, который, направляясь в мясную лавку на углу, неловко пробирался
сквозь толпу отпускавших грубые шутки и толкавших его кухарок. Вид у него
был смущенный и дикий. Войдя в лавку, он стаскивал с головы шляпу, и на лбу
его блестели капельки пота; он отвешивал низкий поклон удивленной лавочнице,
затем такой же приказчику, спрашивал отбивную баранью котлетку, платил за
нее шесть или семь су, заворачивал покупку в бумагу и, засунув под мышку
между двух книг, уходил. Это был Мариус. Котлеткой, которую он сам жарил, он
питался три дня.
В первый день он съедал мясо, на другой - жир, на третий обгладывал
косточку.
Тетушка Жильнорман несколько раз возобновляла попытки переслать ему
шестьдесят пистолей. Мариус неизменно отсылал их назад, заявляя, что ни в
чем не нуждается.
Он носил еще траур по отцу, когда с ним произошли описанные нами
перемены. С тех пор он уже не мог отказаться от черного платья. Зато ему
отказалось служить платье. В один прекрасный день сюртук уже нельзя было
надеть, хотя панталоны еще могли кое-как сойти. Что делать? Курфейрак,
которому Мариус оказал дружеские услуги, отдал ему старый сюртук. Какой-то
портье взялся за тридцать су перелицевать его. Сюртук вышел как новенький.
Но он был зеленого цвета. Мариус выходил из дома только в сумерки. Сюртук
казался черным. Не желая снимать траура, Мариус облекался в темноту ночи.
И все же ему удалось получить диплом адвоката. Считалось, что он живет
в комнате Курфейрака, вполне приличной, где некоторое количество старых книг
по юриспруденции, дополненное и обогащенное несколькими томами разрозненных
романов, заменяло положенную по штату библиотеку юриста. Письма Мариус
просил адресовать ему на квартиру Курфейрака.
Став адвокатом, Мариус уведомил об этом деда холодным, но очень
вежливым и почтительным письмом. Жильнорман взял письмо дрожащими руками,
прочел и, разорвав на четыре части, бросил в корзину. Два-три дня спустя
мадмуазель Жильнорман услыхала, что отец, находясь один в комнате, громко
разговаривает сам с собой. Это случалось с ним всякий раз, когда он бывал
чем-нибудь взволнован. Она прислушалась. "Не будь ты таким дураком, -
говорил старик, - ты понял бы, что нельзя быть сразу бароном и адвокатом".
Со всем на свете свыкаешься, и с нищетой тоже. Мало-помалу она
становится не такой уж невыносимой. Она приобретает в конце концов
устоявшийся определенный уклад. Человек прозябает - иными словами, влачит
жалкое существование, но все же может прокормиться. Жизнь Мариуса Понмерси
наладилась, и вот каким путем.
Самое худшее для него миновало. Теснина впереди расступилась. Трудом,
мужеством, настойчивостью и выдержкой ему удавалось зарабатывать около
семисот франков в год. Он выучился немецкому и английскому языку. Благодаря
Курфейраку, который свел его со своим приятелем-книготорговцем, Мариус стал
выполнять в книготорговле самую скромную роль полезности. Он составлял
конспекты, переводил статьи из журналов, писал краткие отзывы о книжных
новинках, биографические справки и т. п., что давало ему чистых семьсот
франков ежегодно. На них он и жил. И жил сносно. А как именно? Об этом мы
сейчас расскажем.
За тридцать франков в год Мариус нанимал в лачуге Горбо конуру без
камина, торжественно именовавшуюся кабинетом; там было только самое
необходимое. Обстановка являлась собственностью Мариуса. Три франка в месяц
он платил старухе, главной жилице, за то, что она подметала конуру и
приносила ему по утрам горячую воду, свежее яйцо и хлебец в одно су. Хлебец
и яйцо служили ему завтраком. Завтрак стоил от двух до четырех су, в
зависимости от того, дорожали или дешевели яйца. В шесть часов вечера он шел
по улице Сен-Жак пообедать у Руссо, против торговца эстампами Басе, на
углу улицы Матюрен. Супа он не ел. Он брал порцию мясного за шесть су,
полпорции овощей за три су и десерта на три су. Хлеб стоил три су, и его
давали вволю. Вместо вина он пил воду. Расплачиваясь у конторки, где
величественно восседала в ту пору еще не утратившая полноты и свежести г-жа
Руссо, он давал су гарсону и получал в награду улыбку г-жи Руссо. Затем
уходил. Улыбка и обед обходились ему в шестнадцать су.
Трактир Руссо, где опорожнялось так мало винных бутылок и так много
графинов с водой, можно было скорее причислить к заведению прохладительного,
нежели горячительного типа. Теперь этого трактира нет. У хозяина было
удачное прозвище, его называли: "водяным Руссо".
Итак, при завтраке в четыре су и обеде в шестнадцать, Мариус тратил на
еду двадцать су в день, что составляло триста шестьдесят пять франков в год.
Прибавьте тридцать франков за квартиру и тридцать шесть франков старухе,
кое-какие мелкие расходы - и получится, что за четыреста пятьдесят франков
Мариус имел стол, квартиру и услуги. Одежда стоила ему сто франков, белье -
пятьдесят, стирка - пятьдесят, а все в совокупности не превышало шестисот
пятидесяти франков. У него оставалось еще пятьдесят франков. Он был богачом.
Он мог в случае надобности дать приятелю десятку-другую взаймы; однажды
Курфейрак занял у него даже целых шестьдесят франков. Что касается топлива,
то эту статью расхода, поскольку в комнате не было камина, Мариус
"упразднил".
У Мариуса было два костюма: старый, "на каждый день", и новый - для
торжественных случаев. И тот и другой - черного цвета. Сорочек у него было
не больше трех: одна на нем, другая в комоде, третья у прачки. Когда старые
изнашивались, он покупал новые. И все же сорочки были у него почти всегда
рваные, и это вынуждало его застегивать сюртук до самого подбородка.
Чтобы достигнуть такого цветущего состояния, Мариусу понадобились годы.
То были тяжкие годы; их нелегко было прожить и нелегко выйти победителем.
Мариус ни на один день не ослаблял усилий. Чего только он не испытал и за
что только не брался, избегая лишь одного - брать в долг! Он мог смело
сказать, что никогда не был должен ни единого су. Для него всякий долг
означал начало рабства. В его представлении кредитор был даже хуже
господина: господская власть распространяется только на ваше физическое я,
кредитор посягает на ваше человеческое достоинство и может унизить его.
