Страница:
линять. Люди менялись почти незаметно для себя, просто в силу движения
времени. Стрелка, совершая свой путь по циферблату, совершает его и в душах.
Каждый делал положенный ему шаг вперед. Роялисты становились либералами,
либералы - демократами.
Это был как бы прилив, сдерживаемый тысячей отливов; отливам
свойственно все смешивать; отсюда самые неожиданные сочетания идей;
преклонялись и перед Наполеоном и перед свободой. Мы строго придерживаемся
здесь исторических фактов, но таковы миражи того времени. Политические
взгляды имеют свои стадии развития. Причудливая разновидность роялизма,
вольтерианский роялизм нашел себе не менее странного партнера в
бонапартистском либерализме.
Направление мыслей других групп отличалось большей серьезностью. Там
доискивались первопричин, ратовали за право и справедливость. Там увлекались
учением об абсолютном, провидя бесчисленные возможности его проявления;
абсолютное, уже в силу своей неумолимости заставлять умы устремляться к
лазурным высям и витать в беспредельности. Ничто так не благоприятствует
возникновению мечты, как догма, и ничто так не способствует рождению
будущего, как мечта. Сегодняшняя утопия завтра облечется в плоть и кровь.
Но у передовых течений было как бы двойное дно. Уже обнаруживалась
склонность к тайне, создававшая угрозу "существующему порядку",
подозрительному и лицемерному. Это весьма показательный революционный
признак. Скрытые помыслы власти, подводившей подкоп, столкнулись со скрытыми
помыслами народа. Назревающие восстания явились ответом на замышляемый
государственный переворот.
В ту пору во Франции еще не было таких крупных тайных обществ, как
немецкий тугендбунд или итальянский союз карбонариев; но тут и там,
разветвляясь, шла невидимая подземная работа. В Эксе уже намечалось
возникновение Кугурды, в Париже, среди прочих объединений подобного рода,
существовало общество "Друзей азбуки".
Что представляли собой эти Друзья азбуки? Судя по названию, общество
ставило себе целью обучение детей. В действительности оно стремилось помочь
взрослым людям распрямиться.
Члены общества объявили себя Друзьями азбуки, подразумевая под этим,
что они друзья униженных и обездоленных, то есть народа {По-французски слово
"азбука" (А Б С) звучит, как abaisse - униженный, обездоленный.}. Его хотели
поднять. Каламбур, отнюдь не заслуживающий насмешки. Каламбуры играют подчас
заметную роль в политике: например Castratus ad castra {Кастрат у лагерного
костра (лат.).}, благодаря которому Нарсес стал командующим армией; например
Barbari et Barberini {Варвары и Барберини (лат.).}, например Fueros у Fuegos
{Фуэрос - особые права некоторых средневековых испанских городов; фуэгос -
огни (исп.).}; например Тu es Petrus et super hanc petram {...ты Петр, и на
сем камне <Я создам церковь Мою...> (Евангелие от Матфея, XVI, 18). Петр -
по-гречески - камень.} и т. д. и т. п.
Друзья азбуки были немногочисленны. Они представляли собою тайное
общество в зачаточном состоянии, мы бы даже сказали - котерию, будь в
возможностях котерий выдвигать героев. Члены общества собирались в Париже в
двух местах: близ Рынка, в кабачке "Коринф", о котором речь будет впереди, и
близ Пантеона, на площади Сен-Мишель, в маленьком кафе "Мюзен", ныне
снесенном. До первого сборного пункта было недалеко рабочим, до второго -
студентам.
Тайные собрания Друзей азбуки происходили в дальней комнате кафе
"Мюзен".
В этой зале, достаточно отдаленной от самого кафе, с которым ее
соединял длиннейший коридор, было два окна и выход по потайной лестнице на
улочку Гре. Здесь курили, пили, играли в игры, смеялись. Здесь во
всеуслышание говорили о всякой всячине, а шепотом об иных делах. К стене -
этого обстоятельства было вполне достаточно, чтобы заставить насторожиться
полицейского агента, - была прибита старая карта республиканской Франции.
Большинство Друзей азбуки составляли студенты, заключившие сердечный
союз кое с кем из рабочих. Вот имена главарей - они до некоторой степени
принадлежат истории: Анжольрас, Комбефер, Жан Прувер, Фейи, Курфейрак,
Баорель, Легль или л'Эгль, Жоли, Грантер.
Молодые люди, связанные между собой дружбой, составляли как бы одну
семью. Все, за исключением Легля, были южане.
Это был замечательный кружок. Он исчез в безднах, оставшихся позади. В
начале драматических событий, к описанию которых мы подошли, пожалуй, будет
нелишним бросить луч света на эти юные головы, прежде чем читатель увидит,
как они погрузятся во мрак своего трагического предприятия.
Анжольрас, которого мы назвали первым, - а почему именно его, станет
ясно впоследствии, - был единственным сыном богатых родителей.
Это был очаровательный молодой человек, способный, однако, внушать
страх. Он был прекрасен, как ангел, и походил на Антиноя, но только
сурового. По блеску его задумчивых глаз можно было подумать, что в одном из
предшествовавших своих существований он уже пережил Апокалипсис революции.
Он усвоил ее традиции как очевидец. Знал до мельчайших подробностей все
великие ее дела. Как это ни странно для юноши, по натуре он был
первосвященник и воин. Священнодействуя и воинствуя, он являлся солдатом
демократии, если рассматривать его с точки зрения нынешнего дня, и жрецом
идеала - если подняться над современностью. У него были глубоко сидящие
глаза со слегка красноватыми веками, рот с пухлой нижней губой, на которой
часто мелькало презрительное выражение, большой лоб. Высокий лоб на лице -
то же, что высокое небо на горизонте. Подобно некоторым молодым людям начала
нынешнего и конца прошлого века, рано прославившимся, он весь сиял
молодостью и, хотя бледность порой покрывала его щеки, был свеж, как
девушка. Достигнув зрелости мужчины, он все еще выглядел ребенком. Ему было
двадцать два года, а на вид - семнадцать. Он был строгого поведения и,
казалось, не подозревал, что на свете есть существо, именуемое женщиной. Им
владела одна страсть - справедливость и одна мысль - ниспровергнуть стоящие
на пути к ней препятствия. На Авентинском холме он был бы Гракхом, в
Конвенте - Сен-Жюстом. Он почти не замечал цветения роз, не знал, что такое
весна, не слышал пенья птиц. Обнаженная грудь Эваднеи взволновала бы его не
более, чем Аристогитона. Для него, как для Гармодия, цветы годились лишь на
то, чтобы прятать в них меч. Серьезность не покидала его даже в часы
веселья. Он целомудренно опускал глаза перед всем, что не являлось
республикой. Это был твердый, как гранит, возлюбленный свободы. Речь его
дышала суровым вдохновением и звучала гимном. Ему были свойственны
неожиданные взлеты мыслей. Затее завести с ним интрижку грозил неминуемый
провал. Если гризетка с площади Камбре или с улицы Сен-Жан-де-Бове, приняв
его за вырвавшегося на волю школьника и пленившись этим обликом пажа, этими
длинными золотистыми ресницами, этими голубыми глазами, этими развевающимися
по ветру кудрями, этими румяными ланитами, этими нетронутыми устами, этими
чудесными зубами, всем этим утром юности, вздумала бы испробовать над
Анжольрасом чары своей красы, его изумленный и грозный взгляд мгновенно
разверз бы перед ней пропасть и научил бы не смешивать грозного херувима
Езекииля с галантным Керубино Бомарше.
