Страница:
смежной со спальней, у него был еще будуар - предмет его гордости,
изысканный уголок, обтянутый великолепными соломенными шпалерами в
геральдических лилиях и всевозможных цветах. Шпалеры эти были исполнены в
эпоху Людовика XIV каторжниками на галерах, по распоряжению г-на де Вивона,
заказавшего их для своей любовницы. Они достались Жильнорману по наследству
от двоюродной бабки с материнской стороны - взбалмошной старухи, дожившей до
ста лет. Он был дважды женат. Своими манерами он напоминал отчасти
придворного, хотя никогда им не был, отчасти судейского, а судейским он мог
бы быть. При желании он бывал приветливым и радушным. В юности принадлежал к
числу мужчин, которых постоянно обманывают жены и никогда не обманывают
любовницы, ибо, будучи пренеприятными мужьями, они являются вместе с тем
премилыми любовниками. Он понимал толк в живописи. В его спальне висел
чудесный портрет неизвестного, кисти Иорданса, сделанный в широкой манере,
как бы небрежно, в действительности же выписанный до мельчайших деталей.
Костюм Жильнормана не был не только костюмом эпохи Людовика XV, но и даже
Людовика XVI; он одевался как щеголь Директории, - до той поры он считал
себя молодым и следовал моде. Он носил фрак из тонкого сукна, с широкими
отворотами, с длиннейшими заостренными фалдами и огромными стальными
пуговицами, короткие штаны и башмаки с пряжками. Руки он всегда держал в
жилетных карманах и с авторитетным видом утверждал, что "французская
революция дело рук отъявленных шалопаев".
В шестнадцать лет он удостоился чести быть однажды вечером
лорнированным в Опере сразу двумя знаменитыми и воспетыми Вольтером, но к
тому времени уже перезрелыми красавицами - Камарго и Сале. Оказавшись между
двух огней, он храбро ретировался, направив стопы к маленькой, никому
неведомой танцовщице Наанри, которой, как и ему, было шестнадцать лет и в
которую он был влюблен. Он сохранил бездну воспоминаний. "Ах, как она была
мила, эта Гимар-Гимардини-Гимардинетта, - восклицал он, - когда я ее видел в
последний раз в Лоншане, в локонах "неувядаемые чувства", в бирюзовых
побрякушках, в платье цвета новорожденного младенца и с муфточкой
"волнение"!" Охотно и с большим увлечением описывал он свой ненлондреновый
камзол, который носил в юные годы. "Я был разряжен, как турок из восточного
Леванта", - говорил он. Когда ему было двадцать лет, он попался на глаза
г-же де Буфле, и она дала ему прозвище "очаровательный безумец". Он
возмущался именами современных политических деятелей и людей, стоящих у
власти, находя эти имена низкими и буржуазными. Читая газеты, "ведомости,
журналы", как он их называл, он едва удерживался от смеха. "Ну и люди, -
говорил он, - Корбьер, Гюман, Казимир Перье! И это, изволите ли видеть,
министры! Воображаю, как бы выглядело в газете: "Господин Жильнорман,
министр! Вот была бы потеха! Впрочем, у таких олухов и это сошло бы!" Он, не
задумываясь, называл все вещи, пристойные, равно как и непристойные, своими
именами, нисколько не стесняясь присутствия женщин. Грубости, гривуазности и
сальности произносились им спокойным, невозмутимым и, если угодно, не
лишенным некоторой изысканности тоном. Такая бесцеремонность в выражениях
была принята в его время. Надо сказать, что эпоха перифраз в поэзии являлась
вместе с тем эпохой откровенностей в прозе. Крестный отец Жильнормана,
предсказывая, что из него выйдет человек не бесталанный, дал ему двойное
многозначительное имя: Лука-Разумник.
В детстве он не раз удостаивался награды в коллеже своего родного
города Мулена и однажды получил ее из рук самого герцога Нивернезского,
которого он называл герцогом Неверским. Ни Конвент, ни смерть Людовика XVI,
ни Наполеон, ни возвращение Бурбонов - ничто не могло изгладить из его
памяти воспоминание об этом событии. В его представлении "герцог Неверский"
являлся самой крупной фигурой века. "Что это был за очаровательный вельможа!
- рассказывал он. - И как к нему шла голубая орденская лента!" В глазах
Жильнормана Екатерина II искупила раздел Польши тем, что приобрела у
Бестужева за три тысячи рублей секрет изготовления золотого эликсира. Тут он
воодушевлялся - "Золотой эликсир, - восклицал он, - пол-унции желтой
бестужевской тинктуры и капель генерала Ламота - стоил в восемнадцатом веке
луидор и служил великолепным средством от несчастной любви и панацеей от
всех бедствий, насылаемых Венерой! Людовик Пятнадцатый послал двести
флаконов этого эликсира папе". Старик был бы разгневан и взбешен, если бы
ему сказали, что золотой эликсир есть не что иное, как хлористое железо.
Жильнорман боготворил Бурбонов и питал сильнейшее отвращение к 1789 году; он
готов был без конца рассказывать о том, как ему удалось спастись при терроре
и сколько ума и присутствия духа потребовалось от него, чтобы уберечь свою
голову. Если кто-нибудь из молодежи осмеливался хвалить при нем республику,
он приходил в такую ярость, что чуть не терял сознания. Иной раз, намекая на
свои девяносто лет, он говорил: "Я льщу себя надеждой, что мне не придется
дважды пережить девяносто третий год". А иной раз признавался домашним, что
рассчитывает прожить до ста лет.
У него были свои теории. Вот одно из его рассуждений: "Если мужчина
питает большую слабость к прекрасному полу, а сам имеет жену, к которой
равнодушен, безобразную, угрюмую, преисполненную сознания своих прав,
восседающую на кодексе законов, как на насесте, и при всем том еще ревнивую,
у него остается только один способ развязать себе руки и обрести покой:
отдать жене на растерзание кошелек. Такая добровольная отставка возвратит
ему свободу. Теперь жене будет чем заняться. Она скоро войдет во вкус начнет
ворочать деньгами, марать пальцы о медяки, школить арендаторов, муштровать
фермеров, теребить поверенных, вертеть нотариусами, отчитывать
письмоводителей, водиться с разными канцелярскими крысами, сутяжничать,
сочинять контракты, диктовать договоры, чувствовать себя полновластной
хозяйкой, продавать, покупать, вершить делами, командовать, обещать и
надувать, сходиться и расходиться, уступать, отступать и переуступать,
налаживать, разлаживать, экономить гроши, проматывать сотни; она совершает -
это составляет особое и главное ее счастье - глупость за глупостью и таким
образом развлекается. Супруг пренебрегает ею, а она находит себе утешение в
том, что разоряет его". Жильнорман испытал эту теорию на себе, и с ним
произошло все как по-писаному. Вторая его жена столь усердно вела его
дела, что когда в один прекрасный день он оказался вдовцом, у него едва
набралось около пятнадцати тысяч ливров в год, да и то лишь при помещении
почти всего капитала в пожизненную ренту, на три четверти не подлежавшую
выплате после его смерти. Он, не задумываясь, пошел на эти условия, относясь
безразлично к тому, останется ли после него наследство. Впрочем, он имел
возможность убедиться, что и с родовым имуществом случаются всякие истории.