Мариус предпочитал отказываться от пищи, только бы не делать долгов, и часто
сидел голодным. Памятуя, что крайности сходятся и упадок материальный, если
не принять мер предосторожности, может привести к упадку моральному, он
ревниво оберегал свою честь. Иные выражения и поступки, которые при других
обстоятельствах он счел бы за простую вежливость, теперь расценивались им
как низкопоклонство, и при одной мысли об этом он принимал гордый вид. Он
держал себя в жестких рамках, чтобы не приходилось потом бить отбой.
Строгость лежала на его лице словно румянец; в своей застенчивости он
доходил до резкости.
Но во всех испытаниях его поддерживала, а порой и воодушевляла, тайная
внутренняя сила. В известные минуты жизни душа приходит на помощь телу и
вселяет в него бодрость. Это единственная птица, оберегающая собственную
клетку.
Рядом с именем отца в сердце Мариуса запечатлелось другое имя - имя
Тенардье. Со свойственной ему восторженностью и серьезностью Мариус мысленно
окружил ореолом человека, которому был обязан жизнью отца, - этого
неустрашимого сержанта, спасшего полковника среди ядер и пуль Ватерлоо. Он
никогда не отделял память об этом человеке от памяти об отце, благоговейно
объединяя обоих в своих воспоминаниях. Это был как бы культ двух степеней:
большой алтарь был воздвигнут для отца, малый - для Тенардье. Мариус
испытывал еще большую благодарность и умиление, думая о Тенардье, с тех пор,
как узнал о случившейся с ним беде. В Монфермейле Мариусу сообщили о
разорении и банкротстве злосчастного трактирщика. Он прилагал огромные
усилия, чтобы найти след и разыскать Тенардье в мрачной бездне нищеты.
Мариус изъездил окрестности, побывал в Шеле, Бонди, Гурне, Ножане, Ланьи. В
течение трех лет он предпринимал эти поиски, тратя на них все свои скудные
сбережения. Никто не мог дать ему о Тенардье никаких сведений. Предполагали,
что он уехал в чужие края. Не столь любовно, но не менее усердно искали
Тенардье и его кредиторы. Однако и они не могли его найти. Мариус готов был
винить себя в постигшей его неудаче, он негодовал на себя. Это был
единственный долг, оставленный ему полковником, и Мариус считал делом чести
уплатить его. "Как же так, - думал он, - ведь сумел же Тенардье в дыму и под
картечью найти моего отца, когда тот умирал на поле битвы, и вынести его
оттуда на своих плечах, а он ничем не был обязан отцу! Неужели же я, будучи
стольким обязан Тенардье, не сумею найти его во тьме, где он борется со
смертью, и, в свою очередь, вернуть к жизни? Нет, я найду его!" Чтобы найти
Тенардье, он, не задумываясь, дал бы отрубить себе руку, а чтобы вырвать его
из нищеты, отдал бы всю свою кровь. Увидеться с Тенардье, оказать Тенардье
услугу, сказать ему: "Вы меня не знаете, но я-то вас знаю! Вот я!
Располагайте мною!" - было самой отрадной, самой высокой мечтой Мариуса.
В ту пору Мариусу исполнилось двадцать лет. Прошло три года, как он
расстался с дедом. Отношения между ними оставались прежними, - ни с той, ни
с другой стороны не делалось никаких попыток к сближению, ни одна сторона не
искала встречи. Да и к чему было искать ее? Чтобы опять начались
столкновения? Кто из них согласился бы пойти на уступки? Мариус был тверд,
как бронза, Жильнорман крепок, как железо.
Нужно сказать, что Мариус не знал, какое сердце у деда. Он вообразил,
что Жильнорман никогда его не любил и что этот грубый, резкий, насмешливый
старик, который вечно бранился, кричал, бушевал и замахивался тростью, в
лучшем случае питал к нему не глубокую, но требовательную привязанность
комедийных жеронтов. Мариус заблуждался. Есть отцы, которые не любят своих
детей, но не бывает деда, который не боготворил бы своего внука. И, как мы
уже сказали, в глубине души Жильнорман обожал Мариуса. Обожал, конечно,
по-своему, сопровождая обожание тумаками и затрещинами; но когда мальчик
ушел из его дома, он почувствовал в своем сердце мрачную пустоту. Он
потребовал, чтобы ему не напоминали о Мариусе, втайне сожалея, что
приказание его строго исполняется. Первое время он надеялся, что этот
буонапартист, этот якобинец, этот террорист, этот сентябрист вернется. Но
проходили недели, проходили месяцы, проходили годы, а кровопийца, к
величайшему огорчению Жильнормана, не показывался. "Но ведь ничего другого,
как выгнать его, мне не оставалось", - убеждал себя дед. И тут же задавал
себе вопрос: "А случись это сейчас, поступил бы я так же?" Его гордость, не
задумываясь, отвечала: "Да", а старая голова безмолвным покачиванием
печально отвечала: "Нет". Временами он совсем падал духом: ему недоставало
Мариуса. Привязанность нужна старикам, как солнце; это тоже источник тепла.
Несмотря на всю его стойкость, в его душе с уходом Мариуса что-то
переменилось. Ни за что на свете не согласился бы он сделать шаг к
примирению "с этим дрянным мальчишкой", но он страдал. Он никогда не
справлялся о нем, но думал о нем постоянно. Образ жизни, который он вел в
Маре, становился все более и более замкнутым. Он был по-прежнему весел и
вспыльчив, но веселость его проявлялась теперь резко и судорожно, словно
пересиливая горе и гнев, а вспышки всегда заканчивались тихим и сумрачным
унынием. "Эх, и здоровенную же оплеуху я бы ему отвесил, только бы он
вернулся!" - иногда говорил он себе.
Что же касается тетки, то она неспособна была мыслить, а значит, и
по-настоящему любить; Мариус превратился для нее в неясную тень, и в конце
концов она стала интересоваться им гораздо меньше, нежели своей кошкой и
попугаем, которые, конечно, у нее были.
Тайные муки старика Жильнормана усиливались еще и оттого, что он
наглухо замкнулся и ничем их не обнаруживал. Его горе походило на печь
новейшего изобретения, поглощающую свой дым. Случалось, что иной
незадачливый собеседник, желая угодить ему, заводил с ним разговор о Мариусе
и спрашивал: "Как поживает и что поделывает ваш милый внук?" Старый буржуа,
вздыхая, если бывал в грустном расположении духа, или пощелкивая себя по
манжетке, если хотел казаться веселым, отвечал: "Барон Понмерси изволит
сутяжничать в какой-то дыре".
