Страница:
это наиболее леденящее. Однако папаша Мабеф не утратил своей детской
ясности. Его глаза даже становились живее, когда он устремлял их на книги;
он улыбался, созерцая редчайший экземпляр Диогена Лаэрция. Из всей
обстановки, за исключением самого необходимого, уцелел только его книжный
шкаф со стеклянными дверцами.
Однажды тетушка Плутарх сказала ему:
- Мне не на что приготовить обед. То, что она называла обедом, состояло
из хлебца и нескольких картофелин.
- А в долг? - спросил Мабеф.
- Вы отлично знаете, что в долг мне не дают.
Мабеф открыл библиотечный шкаф, долго рассматривал свои книги, словно
отец, вынужденный отдать на заклание одного из своих сыновей и оглядывающий
их, прежде чем сделать выбор, затем быстро взял одну, сунул под мышку и
ушел. Он вернулся два часа спустя без книги, положил тридцать су на стол и
сказал:
- Вот вам на обед.
Тетушка Плутарх заметила, что с этого времени ясное лицо старика
подернулось тенью, и тень эта уже не исчезала.
Но завтра, послезавтра, каждый день нужно было начинать сначала. Мабеф
уходил с книгой и возвращался с серебряной монетой. Когда букинисты увидели,
что он вынужден продавать книги, то стали покупать у него за двадцать су то,
за что он заплатил двадцать франков тем же книгопродавцам. Том за томом, вся
библиотека перешла к ним. Иногда он говорил: "Мне ведь восемьдесят лет",
словно у него была тайная надежда добраться до конца своих дней раньше конца
своих книг. Он ушел из дому с Робером Этьеном, которого он продал за
тридцать пять су на набережной Малаке, а вернулся с Альдом, купленным за
сорок су на улице Гре. "Я должен пять су", - сказал он тетушке Плутарх, весь
сияя. В этот день он не обедал.
Он был членом Общества садоводства. Там знали о его нищете.
Председатель Общества навестил его, обещал поговорить о нем с министром
земледелия и торговли и выполнил обещание. "Ну как же! - воскликнул министр.
- Конечно, надо помочь! Старый ученый! Ботаник! Безобидный человек! Нужно
для него что-нибудь сделать!" На следующий день Мабеф получил приглашение
обедать у министра и, дрожа от радости, показал письмо тетушке Плутарх. "Мы
спасены", - сказал он ей. В назначенный день он отправился к министру. Он
заметил, что его измятый галстук, его старый фрак с прямыми полами и плохо
начищенные старые башмаки поразили привратников. Никто к нему не обратился,
не исключая самого министра. Часов в десять вечера, все еще ожидая, что с
ним заговорят, он услышал, как жена министра, красивая декольтированная
дама, к которой он не осмеливался подойти, спросила кого-то: "Кто этот
старик?" Он вернулся домой пешком, в полночь, под проливным дождем. Он
продал томик Эльзевира, чтобы оплатить фиакр, доставивший его в дом
министра.
Каждый вечер перед сном он привык прочитывать несколько страничек из
Диогена Лаэрция. Он достаточно хорошо знал греческий язык, чтобы насладиться
красотами принадлежавшего ему подлинника. Теперь у него уже не оставалось
иной радости. Так прошло несколько недель. Внезапно заболела тетушка
Плутарх. Существует нечто более огорчительное, чем невозможность уплатить
булочнику за хлеб: невозможность уплатить аптекарю за лекарства. Как-то
вечером доктор прописал очень дорогую микстуру. Кроме того, больная
чувствовала себя хуже, нужна была сиделка. Мабеф открыл шкаф - там было
пусто. Последний том был продан. У него остался только Диоген Лаэрций.
Он сунул этот уникальный экземпляр под мышку и вышел из дому; это было
4 июня 1832 года; он отправился к воротам Сен-Жак, к наследнику Руайоля, и
возвратился с сотней франков. Он положил столбик пятифранковых монет на
ночной столик старой служанки и молча ушел в свою комнату.
На следующий день с рассветом он сел в саду на опрокинутую тумбу; через
забор можно было видеть, как он неподвижно сидел все утро, опустив голову и
тупо глядя на запущенные грядки. Время от времени шел дождь; старик,
казалось, этого не замечал. После полудня в Париже поднялся необычный шум.
Этот шум был похож на ружейные выстрелы и крики толпы.
Мабеф поднял голову. Заметив проходившего с лопатой на плече садовника,
он спросил:
- Что это такое?
Садовник совершенно спокойно ответил:
- Бунт.
- Какой бунт?
- Такой. Дерутся.
- Почему дерутся?
- А бог их знает! - сказал садовник.
- Где же это? - спросил Мабеф.
- Где-то возле Арсенала.
Мабеф пошел к себе, взял шляпу, по привычке стал искать книгу, чтобы
сунуть ее под мышку, не нашел и, сказав: "Ах да, я и забыл!", вышел из дому
с растерянным видом.
Нет ничего более изумительного, чем первые часы закипающего мятежа. Все
вспыхивает всюду и сразу. Было ли это предвидено? Да. Было ли подготовлено?
Нет. Откуда это исходит? От уличных мостовых. Откуда это падает? С облаков.
Здесь восстание имеет характер заговора, там - внезапного порыва гнева.
Первый прохожий завладевает потоком толпы и направляет его куда хочет.
Начало, исполненное ужаса, к которому примешивается какая-то зловещая
веселость. Сперва раздаются крики, магазины запираются, мигом исчезают
выставки товаров; потом слышатся одиночные выстрелы; люди бегут; удары
прикладов сотрясают ворота; слышно, как во дворах хохочут служанки,
приговаривая: "Ну, началась потеха!"
Не прошло и четверти часа, как в двадцати местах Парижа почти
одновременно произошло следующее:
На улице Сент-Круа-де-ла-Бретоннери десятка два молодых людей,
длинноволосых и бородатых, вошли в кабачок и минуту спустя вышли оттуда,
неся горизонтально трехцветное, обернутое крепом знамя, предшествуемые тремя
вооруженными людьми, - один из них держал саблю, другой ружье, третий пику.
На улице Нонендьер хорошо одетый буржуа, лысый, с брюшком, с высоким
лбом, черной бородой и жесткими торчащими усами, зычным голосом предлагал
прохожим патроны.
На улице Сен-Пьер-Монмартр люди с засученными рукавами несли черное
знамя; на нем белыми буквами начертаны были слова: Республика или смерть! На
улицах Постников, Часовой, Монторгейль, Мандар появились люди сo знаменами,
на которых блестели написанные золотыми буквами слово секция и номер. Одно
из этих знамен было красное с синим и с чуть заметной промежуточной белой
полоской.
