Страница:
воткнуто в уголья и побагровело от накала. В углу возле дверей виднелись две
груды каких-то предметов, вероятно, положенных здесь неспроста - одна была
похожа на связку веревок, другая на кучу железного лома. Человек, не
посвященный в то, что здесь замышлялось, мог бы предположить и самое худшее
и самое безобидное. Освещенная таким образом комната напоминала скорее
кузницу, чем адское пекло, зато Жондрет при таком освещении смахивал больше
на дьявола, чем на кузнеца.
От углей шел такой жар, что горевшая на столе свеча таяла со стороны,
обращенной к жаровне, оплывая с одного края. На камине стоял старый медный
потайной фонарь, достойный Диогена, обернувшегося Картушем.
Чад от жаровни, поставленной в самый очаг между тлеющих головешек,
уходил в каминную трубу, и в комнате не чувствовалось его запаха.
Проникая сквозь оконные стекла, луна посылала свои бледные лучи в это
пылавшее пурпуром логово, и поэтическому воображению Мариуса, который
оставался мечтателем, даже когда нужно было действовать, они представлялись
как бы небесной грезой, залетевшей в безобразные земные сны.
Ветер, врываясь через разбитое окно, рассеивал чад и помогал скрывать
присутствие жаровни.
Берлога Жондрета, если читатель припомнит то, что мы говорили о жилище
Горбо, являлась самой прекрасной ареной для темного, кровавого дела и
надежным местом для сокрытия преступления. Это была самая глухая комната в
самом уединенном доме на самом безлюдном бульваре Парижа. Если бы не
существовало на свете засад, то их изобрели бы там.
Толща стен и множество необитаемых помещений отделяли эту трущобу от
бульвара, а единственное ее окно выходило на пустыри, обнесенные глухой
стеной и заборами.
Жондрет разжег трубку, уселся на дырявый стул и задымил. Жена что-то
говорила ему шепотом.
Если бы Мариус был Курфейраком, то есть принадлежал к той породе людей,
которые смеются во всех случаях жизни, он расхохотался бы при виде супруги
Жондрет. На ней была черная шляпа с перьями, живо напоминавшая головные
уборы герольдов на коронации Карла X, широченная клетчатая шаль поверх
вязаной юбки и мужские башмаки - те самые, которыми утром побрезговала ее
дочь. По-видимому, этот наряд и заставил Жондрета воскликнуть: "Ага! Ты
приоделась! Правильно. Надо, чтобы твой вид внушал доверие!"
А на Жондрете был все тот же новый, слишком просторный редингот,
подаренный Белым, и в его костюме по-прежнему поражало несоответствие между
рединготом и панталонами, столь любезное, по мнению Курфейрака, сердцу
поэта.
Вдруг Жондрет возвысил голос:
- Постой! Дай сообразить. Ведь по такой погоде он, пожалуй, приедет в
фиакре. Бери-ка фонарь, зажги и спускайся вниз. Станешь за дверью. Как
только услышишь, что подъехала карета, живо отвори; пока он подымется, ты
посветишь ему на лестнице и в коридоре, а как только проводишь сюда, опять
спустись бегом, рассчитайся с кучером и отошли его.
- А деньги где? - спросила жена.
Жондрет пошарил в карманах штанов и протянул ей пять франков.
- Это еще откуда? - воскликнула она.
- Тот лобанчик, что дал утром сосед, - с важным видом ответил Жондрет и
прибавил: - Знаешь что? Надо бы принести сюда два стула.
- Зачем?
- Чтобы было на чем сидеть.
У Мариуса пробежал по коже мороз, когда он услышал спокойный ответ
тетки Жондрет:
- Ладно! Пойду приволоку их от соседа.
Она быстро отворила дверь и вышла в коридор.
Мариусу не хватило времени соскочить с комода, добраться до кровати и
спрятаться.
- Возьми свечу! - крикнул Жондрет вдогонку.