Оно может, например, сделаться национальным имуществом; он был свидетелем
некоего чудесного превращения французского государственного долга, вдруг
уменьшившегося на целую треть, и не слишком доверял книге росписей
государственных долгов. "Все это - лавочка", - говорил он. Как мы уже
указывали, дом на улице Сестер страстей Христовых, в котором он жил, был его
собственным. Он всегда держал двух слуг: "человека" и "девушку". Когда к
Жильнорману нанимался новый слуга, он считал необходимым окрестить его
заново. Мужчинам он давал имена, соответствующие названиям провинций, из
которых они были родом: Ним, Контуа, Пуатевен, Пикар. Его последний лакей,
страдавший одышкой, толстяк лет пятидесяти пяти, с больными ногами, не мог
пробежать и двадцати шагов, но, поскольку он был уроженцем Байоны,
Жильнорман именовал его Баском. Все служанки именовались у него Николеттами
(даже Маньон, о которой речь будет впереди). Как-то раз к нему пришла
наниматься знатная стряпуха, мастерица своего дела, из славной породы
поварих. "Сколько вам угодно получать в месяц?" - спросил ее Жильнорман.
"Тридцать франков". - "А как вас зовут?" - "Олимпия". - "Ну так вот, ты
будешь получать пятьдесят франков, а зваться будешь Николеттой".
У Жильнормана горе выражалось в гневе: огорчения приводили его в
бешенство. Он был полон предрассудков, в поведении позволял себе любые
вольности. Как мы уже отмечали, больше всего старался он показать всем своим
внешним видом, черпая в этом глубокое внутреннее удовлетворение, что
продолжает оставаться усердным поклонником женщин и прочно пользуется
репутацией такового. Он говорил, что это делает ему "великую честь". Но эта
"великая честь" преподносила ему подчас самые неожиданные сюрпризы. Однажды
ему в продолговатой корзине, напоминавшей корзину для устриц, принесли
запеленатого по всем правилам искусства и оравшего благим матом пухленького,
недавно появившегося на свет божий мальчугана, которого служанка, прогнанная
полгода назад, объявляла его сыном. Жильнорману было в ту пору, ни много ни
мало, восемьдесят четыре года. Это вызвало взрыв возмущения у окружающих:
"Кого эта бесстыжая тварь думала обмануть? Кто ей поверит? Какая наглость!
Какая гнусная клевета!" Но сам Жильнорман не рассердился. Он поглядел на
младенца с ласковой улыбкой старичка, польщенного подобного рода клеветой, и
сказал, как бы в сторону: "Ну что? Что тут такого? Что тут такого
особенного? Вы рехнулись, мелете вздор, вы невежды! Герцог Ангулемский,
побочный сын короля Карла Девятого, женился восьмидесяти пяти лет на
пятнадцатилетней пустельге; Виржиналю, маркизу д'Алюи, брату кардинала
Сурди, архиепископа Бордоского, было восемьдесят три года, когда у него
родился сын от горничной президентши Жакен - истинное дитя любви,
впоследствии кавалер Мальтийского ордена и государственный советник при
шпаге. Один из выдающихся людей нашего века - аббат Табаро - сын
восьмидесятисемилетнего старика. Таких случаев сколько угодно. Вспомним,
наконец, Библию! А засим объявляю, что сударик этот не мой. Все же
позаботиться о нем надо. Его вины тут нет". Этому поступку нельзя отказать в
сердечности. Через год та же особа, - звали ее Маньон, - прислала ему второй
подарок. Опять мальчика. На этот раз Жильнорман сдался. Он возвратил матери
обоих малышей, обязуясь давать на их содержание по восемьдесят франков
ежемесячно, при условии, что вышеупомянутая мать не возобновит своих
притязаний. "Надеюсь, - добавил он, - что она обеспечит детям хороший уход.
Я же стану время от времени навещать их". Так он и делал. У него был
когда-то брат священник, занимавший в течение тридцати трех лет должность
ректора академии в Пуатье и умерший семидесяти семи лет от роду "Я потерял
его, когда он был еще молодым", - говорил Жильнорман. Этот брат, оставивший
по себе недолгую память, был человек безобидный, но скупой; как священник,
он считал своей обязанностью подавать милостыню нищим, но подавал только
изъятые из употребления монероны да стертые су и, таким образом, умудрился
по дороге в рай попасть в ад. Что касается Жильнормана-старшего, то он не
старался выгадать на милостыне и охотно и щедро подавал ее. Он был
доброжелательный, горячий, отзывчивый человек, и будь он богат, его
слабостью являлась бы роскошь. Ему хотелось, чтобы все, имеющее к нему
отношение, вплоть до мошенничества, было поставлено на широкую ногу. Как-то
раз, когда он получал наследство, его обобрал самым грубым и откровенным
образом один из поверенных. "Фу, какая топорная работа! - презрительно
воскликнул он. - Такое жалкое жульничество вызывает у меня чувство стыда.
Все измельчало нынче, даже плуты. Черт побери, можно ли подобным образом
обманывать таких людей, как я! Меня ограбили, как в дремучем лесу, но
ограбили никуда не годным способом. Sylvae sint consule dignae! {Да будут
леса достойны консула (лат.).}.
Мы уже сказали, что он был дважды женат. От первого брака у него была
дочь, оставшаяся в девицах; от второго - тоже дочь, умершая лет тридцати; то
ли по любви, то ли случайно, то ли по какой-либо иной причине она вышла
замуж за бывшего рядового, служившего в республиканской и императорской
армии, получившего крест за Аустерлиц и чин полковника за Ватерлоо. "Это
позор моей семьи", - говорил старый буржуа. Он беспрестанно нюхал табак и с
каким-то особым изяществом приминал тыльной стороной руки свое кружевное
жабо. В бога он почти не верил.