На бульваре Сен-Мартен разгромили оружейную мастерскую и три лавки
оружейников, - одну на улице Бобур, вторую на улице Мишель-Конт, третью на
улице Тампль. В течение нескольких минут тысячерукая толпа расхватала и
унесла двести тридцать ружей, - почти все двуствольные, - шестьдесят четыре
сабли, восемьдесят три пистолета. Один брал ружье, другой - штык; таким
образом можно было вооружить больше народа.
Напротив Гревской набережной молодые люди, вооруженные карабинами,
располагались для стрельбы в квартирах, где остались только женщины. У
одного из них было кремневое ружье. Эти люди звонили у дверей, входили и
принимались делать патроны. Одна из женщин рассказывала: "Я и не знала, что
это такое - патроны, мой муж потом сказал мне".
Толпа людей на улице Вьей-Одриет взломала двери лавки редкостей и
унесла ятаганы и турецкое оружие.
Труп каменщика, убитого ружейным выстрелом, валялся на Жемчужной улице.
И всюду - на левом берегу, на правом берегу, на всех набережных, на
бульварах, в Латинском квартале, в квартале рынков -запыхавшиеся мужчины,
рабочие, студенты, члены секций читали прокламации и кричали "К оружию!",
били фонари, распрягали повозки, разбирали мостовые, взламывали двери домов,
вырывали с корнем деревья, шарили в погребах, выкатывали бочки, громоздили
булыжник, бут, мебель, доски, строили баррикады.
Они заставляли буржуа помогать им. Заходили к женщинам, требовали у них
сабли и ружья отсутствовавших мужей, потом испанскими белилами писали на
дверях: Оружие сдано. Некоторые ставили "собственное имя" на расписке в
получении ружья или сабли и говорили: Завтра пошлите за ними в мэрию. На
улицах разоружали часовых-одиночек и национальных гвардейцев, шедших в
муниципалитет. С офицеров срывали эполеты. На улице Кладбище Сен-Никола
офицеру национальной гвардии, которого преследовала толпа, вооруженная
палками и рапирами, с большим трудом удалось укрыться в доме, откуда он мог
выйти только ночью и переодетый.
В квартале Сен-Жак студенты роями вылетали из меблированных комнат и
поднимались по улице Сен-Иасент к кафе "Прогресс" или спускались вниз к кафе
"Семь бильярдов" на улице Матюринцев. Там молодые люди, стоя на каменных
тумбах у подъездов, распределяли оружие. На улице Транснонен, чтобы
построить баррикады, разобрали лесной склад. Только в одном месте - на углу
улиц Сент-Авуа и Симон-де-Фран - жители оказали сопротивление и разрушили
баррикаду. И только в одном месте повстанцы отступили: обстреляв отряд
национальной гвардии, они оставили баррикаду, которую начали возводить на
улице Тампль, и бежали по Канатной улице. Отряд подобрал на баррикаде
красное знамя, пакет с патронами и триста пистолетных пуль. Гвардейцы
разорвали знамя и унесли клочья на своих штыках.
То, что мы рассказываем здесь медленно и в определенной
последовательности, происходило сразу во всем городе, в невероятной
суматохе; это было как бы множество молний и один раскат грома.
Меньше чем за час двадцать семь баррикад выросли точно из-под земли в
одном только квартале рынков. Средоточием их был знаменитый дом N 50,
который служил крепостью Жанну и его ста шести соратникам; защищенный с
одной стороны баррикадой Сен-Мерри, с другой - баррикадой на улице Мобюэ, он
господствовал над улицами Арси, Сен-Мартен и улицей Обри-ле-Буше, являвшейся
его фронтом. Две баррикады заходили под прямым углом: одна - с улицы
Монторгейль на Большую Бродяжную, другая - с улицы Жофруа-Ланжевен на
Сент-Авуа. Это не считая бесчисленных баррикад в двадцати других кварталах
Парижа, в Маре, на горе Сент -Женевьев; не считая еще одной - на улице
Менильмонтан, где виднелись ворота, сорванные с петель, и другой - возле
маленького моста Отель-Дье, сооруженной из опрокинутой двуколки, в трехстах
шагах от полицейской префектуры.
У баррикад на улице Гудочников какой-то хорошо одетый человек раздавал
деньги ее строителям. У баррикады на улице Гренета появился всадник и вручил
тому, кто был начальником над баррикадой, сверток, похожий на сверток с
монетами. "Вот, - сказал он, - на расходы, на вино и прочее". Молодой
блондин, без галстука, переходил от баррикады к баррикаде, сообщая пароль.
Другой, в синей полицейской фуражке, с обнаженной саблей, расставлял
часовых. Кабачки и помещения привратников внутри, за баррикадами, были
превращены в караульные посты.
Мятеж действовал по всем законам искуснейшей военной тактики. Узкие,
неровные, извилистые улицы, с бесчисленными углами и поворотами были выбраны
превосходно, в особенности окрестности рынков, представляющие собой сеть
улиц, более запутанную и беспорядочною, чем лес. Говорили, что общество
Друзей народа взяло на себя руководство восстанием в квартале Сент-Авуа. У
человека, убитого на улице Понсо, как установили, обыскав его, был план
Парижа.
В действительности мятежом правила какая-то неведомая стремительная
сила, носившаяся в воздухе. Восстание, мгновенно построив баррикады одною
рукою, другою захватило почти все сторожевые посты гарнизона. Меньше чем в
три часа, подобно вспыхнувшей пороховой дорожке, повстанцы отбили и заняли
на правом берегу Арсенал, мэрию на Королевской площади, все Маре, оружейный
завод Попенкур, Галиот, Шато-д'О, все улицы возле рынков; на левом берегу -
казармы Ветеранов, Сент-Пелажи, площадь Мобер, пороховой погреб Двух
мельниц, все заставы. К пяти часам вечера они уже были хозяевами Бастилии,
Ленжери, квартала Белые мантии; их разведчики вошли в соприкосновение с
площадью Победы и угрожали Французскому банку, казарме Пти-Пер, Почтамту.
Треть Парижа была в руках повстанцев.
Битва завязалась всюду с гигантским размахом; разоружения, обыски,
быстрый захват оружейных лавок свидетельствовали о том, что сражение,
начатое градом камней, продолжалось ливнем оружейных выстрелов.