Но между тем как старик терзался сожалениями, Мариус был доволен собой.
Как это всегда происходит с добрыми людьми, несчастье заставило забыть
горечь обиды. Он вспоминал теперь о Жильнормане с теплым чувством, однако
твердо решил ничего не принимать от человека, "дурно относившегося" к его
отцу. Вот какую умеренную форму приняло теперь его былое возмущение. К тому
же он был счастлив, что ему пришлось пострадать и что страдания его не
прекращались. Ведь он страдал за отца. Жизнь, исполненная суровой нужды,
удовлетворяла его и нравилась ему. С какой-то радостью он твердил себе, что
"все это еще слишком хорошо"; что это искупление; что, не будь этого, он был
бы позднее еще не так наказан за свое кощунственное равнодушие к отцу, к
такому отцу! Ведь было бы несправедливо, если бы на долю отца выпали все
страдания, а на его долю ничего. Да и что значат его труды и лишения по
сравнению с героической жизнью полковника? И он приходил к выводу, что
единственный способ стать близким отцу и походить на него это так же
мужественно бороться с нищетой, как доблестно тот боролся с врагом, и что
именно это, наверное, и означали слова полковника: "Он будет его достоин".
Слова эти Мариус по-прежнему хранил правда, теперь уже не на груди, потому
что записка полковника пропала, но в сердце.
Напомним, что в тот день, когда дед его выгнал, Мариус был еще
ребенком, теперь он стал взрослым мужчиной. Он сознавал это. Нищета,
повторяем, пошла ему на пользу. Бедность в дни юности, если искус ее
проходит благополучно, хороша тем, что направляет нашу волю к действию, а
душу к высоким целям. Бедность обнажает материальную изнанку жизни во всей
ее неприглядности и внушает к ней отвращение; следствием этого является
неодолимая тяга к жизни духовной. У богатого юноши сотни столь же блестящих,
сколь и грубых, развлечений: скачки, охота, собаки, табак, карты, яства и
еще многое другое; все это удовлетворяет низменные стороны человеческой
души, в ущерб возвышенным и благородным ее сторонам. Бедный юноша трудом
добывает хлеб насущный, он должен утолить голод, а когда утолит его, то
может предаться мечтаниям. Ему доступны бесплатные зрелища, даруемые богом:
он созерцает небо, просторы, звезды, цветы, детей, человечество, среди
которого страждет, мир творений, в котором он является светочем. И,
созерцая, он познает через человечество душу людей, а через мир творений
бога. Он мечтает и чувствует себя великим, мечты уносят его все дальше и
дальше, и в нем пробуждается нежность. От эгоизма, который присущ
страдающему человеку, он переходит к сочувствию, которое присуще человеку
мыслящему. В нем проявляется чудесная способность забывать о себе и
сострадать другим. При мысли о бесчисленных радостях, которыми природа щедро
награждает души, открытые ей, и в которых отказывает душам, для нее
закрытым, он, обладатель миллионов духовных благ, испытывает жалость к
обладателям миллионного состояния. И чем больше просвещается его ум, тем
меньше ненависти остается у него в сердце. Да и бывает ли он несчастен? Нет.
Молодого человека нищета не делает нищим. Любой мальчишка, как бы беден он
ни был, своим здоровьем, силой, быстрой походкой, блеском глаз, горячей
кровью, переливающейся в жилах, темным цветом волос, румянцем щек, алостью
губ, белизною зубов, чистотою дыханья всегда составит предмет зависти для
старика, будь то сам император. И потом, каждое утро юноша берется за
работу, чтобы добыть себе пропитание; и пока руки его добывают это
пропитание, спина гордо выпрямляется, а ум обогащается мыслями. Закончив
дневной урок, он снова весь отдается созерцанию, неизреченным восторгам и
радостям. Жизненный путь его скорбен, полон препятствий и терний, под ногами
у него камни, а иной раз и грязь, но голова всегда озарена светом. Он тверд,
кроток, спокоен, тих, вдумчив, серьезен, невзыскателен, снисходителен, и он
благословляет бога за то, что тот даровал ему два сокровища, недоступные
многим богачам: труд, с которым он обрел свободу, и мысль, с которой он
обрел достоинство.
Это именно и произошло с Мариусом. По правде говоря, он, пожалуй, был
чересчур склонен к созерцанию. Добившись более или менее верного заработка,
он на этом и успокоился, решив, что бедным быть лучше, и урезал время
работы, чтобы иметь больше досуга для размышления. Случалось, что он
проводил целые дни в раздумье, словно зачарованный, погрузившись в немое
сладострастие внутренних восторгов и озарений. Жизненную задачу он разрешал
для себя так: как можно меньше отдаваться труду ради материальных благ и как
можно больше ради духовной пользы. Иначе говоря - жертвовать повседневным
нуждам лишь несколькими часами, а все остальное время отдавать вечному. Он
полагал, что ни в чем не нуждается, но не замечал, что понятая таким образом
созерцательная жизнь превращается в итоге в одну из форм лени;
удовольствовавшись самым необходимым, он слишком рано вздумал отдыхать.
Совершенно ясно, что для деятельной и благородной натуры Мариуса такое
состояние могло быть лишь переходным и что при первом же столкновении с
неизбежными для всякой человеческой судьбы трудностями он сбросит с себя
дремоту.
Несмотря на свое адвокатское звание и вопреки тому, что думал на этот
счет старик Жильнорман, он не только не "сутяжничал", но вовсе не занимался
адвокатурой. Мечтательность внушила ему отвращение к юриспруденции. Водиться
со стряпчими, торчать в судах, гоняться за практикой - какая тоска! Да и к
чему это? Он не видел никаких оснований менять род занятий. Работа в
скромной книготорговле обеспечивала ему без большой затраты труда надежный
заработок, и его вполне хватало Мариусу.
Один из книготорговцев, на которых он работал, если не ошибаюсь, это
был Мажимель, предложил ему поселиться у него, обещая предоставить хорошую
квартиру и постоянную работу с жалованьем полторы тысячи франков в год.
Хорошая квартира! Полторы тысячи франков! Это, конечно, недурно. Но лишиться
свободы! Превратиться в наемника! В своего рода литературного приказчика! По
мнению Мариуса, принять предложение означало бы одновременно улучшить и
ухудшить свое положение: выиграть с точки зрения материального благополучия
и проиграть с точки зрения человеческого достоинства. Это означало бы
променять неприкрашенную, но прекрасную бедность на уродливую и смешную
зависимость. Из слепого превратиться в кривого. Он отказался.