Рядом с Анжольрасом, воплощавшим логику революции, стоял Комбефер,
воплощавший ее философию. Разница между логикой и философией революции
состоит в том, что логика может высказаться за войну, меж тем как философия
в своих выводах приводит только к миру. Комбефер дополнял и исправлял
Анжольраса. Он смотрел на все с менее возвышенных позиций, но зато
свободнее. Он хотел воспитывать умы в духе широких общих идей. "Революция
нужна, - говорил он, - но нужна и цивилизация"; вокруг крутой горы перед ним
раскрывался беспредельный голубой простор. Вот почему взгляды Комбефера
отличались известной доступностью и практичностью. Будь Комбефер во главе
революции, при нем дышалось бы легче, чем при Анжольрасе. Анжольрас желал
осуществить с ее помощью божественное право, Комбефер - естественное. Первый
был последователем Робеспьера, второй - сторонником Кондорсе. Комбефер в
большей степени, чем Анжольрас, жил обычной жизнью обычных людей. Если бы
обоим юношам было суждено войти в историю, один оставил бы по себе память
справедливого, другой - мудрого. Анжольрас был мужественнее, Комбефер -
человечнее. Homo et Vir {Человек и муж (лат.).}, - в этом в сущности и
заключалась вся тонкость различия их характеров. Мягкость Комбефера, равно
как и строгость Анжольраса, являлась следствием душевной чистоты. Комбефер
любил слово "гражданин", но предпочитал ему "человек" и, наверно, охотно
называл бы человека, вслед за испанцами, Hombre. Он читал все, что выходило,
посещал театры, публичные лекции, слушал, как объясняет Араго явления
поляризации света, восхищался сообщением Жоффруа Сент-Илера о двойной
функции внутренней и наружной сонной артерии, питающих одна - лицо, другая -
мозг, был в курсе всей жизни, не отставал от науки, сопоставлял теории
"Сен-Симона и Фурье, расшифровывал иероглифы, любил, надломив поднятый
камешек, порассуждать о геологии, мог нарисовать на память бабочку
шелкопряда, обнаруживал погрешности против французского языка в словаре
Академии, штудировал Пюисегюра и Делеза, воздерживался от всяких утверждений
и отрицаний, до чудес и привидений включительно, перелистывал комплекты
Монитера и размышлял. Он утверждал, что будущность - в руках школьного
учителя, и живо интересовался вопросами воспитания. Он требовал, чтобы
общество неутомимо трудилось над поднятием своего морального и
интеллектуального уровня, над превращением науки в общедоступную ценность,
над распространением возвышенных идей, над духовным развитием молодежи. Но
он опасался, как бы скудость современных методов преподавания, убожество
господствующих взглядов, ограничивающихся признанием двух-трех так
называемых классических веков, тиранический догматизм казенных наставников,
схоластика и рутина не превратили бы в конце концов наши школы в
искусственные рассадники тупоумия. Это был ученый пурист, ясный ум,
многосторонне образованный и трудолюбивый человек, склонный вместе с тем, по
выражению друзей, к "несбыточным мечтаниям". Он верил в любую фантазию: и в
железные дороги, и в обезболивание при хирургических операциях, и в
возможность получения изображения предмета через камеру-обскуру, и в
электрический телеграф, и в управляемый воздушный шар. Его не пугали
крепости, всюду воздвигнутые против человечества суеверием, деспотизмом и
предрассудками. Он принадлежал к числу людей, полагающих, что наука в
конечном счете должна изменить существующее положение вещей. Анжольрас был
вождем, Комбефер - вожаком. С одним хорошо было бы вместе идти в бой, с
другим - пуститься в странствие. Это вовсе не означает, что Комбефер был не
способен к борьбе. Нет, он всегда готов был грудью встретить препятствия,
дать сильный и страстный отпор. Но ему было больше по душе обучать истине,
разъяснять позитивные законы, и так, постепенно, сделать человечество
достойным его судьбы. Если бы он мог выбирать между двумя способами
просвещения масс, он остановился бы скорее на лучах познания, нежели на
огнях восстаний. Разумеется, и пламя пожара озаряет, но почему бы не
дождаться восхода солнца? Огнедышащий вулкан светит, но утренняя заря светит
еще ярче. Очень возможно, что Комбеферу белизна прекрасного была милее, чем
пурпур великолепного. Свет, застилаемый дымом, прогресс, купленный ценой
насилия, не могли всецело удовлетворить эту нежную и глубокую душу.
Стремительный, крутой переход народа к правде, повторение 1793 года страшили
его. Однако еще менее приемлем был для Комбефера застой: он чувствовал в нем
гниение и смерть. По существу, он предпочитал пену бурлящей воды миазмам
неподвижного болота, поток - клоаке, Ниагарский водопад - Монфоконскому
озеру. Словом, он не признавал ни топтания на месте, ни спешки. Меж тем как
его мятежные и рыцарски влюбленные в абсолютное друзья преклонялись перед
высокими революционными подвигами и призывали к ним, Комбефер стоял за
прогресс, за истинный прогресс, пусть несколько холодноватый, но зато
безупречный, пусть несколько педантичный, но зато незапятнанный, пусть
несколько медлительный, но зато устойчивый. Комбефер готов был
коленопреклоненно молить о том, чтобы будущее наступило во всей своей
нетронутой чистоте и чтобы ничто не омрачало великого и благородного
поступательного движения народов. "Нужно, чтобы добро оставалось свободным
от всякого зла", - неустанно повторял он. Действительно, если величие
революции состоит в том, чтобы, не отрывая глаз от ослепительно сияющего
идеала, стремиться к нему сквозь громы и молнии, обжигая руки в огне,
обагряя их в крови, то красота прогресса - в сохранении безукоризненной
чистоты: и Вашингтон, олицетворяющий прогресс, и Дантон, воплощающий
революцию, отличаются друг от друга, как ангелы с крылами лебедя от ангелов
с крылами орла.