К шести часам вечера пассаж Сомон стал полем боя. Мятежники заняли один
его конец, войска - другой, противоположный. Перестрелка шла от решетки к
решетке. Наблюдатель, мечтатель, автор этой книги, отправившись взглянуть на
вулкан поближе, оказался между двух огней. Он мог укрыться от пуль, только
спрятавшись за полуколоннами, разделявшими лавки; почти полчаса провел он в
этом затруднительном положении. Тем временем пробили сбор, национальные
гвардейцы торопливо одевались и вооружались, отряды выходили из мэрий, полки
из казарм. Против Якорного пассажа барабанщику нанесли удар кинжалом. Другой
барабанщик, на Лебяжьей улице, был окружен тридцатью молодыми людьми; они
прорвали барабан и отобрали у него саблю. Третий был убит на улице
Гренье-Сен-Лазар. На улице Мишель-ле-Конт были убиты, один за другим, три
офицера. Многие муниципальные гвардейцы, раненные на Ломбардской улице,
отступили.
Перед Батавским подворьем отряд национальной гвардии обнаружил красное
знамя с надписью: Республиканская революция. N 127. Была ли это революция на
самом деле?
Восстание превратило центр Парижа в недоступную, в извилинах его улиц,
огромную цитадель.
Здесь находился очаг восстания; очевидно, все дело было в нем.
Остальное представляло собою лишь мелкие стычки. В центре до сих пор еще не
дрались - это и доказывало, что вопрос решался именно здесь.
В некоторых полках солдаты колебались, и от этого неизвестность исхода
представлялась еще ужаснее. Солдаты вспоминали народное ликование, с которым
был встречен в июне 1830 года нейтралитет 53-го линейного полка. Два
человека, бесстрашные и испытанные в больших войнах, маршал Лобо и генерал
Бюжо, командовали войсками, - Бюжо под началом Лобо. Многочисленные отряды,
состоявшие из пехотных батальонов, окруженные ротами национальной гвардии и
предшествуемые полицейскими приставами в шарфах, производили разведку
занятых повстанцами улиц. А повстанцы ставили дозоры на перекрестках и
дерзко высылали патрули за линию баррикад. Обе стороны наблюдали.
Правительство, располагавшее целой армией, все же было в нерешительности;
близилась ночь, послышался набат в монастыре Сен-Мерри. Тогдашний военный
министр, маршал Сульт, помнивший Аустерлиц, смотрел на вещи мрачно.
Старые морские волки, привыкшие к правильным военным приемам и
обладавшие в качестве источника силы и сведений о руководстве только знанием
тактики - этого компаса сражений, совершенно растерялись при виде
необозримой бурлящей стихии, которая зовется народным гневом. Ветром
революции управлять нельзя.
Второпях прибежали национальные гвардейцы предместья. Батальон 12-го
легкого полка прибыл на рысях из Сен-Дени, 14-й линейный пришел из Курбвуа,
батареи военной школы заняли позиции на площади Карусель; из Венсенского
леса спустились пушки.
В Тюильри становилось пустынно, но Луи-Филипп сохранял полнейшее
спокойствие.
Как мы уже говорили, Париж в течение двух лет видел не одно восстание.
Обычно, за исключением взбунтовавшихся кварталов, ничто не отличается столь
удивительным спокойствием, как облик Парижа во время мятежа. Париж очень
быстро свыкается со всем, - ведь это всего лишь мятеж, а у Парижа так много
дел, что он не беспокоится из-за всякого пустяка. Только такие огромные
города могут представлять собой подобное зрелище. Только в их бесконечных
пределах совместима гражданская война с какой-то странной невозмутимостью.
Каждый раз, когда в Париже начинается восстание, когда слышится барабан,
сигналы сбора и тревоги, лавочник говорит:
- Кажется, заварилась каша на улице Сен-Мартен.
Или:
- В предместье Сент-Антуан.
Часто он беззаботно прибавляет:
- Где-то в той стороне.
Позже, когда уже можно различить мрачную, душераздирающую трескотню
перестрелки и ружейные залпы, лавочник говорит:
- Дерутся там, что ли? Так и есть, пошла драка!
Немного спустя, если мятеж приближается и берет верх, хозяин лавки
проворно закрывает ее и поспешно напяливает мундир, иначе говоря, спасает
свои товары и подвергает опасности самого себя.
Пальба на перекрестке, в пассаже, в тупике. Захватывают, отдают и снова
берут баррикады; течет кровь, картечь решетит фасады домов, пули убивают
людей в постелях, трупы усеивают мостовые. А пройдя несколько улиц, можно
услышать стук бильярдных шаров в кофейнях.
Театры открыты, там разыгрываются водевили; любопытные беседуют и
смеются в двух шагах от улиц, где торжествует война. Проезжают фиакры,
прохожие идут обедать в рестораны, и иногда в тот самый квартал, где
сражаются. В 1831 году стрельба была приостановлена, чтобы пропустить
свадебный поезд.
Во время восстания 12 мая 1839 года на улице Сен-Мартен хилый старичок,
тащивший увенчанною трехцветной тряпкой ручную тележку, в которой стояли
графины с какой-то жидкостью, переходил от баррикады к осаждавшим ее войскам
и от войск к баррикаде, услужливо предлагая стаканчик настойки то
правительству, то анархии.
Нет ничего более поразительного, но такова характерная особенность
парижских мятежей; в других столицах ее не обнаружишь. Для этого необходимы
два условия - величие Парижа и его веселость. Надо быть городом Вольтера и
Наполеона.
Однако на этот раз, в вооруженном выступлении 5 июня 1832 года, великий
город почувствовал нечто, быть может, более сильное, чем он сам. Он
испугался. Всюду, в наиболее отдаленных и "безучастных" кварталах, виднелись
запертые среди бела дня двери, окна и ставни. Храбрецы вооружались, трусы
прятались. Исчез и праздный и занятой прохожий. Многие улицы были безлюдны,
словно в четыре часа утра. Передавались тревожные подробности,
распространялись зловещие слухи о том, что они овладели Французским банком;
что в одном только монастыре Сен-Мерри шестьсот человек укрепились в церкви
и засели за проделанными в стенах бойницами; что пехотные войска ненадежны;
что Арман Карель видел маршала Клозеля, и маршал сказал: Сначала раздобудьте
полк; что Лафайет болен, но тем не менее заявил: Я ваш. Я буду с вами всюду,
где только найдется место для носилок; что нужно быть настороже; что ночью
явятся люди, которые пойдут грабить уединенные дома в пустынных уголках
Парижа (здесь можно узнать разыгравшееся воображение полиции, этой Анны
Ратклиф в услужении у правительства); что целая батарея заняла позицию на
улице Обри-ле-Буше, что Лобо и Бюжо согласовали свои действия и в полночь,
или, самое позднее, на рассвете четыре колонны одновременно выступят по
направлению к центру восстания: первая - от Бастилии, вторая - от ворот
Сен-Мартен, третья - от Гревской площади, четвертая - от рынков; что,
возможно, впрочем, поиска оставят Париж и отступят к Марсову полю; что
вообще неизвестно, чего надо ждать, но на этот раз дело обстоит серьезно.