- Не надо, - сказала она, - только помешает, ведь мне два стула тащить.
От луны и так светло.
Мариус услышал, как тяжелая рука тетки Жондрет ощупью искала в темноте
ключ. Дверь распахнулась. Он застыл, пригвожденный к месту неожиданностью и
страхом.
Тетка Жондрет вошла в комнату.
Сквозь чердачное окно пробивался узкий лунный луч, разрезавший тьму как
бы на два полотнища. Одно из этих широких полотнищ тьмы целиком закрывало
стену, к которой прислонился Мариус, и его не было видно.
Тетка Жондрет подняла глаза, не заметила никого, взяла оба стула,
единственную мебель Мариуса, и вышла, оглушительно хлопнув дверью.
Она вернулась в свою конуру.
- Вот тебе стулья.
- А вот и фонарь, - сказал муж. - Спускайся, живо!
Она быстрым шагом вышла из комнаты, и Жондрет остался один.
Он поставил стулья по обеим сторонам стола, перевернул долото в
угольях, придвинул к камину старые ширмы, загородив ими жаровню, затем
направился в угол, где лежала груда веревок, и нагнулся над ней, что-то
разглядывая. То, что Мариус принял за бесформенную кучу хлама, оказалось
отлично слаженной веревочной лестницей с деревянными перекладинами и двумя
крючьями.
Ни лестницы, ни похожих на железные бруски тяжелых инструментов,
добавленных к груде железного дома за дверью, не было утром в лачуге
Жондрета; очевидно, он принес их днем, когда Мариус уходил.
"Это кузнечные инструменты", - подумал Мариус.
Если бы Мариус лучше разбирался в таких вещах, то понял бы, что он
принимал за орудия кузнеца особый набор для отмычки замков или взлома
дверей, а также колющие и режущие инструменты - два типа зловещих орудий,
известных у воров под названием "жало" и "резь".
Камин и стол с двумя стульями находились как раз напротив Мариуса.
Жаровня была заставлена ширмой, комната освещалась только свечой; от самого
маленького черепка, валявшегося на столе или на камине, ложились длинные
тени. Кувшин с отбитым горлышком затенял полстены. Комната застыла в жутком
и зловещем покое. В воздухе висело ожидание чего-то страшного.
Жондрет дал своей трубке погаснуть - верный признак озабоченности - и
снова сел за стол. Пламя свечи освещало острые, хищные черты его лица. По
временам он хмурил брови и взмахивал правой рукой, как бы возражая на
последние доводы грозного внутреннего голоса. При одной из таких угрюмых
реплик, обращенных к самому себе, он выдвинул ящик стола, вытащил длинный
кухонный нож и попробовал на ногте острие. Потом, сунув нож обратно,
задвинул ящик.
Мариус нащупал пистолет в правом жилетном кармане, вытащил его и взвел
курок.
Пистолет издал при этом отчетливый сухой треск.
Жондрет вздрогнул и привстал.
- Кто там? - крикнул он.
Мариус затаил дыхание. Жондрет прислушался, затем проговорил смеясь:
- Ну и болван же я! Это трещит перегородка.
Мариус зажал пистолет в руке.
Внезапно стекла задребезжали от унылого далекого звона. На колокольне
Сен-Медар пробило шесть часов.
Жондрет отмечал каждый удар кивком головы. Когда послышался шестой, он
снял пальцами нагар со свечи.
Затем принялся шагать из угла в угол, выглянул в коридор, прислушался,
опять зашагал, опять прислушался. "Только бы не надул!" - пробормотал он,
возвращаясь на свое место.
Не успел он сесть, как дверь отворилась.
Тетка Жондрет распахнула ее и остановилась в коридоре, осклабляясь
отвратительной льстивой улыбкой, которую подчеркивал свет, пробивавшийся
снизу, сквозь одну из щелей потайного фонаря.
- Милости просим, сударь! - сказала она.
- Милости просим, благодетель вы наш! - вскочив, подхватил Жондрет.