Мариус жил уединенно. В силу природной склонности держаться особняком,
а также и потому, что его отпугнули, он так и не вошел в кружок,
возглавляемый Анжольрасом. Они остались приятелями, были готовы, если бы
понадобилось, оказать один другому любую услугу, но и только. У Мариуса было
два друга: Курфейрак и Мабеф; один был молод, другой - стар. Он больше льнул
к старику. Во-первых, ему он был обязан своим душевным переворотом,
во-вторых благодаря ему он узнал и полюбил своего отца. "Он снял с моих глаз
катаракту", говорил Мариус.
И действительно, церковный староста сыграл в судьбе Мариуса решающую
роль.
Правда, Мабеф явился лишь покорным и бесстрастным орудием провидения.
Он осветил Мариусу истинное положение дел случайно и сам того не подозревая,
как освещает комнату свеча, кем-нибудь туда внесенная. И он был именно
свечой, а не тем, кто ее вносит.
Что же касается перемены, происшедшей в политических воззрениях
Мариуса, то Мабеф был совершенно неспособен ни понять, ни приветствовать ее,
ни руководить ею.
Так как впоследствии нам предстоит еще встретиться с Мабефом, то мы
считаем нелишним сказать о нем несколько слов.
В тот день, когда Мабеф сказал Мариусу: "Разумеется, я уважаю
политические убеждения", он выразил подлинные свои чувства. Все политические
убеждения были для него безразличны, он готов был уважать любые из них, лишь
бы они не нарушали его покоя, - он уподоблялся в этом случае грекам,
именовавшим фурий "прекрасными, благими, прелестными", Эвменидами. Самому
Мабефу политические воззрения заменяла страстная любовь к растениям и еще
большая к книгам. Как у всех его современников, у него был ярлычок,
оканчивавшийся на ист, без которого тогда никто из обходился. Однако Мабеф
не был ни роялистом, ни бонапартистом, ни хартистом, ни орлеанистом, ни
анархистом, он был букинистом.
Он не понимал, как могут люди ненавидеть друг друга из-за такой
"чепухи", как хартия, демократия, легитимизм, монархия, республика и т. п.,
когда на свете существует такое множество мхов, трав и кустарников, которыми
можно любоваться, и такое множество всяческих книг, не только in folio, но и
в одну тридцать вторую долю, которые можно листать. Впрочем, он желал
приносить пользу. Коллекционирование книг не мешало ему читать, а занятия
ботаникой заниматься садоводством. Когда между ним и Понмерси завязалось
знакомство, обнаружилось, что у них с полковником общая страсть. Опыты,
которые полковник проделывал над цветами, Мабеф проделывал над плодами. Ему
удавалось получать семенные сорта груш, не менее сочные, чем сенжерменские;
по-видимому, именно его трудам обязана своим происхождением знаменитая
теперь октябрьская мирабель, не уступающая по ароматности летней. Он ходил к
обедне скорее по мягкости характера, нежели из набожности, а также потому,
что, любя человеческие лица и ненавидя шум толпы, лишь в церкви видел
собрание людей безмолвствующих. Полагая, что необходимо иметь какое-либо
общественное положение, он избрал себе должность церковного старосты. Ко
всему прочему, за весь его век ему не довелось полюбить женщину сильнее
луковицы тюльпана, мужчину - сильнее эльзевира. Ему уже давно перевалило за
шестьдесят, когда кто-то однажды спросил его: "Разве вы никогда не были
женаты?" - "Не припоминаю", - ответил он. Если ему случалось - а с кем это
не случается? - вздыхать иногда: "Ах, будь я богат!" - то он говорил это не
как старик Жильнорман, заглядываясь на красотку, а любуясь старинной книгой.
У него жила старая экономка. Когда он спал, его скрюченные ревматизмом
пальцы торчали бугорками под складками простыни (следствие хирагры в легкой
форме). Он написал и издал книгу Флора окрестностей Котере. Сочинение это,
украшенное цветными таблицами, клише которых хранились у него, пользовалось
довольно широкой известностью; он сам продавал его. Два-три раза в день в
его квартире на улице Мезьер раздавался звонок покупателя. Он выручал около
двух тысяч франков в год, чем и ограничивался почти весь его доход. Несмотря
на бедность, он сумел, терпеливо отказывая себе во всем, постепенно собрать
драгоценную коллекцию редких изданий. Он выходил из дому не иначе как с
книгой под мышкой, а возвращался нередко с двумя. Единственным украшением
четырех комнат в нижнем этаже, которые он снимал вместе с садиком, являлись
оправленные в рамки гербарии и гравюры старых мастеров. От одного вида сабли
или ружья кровь застывала у него в жилах. Ни разу в жизни он близко не
подошел к пушке, даже к той, что у Дома инвалидов. У него была совершенно
седая голова, здоровый желудок, беззубый рот и такой же беззубый ум. Он весь
подергивался, говорил с пикардийским акцентом, смеялся детским смехом, был
очень пуглив и всем своим видом напоминал старого барана. У него был брат
священник, но, не считая старика Руайоля, хозяина книжной лавки у ворот
Сен-Жак, он ни к кому на свете не питал ни дружбы, ни привязанности.
Заветной мечтой его было акклиматизировать во Франции индиго.
Образец святой простоты являла собой его служанка. Добрая старушка так
и осталась девицей. Кот Султан, мурлыканье которого могло бы поспорить для
нее с Мизерере Аллегри в исполнении Сикстинской капеллы, заполнял все ее
сердце и поглощал весь запас неистраченной нежности. О мужчинах она и не
помышляла. Ни за что не решилась бы она изменить своему коту; она была такой
же усатой, как он. Единственную ее гордость составляла белизна чепцов.
Воскресное послеобеденное время она посвящала пересчитыванию белья в сундуке
или раскладыванию на кровати кусков материи, которые покупала себе на
платья, но никогда не отдавала шить. Она умела читать. Мабеф прозвал ее
"тетушка Плутарх".
Мариус заслужил благосклонность Мабефа, ибо своей молодостью и
мачеха, иногда бывает и матерью. Скудость материальных благ родит духовную и
умственную мощь; тяжкие испытания вскармливают гордость; несчастья служат
здоровой пищей для благородного характера.