Жан Прувер отличался еще большей мягкостью, чем Комбефер. Повинуясь
мимолетной фантазии, примешавшейся к серьезному и глубокому побуждению,
породившему в нем весьма похвальный интерес к изучению средних веков, он
переименовал себя из Жана в Жеана. Жан Прувер был вечно влюблен, посвящал
свои досуги возне с цветами, игре на флейте, сочинению стихов; он любил
народ, жалел женщин, оплакивал горькую участь детей, одинаково твердо верил
и в светлое будущее и в бога и осуждал революцию только за одну павшую по ее
вине царственную голову - за голову Андре Шенье. У него был мягкий голос с
неожиданными переходами в резкие тона. Он был начитан, как ученый, и мог
почти сойти за ориенталиста, но прежде всего он был добр, и потому - это
вполне понятно каждому, кто знает, насколько доброта и величие близки между
собою, - в поэзии отдавал предпочтение грандиозному. Он знал итальянский,
латинский, греческий и еврейский, но пользовался ими лишь затем, чтобы
читать четырех поэтов: Данте, Ювенала, Эсхила и Исаию. Из французских
авторов он ставил Корнеля выше Расина, Агриппу д'Обинье выше Корнеля. Он
любил бродить по полям, заросшим диким овсом и васильками; облака занимали
его, пожалуй, не менее житейских дел. У него был как бы двусторонний ум,
одной стороной обращенный к людям, другой - к богу, и он делил свое время
между изучением и созерцанием. По целым дням трудился он над социальными
проблемами; заработная плата, капитал, кредит, брак, религия, свобода мысли,
свобода любви, воспитание, карательная система, собственность, формы
ассоциаций, производство, распределение - вот что составляло предмет его
углубленных занятий. Он пытался разгадать загадку общественных низов,
отбрасывающую тень на весь человеческий муравейник, а по вечерам наблюдал за
громадами ночных светил. Как и Анжольрас, он был единственным сыном богатых
родителей. Он говорил всегда тихо, ходил, опустив голову и потупя взор,
улыбался смущенно, одевался плохо, казался неуклюжим, краснел по всякому
поводу, был до крайности застенчив и при всем том неустрашимо храбр.
Фейи был рабочим-веерщиком, круглым сиротой. С трудом зарабатывая три
франка в день, он имел одну заветную мечту - освободить мир. Впрочем, была у
него еще и другая забота - стать образованным, что на его языке означало
также стать свободным. Он без всякой посторонней помощи выучился грамоте и
все свои знания приобрел самоучкой. Фейи был человек большого сердца, всегда
готовый широко раскрыть миру свои объятия. Будучи сиротой, Фейи усыновил
целые народы. Лишенный матери, он обратил все свои помыслы к родине. Он
хотел, чтобы на земле не осталось ни одного человека без отчизны. С
проницательностью выходца из народа он собственным умом дошел до того, что
мы зовем теперь "идеей самосознания наций". Именно затем, чтобы негодовать с
полным знанием дела, он и изучал историю. В кружке юных утопистов,
занимавшихся преимущественно Францией, он один представлял интересы
чужеземных стран. Его излюбленной темой являлись Греция, Польша, Венгрия,
Румыния и Италия. Он без конца, кстати и некстати, говорил о них с тем
большей настойчивостью, что он сознавал свое право на это. Захват Греции и
Фессалии Турцией, Варшавы - Россией, Венеции - Австрией - все эти акты
насилия приводили его в сильнейшее раздражение. Особенно возмущал его
неслыханный грабеж, совершенный в 1772 году. Искреннее негодование - лучший
вид красноречия; именно такое красноречие и было ему свойственно. Снова и
снова возвращался он к 1772 году, к этой позорной дате, к благородному и
отважному народу, который предательство лишило независимости, к совместному
преступлению троих, к чудовищной ловушке, ставшей прототипом и зачином всех
ужасных притеснений, которым подвергся с тех пор ряд благородных наций,
самое существование которых оказалось вследствие этого, - если можно так
выразиться, - под вопросом. Все наблюдаемые в наши дни покушения на
государственную самостоятельность ведут начало от раздела Польши. Раздел
Польши - теорема, все современные политические злодеяния - ее выводы. В
течение почти всего последнего века не было тирана и изменника, который не
поспешил бы признать, подтвердить, скрепить своей подписью, парафировать nе
varietur {Неизменность (лат.).} раздела Польши. В списке предательств
новейшего времени это предательство стоит первым. Венский конгресс
ознакомился с этим преступлением прежде, чем совершил свое собственное. В
1772 году трубят сбор, в 1815-м делят добычу. Таково было содержание речей
Фейи. Этот бедняк-рабочий взял на себя роль заступника справедливости, а она
наградила его за это величием. В праве заложено бессмертное начало. Варшава
так же не может оставаться татарской, как Венеция - немецкой. Бороться за
это - напрасный труд и потеря чести для королей. Рано или поздно страна,
пущенная ко дну, всплывает и снова появляется на поверхности. Греция вновь
становится Грецией, Италия - Италией. Протест права против актов насилия не
молкнет. Кража целого народа не прощается за давностью. Плоды крупных
мошенничеств недолговечны. С нации нельзя спороть метку, как с носового
платка.
У Курфейрака был отец, которого все звали господин де Курфейрак. К
числу многих неверных понятий, которые составила себе буржуазия эпохи
Реставрации об аристократизме и благородстве происхождения, принадлежит вера
в частичку "де". Частичка эта, как известно, не имеет ровно никакого
значения. Однако буржуазия времен "Минервы" так высоко расценивала это
ничтожное "де", что почитала за долг отказываться от него. Г-н де Шовелен
стал именоваться г-ном Шовеленом, г-н де Комартен - г-ном Комартеном, г-н де
Констан де Ребек - Бенжаменом Констаном, а г-н де Лафайет - г-ном Лафайетом.
Курфейрак, не желая отставать от других, также называл себя просто
Курфейраком.
На этом мы могли бы, пожалуй, прервать дальнейший рассказ о Курфейраке,
ограничившись ссылкой: Курфейрак - см. Толомьес.