Всех тревожила нерешительность маршала Сульта. Почему он не атакует
немедленно? Было ясно, что он крайне озабочен. Казалось, старый лев учуял в
этом мраке неведомое чудовище.
Наступил вечер, театры не открылись, патрули, разъезжая с сердитым
видом, обыскивали прохожих, арестовывали подозрительных. К десяти часам было
задержано более восьмисот человек; префектура была переполнена, тюрьма
Консьержери переполнена, тюрьма Форс переполнена. В Консьержери, в длинном
подземелье, именовавшемся "Парижской улицей", на охапках соломы валялись
арестованные; лионец Лагранж мужественно поддерживал их своим красноречием.
Шуршание соломы под копошившимися на ней людьми напоминало шум ливня. В
других местах задержанные спали вповалку под открытым небом, во внутренних
дворах тюрем. Всюду чувствовались тревога и какой-то несвойственный Парижу
трепет.
В домах баррикадировались; жены и матери выражали беспокойство; только
и слышалось: "Боже мой, его еще нет!" Изредка доносился отдаленный грохот
повозок. Стоя на порогах дверей, прислушивались к гулу голосов, крикам,
суматохе, к глухому, неясному шуму, о котором говорили: "Это кавалерия" или:
"Это мчатся артиллерийские повозки"; прислушивались к рожкам, барабанам,
ружейной трескотне, а больше всего - к исступленному набату Сен-Мерри. Ждали
первого пушечного выстрела. На углах появлялись люди и исчезали, крича:
"Идите домой!" И все торопились запереть двери на засовы. Спрашивали друг
друга: "Чем все это кончится?" По мере того как сгущалась ночь, на Париж,
казалось, все гуще ложились зловещие краски грозного зарева восстания.
Из чего слагается мятеж? Из ничего и из всего. Из мало-помалу
накопившегося электричества, из внезапно вырвавшегося пламени, из блуждающей
силы, из проносящегося неведомого дуновения. Дуновению этому встречаются на
пути головы, обладающие даром речи, умы, способные мечтать, души, способные
страдать, пылающие страсти, рычащая нищета, и оно увлекает их за собой.
Куда?
На волю случая. Наперекор общественному строю, наперекор законам,
наперекор благоденствию и наглости других.
Оскорбленные убеждения, озлобившийся энтузиазм, всколыхнувшееся чувство
негодования, подавленные воинственные инстинкты, задор восторженной
молодежи, великодушие в сочетании с ослеплением, любопытство, вкус к
перемене, жажда неожиданного, то чувство, которое заставляет с удовольствием
читать афишу о новом спектакле и любить в театре внезапный свисток машиниста
сцены; смутная ненависть, злоба, обманутые надежды, тщеславие, считающее
себя обойденным судьбой, недовольство, несбыточные мечты, честолюбие,
окруженное непреодолимыми преградами, тщеславие, обвиняющее судьбу в
крушении своих надежд, наконец, в самом низу, чернь, воспламеняющаяся грязь
- таковы составные элементы мятежа.
Самое великое и самое ничтожное; существа, которые скитаются за
пределами общества, ожидая удачи, праздношатающиеся, темные личности,
бродяги предместий, все, кто ночует в застроенной домами пустыне, не имея
иной кровли над головой, кроме равнодушных облаков, те, которые каждый день
просят хлеба у случая, а не у труда, безымянные сыны нищеты и убожества,
раздетые, разутые, - все они принадлежат мятежу.
Всякий, кто носит в душе тайный бунт против государства, жизни или
судьбы, причастен к мятежу, и стоит ему только вспыхнуть, как человек
начинает оживать, он чувствует, что его подхватывает вихрь.
Мятеж - это своего рода смерч, при известной температуре внезапно
образующийся в социальной атмосфере. Вращаясь, он поднимается, мчится,
гремит, вырывает, стирает с лица земли, повергает в прах, разрушает,
искореняет, увлекает за собой натуры возвышенные и жалкие, умы сильные и
немощные, ствол дерева и соломинку.
Горе тому, кого он уносит с собой, и тому, кого он сталкивает с пути!
Он разбивает их друг о друга.
Он сообщает неведомое могущество тем, кого он подхватывает. Он
наполняет первого встречного силой событий; он все претворяет в метательный
снаряд. Он обращает камешек в ядро, носильщика - в генерала.
Если поверить некоторым оракулам тайной политики, то, с точки зрения
власти, мятеж в небольшой дозе не вреден. Система их воззрений такова: мятеж
укрепляет правительства, которые он не опрокидывает. Он испытывает армию; он
сплачивает буржуазию; он развивает мускулы полиции; он свидетельствует о
крепости социального костяка. Это гимнастика; это почти гигиена. Власть
чувствует себя лучше после мятежа, как человек после растирания.
Мятеж тридцать лет назад рассматривался еще и с других точек зрения.
Существует всеобъемлющая теория, которая сама себя провозглашает
"здравым смыслом". Филинт против Альцеста, добровольный посредник между
истинным и ложным, она предполагает объяснение, увещание, несколько
высокомерное доброжелательство; являясь смешением порицания и прощения, она
воображает себя мудростью, на самом деле часто оказываясь всего лишь
педантством. Целая политическая школа, именуемая "золотой серединой", вышла
отсюда. Это партия теплой водицы - между горячей и холодной. Школа эта, с ее
ложной глубиной и верхоглядством, изучает следствия, не восходя к причинам,
и с высоты полузнания бранит народные волнения.
Если послушать эту школу, то окажется, что: "Мятежи, усложнившие
переворот 1830 года, лишили в известной мере это великое событие его
чистоты. Июльская революция была великолепным порывом, рожденным бурей
народного гнева, внезапно сменившейся безоблачным небом. Мятежи вновь
нагнали на небо тучи. Они обратили в распрю революцию, вначале отмеченную
единодушием. В Июльской революции, как и в каждом движении вперед скачками,
были скрытые изъяны; мятеж обнаружил их. Появились основания для того, чтобы
утверждать: "Ага! Наступил перелом". После Июльской революции люди
чувствовали только освобождение; после мятежей они почувствовали катастрофу.