Вот каков был Лука-Разумник Жильнорман. Он сохранил волосы, - они у
него были не седые, а с проседью, - и всегда носил одну и ту же прическу
"собачьи уши". В общем, даже при всех своих слабостях, это была личность
весьма почтенная.
Все в нем носило печать XVIII века, фривольного и величавого.
В первые годы Реставрации Жильнорман, тогда еще молодой, - в 1814 году
ему исполнилось только семьдесят четыре года, - жил в Сен-Жерменском
предместье, на улице Сервандони, близ церкви Сен-Сюльпис. Он переехал на
покой в Маре много времени спустя, после того как ему стукнуло восемьдесят
лет.
Но и покинув свет, он продолжал придерживаться прежних своих привычек.
Главная из них, которую он никогда не нарушал, состояла в том, чтобы держать
днем свою дверь на замке и никого ни под каким видом не принимать у себя
раньше вечера. В пять часов он обедал, и только тут двери его дома
отворялись. Так было модно в его время, и он не желал отступать от этого
обычая. "День вульгарен, - говаривал он, - и ничего, кроме закрытых ставен,
не заслуживает. У светских людей ум загорается вместе с звездами в небесах".
И он накрепко запирался ото всех, будь то сам король. В этом сказывалась
старинная изысканность его века.
Мы уже упоминали о двух дочерях Жильнормана. Между ними было десять лет
разницы. В юности они очень мало походили друг на друга и характером и
лицом; про них никак нельзя было сказать, что это сестры. Младшую - девушку
чудесной души - влекло ко всему светлому. Она любила цветы, поэзию, музыку;
уносясь мыслями в лучезарные края, восторженная, невинная, с ранних детских
лет, как нареченная невеста, ожидала она героя, смутный образ которого витал
пред нею. У старшей также была своя мечта. В голубой дали ей мерещился
поставщик, какой-нибудь добродушный, очень богатый толстяк, снабжавший
провиантом армию, муж восхитительно глупый, человек - миллион или хотя бы
префект; приемы в префектуре, швейцар с цепью на шее в прихожей,
торжественные балы, речи в мэрии, она - "супруга г-на префекта" - все это
вихрем носилось в ее воображении. Итак, каждая из сестер предавалась в
юности своим девичьим грезам. У обеих были крылья, но у одной - ангела, а у
другой - гусыни.
Однако ни одно желание на этом свете полностью не осуществляется. Нынче
рай на земле невозможен. Младшая вышла замуж за героя своих мечтаний, но
вскоре умерла. Старшая замуж не вышла.
К моменту ее появления в нашей повести она была уже старой девой,
закоренелой недотрогой, удивительно остроносой и тупоголовой. Характерная
подробность: вне узкого семейного круга никто не знал ее имени. Все звали ее
"мадмуазель Жильнорман-старшая".
По части чопорности мадмуазель Жильнорман-старшая могла бы дать
несколько очков вперед любой английской мисс. Ее стыдливость не знала
пределов. Над ее жизнью тяготело страшное воспоминание: однажды мужчина
увидел ее подвязку.
С годами эта неукротимая стыдливость усилилась. М-ль Жильнорман все
казалось, что ее шемизетка недостаточно непроницаема для взоров и
недостаточно высоко закрывает шею Она усеивала бесконечным количеством
застежек и булавок такие места своего туалета, куда никто и не помышлял
глядеть. Таковы все недотроги: чем меньше их твердыне угрожает опасность,
тем большую они проявляют бдительность.
Однако пусть объяснит, кто может, тайны престарелой невинности: она
охотно позволяла целовать себя своему внучатному племяннику, поручику
уланского полка Теодюлю.
И все же, несмотря на особую благосклонность к улану, этикетка
"недотроги", которую мы на нее повесили, необыкновенно подходила к ней. М-ль
Жильнорман представляла собою какое-то сумеречное существо. Быть
недотрогой - полудобродетель, полупорок.
Неприступность недотроги соединялась у нее с ханжеством - сочетание
очень удачное. Она состояла членом Общества Пресвятой девы, надевала иногда
в праздник белое покрывало, бормотала себе под нос какие-то особые молитвы,
почитала "святую кровь", поклонялась "святому сердцу Иисусову", проводила
целые часы перед алтарем в стиле иезуитского рококо, в молельне, закрытой
для простых верующих, предаваясь созерцанию и возносясь душою ввысь к
мраморным облачкам, плывшим меж длинных деревянных лучей, покрытых
позолотой.
У нее была приятельница по молельне, такая же старая дева, как она
сама, - м-ль Вобуа, круглая дура; сравнивая себя с ней, м-ль Жильнорман не
без удовольствия отмечала, что она сама - первейшая умница. Кроме всяких
Agnus dei и Ave Maria и разных способов варки варенья, м-ль Вобуа решительно
ни о чем не имела понятия. Являясь в своем роде феноменом, она блистала
глупостью, как горностай - белизной, только без единого пятнышка.
Надо сказать, что, состарившись, м - ль Жильнорман скорее выиграла,
нежели проиграла. Это судьба всех пассивных натур. Она никогда не была злой,
что можно условно считать добротою, а годы сглаживают углы, и вот со
временем она мало-помалу смягчилась. Ее томила какая-то смутная печаль,
причины которой она не знала. Все ее существо являло признаки оцепенения уже
кончившейся жизни, хотя в действительности ее жизнь еще и не начиналась.
Она вела хозяйство отца. Дочь занимала подле г-на Жильнормана такое же
место, какое занимала подле его преосвященства отца Бьенвеню его сестра.
Семьи, состоящие из старика и старой девы, отнюдь не редкость и всегда
являют трогательное зрелище двух слабых созданий, пытающихся найти опору
друг в друге.
Кроме старой девы и старика, в доме был еще ребенок, маленький мальчик,
всегда трепещущий и безмолвный в присутствии г-на Жильнормана. Г-н
Жильнорман говорил с ним строго, а иногда замахивался тростью: "Пожалуйте
сюда, сударь! Подойди поближе, бездельник, сорванец! Ну, отвечай же,
негодный! Да стой так, чтоб я тебя видел, шельмец!" и т. д. и т. д. Он
обожал его.
Это был его внук. Мы еще встретимся с этим ребенком.