Курфейрак и в самом деле был полон того молодого задора, который можно
было бы назвать пылом молодости. Позднее это исчезает, как грациозность
котенка; двуногое очаровательное создание превращается в буржуа,
четвероногое - в кота.
Такого рода душевный склад сохраняется в студенческой среде из
поколения в поколение, переходит от молодежи старого к молодежи нового
призыва, его передают из рук в руки, quasi cursores {Как состязающиеся в
беге (лат) - Лукреций, О природе вещей.}, почти без изменений. Вот почему,
как мы уже сказали, всякий, кому довелось бы услышать Курфейрака в 1828
году, мог бы подумать, что слышит Толомьеса в 1817-м. Но Курфейрак был
честным малым. Несмотря на кажущееся внешнее сходство их характеров, между
ним и Толомьесом было большое различие. То, что составляло их человеческую
сущность, было у каждого совсем иным. В Толомьесе сидел прокурор, в
Курфейраке таился рыцарь.
Если Анжольрас был вождем, Комбефер - вожаком, то Курфейрак представлял
собой центр притяжения. Другие давали больше света, он - больше тепла,
обладая действительно необходимым для центральной фигуры качеством:
открытым, приветливым нравом.
Баорель принимал участие в кровавых беспорядках, происходивших в июне
1822 года, в связи с похоронами юного Лалемана.
Баорель был хороший малый, славившийся дурным поведением, транжира,
мот, болтун и наглец, не лишенный, однако, щедрости, красноречия и смелости,
и добряк, каких мало. Он носил жилеты самых нескромных цветов и
придерживался самых красных убеждений. Отчаянный буян, иными словами -
страстный любитель дебоша, предпочитавший его всему на свете, за исключением
мятежа, которому, в свою очередь, предпочитал революцию, он всегда был готов
для начала побить стекла, затем разворотить мостовую, а закончить
низвержением правительства, подстрекаемый любопытством поглядеть, что же из
этого восполучится. Он одиннадцатый год числился студентом. но и не нюхал
юриспруденции, не обременяя себя учением. Он избрал себе девизом: "Адвокатом
не буду", а гербом - ночной столик с засунутым в него судейским беретом.
Всякий раз, когда ему случалось проходить мимо здания юридического
факультета, что бывало крайне редко, он наглухо застегивал свой редингот -
до пальто в ту пору еще не додумались - и принимал разные гигиенические меры
предосторожности. О портале здания факультета он говорил: "Красавец
старик!", а о декане факультета Дельвенкуре: "Монумент!" Лекции, которые он
посещал, служили ему темой для веселых песенок, профессора, которых слушал,
- сюжетом для карикатур. Он проживал, палец о палец не ударяя, довольно
порядочный пенсион, что-то около трех тысяч франков. Родители его были
крестьяне, и ему удалось внушить им почтение к собственному сыну.
Он говорил про них: "Они у меня деревенские, не городские, а потому
умные".
Человек непостоянный, Баорель слонялся по разным кафе; другие
обзаводятся привычками, у него их не было. Он вечно фланировал. Желание
побродить свойственно всем людям, желание фланировать - только парижанам. А
в сущности, Баорель был гораздо более прозорливым и вдумчивым, чем казался с
первого взгляда.
Он служил связующим звеном между Друзьями азбуки и некоторыми другими,
к тому времени еще не совсем сложившимися кружками, которым предстояло,
однако, в дальнейшем получить более определенную форму.
В нашем конклаве был один лысый молодой человек.
Маркиз д'Аваре, которого Людовик XVIII пожаловал герцогом за то, что он
подсадил короля в наемный кабриолет в день, когда тот бежал из Франции,
рассказывал, что в 1814 году, по возвращении из эмиграции, не успел король
вступить на берег Кале, как какой-то неизвестный подал ему прошение. "О чем
вы просите?" - спросил король. - "О месте почтмейстера, ваше величество". -
"Как вас зовут?" - "Л'Эгль".
Король нахмурился, но, взглянув на подпись под прошением, увидел, что
фамилия писалась не л'Эгль, а Легль {Л'Эгль (l'aigl)-по-французски - орел.
Орел был эмблемой в наполеоновском гербе.}. Такое отнюдь не бонапартистское
правописание тронуло короля. Он улыбнулся. "Ваше величество! - продолжал
проситель. - Мой предок был псарь по прозвищу Легель, от этого прозвища
произошла наша фамилия. По-настоящему я зовусь Легель, сокращенно - Легль, а
искаженно - л'Эгль". Тут король перестал улыбаться. Впоследствии, намеренно
или по ошибке, он все же вручил просителю бразды правления в почтовой
конторе в Мо.
Лысый друг азбуки был сыном этого л'Эгля, или Легля, и подписывался
Легль (из Мо). Товарищи звали его для краткости Боссюэ.
Боссюэ был веселым, но незадачливым парнем. Неудачником по
специальности. Зато он ничего и не принимал близко к сердцу. В двадцать пять
лет он успел облысеть. Отец его сумел в конце концов нажить и дом и
земельный участок, а сын, впутавшись в какую-то аферу, поторопился потерять
и землю и дом. У него не осталось никаких средств. Он был и учен и умен, но
ему не везло. Ничто ему не удавалось. Что бы он ни замыслил, что бы ни
затеял - все оказывалось обманом и оборачивалось против него. Если он колет
дрова, то непременно поранит палец. Если обзаведется подругой, то непременно
вскоре обнаружит, что обзавелся и дружком. Неприятности подкарауливали его
на каждом шагу, но он не унывал. Он говорил про себя, что ему "на голову со
всех крыш валится черепица". Спокойно, как должное, ибо привык к неудачам,
встречал он удары судьбы и посмеивался над вздорными ее выходками, как
человек, понимающий шутку. Денег у него не водилось, зато не переводилась
веселость. Ему частенько случалось терять все до последнего су, но ни при
каких обстоятельствах не терял он способности смеяться. Когда к нему
заявлялась беда, он дружески приветствовал ее как старую знакомую и
похлопывал невзгоды по плечу. Он так сжился с лихой своей долей, что,
обращаясь к ней, называл ее уменьшительным именем и говорил: "Добро
пожаловать, Горюшко!"
Преследования судьбы развили в нем изобретательность. Он был очень
находчив. И хотя постоянно сидел без гроша, тем не менее всегда изыскивал
способы, если приходила охота, производить "безумные траты". В одну
прекрасную ночь он дошел до того, что проел "целых сто франков", ужиная с
времени. Стрелка, совершая свой путь по циферблату, совершает его и в душах.