В жизни Мариуса было время, когда он сам подметал площадку на лестнице,
когда, купив у торговки на одно су сыра бри, он дожидался сумерек, чтобы
войти в булочную и купить хлебец, который тайком, словно краденый, уносил к
себе на чердак. Часто можно было видеть молодого человека с книгами под
мышкой, который, направляясь в мясную лавку на углу, неловко пробирался
сквозь толпу отпускавших грубые шутки и толкавших его кухарок. Вид у него
был смущенный и дикий. Войдя в лавку, он стаскивал с головы шляпу, и на лбу
его блестели капельки пота; он отвешивал низкий поклон удивленной лавочнице,
затем такой же приказчику, спрашивал отбивную баранью котлетку, платил за
нее шесть или семь су, заворачивал покупку в бумагу и, засунув под мышку
между двух книг, уходил. Это был Мариус. Котлеткой, которую он сам жарил, он
питался три дня.
В первый день он съедал мясо, на другой - жир, на третий обгладывал
косточку.
Тетушка Жильнорман несколько раз возобновляла попытки переслать ему
шестьдесят пистолей. Мариус неизменно отсылал их назад, заявляя, что ни в
чем не нуждается.
Он носил еще траур по отцу, когда с ним произошли описанные нами
перемены. С тех пор он уже не мог отказаться от черного платья. Зато ему
отказалось служить платье. В один прекрасный день сюртук уже нельзя было
надеть, хотя панталоны еще могли кое-как сойти. Что делать? Курфейрак,
которому Мариус оказал дружеские услуги, отдал ему старый сюртук. Какой-то
портье взялся за тридцать су перелицевать его. Сюртук вышел как новенький.
Но он был зеленого цвета. Мариус выходил из дома только в сумерки. Сюртук
казался черным. Не желая снимать траура, Мариус облекался в темноту ночи.
И все же ему удалось получить диплом адвоката. Считалось, что он живет
в комнате Курфейрака, вполне приличной, где некоторое количество старых книг
по юриспруденции, дополненное и обогащенное несколькими томами разрозненных
романов, заменяло положенную по штату библиотеку юриста. Письма Мариус
просил адресовать ему на квартиру Курфейрака.
Став адвокатом, Мариус уведомил об этом деда холодным, но очень
вежливым и почтительным письмом. Жильнорман взял письмо дрожащими руками,
прочел и, разорвав на четыре части, бросил в корзину. Два-три дня спустя
мадмуазель Жильнорман услыхала, что отец, находясь один в комнате, громко
разговаривает сам с собой. Это случалось с ним всякий раз, когда он бывал
чем-нибудь взволнован. Она прислушалась. "Не будь ты таким дураком, -
говорил старик, - ты понял бы, что нельзя быть сразу бароном и адвокатом".
Со всем на свете свыкаешься, и с нищетой тоже. Мало-помалу она
становится не такой уж невыносимой. Она приобретает в конце концов
устоявшийся определенный уклад. Человек прозябает - иными словами, влачит
жалкое существование, но все же может прокормиться. Жизнь Мариуса Понмерси
наладилась, и вот каким путем.
Самое худшее для него миновало. Теснина впереди расступилась. Трудом,
мужеством, настойчивостью и выдержкой ему удавалось зарабатывать около
семисот франков в год. Он выучился немецкому и английскому языку. Благодаря
Курфейраку, который свел его со своим приятелем-книготорговцем, Мариус стал
выполнять в книготорговле самую скромную роль полезности. Он составлял
конспекты, переводил статьи из журналов, писал краткие отзывы о книжных
новинках, биографические справки и т. п., что давало ему чистых семьсот
франков ежегодно. На них он и жил. И жил сносно. А как именно? Об этом мы
сейчас расскажем.
За тридцать франков в год Мариус нанимал в лачуге Горбо конуру без
камина, торжественно именовавшуюся кабинетом; там было только самое
необходимое. Обстановка являлась собственностью Мариуса. Три франка в месяц
он платил старухе, главной жилице, за то, что она подметала конуру и
приносила ему по утрам горячую воду, свежее яйцо и хлебец в одно су. Хлебец
и яйцо служили ему завтраком. Завтрак стоил от двух до четырех су, в
зависимости от того, дорожали или дешевели яйца. В шесть часов вечера он шел
по улице Сен-Жак пообедать у Руссо, против торговца эстампами Басе, на
углу улицы Матюрен. Супа он не ел. Он брал порцию мясного за шесть су,
полпорции овощей за три су и десерта на три су. Хлеб стоил три су, и его
давали вволю. Вместо вина он пил воду. Расплачиваясь у конторки, где
величественно восседала в ту пору еще не утратившая полноты и свежести г-жа
Руссо, он давал су гарсону и получал в награду улыбку г-жи Руссо. Затем
уходил. Улыбка и обед обходились ему в шестнадцать су.
Трактир Руссо, где опорожнялось так мало винных бутылок и так много
графинов с водой, можно было скорее причислить к заведению прохладительного,
нежели горячительного типа. Теперь этого трактира нет. У хозяина было
удачное прозвище, его называли: "водяным Руссо".
Итак, при завтраке в четыре су и обеде в шестнадцать, Мариус тратил на
еду двадцать су в день, что составляло триста шестьдесят пять франков в год.
Прибавьте тридцать франков за квартиру и тридцать шесть франков старухе,
кое-какие мелкие расходы - и получится, что за четыреста пятьдесят франков
Мариус имел стол, квартиру и услуги. Одежда стоила ему сто франков, белье -
пятьдесят, стирка - пятьдесят, а все в совокупности не превышало шестисот
пятидесяти франков. У него оставалось еще пятьдесят франков. Он был богачом.
Он мог в случае надобности дать приятелю десятку-другую взаймы; однажды
Курфейрак занял у него даже целых шестьдесят франков. Что касается топлива,
то эту статью расхода, поскольку в комнате не было камина, Мариус
"упразднил".
У Мариуса было два костюма: старый, "на каждый день", и новый - для
торжественных случаев. И тот и другой - черного цвета. Сорочек у него было
не больше трех: одна на нем, другая в комоде, третья у прачки. Когда старые
изнашивались, он покупал новые. И все же сорочки были у него почти всегда
рваные, и это вынуждало его застегивать сюртук до самого подбородка.
Чтобы достигнуть такого цветущего состояния, Мариусу понадобились годы.
То были тяжкие годы; их нелегко было прожить и нелегко выйти победителем.