Когда Жильнорман жил на улице Сервандони, он был частым гостем самых
избранных аристократических салонов. Несмотря на его буржуазное
происхождение, Жильнормана принимали всюду. А поскольку он был вдвойне умен,
во-первых, своим собственным умом, а во-вторых - умом, который ему
приписывали, общества его даже искали, а его самого окружали почетом. Но он
бывал только там, где мог задавать тон. Есть люди, готовые любой ценой
добиваться влияния, желающие во что бы то ни стало возбуждать к себе
интерес; если им не удается играть роль оракулов, они переходят на роли
забавников. Жильнорман не принадлежал к их числу. Он умел пользоваться весом
в роялистских салонах, нисколько не в ущерб собственному достоинству. Он
всюду слыл за оракула. Ему случалось выходить победителем из споров не
только с г-ном Бональдом, но и самим г-ном Бенжи-Пюи-Валле.
Около 1817 года он неизменно проводил два вечера в неделю у жившей по
соседству, на улице Феру, баронессы де Т., особы достойной и уважаемой, муж
которой занимал в царствование Людовика XVI пост французского посла в
Берлине. Барон де Т., увлекавшийся животным магнетизмом, экстатическими
состояниями и ясновиденьем, умер разоренным в эмиграции, оставив взамен всех
богатств переплетенную в красный сафьян золотообрезную десятитомную рукопись
прелюбопытных воспоминаний о Месмере и его чане. Г-жа де Т. из гордости не
опубликовала этих воспоминаний и существовала на маленькую ренту, каким-то
чудом уцелевшую. Г-жа де Т. держалась вдали от двора, представлявшего собою,
по ее словам, чересчур "смешанное общество", и жила в бедности, в
благородном и высокомерном уединении. Два раза в неделю у ее вдовьего
камелька собирались друзья, - это был роялистский салон самой чистой воды.
Здесь пили чай и, в зависимости от того, откуда дул ветер и настраивал ли он
на элегический лад или на дифирамбы, то сокрушенно вздыхали, то громко
возмущались современными порядками, хартией, бонапартистами, осквернением
голубой орденской ленты, жалуемой буржуазии, и "якобинством" Людовика XVIII.
Здесь вполголоса делились надеждами, которые подавал брат короля, будущий
Карл X.
Здесь восторгались уличными песенками, в которых Наполеон назывался
Простофилей. Герцогини, изящные и очаровательные светские женщины,
восхищались куплетами по адресу "федератов":
Эй ты, засунь в штаны рубаху!
Ведь скажут про тебя, дурак,
Что санкюлоты все со страху
Уж поднимают белый флаг!
Здесь забавлялись каламбурами, невинной игрой слов, казавшейся всем
необыкновенно меткой и язвительной. Сочиняли четверостишия или даже
двустишия. Так, на умеренный кабинет министра Десоля, в который входили
Деказ и Десер, были сочинены стихи:
Чтоб мигом укрепить сей шаткий трон,
Деказ, Десоль, Десер, вас надо выгнать вон.
Или переделывали списки членов палаты пэров, этой "мерзостной
якобинской палаты", комбинируя и переставляя фамилии в таком порядке, что
получалось смешно.
В этом мирке пытались пародировать революцию. Во что бы то ни стало
хотели обратить слова ее гнева против нее самой. Распевали, с позволения
сказать, собственную Ca ira:
Ax, дела пойдут на лад!
Буонапартистов на фонарь!
Песни напоминают гильотину. Они равнодушно рубят голову сегодня одному,
завтра другому. Для них это только новый вариант.
Во время происходившего как раз в ту пору, в 1816 году, процесса
Фюальдеса, здесь симпатизировали Бастиду и Жозиону, потому что Фюальдес был
"буонапартистом". Либералов именовали здесь "братьями и друзьями", - это
звучало как наивысшее оскорбление.
Как на иных церковных колокольнях, так и в салоне баронессы де Т. было
два флюгера. Одним из них являлся г-н Жильнорман, другим - граф де
Ламот-Валуа, о котором не без уважения говорили друг другу на ушко: "Вы
знаете? Это тот самый Ламот, что был причастен к делу об ожерелье".
Политические партии идут на подобного рода странные амнистии.
Добавим к этому, что в буржуазной среде человек теряет в глазах
общества, если он слишком легко сходится с людьми. Здесь требуют
осторожности в выборе знакомств; совершенно так же, как от соседства с
зябнущими происходит убыль тепла, от близости к лицам, заслуживающим
презрение, происходит убыль уважения. В старину высший свет ставил cебя над
этим законом, как и вообще над всеми законами. Мариньи, брат Помпадур, был
вхож к принцу де Субиз. Несмотря на... Нет, именно поэтому. Дюбарри,
выведший в люди небезызвестную Вобернье, был желанным гостем у маршала
Ришелье. Высший свет - тот же Олимп. Меркурий и принц де Гемене чувствуют
себя там как дома. Туда примут и вора, лишь бы он был богом.
Старый граф де Ламот, которому в 1815 году исполнилось уже семьдесят
пять лет, ничем особым не отличался, если не считать молчаливости, привычки
говорить нравоучительным тоном, угловатого холодного лица, изысканно учтивых
манер, наглухо, до самого шейного платка, застегнутого сюртука и длинных
скрещенных ног в обвисших панталонах цвета жженой глины. Одного цвета с
панталонами было и его лицо.
С графом де Ламотом "считались" в салоне по причине его "известности" и
- как ни странно, но это факт - потому, что он носил имя Валуа.
Что касается г-на Жильнормана, то он пользовался самым искренним
уважением. Слово его было законом. Несмотря на легкомыслие, он обладал,
нисколько не в ущерб своей веселости, какой-то особой манерой держать себя:
внушительной, благородной, добропорядочной и не лишенной некоторой примеси
буржуазной спеси. К этому надо добавить его преклонный возраст. Иметь за
плечами целый век чего-нибудь да стоит. Годы образуют в конце концов вокруг
головы ореол.
К тому же старик славился шуточками, напоминавшими блестки старого
дворянского остроумия. Вот одна из них. Когда прусский король, восстановив
на престоле Людовика XVIII, посетил его под именем графа Рюпена, потомок
Людовика XIV оказал ему прием, приличествовавший разве только какому-нибудь
маркграфу Бранденбургскому, и проявил по отношению к нему самую утонченную
пренебрежительность. Жильнорману это очень понравилось. "Все короли, кроме
французского, - сказал он, - захолустные короли". Однажды кто-то спросил при
нем: "К чему приговорили редактора газеты Французский курьер?" - "К
пресеченью", - последовал ответ. "Пре в данном случае излишне", - заметил
Жильнорман. Так создается репутация.