Каждый делал положенный ему шаг вперед. Роялисты становились либералами,
либералы - демократами.
Это был как бы прилив, сдерживаемый тысячей отливов; отливам
свойственно все смешивать; отсюда самые неожиданные сочетания идей;
преклонялись и перед Наполеоном и перед свободой. Мы строго придерживаемся
здесь исторических фактов, но таковы миражи того времени. Политические
взгляды имеют свои стадии развития. Причудливая разновидность роялизма,
вольтерианский роялизм нашел себе не менее странного партнера в
бонапартистском либерализме.
Направление мыслей других групп отличалось большей серьезностью. Там
доискивались первопричин, ратовали за право и справедливость. Там увлекались
учением об абсолютном, провидя бесчисленные возможности его проявления;
абсолютное, уже в силу своей неумолимости заставлять умы устремляться к
лазурным высям и витать в беспредельности. Ничто так не благоприятствует
возникновению мечты, как догма, и ничто так не способствует рождению
будущего, как мечта. Сегодняшняя утопия завтра облечется в плоть и кровь.
Но у передовых течений было как бы двойное дно. Уже обнаруживалась
склонность к тайне, создававшая угрозу "существующему порядку",
подозрительному и лицемерному. Это весьма показательный революционный
признак. Скрытые помыслы власти, подводившей подкоп, столкнулись со скрытыми
помыслами народа. Назревающие восстания явились ответом на замышляемый
государственный переворот.
В ту пору во Франции еще не было таких крупных тайных обществ, как
немецкий тугендбунд или итальянский союз карбонариев; но тут и там,
разветвляясь, шла невидимая подземная работа. В Эксе уже намечалось
возникновение Кугурды, в Париже, среди прочих объединений подобного рода,
существовало общество "Друзей азбуки".
Что представляли собой эти Друзья азбуки? Судя по названию, общество
ставило себе целью обучение детей. В действительности оно стремилось помочь
взрослым людям распрямиться.
Члены общества объявили себя Друзьями азбуки, подразумевая под этим,
что они друзья униженных и обездоленных, то есть народа {По-французски слово
"азбука" (А Б С) звучит, как abaisse - униженный, обездоленный.}. Его хотели
поднять. Каламбур, отнюдь не заслуживающий насмешки. Каламбуры играют подчас
заметную роль в политике: например Castratus ad castra {Кастрат у лагерного
костра (лат.).}, благодаря которому Нарсес стал командующим армией; например
Barbari et Barberini {Варвары и Барберини (лат.).}, например Fueros у Fuegos
{Фуэрос - особые права некоторых средневековых испанских городов; фуэгос -
огни (исп.).}; например Тu es Petrus et super hanc petram {...ты Петр, и на
сем камне <Я создам церковь Мою...> (Евангелие от Матфея, XVI, 18). Петр -
по-гречески - камень.} и т. д. и т. п.
Друзья азбуки были немногочисленны. Они представляли собою тайное
общество в зачаточном состоянии, мы бы даже сказали - котерию, будь в
возможностях котерий выдвигать героев. Члены общества собирались в Париже в
двух местах: близ Рынка, в кабачке "Коринф", о котором речь будет впереди, и
близ Пантеона, на площади Сен-Мишель, в маленьком кафе "Мюзен", ныне
снесенном. До первого сборного пункта было недалеко рабочим, до второго -
студентам.
Тайные собрания Друзей азбуки происходили в дальней комнате кафе
"Мюзен".
В этой зале, достаточно отдаленной от самого кафе, с которым ее
соединял длиннейший коридор, было два окна и выход по потайной лестнице на
улочку Гре. Здесь курили, пили, играли в игры, смеялись. Здесь во
всеуслышание говорили о всякой всячине, а шепотом об иных делах. К стене -
этого обстоятельства было вполне достаточно, чтобы заставить насторожиться
полицейского агента, - была прибита старая карта республиканской Франции.
Большинство Друзей азбуки составляли студенты, заключившие сердечный
союз кое с кем из рабочих. Вот имена главарей - они до некоторой степени
принадлежат истории: Анжольрас, Комбефер, Жан Прувер, Фейи, Курфейрак,
Баорель, Легль или л'Эгль, Жоли, Грантер.
Молодые люди, связанные между собой дружбой, составляли как бы одну
семью. Все, за исключением Легля, были южане.
Это был замечательный кружок. Он исчез в безднах, оставшихся позади. В
начале драматических событий, к описанию которых мы подошли, пожалуй, будет
нелишним бросить луч света на эти юные головы, прежде чем читатель увидит,
как они погрузятся во мрак своего трагического предприятия.
Анжольрас, которого мы назвали первым, - а почему именно его, станет
ясно впоследствии, - был единственным сыном богатых родителей.
Это был очаровательный молодой человек, способный, однако, внушать
страх. Он был прекрасен, как ангел, и походил на Антиноя, но только
сурового. По блеску его задумчивых глаз можно было подумать, что в одном из
предшествовавших своих существований он уже пережил Апокалипсис революции.
Он усвоил ее традиции как очевидец. Знал до мельчайших подробностей все
великие ее дела. Как это ни странно для юноши, по натуре он был
первосвященник и воин. Священнодействуя и воинствуя, он являлся солдатом
демократии, если рассматривать его с точки зрения нынешнего дня, и жрецом
идеала - если подняться над современностью. У него были глубоко сидящие
глаза со слегка красноватыми веками, рот с пухлой нижней губой, на которой
часто мелькало презрительное выражение, большой лоб. Высокий лоб на лице -
то же, что высокое небо на горизонте. Подобно некоторым молодым людям начала
нынешнего и конца прошлого века, рано прославившимся, он весь сиял
молодостью и, хотя бледность порой покрывала его щеки, был свеж, как
девушка. Достигнув зрелости мужчины, он все еще выглядел ребенком. Ему было
двадцать два года, а на вид - семнадцать. Он был строгого поведения и,
казалось, не подозревал, что на свете есть существо, именуемое женщиной. Им
владела одна страсть - справедливость и одна мысль - ниспровергнуть стоящие
на пути к ней препятствия. На Авентинском холме он был бы Гракхом, в
Конвенте - Сен-Жюстом. Он почти не замечал цветения роз, не знал, что такое
весна, не слышал пенья птиц. Обнаженная грудь Эваднеи взволновала бы его не
более, чем Аристогитона. Для него, как для Гармодия, цветы годились лишь на
то, чтобы прятать в них меч. Серьезность не покидала его даже в часы
веселья. Он целомудренно опускал глаза перед всем, что не являлось
республикой. Это был твердый, как гранит, возлюбленный свободы. Речь его
дышала суровым вдохновением и звучала гимном. Ему были свойственны
неожиданные взлеты мыслей. Затее завести с ним интрижку грозил неминуемый
провал. Если гризетка с площади Камбре или с улицы Сен-Жан-де-Бове, приняв
его за вырвавшегося на волю школьника и пленившись этим обликом пажа, этими
длинными золотистыми ресницами, этими голубыми глазами, этими развевающимися
по ветру кудрями, этими румяными ланитами, этими нетронутыми устами, этими
чудесными зубами, всем этим утром юности, вздумала бы испробовать над
Анжольрасом чары своей красы, его изумленный и грозный взгляд мгновенно
разверз бы перед ней пропасть и научил бы не смешивать грозного херувима
Езекииля с галантным Керубино Бомарше.