Всякий мятеж закрывает лавки, понижает ценные бумаги, вызывает
растерянность на бирже, приостанавливает торговлю, мешает делам, ускоряет
банкротства; нет больше денег, владельцы крупных состояний обеспокоены,
общественный кредит поколеблен, промышленность приходит в расстройство,
ясности. Его глаза даже становились живее, когда он устремлял их на книги;
он улыбался, созерцая редчайший экземпляр Диогена Лаэрция. Из всей
обстановки, за исключением самого необходимого, уцелел только его книжный
шкаф со стеклянными дверцами.
Однажды тетушка Плутарх сказала ему:
- Мне не на что приготовить обед. То, что она называла обедом, состояло
из хлебца и нескольких картофелин.
- А в долг? - спросил Мабеф.
- Вы отлично знаете, что в долг мне не дают.
Мабеф открыл библиотечный шкаф, долго рассматривал свои книги, словно
отец, вынужденный отдать на заклание одного из своих сыновей и оглядывающий
их, прежде чем сделать выбор, затем быстро взял одну, сунул под мышку и
ушел. Он вернулся два часа спустя без книги, положил тридцать су на стол и
сказал:
- Вот вам на обед.
Тетушка Плутарх заметила, что с этого времени ясное лицо старика
подернулось тенью, и тень эта уже не исчезала.
Но завтра, послезавтра, каждый день нужно было начинать сначала. Мабеф
уходил с книгой и возвращался с серебряной монетой. Когда букинисты увидели,
что он вынужден продавать книги, то стали покупать у него за двадцать су то,
за что он заплатил двадцать франков тем же книгопродавцам. Том за томом, вся
библиотека перешла к ним. Иногда он говорил: "Мне ведь восемьдесят лет",
словно у него была тайная надежда добраться до конца своих дней раньше конца
своих книг. Он ушел из дому с Робером Этьеном, которого он продал за
тридцать пять су на набережной Малаке, а вернулся с Альдом, купленным за
сорок су на улице Гре. "Я должен пять су", - сказал он тетушке Плутарх, весь
сияя. В этот день он не обедал.
Он был членом Общества садоводства. Там знали о его нищете.
Председатель Общества навестил его, обещал поговорить о нем с министром
земледелия и торговли и выполнил обещание. "Ну как же! - воскликнул министр.
- Конечно, надо помочь! Старый ученый! Ботаник! Безобидный человек! Нужно
для него что-нибудь сделать!" На следующий день Мабеф получил приглашение
обедать у министра и, дрожа от радости, показал письмо тетушке Плутарх. "Мы
спасены", - сказал он ей. В назначенный день он отправился к министру. Он
заметил, что его измятый галстук, его старый фрак с прямыми полами и плохо
начищенные старые башмаки поразили привратников. Никто к нему не обратился,
не исключая самого министра. Часов в десять вечера, все еще ожидая, что с
ним заговорят, он услышал, как жена министра, красивая декольтированная
дама, к которой он не осмеливался подойти, спросила кого-то: "Кто этот
старик?" Он вернулся домой пешком, в полночь, под проливным дождем. Он
продал томик Эльзевира, чтобы оплатить фиакр, доставивший его в дом
министра.
Каждый вечер перед сном он привык прочитывать несколько страничек из
Диогена Лаэрция. Он достаточно хорошо знал греческий язык, чтобы насладиться
красотами принадлежавшего ему подлинника. Теперь у него уже не оставалось
иной радости. Так прошло несколько недель. Внезапно заболела тетушка
Плутарх. Существует нечто более огорчительное, чем невозможность уплатить
булочнику за хлеб: невозможность уплатить аптекарю за лекарства. Как-то
вечером доктор прописал очень дорогую микстуру. Кроме того, больная
чувствовала себя хуже, нужна была сиделка. Мабеф открыл шкаф - там было
пусто. Последний том был продан. У него остался только Диоген Лаэрций.
Он сунул этот уникальный экземпляр под мышку и вышел из дому; это было
4 июня 1832 года; он отправился к воротам Сен-Жак, к наследнику Руайоля, и
возвратился с сотней франков. Он положил столбик пятифранковых монет на
ночной столик старой служанки и молча ушел в свою комнату.
На следующий день с рассветом он сел в саду на опрокинутую тумбу; через
забор можно было видеть, как он неподвижно сидел все утро, опустив голову и
тупо глядя на запущенные грядки. Время от времени шел дождь; старик,
казалось, этого не замечал. После полудня в Париже поднялся необычный шум.
Этот шум был похож на ружейные выстрелы и крики толпы.
Мабеф поднял голову. Заметив проходившего с лопатой на плече садовника,
он спросил:
- Что это такое?
Садовник совершенно спокойно ответил:
- Бунт.
- Какой бунт?
- Такой. Дерутся.
- Почему дерутся?
- А бог их знает! - сказал садовник.
- Где же это? - спросил Мабеф.
- Где-то возле Арсенала.
Мабеф пошел к себе, взял шляпу, по привычке стал искать книгу, чтобы
сунуть ее под мышку, не нашел и, сказав: "Ах да, я и забыл!", вышел из дому
с растерянным видом.
Нет ничего более изумительного, чем первые часы закипающего мятежа. Все
вспыхивает всюду и сразу. Было ли это предвидено? Да. Было ли подготовлено?
Нет. Откуда это исходит? От уличных мостовых. Откуда это падает? С облаков.
Здесь восстание имеет характер заговора, там - внезапного порыва гнева.
Первый прохожий завладевает потоком толпы и направляет его куда хочет.
Начало, исполненное ужаса, к которому примешивается какая-то зловещая
веселость. Сперва раздаются крики, магазины запираются, мигом исчезают
выставки товаров; потом слышатся одиночные выстрелы; люди бегут; удары
прикладов сотрясают ворота; слышно, как во дворах хохочут служанки,
приговаривая: "Ну, началась потеха!"
Не прошло и четверти часа, как в двадцати местах Парижа почти
одновременно произошло следующее:
На улице Сент-Круа-де-ла-Бретоннери десятка два молодых людей,
длинноволосых и бородатых, вошли в кабачок и минуту спустя вышли оттуда,
неся горизонтально трехцветное, обернутое крепом знамя, предшествуемые тремя
вооруженными людьми, - один из них держал саблю, другой ружье, третий пику.
На улице Нонендьер хорошо одетый буржуа, лысый, с брюшком, с высоким
лбом, черной бородой и жесткими торчащими усами, зычным голосом предлагал
прохожим патроны.
На улице Сен-Пьер-Монмартр люди с засученными рукавами несли черное
знамя; на нем белыми буквами начертаны были слова: Республика или смерть! На
улицах Постников, Часовой, Монторгейль, Мандар появились люди сo знаменами,
на которых блестели написанные золотыми буквами слово секция и номер. Одно
из этих знамен было красное с синим и с чуть заметной промежуточной белой
полоской.