В другой раз, во время Те deum в день годовщины реставрации Бурбонов,
изысканный уголок, обтянутый великолепными соломенными шпалерами в
геральдических лилиях и всевозможных цветах. Шпалеры эти были исполнены в
эпоху Людовика XIV каторжниками на галерах, по распоряжению г-на де Вивона,
заказавшего их для своей любовницы. Они достались Жильнорману по наследству
от двоюродной бабки с материнской стороны - взбалмошной старухи, дожившей до
ста лет. Он был дважды женат. Своими манерами он напоминал отчасти
придворного, хотя никогда им не был, отчасти судейского, а судейским он мог
бы быть. При желании он бывал приветливым и радушным. В юности принадлежал к
числу мужчин, которых постоянно обманывают жены и никогда не обманывают
любовницы, ибо, будучи пренеприятными мужьями, они являются вместе с тем
премилыми любовниками. Он понимал толк в живописи. В его спальне висел
чудесный портрет неизвестного, кисти Иорданса, сделанный в широкой манере,
как бы небрежно, в действительности же выписанный до мельчайших деталей.
Костюм Жильнормана не был не только костюмом эпохи Людовика XV, но и даже
Людовика XVI; он одевался как щеголь Директории, - до той поры он считал
себя молодым и следовал моде. Он носил фрак из тонкого сукна, с широкими
отворотами, с длиннейшими заостренными фалдами и огромными стальными
пуговицами, короткие штаны и башмаки с пряжками. Руки он всегда держал в
жилетных карманах и с авторитетным видом утверждал, что "французская
революция дело рук отъявленных шалопаев".
В шестнадцать лет он удостоился чести быть однажды вечером
лорнированным в Опере сразу двумя знаменитыми и воспетыми Вольтером, но к
тому времени уже перезрелыми красавицами - Камарго и Сале. Оказавшись между
двух огней, он храбро ретировался, направив стопы к маленькой, никому
неведомой танцовщице Наанри, которой, как и ему, было шестнадцать лет и в
которую он был влюблен. Он сохранил бездну воспоминаний. "Ах, как она была
мила, эта Гимар-Гимардини-Гимардинетта, - восклицал он, - когда я ее видел в
последний раз в Лоншане, в локонах "неувядаемые чувства", в бирюзовых
побрякушках, в платье цвета новорожденного младенца и с муфточкой
"волнение"!" Охотно и с большим увлечением описывал он свой ненлондреновый
камзол, который носил в юные годы. "Я был разряжен, как турок из восточного
Леванта", - говорил он. Когда ему было двадцать лет, он попался на глаза
г-же де Буфле, и она дала ему прозвище "очаровательный безумец". Он
возмущался именами современных политических деятелей и людей, стоящих у
власти, находя эти имена низкими и буржуазными. Читая газеты, "ведомости,
журналы", как он их называл, он едва удерживался от смеха. "Ну и люди, -
говорил он, - Корбьер, Гюман, Казимир Перье! И это, изволите ли видеть,
министры! Воображаю, как бы выглядело в газете: "Господин Жильнорман,
министр! Вот была бы потеха! Впрочем, у таких олухов и это сошло бы!" Он, не
задумываясь, называл все вещи, пристойные, равно как и непристойные, своими
именами, нисколько не стесняясь присутствия женщин. Грубости, гривуазности и
сальности произносились им спокойным, невозмутимым и, если угодно, не
лишенным некоторой изысканности тоном. Такая бесцеремонность в выражениях
была принята в его время. Надо сказать, что эпоха перифраз в поэзии являлась
вместе с тем эпохой откровенностей в прозе. Крестный отец Жильнормана,
предсказывая, что из него выйдет человек не бесталанный, дал ему двойное
многозначительное имя: Лука-Разумник.
В детстве он не раз удостаивался награды в коллеже своего родного
города Мулена и однажды получил ее из рук самого герцога Нивернезского,
которого он называл герцогом Неверским. Ни Конвент, ни смерть Людовика XVI,
ни Наполеон, ни возвращение Бурбонов - ничто не могло изгладить из его
памяти воспоминание об этом событии. В его представлении "герцог Неверский"
являлся самой крупной фигурой века. "Что это был за очаровательный вельможа!
- рассказывал он. - И как к нему шла голубая орденская лента!" В глазах
Жильнормана Екатерина II искупила раздел Польши тем, что приобрела у
Бестужева за три тысячи рублей секрет изготовления золотого эликсира. Тут он
воодушевлялся - "Золотой эликсир, - восклицал он, - пол-унции желтой
бестужевской тинктуры и капель генерала Ламота - стоил в восемнадцатом веке
луидор и служил великолепным средством от несчастной любви и панацеей от
всех бедствий, насылаемых Венерой! Людовик Пятнадцатый послал двести
флаконов этого эликсира папе". Старик был бы разгневан и взбешен, если бы
ему сказали, что золотой эликсир есть не что иное, как хлористое железо.
Жильнорман боготворил Бурбонов и питал сильнейшее отвращение к 1789 году; он
готов был без конца рассказывать о том, как ему удалось спастись при терроре
и сколько ума и присутствия духа потребовалось от него, чтобы уберечь свою
голову. Если кто-нибудь из молодежи осмеливался хвалить при нем республику,
он приходил в такую ярость, что чуть не терял сознания. Иной раз, намекая на
свои девяносто лет, он говорил: "Я льщу себя надеждой, что мне не придется
дважды пережить девяносто третий год". А иной раз признавался домашним, что
рассчитывает прожить до ста лет.
У него были свои теории. Вот одно из его рассуждений: "Если мужчина
питает большую слабость к прекрасному полу, а сам имеет жену, к которой
равнодушен, безобразную, угрюмую, преисполненную сознания своих прав,
восседающую на кодексе законов, как на насесте, и при всем том еще ревнивую,
у него остается только один способ развязать себе руки и обрести покой:
отдать жене на растерзание кошелек. Такая добровольная отставка возвратит
ему свободу. Теперь жене будет чем заняться. Она скоро войдет во вкус начнет
ворочать деньгами, марать пальцы о медяки, школить арендаторов, муштровать
фермеров, теребить поверенных, вертеть нотариусами, отчитывать
письмоводителей, водиться с разными канцелярскими крысами, сутяжничать,
сочинять контракты, диктовать договоры, чувствовать себя полновластной
хозяйкой, продавать, покупать, вершить делами, командовать, обещать и
надувать, сходиться и расходиться, уступать, отступать и переуступать,
налаживать, разлаживать, экономить гроши, проматывать сотни; она совершает -
это составляет особое и главное ее счастье - глупость за глупостью и таким
образом развлекается. Супруг пренебрегает ею, а она находит себе утешение в
том, что разоряет его". Жильнорман испытал эту теорию на себе, и с ним
произошло все как по-писаному. Вторая его жена столь усердно вела его
дела, что когда в один прекрасный день он оказался вдовцом, у него едва
набралось около пятнадцати тысяч ливров в год, да и то лишь при помещении
почти всего капитала в пожизненную ренту, на три четверти не подлежавшую
выплате после его смерти. Он, не задумываясь, пошел на эти условия, относясь
безразлично к тому, останется ли после него наследство. Впрочем, он имел
возможность убедиться, что и с родовым имуществом случаются всякие истории.