Рядом с Анжольрасом, воплощавшим логику революции, стоял Комбефер,
воплощавший ее философию. Разница между логикой и философией революции
состоит в том, что логика может высказаться за войну, меж тем как философия
в своих выводах приводит только к миру. Комбефер дополнял и исправлял
Анжольраса. Он смотрел на все с менее возвышенных позиций, но зато
свободнее. Он хотел воспитывать умы в духе широких общих идей. "Революция
нужна, - говорил он, - но нужна и цивилизация"; вокруг крутой горы перед ним
раскрывался беспредельный голубой простор. Вот почему взгляды Комбефера
отличались известной доступностью и практичностью. Будь Комбефер во главе
революции, при нем дышалось бы легче, чем при Анжольрасе. Анжольрас желал
осуществить с ее помощью божественное право, Комбефер - естественное. Первый
был последователем Робеспьера, второй - сторонником Кондорсе. Комбефер в
большей степени, чем Анжольрас, жил обычной жизнью обычных людей. Если бы
обоим юношам было суждено войти в историю, один оставил бы по себе память
справедливого, другой - мудрого. Анжольрас был мужественнее, Комбефер -
человечнее. Homo et Vir {Человек и муж (лат.).}, - в этом в сущности и
заключалась вся тонкость различия их характеров. Мягкость Комбефера, равно
как и строгость Анжольраса, являлась следствием душевной чистоты. Комбефер
любил слово "гражданин", но предпочитал ему "человек" и, наверно, охотно
называл бы человека, вслед за испанцами, Hombre. Он читал все, что выходило,
посещал театры, публичные лекции, слушал, как объясняет Араго явления
поляризации света, восхищался сообщением Жоффруа Сент-Илера о двойной
функции внутренней и наружной сонной артерии, питающих одна - лицо, другая -
мозг, был в курсе всей жизни, не отставал от науки, сопоставлял теории
"Сен-Симона и Фурье, расшифровывал иероглифы, любил, надломив поднятый
камешек, порассуждать о геологии, мог нарисовать на память бабочку
шелкопряда, обнаруживал погрешности против французского языка в словаре
Академии, штудировал Пюисегюра и Делеза, воздерживался от всяких утверждений
и отрицаний, до чудес и привидений включительно, перелистывал комплекты
Монитера и размышлял. Он утверждал, что будущность - в руках школьного
учителя, и живо интересовался вопросами воспитания. Он требовал, чтобы
общество неутомимо трудилось над поднятием своего морального и
интеллектуального уровня, над превращением науки в общедоступную ценность,
над распространением возвышенных идей, над духовным развитием молодежи. Но
он опасался, как бы скудость современных методов преподавания, убожество
господствующих взглядов, ограничивающихся признанием двух-трех так
называемых классических веков, тиранический догматизм казенных наставников,
схоластика и рутина не превратили бы в конце концов наши школы в
искусственные рассадники тупоумия. Это был ученый пурист, ясный ум,
многосторонне образованный и трудолюбивый человек, склонный вместе с тем, по
выражению друзей, к "несбыточным мечтаниям". Он верил в любую фантазию: и в
железные дороги, и в обезболивание при хирургических операциях, и в
возможность получения изображения предмета через камеру-обскуру, и в
электрический телеграф, и в управляемый воздушный шар. Его не пугали
крепости, всюду воздвигнутые против человечества суеверием, деспотизмом и
предрассудками. Он принадлежал к числу людей, полагающих, что наука в
конечном счете должна изменить существующее положение вещей. Анжольрас был
вождем, Комбефер - вожаком. С одним хорошо было бы вместе идти в бой, с
другим - пуститься в странствие. Это вовсе не означает, что Комбефер был не
способен к борьбе. Нет, он всегда готов был грудью встретить препятствия,
дать сильный и страстный отпор. Но ему было больше по душе обучать истине,
разъяснять позитивные законы, и так, постепенно, сделать человечество
достойным его судьбы. Если бы он мог выбирать между двумя способами
просвещения масс, он остановился бы скорее на лучах познания, нежели на
огнях восстаний. Разумеется, и пламя пожара озаряет, но почему бы не
дождаться восхода солнца? Огнедышащий вулкан светит, но утренняя заря светит
еще ярче. Очень возможно, что Комбеферу белизна прекрасного была милее, чем
пурпур великолепного. Свет, застилаемый дымом, прогресс, купленный ценой
насилия, не могли всецело удовлетворить эту нежную и глубокую душу.
Стремительный, крутой переход народа к правде, повторение 1793 года страшили
его. Однако еще менее приемлем был для Комбефера застой: он чувствовал в нем
гниение и смерть. По существу, он предпочитал пену бурлящей воды миазмам
неподвижного болота, поток - клоаке, Ниагарский водопад - Монфоконскому
озеру. Словом, он не признавал ни топтания на месте, ни спешки. Меж тем как
его мятежные и рыцарски влюбленные в абсолютное друзья преклонялись перед
высокими революционными подвигами и призывали к ним, Комбефер стоял за
прогресс, за истинный прогресс, пусть несколько холодноватый, но зато
безупречный, пусть несколько педантичный, но зато незапятнанный, пусть
несколько медлительный, но зато устойчивый. Комбефер готов был
коленопреклоненно молить о том, чтобы будущее наступило во всей своей
нетронутой чистоте и чтобы ничто не омрачало великого и благородного
поступательного движения народов. "Нужно, чтобы добро оставалось свободным
от всякого зла", - неустанно повторял он. Действительно, если величие
революции состоит в том, чтобы, не отрывая глаз от ослепительно сияющего
идеала, стремиться к нему сквозь громы и молнии, обжигая руки в огне,
обагряя их в крови, то красота прогресса - в сохранении безукоризненной
чистоты: и Вашингтон, олицетворяющий прогресс, и Дантон, воплощающий
революцию, отличаются друг от друга, как ангелы с крылами лебедя от ангелов
с крылами орла.