Мариус ни на один день не ослаблял усилий. Чего только он не испытал и за
что только не брался, избегая лишь одного - брать в долг! Он мог смело
сказать, что никогда не был должен ни единого су. Для него всякий долг
означал начало рабства. В его представлении кредитор был даже хуже
господина: господская власть распространяется только на ваше физическое я,
кредитор посягает на ваше человеческое достоинство и может унизить его.
Мариус предпочитал отказываться от пищи, только бы не делать долгов, и часто
сидел голодным. Памятуя, что крайности сходятся и упадок материальный, если
не принять мер предосторожности, может привести к упадку моральному, он
ревниво оберегал свою честь. Иные выражения и поступки, которые при других
обстоятельствах он счел бы за простую вежливость, теперь расценивались им
как низкопоклонство, и при одной мысли об этом он принимал гордый вид. Он
держал себя в жестких рамках, чтобы не приходилось потом бить отбой.
Строгость лежала на его лице словно румянец; в своей застенчивости он
доходил до резкости.
Но во всех испытаниях его поддерживала, а порой и воодушевляла, тайная
внутренняя сила. В известные минуты жизни душа приходит на помощь телу и
вселяет в него бодрость. Это единственная птица, оберегающая собственную
клетку.
Рядом с именем отца в сердце Мариуса запечатлелось другое имя - имя
Тенардье. Со свойственной ему восторженностью и серьезностью Мариус мысленно
окружил ореолом человека, которому был обязан жизнью отца, - этого
неустрашимого сержанта, спасшего полковника среди ядер и пуль Ватерлоо. Он
никогда не отделял память об этом человеке от памяти об отце, благоговейно
объединяя обоих в своих воспоминаниях. Это был как бы культ двух степеней:
большой алтарь был воздвигнут для отца, малый - для Тенардье. Мариус
испытывал еще большую благодарность и умиление, думая о Тенардье, с тех пор,
как узнал о случившейся с ним беде. В Монфермейле Мариусу сообщили о
разорении и банкротстве злосчастного трактирщика. Он прилагал огромные
усилия, чтобы найти след и разыскать Тенардье в мрачной бездне нищеты.
Мариус изъездил окрестности, побывал в Шеле, Бонди, Гурне, Ножане, Ланьи. В
течение трех лет он предпринимал эти поиски, тратя на них все свои скудные
сбережения. Никто не мог дать ему о Тенардье никаких сведений. Предполагали,
что он уехал в чужие края. Не столь любовно, но не менее усердно искали
Тенардье и его кредиторы. Однако и они не могли его найти. Мариус готов был
винить себя в постигшей его неудаче, он негодовал на себя. Это был
единственный долг, оставленный ему полковником, и Мариус считал делом чести
уплатить его. "Как же так, - думал он, - ведь сумел же Тенардье в дыму и под
картечью найти моего отца, когда тот умирал на поле битвы, и вынести его
оттуда на своих плечах, а он ничем не был обязан отцу! Неужели же я, будучи
стольким обязан Тенардье, не сумею найти его во тьме, где он борется со
смертью, и, в свою очередь, вернуть к жизни? Нет, я найду его!" Чтобы найти
Тенардье, он, не задумываясь, дал бы отрубить себе руку, а чтобы вырвать его
из нищеты, отдал бы всю свою кровь. Увидеться с Тенардье, оказать Тенардье
услугу, сказать ему: "Вы меня не знаете, но я-то вас знаю! Вот я!
Располагайте мною!" - было самой отрадной, самой высокой мечтой Мариуса.
В ту пору Мариусу исполнилось двадцать лет. Прошло три года, как он
расстался с дедом. Отношения между ними оставались прежними, - ни с той, ни
с другой стороны не делалось никаких попыток к сближению, ни одна сторона не
искала встречи. Да и к чему было искать ее? Чтобы опять начались
столкновения? Кто из них согласился бы пойти на уступки? Мариус был тверд,
как бронза, Жильнорман крепок, как железо.
Нужно сказать, что Мариус не знал, какое сердце у деда. Он вообразил,
что Жильнорман никогда его не любил и что этот грубый, резкий, насмешливый
старик, который вечно бранился, кричал, бушевал и замахивался тростью, в
лучшем случае питал к нему не глубокую, но требовательную привязанность
комедийных жеронтов. Мариус заблуждался. Есть отцы, которые не любят своих
детей, но не бывает деда, который не боготворил бы своего внука. И, как мы
уже сказали, в глубине души Жильнорман обожал Мариуса. Обожал, конечно,
по-своему, сопровождая обожание тумаками и затрещинами; но когда мальчик
ушел из его дома, он почувствовал в своем сердце мрачную пустоту. Он
потребовал, чтобы ему не напоминали о Мариусе, втайне сожалея, что
приказание его строго исполняется. Первое время он надеялся, что этот
буонапартист, этот якобинец, этот террорист, этот сентябрист вернется. Но
проходили недели, проходили месяцы, проходили годы, а кровопийца, к
величайшему огорчению Жильнормана, не показывался. "Но ведь ничего другого,
как выгнать его, мне не оставалось", - убеждал себя дед. И тут же задавал
себе вопрос: "А случись это сейчас, поступил бы я так же?" Его гордость, не
задумываясь, отвечала: "Да", а старая голова безмолвным покачиванием
печально отвечала: "Нет". Временами он совсем падал духом: ему недоставало
Мариуса. Привязанность нужна старикам, как солнце; это тоже источник тепла.
Несмотря на всю его стойкость, в его душе с уходом Мариуса что-то
переменилось. Ни за что на свете не согласился бы он сделать шаг к
примирению "с этим дрянным мальчишкой", но он страдал. Он никогда не
справлялся о нем, но думал о нем постоянно. Образ жизни, который он вел в
Маре, становился все более и более замкнутым. Он был по-прежнему весел и
вспыльчив, но веселость его проявлялась теперь резко и судорожно, словно
пересиливая горе и гнев, а вспышки всегда заканчивались тихим и сумрачным
унынием. "Эх, и здоровенную же оплеуху я бы ему отвесил, только бы он
вернулся!" - иногда говорил он себе.
Что же касается тетки, то она неспособна была мыслить, а значит, и
по-настоящему любить; Мариус превратился для нее в неясную тень, и в конце
концов она стала интересоваться им гораздо меньше, нежели своей кошкой и
попугаем, которые, конечно, у нее были.