Оно может, например, сделаться национальным имуществом; он был свидетелем
некоего чудесного превращения французского государственного долга, вдруг
уменьшившегося на целую треть, и не слишком доверял книге росписей
государственных долгов. "Все это - лавочка", - говорил он. Как мы уже
указывали, дом на улице Сестер страстей Христовых, в котором он жил, был его
собственным. Он всегда держал двух слуг: "человека" и "девушку". Когда к
Жильнорману нанимался новый слуга, он считал необходимым окрестить его
заново. Мужчинам он давал имена, соответствующие названиям провинций, из
которых они были родом: Ним, Контуа, Пуатевен, Пикар. Его последний лакей,
страдавший одышкой, толстяк лет пятидесяти пяти, с больными ногами, не мог
пробежать и двадцати шагов, но, поскольку он был уроженцем Байоны,
Жильнорман именовал его Баском. Все служанки именовались у него Николеттами
(даже Маньон, о которой речь будет впереди). Как-то раз к нему пришла
наниматься знатная стряпуха, мастерица своего дела, из славной породы
поварих. "Сколько вам угодно получать в месяц?" - спросил ее Жильнорман.
"Тридцать франков". - "А как вас зовут?" - "Олимпия". - "Ну так вот, ты
будешь получать пятьдесят франков, а зваться будешь Николеттой".
У Жильнормана горе выражалось в гневе: огорчения приводили его в
бешенство. Он был полон предрассудков, в поведении позволял себе любые
вольности. Как мы уже отмечали, больше всего старался он показать всем своим
внешним видом, черпая в этом глубокое внутреннее удовлетворение, что
продолжает оставаться усердным поклонником женщин и прочно пользуется
репутацией такового. Он говорил, что это делает ему "великую честь". Но эта
"великая честь" преподносила ему подчас самые неожиданные сюрпризы. Однажды
ему в продолговатой корзине, напоминавшей корзину для устриц, принесли
запеленатого по всем правилам искусства и оравшего благим матом пухленького,
недавно появившегося на свет божий мальчугана, которого служанка, прогнанная
полгода назад, объявляла его сыном. Жильнорману было в ту пору, ни много ни
мало, восемьдесят четыре года. Это вызвало взрыв возмущения у окружающих:
"Кого эта бесстыжая тварь думала обмануть? Кто ей поверит? Какая наглость!
Какая гнусная клевета!" Но сам Жильнорман не рассердился. Он поглядел на
младенца с ласковой улыбкой старичка, польщенного подобного рода клеветой, и
сказал, как бы в сторону: "Ну что? Что тут такого? Что тут такого
особенного? Вы рехнулись, мелете вздор, вы невежды! Герцог Ангулемский,
побочный сын короля Карла Девятого, женился восьмидесяти пяти лет на
пятнадцатилетней пустельге; Виржиналю, маркизу д'Алюи, брату кардинала
Сурди, архиепископа Бордоского, было восемьдесят три года, когда у него
родился сын от горничной президентши Жакен - истинное дитя любви,
впоследствии кавалер Мальтийского ордена и государственный советник при
шпаге. Один из выдающихся людей нашего века - аббат Табаро - сын
восьмидесятисемилетнего старика. Таких случаев сколько угодно. Вспомним,
наконец, Библию! А засим объявляю, что сударик этот не мой. Все же
позаботиться о нем надо. Его вины тут нет". Этому поступку нельзя отказать в
сердечности. Через год та же особа, - звали ее Маньон, - прислала ему второй
подарок. Опять мальчика. На этот раз Жильнорман сдался. Он возвратил матери
обоих малышей, обязуясь давать на их содержание по восемьдесят франков
ежемесячно, при условии, что вышеупомянутая мать не возобновит своих
притязаний. "Надеюсь, - добавил он, - что она обеспечит детям хороший уход.
Я же стану время от времени навещать их". Так он и делал. У него был
когда-то брат священник, занимавший в течение тридцати трех лет должность
ректора академии в Пуатье и умерший семидесяти семи лет от роду "Я потерял
его, когда он был еще молодым", - говорил Жильнорман. Этот брат, оставивший
по себе недолгую память, был человек безобидный, но скупой; как священник,
он считал своей обязанностью подавать милостыню нищим, но подавал только
изъятые из употребления монероны да стертые су и, таким образом, умудрился
по дороге в рай попасть в ад. Что касается Жильнормана-старшего, то он не
старался выгадать на милостыне и охотно и щедро подавал ее. Он был
доброжелательный, горячий, отзывчивый человек, и будь он богат, его
слабостью являлась бы роскошь. Ему хотелось, чтобы все, имеющее к нему
отношение, вплоть до мошенничества, было поставлено на широкую ногу. Как-то
раз, когда он получал наследство, его обобрал самым грубым и откровенным
образом один из поверенных. "Фу, какая топорная работа! - презрительно
воскликнул он. - Такое жалкое жульничество вызывает у меня чувство стыда.
Все измельчало нынче, даже плуты. Черт побери, можно ли подобным образом
обманывать таких людей, как я! Меня ограбили, как в дремучем лесу, но
ограбили никуда не годным способом. Sylvae sint consule dignae! {Да будут
леса достойны консула (лат.).}.
Мы уже сказали, что он был дважды женат. От первого брака у него была
дочь, оставшаяся в девицах; от второго - тоже дочь, умершая лет тридцати; то
ли по любви, то ли случайно, то ли по какой-либо иной причине она вышла
замуж за бывшего рядового, служившего в республиканской и императорской
армии, получившего крест за Аустерлиц и чин полковника за Ватерлоо. "Это
позор моей семьи", - говорил старый буржуа. Он беспрестанно нюхал табак и с
каким-то особым изяществом приминал тыльной стороной руки свое кружевное
жабо. В бога он почти не верил.