Жан Прувер отличался еще большей мягкостью, чем Комбефер. Повинуясь
мимолетной фантазии, примешавшейся к серьезному и глубокому побуждению,
породившему в нем весьма похвальный интерес к изучению средних веков, он
переименовал себя из Жана в Жеана. Жан Прувер был вечно влюблен, посвящал
свои досуги возне с цветами, игре на флейте, сочинению стихов; он любил
народ, жалел женщин, оплакивал горькую участь детей, одинаково твердо верил
и в светлое будущее и в бога и осуждал революцию только за одну павшую по ее
вине царственную голову - за голову Андре Шенье. У него был мягкий голос с
неожиданными переходами в резкие тона. Он был начитан, как ученый, и мог
почти сойти за ориенталиста, но прежде всего он был добр, и потому - это
вполне понятно каждому, кто знает, насколько доброта и величие близки между
собою, - в поэзии отдавал предпочтение грандиозному. Он знал итальянский,
латинский, греческий и еврейский, но пользовался ими лишь затем, чтобы
читать четырех поэтов: Данте, Ювенала, Эсхила и Исаию. Из французских
авторов он ставил Корнеля выше Расина, Агриппу д'Обинье выше Корнеля. Он
любил бродить по полям, заросшим диким овсом и васильками; облака занимали
его, пожалуй, не менее житейских дел. У него был как бы двусторонний ум,
одной стороной обращенный к людям, другой - к богу, и он делил свое время
между изучением и созерцанием. По целым дням трудился он над социальными
проблемами; заработная плата, капитал, кредит, брак, религия, свобода мысли,
свобода любви, воспитание, карательная система, собственность, формы
ассоциаций, производство, распределение - вот что составляло предмет его
углубленных занятий. Он пытался разгадать загадку общественных низов,
отбрасывающую тень на весь человеческий муравейник, а по вечерам наблюдал за
громадами ночных светил. Как и Анжольрас, он был единственным сыном богатых
родителей. Он говорил всегда тихо, ходил, опустив голову и потупя взор,
улыбался смущенно, одевался плохо, казался неуклюжим, краснел по всякому
поводу, был до крайности застенчив и при всем том неустрашимо храбр.
Фейи был рабочим-веерщиком, круглым сиротой. С трудом зарабатывая три
франка в день, он имел одну заветную мечту - освободить мир. Впрочем, была у
него еще и другая забота - стать образованным, что на его языке означало
также стать свободным. Он без всякой посторонней помощи выучился грамоте и
все свои знания приобрел самоучкой. Фейи был человек большого сердца, всегда
готовый широко раскрыть миру свои объятия. Будучи сиротой, Фейи усыновил
целые народы. Лишенный матери, он обратил все свои помыслы к родине. Он
хотел, чтобы на земле не осталось ни одного человека без отчизны. С
проницательностью выходца из народа он собственным умом дошел до того, что
мы зовем теперь "идеей самосознания наций". Именно затем, чтобы негодовать с
полным знанием дела, он и изучал историю. В кружке юных утопистов,
занимавшихся преимущественно Францией, он один представлял интересы
чужеземных стран. Его излюбленной темой являлись Греция, Польша, Венгрия,
Румыния и Италия. Он без конца, кстати и некстати, говорил о них с тем
большей настойчивостью, что он сознавал свое право на это. Захват Греции и
Фессалии Турцией, Варшавы - Россией, Венеции - Австрией - все эти акты
насилия приводили его в сильнейшее раздражение. Особенно возмущал его
неслыханный грабеж, совершенный в 1772 году. Искреннее негодование - лучший
вид красноречия; именно такое красноречие и было ему свойственно. Снова и
снова возвращался он к 1772 году, к этой позорной дате, к благородному и
отважному народу, который предательство лишило независимости, к совместному
преступлению троих, к чудовищной ловушке, ставшей прототипом и зачином всех
ужасных притеснений, которым подвергся с тех пор ряд благородных наций,
самое существование которых оказалось вследствие этого, - если можно так
выразиться, - под вопросом. Все наблюдаемые в наши дни покушения на
государственную самостоятельность ведут начало от раздела Польши. Раздел
Польши - теорема, все современные политические злодеяния - ее выводы. В
течение почти всего последнего века не было тирана и изменника, который не
поспешил бы признать, подтвердить, скрепить своей подписью, парафировать nе
varietur {Неизменность (лат.).} раздела Польши. В списке предательств
новейшего времени это предательство стоит первым. Венский конгресс
ознакомился с этим преступлением прежде, чем совершил свое собственное. В
1772 году трубят сбор, в 1815-м делят добычу. Таково было содержание речей
Фейи. Этот бедняк-рабочий взял на себя роль заступника справедливости, а она
наградила его за это величием. В праве заложено бессмертное начало. Варшава
так же не может оставаться татарской, как Венеция - немецкой. Бороться за
это - напрасный труд и потеря чести для королей. Рано или поздно страна,
пущенная ко дну, всплывает и снова появляется на поверхности. Греция вновь
становится Грецией, Италия - Италией. Протест права против актов насилия не
молкнет. Кража целого народа не прощается за давностью. Плоды крупных
мошенничеств недолговечны. С нации нельзя спороть метку, как с носового
платка.
У Курфейрака был отец, которого все звали господин де Курфейрак. К
числу многих неверных понятий, которые составила себе буржуазия эпохи
Реставрации об аристократизме и благородстве происхождения, принадлежит вера
в частичку "де". Частичка эта, как известно, не имеет ровно никакого
значения. Однако буржуазия времен "Минервы" так высоко расценивала это
ничтожное "де", что почитала за долг отказываться от него. Г-н де Шовелен
стал именоваться г-ном Шовеленом, г-н де Комартен - г-ном Комартеном, г-н де
Констан де Ребек - Бенжаменом Констаном, а г-н де Лафайет - г-ном Лафайетом.
Курфейрак, не желая отставать от других, также называл себя просто
Курфейраком.
На этом мы могли бы, пожалуй, прервать дальнейший рассказ о Курфейраке,
ограничившись ссылкой: Курфейрак - см. Толомьес.