На бульваре Сен-Мартен разгромили оружейную мастерскую и три лавки
оружейников, - одну на улице Бобур, вторую на улице Мишель-Конт, третью на
улице Тампль. В течение нескольких минут тысячерукая толпа расхватала и
унесла двести тридцать ружей, - почти все двуствольные, - шестьдесят четыре
сабли, восемьдесят три пистолета. Один брал ружье, другой - штык; таким
образом можно было вооружить больше народа.
Напротив Гревской набережной молодые люди, вооруженные карабинами,
располагались для стрельбы в квартирах, где остались только женщины. У
одного из них было кремневое ружье. Эти люди звонили у дверей, входили и
принимались делать патроны. Одна из женщин рассказывала: "Я и не знала, что
это такое - патроны, мой муж потом сказал мне".
Толпа людей на улице Вьей-Одриет взломала двери лавки редкостей и
унесла ятаганы и турецкое оружие.
Труп каменщика, убитого ружейным выстрелом, валялся на Жемчужной улице.
И всюду - на левом берегу, на правом берегу, на всех набережных, на
бульварах, в Латинском квартале, в квартале рынков -запыхавшиеся мужчины,
рабочие, студенты, члены секций читали прокламации и кричали "К оружию!",
били фонари, распрягали повозки, разбирали мостовые, взламывали двери домов,
вырывали с корнем деревья, шарили в погребах, выкатывали бочки, громоздили
булыжник, бут, мебель, доски, строили баррикады.
Они заставляли буржуа помогать им. Заходили к женщинам, требовали у них
сабли и ружья отсутствовавших мужей, потом испанскими белилами писали на
дверях: Оружие сдано. Некоторые ставили "собственное имя" на расписке в
получении ружья или сабли и говорили: Завтра пошлите за ними в мэрию. На
улицах разоружали часовых-одиночек и национальных гвардейцев, шедших в
муниципалитет. С офицеров срывали эполеты. На улице Кладбище Сен-Никола
офицеру национальной гвардии, которого преследовала толпа, вооруженная
палками и рапирами, с большим трудом удалось укрыться в доме, откуда он мог
выйти только ночью и переодетый.
В квартале Сен-Жак студенты роями вылетали из меблированных комнат и
поднимались по улице Сен-Иасент к кафе "Прогресс" или спускались вниз к кафе
"Семь бильярдов" на улице Матюринцев. Там молодые люди, стоя на каменных
тумбах у подъездов, распределяли оружие. На улице Транснонен, чтобы
построить баррикады, разобрали лесной склад. Только в одном месте - на углу
улиц Сент-Авуа и Симон-де-Фран - жители оказали сопротивление и разрушили
баррикаду. И только в одном месте повстанцы отступили: обстреляв отряд
национальной гвардии, они оставили баррикаду, которую начали возводить на
улице Тампль, и бежали по Канатной улице. Отряд подобрал на баррикаде
красное знамя, пакет с патронами и триста пистолетных пуль. Гвардейцы
разорвали знамя и унесли клочья на своих штыках.
То, что мы рассказываем здесь медленно и в определенной
последовательности, происходило сразу во всем городе, в невероятной
суматохе; это было как бы множество молний и один раскат грома.
Меньше чем за час двадцать семь баррикад выросли точно из-под земли в
одном только квартале рынков. Средоточием их был знаменитый дом N 50,
который служил крепостью Жанну и его ста шести соратникам; защищенный с
одной стороны баррикадой Сен-Мерри, с другой - баррикадой на улице Мобюэ, он
господствовал над улицами Арси, Сен-Мартен и улицей Обри-ле-Буше, являвшейся
его фронтом. Две баррикады заходили под прямым углом: одна - с улицы
Монторгейль на Большую Бродяжную, другая - с улицы Жофруа-Ланжевен на
Сент-Авуа. Это не считая бесчисленных баррикад в двадцати других кварталах
Парижа, в Маре, на горе Сент -Женевьев; не считая еще одной - на улице
Менильмонтан, где виднелись ворота, сорванные с петель, и другой - возле
маленького моста Отель-Дье, сооруженной из опрокинутой двуколки, в трехстах
шагах от полицейской префектуры.
У баррикад на улице Гудочников какой-то хорошо одетый человек раздавал
деньги ее строителям. У баррикады на улице Гренета появился всадник и вручил
тому, кто был начальником над баррикадой, сверток, похожий на сверток с
монетами. "Вот, - сказал он, - на расходы, на вино и прочее". Молодой
блондин, без галстука, переходил от баррикады к баррикаде, сообщая пароль.
Другой, в синей полицейской фуражке, с обнаженной саблей, расставлял
часовых. Кабачки и помещения привратников внутри, за баррикадами, были
превращены в караульные посты.
Мятеж действовал по всем законам искуснейшей военной тактики. Узкие,
неровные, извилистые улицы, с бесчисленными углами и поворотами были выбраны
превосходно, в особенности окрестности рынков, представляющие собой сеть
улиц, более запутанную и беспорядочною, чем лес. Говорили, что общество
Друзей народа взяло на себя руководство восстанием в квартале Сент-Авуа. У
человека, убитого на улице Понсо, как установили, обыскав его, был план
Парижа.
В действительности мятежом правила какая-то неведомая стремительная
сила, носившаяся в воздухе. Восстание, мгновенно построив баррикады одною
рукою, другою захватило почти все сторожевые посты гарнизона. Меньше чем в
три часа, подобно вспыхнувшей пороховой дорожке, повстанцы отбили и заняли
на правом берегу Арсенал, мэрию на Королевской площади, все Маре, оружейный
завод Попенкур, Галиот, Шато-д'О, все улицы возле рынков; на левом берегу -
казармы Ветеранов, Сент-Пелажи, площадь Мобер, пороховой погреб Двух
мельниц, все заставы. К пяти часам вечера они уже были хозяевами Бастилии,
Ленжери, квартала Белые мантии; их разведчики вошли в соприкосновение с
площадью Победы и угрожали Французскому банку, казарме Пти-Пер, Почтамту.
Треть Парижа была в руках повстанцев.
Битва завязалась всюду с гигантским размахом; разоружения, обыски,
быстрый захват оружейных лавок свидетельствовали о том, что сражение,
начатое градом камней, продолжалось ливнем оружейных выстрелов.