Вот каков был Лука-Разумник Жильнорман. Он сохранил волосы, - они у
него были не седые, а с проседью, - и всегда носил одну и ту же прическу
"собачьи уши". В общем, даже при всех своих слабостях, это была личность
весьма почтенная.
Все в нем носило печать XVIII века, фривольного и величавого.
В первые годы Реставрации Жильнорман, тогда еще молодой, - в 1814 году
ему исполнилось только семьдесят четыре года, - жил в Сен-Жерменском
предместье, на улице Сервандони, близ церкви Сен-Сюльпис. Он переехал на
покой в Маре много времени спустя, после того как ему стукнуло восемьдесят
лет.
Но и покинув свет, он продолжал придерживаться прежних своих привычек.
Главная из них, которую он никогда не нарушал, состояла в том, чтобы держать
днем свою дверь на замке и никого ни под каким видом не принимать у себя
раньше вечера. В пять часов он обедал, и только тут двери его дома
отворялись. Так было модно в его время, и он не желал отступать от этого
обычая. "День вульгарен, - говаривал он, - и ничего, кроме закрытых ставен,
не заслуживает. У светских людей ум загорается вместе с звездами в небесах".
И он накрепко запирался ото всех, будь то сам король. В этом сказывалась
старинная изысканность его века.
Мы уже упоминали о двух дочерях Жильнормана. Между ними было десять лет
разницы. В юности они очень мало походили друг на друга и характером и
лицом; про них никак нельзя было сказать, что это сестры. Младшую - девушку
чудесной души - влекло ко всему светлому. Она любила цветы, поэзию, музыку;
уносясь мыслями в лучезарные края, восторженная, невинная, с ранних детских
лет, как нареченная невеста, ожидала она героя, смутный образ которого витал
пред нею. У старшей также была своя мечта. В голубой дали ей мерещился
поставщик, какой-нибудь добродушный, очень богатый толстяк, снабжавший
провиантом армию, муж восхитительно глупый, человек - миллион или хотя бы
префект; приемы в префектуре, швейцар с цепью на шее в прихожей,
торжественные балы, речи в мэрии, она - "супруга г-на префекта" - все это
вихрем носилось в ее воображении. Итак, каждая из сестер предавалась в
юности своим девичьим грезам. У обеих были крылья, но у одной - ангела, а у
другой - гусыни.
Однако ни одно желание на этом свете полностью не осуществляется. Нынче
рай на земле невозможен. Младшая вышла замуж за героя своих мечтаний, но
вскоре умерла. Старшая замуж не вышла.
К моменту ее появления в нашей повести она была уже старой девой,
закоренелой недотрогой, удивительно остроносой и тупоголовой. Характерная
подробность: вне узкого семейного круга никто не знал ее имени. Все звали ее
"мадмуазель Жильнорман-старшая".
По части чопорности мадмуазель Жильнорман-старшая могла бы дать
несколько очков вперед любой английской мисс. Ее стыдливость не знала
пределов. Над ее жизнью тяготело страшное воспоминание: однажды мужчина
увидел ее подвязку.
С годами эта неукротимая стыдливость усилилась. М-ль Жильнорман все
казалось, что ее шемизетка недостаточно непроницаема для взоров и
недостаточно высоко закрывает шею Она усеивала бесконечным количеством
застежек и булавок такие места своего туалета, куда никто и не помышлял
глядеть. Таковы все недотроги: чем меньше их твердыне угрожает опасность,
тем большую они проявляют бдительность.
Однако пусть объяснит, кто может, тайны престарелой невинности: она
охотно позволяла целовать себя своему внучатному племяннику, поручику
уланского полка Теодюлю.
И все же, несмотря на особую благосклонность к улану, этикетка
"недотроги", которую мы на нее повесили, необыкновенно подходила к ней. М-ль
Жильнорман представляла собою какое-то сумеречное существо. Быть
недотрогой - полудобродетель, полупорок.
Неприступность недотроги соединялась у нее с ханжеством - сочетание
очень удачное. Она состояла членом Общества Пресвятой девы, надевала иногда
в праздник белое покрывало, бормотала себе под нос какие-то особые молитвы,
почитала "святую кровь", поклонялась "святому сердцу Иисусову", проводила
целые часы перед алтарем в стиле иезуитского рококо, в молельне, закрытой
для простых верующих, предаваясь созерцанию и возносясь душою ввысь к
мраморным облачкам, плывшим меж длинных деревянных лучей, покрытых
позолотой.
У нее была приятельница по молельне, такая же старая дева, как она
сама, - м-ль Вобуа, круглая дура; сравнивая себя с ней, м-ль Жильнорман не
без удовольствия отмечала, что она сама - первейшая умница. Кроме всяких
Agnus dei и Ave Maria и разных способов варки варенья, м-ль Вобуа решительно
ни о чем не имела понятия. Являясь в своем роде феноменом, она блистала
глупостью, как горностай - белизной, только без единого пятнышка.
Надо сказать, что, состарившись, м - ль Жильнорман скорее выиграла,
нежели проиграла. Это судьба всех пассивных натур. Она никогда не была злой,
что можно условно считать добротою, а годы сглаживают углы, и вот со
временем она мало-помалу смягчилась. Ее томила какая-то смутная печаль,
причины которой она не знала. Все ее существо являло признаки оцепенения уже
кончившейся жизни, хотя в действительности ее жизнь еще и не начиналась.
Она вела хозяйство отца. Дочь занимала подле г-на Жильнормана такое же
место, какое занимала подле его преосвященства отца Бьенвеню его сестра.
Семьи, состоящие из старика и старой девы, отнюдь не редкость и всегда
являют трогательное зрелище двух слабых созданий, пытающихся найти опору
друг в друге.
Кроме старой девы и старика, в доме был еще ребенок, маленький мальчик,
всегда трепещущий и безмолвный в присутствии г-на Жильнормана. Г-н
Жильнорман говорил с ним строго, а иногда замахивался тростью: "Пожалуйте
сюда, сударь! Подойди поближе, бездельник, сорванец! Ну, отвечай же,
негодный! Да стой так, чтоб я тебя видел, шельмец!" и т. д. и т. д. Он
обожал его.
Это был его внук. Мы еще встретимся с этим ребенком.