Тайные муки старика Жильнормана усиливались еще и оттого, что он
наглухо замкнулся и ничем их не обнаруживал. Его горе походило на печь
новейшего изобретения, поглощающую свой дым. Случалось, что иной
незадачливый собеседник, желая угодить ему, заводил с ним разговор о Мариусе
и спрашивал: "Как поживает и что поделывает ваш милый внук?" Старый буржуа,
вздыхая, если бывал в грустном расположении духа, или пощелкивая себя по
манжетке, если хотел казаться веселым, отвечал: "Барон Понмерси изволит
сутяжничать в какой-то дыре".
Но между тем как старик терзался сожалениями, Мариус был доволен собой.
Как это всегда происходит с добрыми людьми, несчастье заставило забыть
горечь обиды. Он вспоминал теперь о Жильнормане с теплым чувством, однако
твердо решил ничего не принимать от человека, "дурно относившегося" к его
отцу. Вот какую умеренную форму приняло теперь его былое возмущение. К тому
же он был счастлив, что ему пришлось пострадать и что страдания его не
прекращались. Ведь он страдал за отца. Жизнь, исполненная суровой нужды,
удовлетворяла его и нравилась ему. С какой-то радостью он твердил себе, что
"все это еще слишком хорошо"; что это искупление; что, не будь этого, он был
бы позднее еще не так наказан за свое кощунственное равнодушие к отцу, к
такому отцу! Ведь было бы несправедливо, если бы на долю отца выпали все
страдания, а на его долю ничего. Да и что значат его труды и лишения по
сравнению с героической жизнью полковника? И он приходил к выводу, что
единственный способ стать близким отцу и походить на него это так же
мужественно бороться с нищетой, как доблестно тот боролся с врагом, и что
именно это, наверное, и означали слова полковника: "Он будет его достоин".
Слова эти Мариус по-прежнему хранил правда, теперь уже не на груди, потому
что записка полковника пропала, но в сердце.
Напомним, что в тот день, когда дед его выгнал, Мариус был еще
ребенком, теперь он стал взрослым мужчиной. Он сознавал это. Нищета,
повторяем, пошла ему на пользу. Бедность в дни юности, если искус ее
проходит благополучно, хороша тем, что направляет нашу волю к действию, а
душу к высоким целям. Бедность обнажает материальную изнанку жизни во всей
ее неприглядности и внушает к ней отвращение; следствием этого является
неодолимая тяга к жизни духовной. У богатого юноши сотни столь же блестящих,
сколь и грубых, развлечений: скачки, охота, собаки, табак, карты, яства и
еще многое другое; все это удовлетворяет низменные стороны человеческой
души, в ущерб возвышенным и благородным ее сторонам. Бедный юноша трудом
добывает хлеб насущный, он должен утолить голод, а когда утолит его, то
может предаться мечтаниям. Ему доступны бесплатные зрелища, даруемые богом:
он созерцает небо, просторы, звезды, цветы, детей, человечество, среди
которого страждет, мир творений, в котором он является светочем. И,
созерцая, он познает через человечество душу людей, а через мир творений
бога. Он мечтает и чувствует себя великим, мечты уносят его все дальше и
дальше, и в нем пробуждается нежность. От эгоизма, который присущ
страдающему человеку, он переходит к сочувствию, которое присуще человеку
мыслящему. В нем проявляется чудесная способность забывать о себе и
сострадать другим. При мысли о бесчисленных радостях, которыми природа щедро
награждает души, открытые ей, и в которых отказывает душам, для нее
закрытым, он, обладатель миллионов духовных благ, испытывает жалость к
обладателям миллионного состояния. И чем больше просвещается его ум, тем
меньше ненависти остается у него в сердце. Да и бывает ли он несчастен? Нет.
Молодого человека нищета не делает нищим. Любой мальчишка, как бы беден он
ни был, своим здоровьем, силой, быстрой походкой, блеском глаз, горячей
кровью, переливающейся в жилах, темным цветом волос, румянцем щек, алостью
губ, белизною зубов, чистотою дыханья всегда составит предмет зависти для
старика, будь то сам император. И потом, каждое утро юноша берется за
работу, чтобы добыть себе пропитание; и пока руки его добывают это
пропитание, спина гордо выпрямляется, а ум обогащается мыслями. Закончив
дневной урок, он снова весь отдается созерцанию, неизреченным восторгам и
радостям. Жизненный путь его скорбен, полон препятствий и терний, под ногами
у него камни, а иной раз и грязь, но голова всегда озарена светом. Он тверд,
кроток, спокоен, тих, вдумчив, серьезен, невзыскателен, снисходителен, и он
благословляет бога за то, что тот даровал ему два сокровища, недоступные
многим богачам: труд, с которым он обрел свободу, и мысль, с которой он
обрел достоинство.
Это именно и произошло с Мариусом. По правде говоря, он, пожалуй, был
чересчур склонен к созерцанию. Добившись более или менее верного заработка,
он на этом и успокоился, решив, что бедным быть лучше, и урезал время
работы, чтобы иметь больше досуга для размышления. Случалось, что он
проводил целые дни в раздумье, словно зачарованный, погрузившись в немое
сладострастие внутренних восторгов и озарений. Жизненную задачу он разрешал
для себя так: как можно меньше отдаваться труду ради материальных благ и как
можно больше ради духовной пользы. Иначе говоря - жертвовать повседневным
нуждам лишь несколькими часами, а все остальное время отдавать вечному. Он
полагал, что ни в чем не нуждается, но не замечал, что понятая таким образом
созерцательная жизнь превращается в итоге в одну из форм лени;
удовольствовавшись самым необходимым, он слишком рано вздумал отдыхать.
Совершенно ясно, что для деятельной и благородной натуры Мариуса такое
состояние могло быть лишь переходным и что при первом же столкновении с
неизбежными для всякой человеческой судьбы трудностями он сбросит с себя
дремоту.
Несмотря на свое адвокатское звание и вопреки тому, что думал на этот
счет старик Жильнорман, он не только не "сутяжничал", но вовсе не занимался
адвокатурой. Мечтательность внушила ему отвращение к юриспруденции. Водиться
со стряпчими, торчать в судах, гоняться за практикой - какая тоска! Да и к
чему это? Он не видел никаких оснований менять род занятий. Работа в
скромной книготорговле обеспечивала ему без большой затраты труда надежный
заработок, и его вполне хватало Мариусу.
Один из книготорговцев, на которых он работал, если не ошибаюсь, это
был Мажимель, предложил ему поселиться у него, обещая предоставить хорошую
квартиру и постоянную работу с жалованьем полторы тысячи франков в год.