К шести часам вечера пассаж Сомон стал полем боя. Мятежники заняли один
его конец, войска - другой, противоположный. Перестрелка шла от решетки к
решетке. Наблюдатель, мечтатель, автор этой книги, отправившись взглянуть на
вулкан поближе, оказался между двух огней. Он мог укрыться от пуль, только
спрятавшись за полуколоннами, разделявшими лавки; почти полчаса провел он в
этом затруднительном положении. Тем временем пробили сбор, национальные
гвардейцы торопливо одевались и вооружались, отряды выходили из мэрий, полки
из казарм. Против Якорного пассажа барабанщику нанесли удар кинжалом. Другой
барабанщик, на Лебяжьей улице, был окружен тридцатью молодыми людьми; они
прорвали барабан и отобрали у него саблю. Третий был убит на улице
Гренье-Сен-Лазар. На улице Мишель-ле-Конт были убиты, один за другим, три
офицера. Многие муниципальные гвардейцы, раненные на Ломбардской улице,
отступили.
Перед Батавским подворьем отряд национальной гвардии обнаружил красное
знамя с надписью: Республиканская революция. N 127. Была ли это революция на
самом деле?
Восстание превратило центр Парижа в недоступную, в извилинах его улиц,
огромную цитадель.
Здесь находился очаг восстания; очевидно, все дело было в нем.
Остальное представляло собою лишь мелкие стычки. В центре до сих пор еще не
дрались - это и доказывало, что вопрос решался именно здесь.
В некоторых полках солдаты колебались, и от этого неизвестность исхода
представлялась еще ужаснее. Солдаты вспоминали народное ликование, с которым
был встречен в июне 1830 года нейтралитет 53-го линейного полка. Два
человека, бесстрашные и испытанные в больших войнах, маршал Лобо и генерал
Бюжо, командовали войсками, - Бюжо под началом Лобо. Многочисленные отряды,
состоявшие из пехотных батальонов, окруженные ротами национальной гвардии и
предшествуемые полицейскими приставами в шарфах, производили разведку
занятых повстанцами улиц. А повстанцы ставили дозоры на перекрестках и
дерзко высылали патрули за линию баррикад. Обе стороны наблюдали.
Правительство, располагавшее целой армией, все же было в нерешительности;
близилась ночь, послышался набат в монастыре Сен-Мерри. Тогдашний военный
министр, маршал Сульт, помнивший Аустерлиц, смотрел на вещи мрачно.
Старые морские волки, привыкшие к правильным военным приемам и
обладавшие в качестве источника силы и сведений о руководстве только знанием
тактики - этого компаса сражений, совершенно растерялись при виде
необозримой бурлящей стихии, которая зовется народным гневом. Ветром
революции управлять нельзя.
Второпях прибежали национальные гвардейцы предместья. Батальон 12-го
легкого полка прибыл на рысях из Сен-Дени, 14-й линейный пришел из Курбвуа,
батареи военной школы заняли позиции на площади Карусель; из Венсенского
леса спустились пушки.
В Тюильри становилось пустынно, но Луи-Филипп сохранял полнейшее
спокойствие.
Как мы уже говорили, Париж в течение двух лет видел не одно восстание.
Обычно, за исключением взбунтовавшихся кварталов, ничто не отличается столь
удивительным спокойствием, как облик Парижа во время мятежа. Париж очень
быстро свыкается со всем, - ведь это всего лишь мятеж, а у Парижа так много
дел, что он не беспокоится из-за всякого пустяка. Только такие огромные
города могут представлять собой подобное зрелище. Только в их бесконечных
пределах совместима гражданская война с какой-то странной невозмутимостью.
Каждый раз, когда в Париже начинается восстание, когда слышится барабан,
сигналы сбора и тревоги, лавочник говорит:
- Кажется, заварилась каша на улице Сен-Мартен.
Или:
- В предместье Сент-Антуан.
Часто он беззаботно прибавляет:
- Где-то в той стороне.
Позже, когда уже можно различить мрачную, душераздирающую трескотню
перестрелки и ружейные залпы, лавочник говорит:
- Дерутся там, что ли? Так и есть, пошла драка!
Немного спустя, если мятеж приближается и берет верх, хозяин лавки
проворно закрывает ее и поспешно напяливает мундир, иначе говоря, спасает
свои товары и подвергает опасности самого себя.
Пальба на перекрестке, в пассаже, в тупике. Захватывают, отдают и снова
берут баррикады; течет кровь, картечь решетит фасады домов, пули убивают
людей в постелях, трупы усеивают мостовые. А пройдя несколько улиц, можно
услышать стук бильярдных шаров в кофейнях.
Театры открыты, там разыгрываются водевили; любопытные беседуют и
смеются в двух шагах от улиц, где торжествует война. Проезжают фиакры,
прохожие идут обедать в рестораны, и иногда в тот самый квартал, где
сражаются. В 1831 году стрельба была приостановлена, чтобы пропустить
свадебный поезд.
Во время восстания 12 мая 1839 года на улице Сен-Мартен хилый старичок,
тащивший увенчанною трехцветной тряпкой ручную тележку, в которой стояли
графины с какой-то жидкостью, переходил от баррикады к осаждавшим ее войскам
и от войск к баррикаде, услужливо предлагая стаканчик настойки то
правительству, то анархии.
Нет ничего более поразительного, но такова характерная особенность
парижских мятежей; в других столицах ее не обнаружишь. Для этого необходимы
два условия - величие Парижа и его веселость. Надо быть городом Вольтера и
Наполеона.
Однако на этот раз, в вооруженном выступлении 5 июня 1832 года, великий
город почувствовал нечто, быть может, более сильное, чем он сам. Он
испугался. Всюду, в наиболее отдаленных и "безучастных" кварталах, виднелись
запертые среди бела дня двери, окна и ставни. Храбрецы вооружались, трусы
прятались. Исчез и праздный и занятой прохожий. Многие улицы были безлюдны,
словно в четыре часа утра. Передавались тревожные подробности,
распространялись зловещие слухи о том, что они овладели Французским банком;
что в одном только монастыре Сен-Мерри шестьсот человек укрепились в церкви
и засели за проделанными в стенах бойницами; что пехотные войска ненадежны;
что Арман Карель видел маршала Клозеля, и маршал сказал: Сначала раздобудьте
полк; что Лафайет болен, но тем не менее заявил: Я ваш. Я буду с вами всюду,
где только найдется место для носилок; что нужно быть настороже; что ночью
явятся люди, которые пойдут грабить уединенные дома в пустынных уголках
Парижа (здесь можно узнать разыгравшееся воображение полиции, этой Анны
Ратклиф в услужении у правительства); что целая батарея заняла позицию на
улице Обри-ле-Буше, что Лобо и Бюжо согласовали свои действия и в полночь,
или, самое позднее, на рассвете четыре колонны одновременно выступят по
направлению к центру восстания: первая - от Бастилии, вторая - от ворот
Сен-Мартен, третья - от Гревской площади, четвертая - от рынков; что,
возможно, впрочем, поиска оставят Париж и отступят к Марсову полю; что
вообще неизвестно, чего надо ждать, но на этот раз дело обстоит серьезно.