Когда Жильнорман жил на улице Сервандони, он был частым гостем самых
избранных аристократических салонов. Несмотря на его буржуазное
происхождение, Жильнормана принимали всюду. А поскольку он был вдвойне умен,
во-первых, своим собственным умом, а во-вторых - умом, который ему
приписывали, общества его даже искали, а его самого окружали почетом. Но он
бывал только там, где мог задавать тон. Есть люди, готовые любой ценой
добиваться влияния, желающие во что бы то ни стало возбуждать к себе
интерес; если им не удается играть роль оракулов, они переходят на роли
забавников. Жильнорман не принадлежал к их числу. Он умел пользоваться весом
в роялистских салонах, нисколько не в ущерб собственному достоинству. Он
всюду слыл за оракула. Ему случалось выходить победителем из споров не
только с г-ном Бональдом, но и самим г-ном Бенжи-Пюи-Валле.
Около 1817 года он неизменно проводил два вечера в неделю у жившей по
соседству, на улице Феру, баронессы де Т., особы достойной и уважаемой, муж
которой занимал в царствование Людовика XVI пост французского посла в
Берлине. Барон де Т., увлекавшийся животным магнетизмом, экстатическими
состояниями и ясновиденьем, умер разоренным в эмиграции, оставив взамен всех
богатств переплетенную в красный сафьян золотообрезную десятитомную рукопись
прелюбопытных воспоминаний о Месмере и его чане. Г-жа де Т. из гордости не
опубликовала этих воспоминаний и существовала на маленькую ренту, каким-то
чудом уцелевшую. Г-жа де Т. держалась вдали от двора, представлявшего собою,
по ее словам, чересчур "смешанное общество", и жила в бедности, в
благородном и высокомерном уединении. Два раза в неделю у ее вдовьего
камелька собирались друзья, - это был роялистский салон самой чистой воды.
Здесь пили чай и, в зависимости от того, откуда дул ветер и настраивал ли он
на элегический лад или на дифирамбы, то сокрушенно вздыхали, то громко
возмущались современными порядками, хартией, бонапартистами, осквернением
голубой орденской ленты, жалуемой буржуазии, и "якобинством" Людовика XVIII.
Здесь вполголоса делились надеждами, которые подавал брат короля, будущий
Карл X.
Здесь восторгались уличными песенками, в которых Наполеон назывался
Простофилей. Герцогини, изящные и очаровательные светские женщины,
восхищались куплетами по адресу "федератов":
Эй ты, засунь в штаны рубаху!
Ведь скажут про тебя, дурак,
Что санкюлоты все со страху
Уж поднимают белый флаг!
Здесь забавлялись каламбурами, невинной игрой слов, казавшейся всем
необыкновенно меткой и язвительной. Сочиняли четверостишия или даже
двустишия. Так, на умеренный кабинет министра Десоля, в который входили
Деказ и Десер, были сочинены стихи:
Чтоб мигом укрепить сей шаткий трон,
Деказ, Десоль, Десер, вас надо выгнать вон.
Или переделывали списки членов палаты пэров, этой "мерзостной
якобинской палаты", комбинируя и переставляя фамилии в таком порядке, что
получалось смешно.
В этом мирке пытались пародировать революцию. Во что бы то ни стало
хотели обратить слова ее гнева против нее самой. Распевали, с позволения
сказать, собственную Ca ira:
Ax, дела пойдут на лад!
Буонапартистов на фонарь!
Песни напоминают гильотину. Они равнодушно рубят голову сегодня одному,
завтра другому. Для них это только новый вариант.
Во время происходившего как раз в ту пору, в 1816 году, процесса
Фюальдеса, здесь симпатизировали Бастиду и Жозиону, потому что Фюальдес был
"буонапартистом". Либералов именовали здесь "братьями и друзьями", - это
звучало как наивысшее оскорбление.
Как на иных церковных колокольнях, так и в салоне баронессы де Т. было
два флюгера. Одним из них являлся г-н Жильнорман, другим - граф де
Ламот-Валуа, о котором не без уважения говорили друг другу на ушко: "Вы
знаете? Это тот самый Ламот, что был причастен к делу об ожерелье".
Политические партии идут на подобного рода странные амнистии.
Добавим к этому, что в буржуазной среде человек теряет в глазах
общества, если он слишком легко сходится с людьми. Здесь требуют
осторожности в выборе знакомств; совершенно так же, как от соседства с
зябнущими происходит убыль тепла, от близости к лицам, заслуживающим
презрение, происходит убыль уважения. В старину высший свет ставил cебя над
этим законом, как и вообще над всеми законами. Мариньи, брат Помпадур, был
вхож к принцу де Субиз. Несмотря на... Нет, именно поэтому. Дюбарри,
выведший в люди небезызвестную Вобернье, был желанным гостем у маршала
Ришелье. Высший свет - тот же Олимп. Меркурий и принц де Гемене чувствуют
себя там как дома. Туда примут и вора, лишь бы он был богом.
Старый граф де Ламот, которому в 1815 году исполнилось уже семьдесят
пять лет, ничем особым не отличался, если не считать молчаливости, привычки
говорить нравоучительным тоном, угловатого холодного лица, изысканно учтивых
манер, наглухо, до самого шейного платка, застегнутого сюртука и длинных
скрещенных ног в обвисших панталонах цвета жженой глины. Одного цвета с
панталонами было и его лицо.
С графом де Ламотом "считались" в салоне по причине его "известности" и
- как ни странно, но это факт - потому, что он носил имя Валуа.
Что касается г-на Жильнормана, то он пользовался самым искренним
уважением. Слово его было законом. Несмотря на легкомыслие, он обладал,
нисколько не в ущерб своей веселости, какой-то особой манерой держать себя:
внушительной, благородной, добропорядочной и не лишенной некоторой примеси
буржуазной спеси. К этому надо добавить его преклонный возраст. Иметь за
плечами целый век чего-нибудь да стоит. Годы образуют в конце концов вокруг
головы ореол.
К тому же старик славился шуточками, напоминавшими блестки старого
дворянского остроумия. Вот одна из них. Когда прусский король, восстановив
на престоле Людовика XVIII, посетил его под именем графа Рюпена, потомок
Людовика XIV оказал ему прием, приличествовавший разве только какому-нибудь
маркграфу Бранденбургскому, и проявил по отношению к нему самую утонченную
пренебрежительность. Жильнорману это очень понравилось. "Все короли, кроме
французского, - сказал он, - захолустные короли". Однажды кто-то спросил при
нем: "К чему приговорили редактора газеты Французский курьер?" - "К
пресеченью", - последовал ответ. "Пре в данном случае излишне", - заметил
Жильнорман. Так создается репутация.
В другой раз, во время Те deum в день годовщины реставрации Бурбонов,