Хорошая квартира! Полторы тысячи франков! Это, конечно, недурно. Но лишиться
свободы! Превратиться в наемника! В своего рода литературного приказчика! По
мнению Мариуса, принять предложение означало бы одновременно улучшить и
ухудшить свое положение: выиграть с точки зрения материального благополучия
и проиграть с точки зрения человеческого достоинства. Это означало бы
променять неприкрашенную, но прекрасную бедность на уродливую и смешную
зависимость. Из слепого превратиться в кривого. Он отказался.
Мариус жил уединенно. В силу природной склонности держаться особняком,
а также и потому, что его отпугнули, он так и не вошел в кружок,
возглавляемый Анжольрасом. Они остались приятелями, были готовы, если бы
понадобилось, оказать один другому любую услугу, но и только. У Мариуса было
два друга: Курфейрак и Мабеф; один был молод, другой - стар. Он больше льнул
к старику. Во-первых, ему он был обязан своим душевным переворотом,
во-вторых благодаря ему он узнал и полюбил своего отца. "Он снял с моих глаз
катаракту", говорил Мариус.
И действительно, церковный староста сыграл в судьбе Мариуса решающую
роль.
Правда, Мабеф явился лишь покорным и бесстрастным орудием провидения.
Он осветил Мариусу истинное положение дел случайно и сам того не подозревая,
как освещает комнату свеча, кем-нибудь туда внесенная. И он был именно
свечой, а не тем, кто ее вносит.
Что же касается перемены, происшедшей в политических воззрениях
Мариуса, то Мабеф был совершенно неспособен ни понять, ни приветствовать ее,
ни руководить ею.
Так как впоследствии нам предстоит еще встретиться с Мабефом, то мы
считаем нелишним сказать о нем несколько слов.
В тот день, когда Мабеф сказал Мариусу: "Разумеется, я уважаю
политические убеждения", он выразил подлинные свои чувства. Все политические
убеждения были для него безразличны, он готов был уважать любые из них, лишь
бы они не нарушали его покоя, - он уподоблялся в этом случае грекам,
именовавшим фурий "прекрасными, благими, прелестными", Эвменидами. Самому
Мабефу политические воззрения заменяла страстная любовь к растениям и еще
большая к книгам. Как у всех его современников, у него был ярлычок,
оканчивавшийся на ист, без которого тогда никто из обходился. Однако Мабеф
не был ни роялистом, ни бонапартистом, ни хартистом, ни орлеанистом, ни
анархистом, он был букинистом.
Он не понимал, как могут люди ненавидеть друг друга из-за такой
"чепухи", как хартия, демократия, легитимизм, монархия, республика и т. п.,
когда на свете существует такое множество мхов, трав и кустарников, которыми
можно любоваться, и такое множество всяческих книг, не только in folio, но и
в одну тридцать вторую долю, которые можно листать. Впрочем, он желал
приносить пользу. Коллекционирование книг не мешало ему читать, а занятия
ботаникой заниматься садоводством. Когда между ним и Понмерси завязалось
знакомство, обнаружилось, что у них с полковником общая страсть. Опыты,
которые полковник проделывал над цветами, Мабеф проделывал над плодами. Ему
удавалось получать семенные сорта груш, не менее сочные, чем сенжерменские;
по-видимому, именно его трудам обязана своим происхождением знаменитая
теперь октябрьская мирабель, не уступающая по ароматности летней. Он ходил к
обедне скорее по мягкости характера, нежели из набожности, а также потому,
что, любя человеческие лица и ненавидя шум толпы, лишь в церкви видел
собрание людей безмолвствующих. Полагая, что необходимо иметь какое-либо
общественное положение, он избрал себе должность церковного старосты. Ко
всему прочему, за весь его век ему не довелось полюбить женщину сильнее
луковицы тюльпана, мужчину - сильнее эльзевира. Ему уже давно перевалило за
шестьдесят, когда кто-то однажды спросил его: "Разве вы никогда не были
женаты?" - "Не припоминаю", - ответил он. Если ему случалось - а с кем это
не случается? - вздыхать иногда: "Ах, будь я богат!" - то он говорил это не
как старик Жильнорман, заглядываясь на красотку, а любуясь старинной книгой.
У него жила старая экономка. Когда он спал, его скрюченные ревматизмом
пальцы торчали бугорками под складками простыни (следствие хирагры в легкой
форме). Он написал и издал книгу Флора окрестностей Котере. Сочинение это,
украшенное цветными таблицами, клише которых хранились у него, пользовалось
довольно широкой известностью; он сам продавал его. Два-три раза в день в
его квартире на улице Мезьер раздавался звонок покупателя. Он выручал около
двух тысяч франков в год, чем и ограничивался почти весь его доход. Несмотря
на бедность, он сумел, терпеливо отказывая себе во всем, постепенно собрать
драгоценную коллекцию редких изданий. Он выходил из дому не иначе как с
книгой под мышкой, а возвращался нередко с двумя. Единственным украшением
четырех комнат в нижнем этаже, которые он снимал вместе с садиком, являлись
оправленные в рамки гербарии и гравюры старых мастеров. От одного вида сабли
или ружья кровь застывала у него в жилах. Ни разу в жизни он близко не
подошел к пушке, даже к той, что у Дома инвалидов. У него была совершенно
седая голова, здоровый желудок, беззубый рот и такой же беззубый ум. Он весь
подергивался, говорил с пикардийским акцентом, смеялся детским смехом, был
очень пуглив и всем своим видом напоминал старого барана. У него был брат
священник, но, не считая старика Руайоля, хозяина книжной лавки у ворот
Сен-Жак, он ни к кому на свете не питал ни дружбы, ни привязанности.
Заветной мечтой его было акклиматизировать во Франции индиго.
Образец святой простоты являла собой его служанка. Добрая старушка так
и осталась девицей. Кот Султан, мурлыканье которого могло бы поспорить для
нее с Мизерере Аллегри в исполнении Сикстинской капеллы, заполнял все ее
сердце и поглощал весь запас неистраченной нежности. О мужчинах она и не
помышляла. Ни за что не решилась бы она изменить своему коту; она была такой
же усатой, как он. Единственную ее гордость составляла белизна чепцов.
Воскресное послеобеденное время она посвящала пересчитыванию белья в сундуке
или раскладыванию на кровати кусков материи, которые покупала себе на
платья, но никогда не отдавала шить. Она умела читать. Мабеф прозвал ее
"тетушка Плутарх".
Мариус заслужил благосклонность Мабефа, ибо своей молодостью и