Всех тревожила нерешительность маршала Сульта. Почему он не атакует
немедленно? Было ясно, что он крайне озабочен. Казалось, старый лев учуял в
этом мраке неведомое чудовище.
Наступил вечер, театры не открылись, патрули, разъезжая с сердитым
видом, обыскивали прохожих, арестовывали подозрительных. К десяти часам было
задержано более восьмисот человек; префектура была переполнена, тюрьма
Консьержери переполнена, тюрьма Форс переполнена. В Консьержери, в длинном
подземелье, именовавшемся "Парижской улицей", на охапках соломы валялись
арестованные; лионец Лагранж мужественно поддерживал их своим красноречием.
Шуршание соломы под копошившимися на ней людьми напоминало шум ливня. В
других местах задержанные спали вповалку под открытым небом, во внутренних
дворах тюрем. Всюду чувствовались тревога и какой-то несвойственный Парижу
трепет.
В домах баррикадировались; жены и матери выражали беспокойство; только
и слышалось: "Боже мой, его еще нет!" Изредка доносился отдаленный грохот
повозок. Стоя на порогах дверей, прислушивались к гулу голосов, крикам,
суматохе, к глухому, неясному шуму, о котором говорили: "Это кавалерия" или:
"Это мчатся артиллерийские повозки"; прислушивались к рожкам, барабанам,
ружейной трескотне, а больше всего - к исступленному набату Сен-Мерри. Ждали
первого пушечного выстрела. На углах появлялись люди и исчезали, крича:
"Идите домой!" И все торопились запереть двери на засовы. Спрашивали друг
друга: "Чем все это кончится?" По мере того как сгущалась ночь, на Париж,
казалось, все гуще ложились зловещие краски грозного зарева восстания.
Из чего слагается мятеж? Из ничего и из всего. Из мало-помалу
накопившегося электричества, из внезапно вырвавшегося пламени, из блуждающей
силы, из проносящегося неведомого дуновения. Дуновению этому встречаются на
пути головы, обладающие даром речи, умы, способные мечтать, души, способные
страдать, пылающие страсти, рычащая нищета, и оно увлекает их за собой.
Куда?
На волю случая. Наперекор общественному строю, наперекор законам,
наперекор благоденствию и наглости других.
Оскорбленные убеждения, озлобившийся энтузиазм, всколыхнувшееся чувство
негодования, подавленные воинственные инстинкты, задор восторженной
молодежи, великодушие в сочетании с ослеплением, любопытство, вкус к
перемене, жажда неожиданного, то чувство, которое заставляет с удовольствием
читать афишу о новом спектакле и любить в театре внезапный свисток машиниста
сцены; смутная ненависть, злоба, обманутые надежды, тщеславие, считающее
себя обойденным судьбой, недовольство, несбыточные мечты, честолюбие,
окруженное непреодолимыми преградами, тщеславие, обвиняющее судьбу в
крушении своих надежд, наконец, в самом низу, чернь, воспламеняющаяся грязь
- таковы составные элементы мятежа.
Самое великое и самое ничтожное; существа, которые скитаются за
пределами общества, ожидая удачи, праздношатающиеся, темные личности,
бродяги предместий, все, кто ночует в застроенной домами пустыне, не имея
иной кровли над головой, кроме равнодушных облаков, те, которые каждый день
просят хлеба у случая, а не у труда, безымянные сыны нищеты и убожества,
раздетые, разутые, - все они принадлежат мятежу.
Всякий, кто носит в душе тайный бунт против государства, жизни или
судьбы, причастен к мятежу, и стоит ему только вспыхнуть, как человек
начинает оживать, он чувствует, что его подхватывает вихрь.
Мятеж - это своего рода смерч, при известной температуре внезапно
образующийся в социальной атмосфере. Вращаясь, он поднимается, мчится,
гремит, вырывает, стирает с лица земли, повергает в прах, разрушает,
искореняет, увлекает за собой натуры возвышенные и жалкие, умы сильные и
немощные, ствол дерева и соломинку.
Горе тому, кого он уносит с собой, и тому, кого он сталкивает с пути!
Он разбивает их друг о друга.
Он сообщает неведомое могущество тем, кого он подхватывает. Он
наполняет первого встречного силой событий; он все претворяет в метательный
снаряд. Он обращает камешек в ядро, носильщика - в генерала.
Если поверить некоторым оракулам тайной политики, то, с точки зрения
власти, мятеж в небольшой дозе не вреден. Система их воззрений такова: мятеж
укрепляет правительства, которые он не опрокидывает. Он испытывает армию; он
сплачивает буржуазию; он развивает мускулы полиции; он свидетельствует о
крепости социального костяка. Это гимнастика; это почти гигиена. Власть
чувствует себя лучше после мятежа, как человек после растирания.
Мятеж тридцать лет назад рассматривался еще и с других точек зрения.
Существует всеобъемлющая теория, которая сама себя провозглашает
"здравым смыслом". Филинт против Альцеста, добровольный посредник между
истинным и ложным, она предполагает объяснение, увещание, несколько
высокомерное доброжелательство; являясь смешением порицания и прощения, она
воображает себя мудростью, на самом деле часто оказываясь всего лишь
педантством. Целая политическая школа, именуемая "золотой серединой", вышла
отсюда. Это партия теплой водицы - между горячей и холодной. Школа эта, с ее
ложной глубиной и верхоглядством, изучает следствия, не восходя к причинам,
и с высоты полузнания бранит народные волнения.
Если послушать эту школу, то окажется, что: "Мятежи, усложнившие
переворот 1830 года, лишили в известной мере это великое событие его
чистоты. Июльская революция была великолепным порывом, рожденным бурей
народного гнева, внезапно сменившейся безоблачным небом. Мятежи вновь
нагнали на небо тучи. Они обратили в распрю революцию, вначале отмеченную
единодушием. В Июльской революции, как и в каждом движении вперед скачками,
были скрытые изъяны; мятеж обнаружил их. Появились основания для того, чтобы
утверждать: "Ага! Наступил перелом". После Июльской революции люди
чувствовали только освобождение; после мятежей они почувствовали катастрофу.
Всякий мятеж закрывает лавки, понижает ценные бумаги, вызывает
растерянность на бирже, приостанавливает торговлю, мешает делам, ускоряет
банкротства; нет больше денег, владельцы крупных состояний обеспокоены,
общественный кредит поколеблен, промышленность приходит в расстройство,