Курфейрак и в самом деле был полон того молодого задора, который можно
было бы назвать пылом молодости. Позднее это исчезает, как грациозность
котенка; двуногое очаровательное создание превращается в буржуа,
четвероногое - в кота.
Такого рода душевный склад сохраняется в студенческой среде из
поколения в поколение, переходит от молодежи старого к молодежи нового
призыва, его передают из рук в руки, quasi cursores {Как состязающиеся в
беге (лат) - Лукреций, О природе вещей.}, почти без изменений. Вот почему,
как мы уже сказали, всякий, кому довелось бы услышать Курфейрака в 1828
году, мог бы подумать, что слышит Толомьеса в 1817-м. Но Курфейрак был
честным малым. Несмотря на кажущееся внешнее сходство их характеров, между
ним и Толомьесом было большое различие. То, что составляло их человеческую
сущность, было у каждого совсем иным. В Толомьесе сидел прокурор, в
Курфейраке таился рыцарь.
Если Анжольрас был вождем, Комбефер - вожаком, то Курфейрак представлял
собой центр притяжения. Другие давали больше света, он - больше тепла,
обладая действительно необходимым для центральной фигуры качеством:
открытым, приветливым нравом.
Баорель принимал участие в кровавых беспорядках, происходивших в июне
1822 года, в связи с похоронами юного Лалемана.
Баорель был хороший малый, славившийся дурным поведением, транжира,
мот, болтун и наглец, не лишенный, однако, щедрости, красноречия и смелости,
и добряк, каких мало. Он носил жилеты самых нескромных цветов и
придерживался самых красных убеждений. Отчаянный буян, иными словами -
страстный любитель дебоша, предпочитавший его всему на свете, за исключением
мятежа, которому, в свою очередь, предпочитал революцию, он всегда был готов
для начала побить стекла, затем разворотить мостовую, а закончить
низвержением правительства, подстрекаемый любопытством поглядеть, что же из
этого восполучится. Он одиннадцатый год числился студентом. но и не нюхал
юриспруденции, не обременяя себя учением. Он избрал себе девизом: "Адвокатом
не буду", а гербом - ночной столик с засунутым в него судейским беретом.
Всякий раз, когда ему случалось проходить мимо здания юридического
факультета, что бывало крайне редко, он наглухо застегивал свой редингот -
до пальто в ту пору еще не додумались - и принимал разные гигиенические меры
предосторожности. О портале здания факультета он говорил: "Красавец
старик!", а о декане факультета Дельвенкуре: "Монумент!" Лекции, которые он
посещал, служили ему темой для веселых песенок, профессора, которых слушал,
- сюжетом для карикатур. Он проживал, палец о палец не ударяя, довольно
порядочный пенсион, что-то около трех тысяч франков. Родители его были
крестьяне, и ему удалось внушить им почтение к собственному сыну.
Он говорил про них: "Они у меня деревенские, не городские, а потому
умные".
Человек непостоянный, Баорель слонялся по разным кафе; другие
обзаводятся привычками, у него их не было. Он вечно фланировал. Желание
побродить свойственно всем людям, желание фланировать - только парижанам. А
в сущности, Баорель был гораздо более прозорливым и вдумчивым, чем казался с
первого взгляда.
Он служил связующим звеном между Друзьями азбуки и некоторыми другими,
к тому времени еще не совсем сложившимися кружками, которым предстояло,
однако, в дальнейшем получить более определенную форму.
В нашем конклаве был один лысый молодой человек.
Маркиз д'Аваре, которого Людовик XVIII пожаловал герцогом за то, что он
подсадил короля в наемный кабриолет в день, когда тот бежал из Франции,
рассказывал, что в 1814 году, по возвращении из эмиграции, не успел король
вступить на берег Кале, как какой-то неизвестный подал ему прошение. "О чем
вы просите?" - спросил король. - "О месте почтмейстера, ваше величество". -
"Как вас зовут?" - "Л'Эгль".
Король нахмурился, но, взглянув на подпись под прошением, увидел, что
фамилия писалась не л'Эгль, а Легль {Л'Эгль (l'aigl)-по-французски - орел.
Орел был эмблемой в наполеоновском гербе.}. Такое отнюдь не бонапартистское
правописание тронуло короля. Он улыбнулся. "Ваше величество! - продолжал
проситель. - Мой предок был псарь по прозвищу Легель, от этого прозвища
произошла наша фамилия. По-настоящему я зовусь Легель, сокращенно - Легль, а
искаженно - л'Эгль". Тут король перестал улыбаться. Впоследствии, намеренно
или по ошибке, он все же вручил просителю бразды правления в почтовой
конторе в Мо.
Лысый друг азбуки был сыном этого л'Эгля, или Легля, и подписывался
Легль (из Мо). Товарищи звали его для краткости Боссюэ.
Боссюэ был веселым, но незадачливым парнем. Неудачником по
специальности. Зато он ничего и не принимал близко к сердцу. В двадцать пять
лет он успел облысеть. Отец его сумел в конце концов нажить и дом и
земельный участок, а сын, впутавшись в какую-то аферу, поторопился потерять
и землю и дом. У него не осталось никаких средств. Он был и учен и умен, но
ему не везло. Ничто ему не удавалось. Что бы он ни замыслил, что бы ни
затеял - все оказывалось обманом и оборачивалось против него. Если он колет
дрова, то непременно поранит палец. Если обзаведется подругой, то непременно
вскоре обнаружит, что обзавелся и дружком. Неприятности подкарауливали его
на каждом шагу, но он не унывал. Он говорил про себя, что ему "на голову со
всех крыш валится черепица". Спокойно, как должное, ибо привык к неудачам,
встречал он удары судьбы и посмеивался над вздорными ее выходками, как
человек, понимающий шутку. Денег у него не водилось, зато не переводилась
веселость. Ему частенько случалось терять все до последнего су, но ни при
каких обстоятельствах не терял он способности смеяться. Когда к нему
заявлялась беда, он дружески приветствовал ее как старую знакомую и
похлопывал невзгоды по плечу. Он так сжился с лихой своей долей, что,
обращаясь к ней, называл ее уменьшительным именем и говорил: "Добро
пожаловать, Горюшко!"
Преследования судьбы развили в нем изобретательность. Он был очень
находчив. И хотя постоянно сидел без гроша, тем не менее всегда изыскивал
способы, если приходила охота, производить "безумные траты". В одну
прекрасную ночь он дошел до того, что проел "целых сто франков", ужиная с