Появился Белый.
Его лицо выражало ясное спокойствие, невольно внушающее почтение.
Он положил на стол четыре золотых.
- Господин Фабанту! - заговорил он. - Вот вам на квартиру и на
неотложные расходы. А дальше будет видно.
- Да вознаградит вас господь за вашу щедрость, благодетель! - вскричал
Жондрет и, быстро подойдя к жене, тихо сказал:
- Отошли фиакр.
Покуда ее муж кланялся и пододвигал стул Белому, она незаметно
скрылась. Вернувшись, она шепнула ему на ухо:
- Отослала!
Снег шел с утра не переставая и покрыл мостовую таким толстым слоем,
что никто не слышал, как подкатил фиакр и как он отъехал.
Белый сел.
Жондрет пристроился на другом стуле, напротив него.
Чтобы лучше представить себе то, что сейчас произойдет, пусть читатель
вообразит себе морозную ночь, пустыри больницы Сальпетриер, занесенные
снегом и белевшие в лунном свете, словно огромные саваны, огоньки уличных
фонарей, бросавшие красный отсвет на хмурые бульвары, на длинные ряды черных
вязов; глухое безлюдье, быть может, на четверть мили вокруг; дом Горбо в час
глубочайшей тишины и жуткого мрака, а в этой развалине, затерявшейся во
тьме, в глуши, огромную, слабо освещенную единственной свечой берлогу
Жондрета, и в этой трущобе - двух человек, сидевших за одним столом: Белого,
сохранявшего невозмутимый вид, и ухмылявшегося страшного Жондрета, в углу
старую волчицу Жондрет, а за перегородкой - невидимого Мариуса, не
упускавшего ни единого слова, ни единого движения, с настороженным взглядом,
с пистолетом в руке.
Мариус не испытывал страха; им владело лишь отвращение. Он сжимал
рукоятку пистолета и чувствовал себя уверенно. "Я арестую негодяя, как
только сочту нужным", - думал он.
Oн знал, что полиция близко, в засаде, и ждет условного сигнала, чтобы
схватить преступника.
Помимо всего прочего, он надеялся, что трагическое столкновение Белого
с Жондретом прольет хоть немного света на то, что ему так важно было узнать.
Окинув взглядом убогие кровати, на которых теперь никто не лежал, Белый
спросил:
- Как себя чувствует бедное раненое дитя?
- Плохо, - отвечал Жондрет с горькой и признательной улыбкой, - очень
плохо, сударь. Старшая сестра повела ее в больницу Бурб на перевязку. Вы их
увидите, они сейчас вернутся.
- А госпоже Фабанту как будто лучше? - продолжал Белый, рассматривая
причудливый наряд тетки Жондрет, которая, стоя у двери, словно она уже
сторожила выход, уставилась на него с угрожающим, чуть ли не воинственным
видом.
- Она смертельно больна, - заявил Жондрет. - Но что поделаешь, сударь?
У нее столько мужества, у бедняжки! Это не женщина, а бык.
Супруга Жондрета, растроганная комплиментом, воскликнула с жеманством
чудовища, которому польстили:
- Ты слишком добр ко мне, голубчик Жондрет!
- Жондрет? - удивился г-н Белый. - Я полагал, что вас зовут Фабанту?
- Фабанту, а по сцене - Жондрет, - нашелся муж. - Псевдоним артиста.
Взглянув на супругу, он пожал плечами, но так, чтобы не заметил Белый,
и снова затянул слащавым, воркующим голосом:
- Мы с моей милой женушкой всегда жили душа в душу! Что бы у нас
оставалось, не будь этого утешения? Мы так несчастны, сударь! Руки есть, а
работы нет. Душа горит, а заняться нечем. Я не знаю, о чем думает
правительство, но, честное слово, сударь, я не якобинец, не какой-нибудь
горлопан республиканец, я не против властей, но если бы посадили меня вместо
министров - честное благородное слово, все пошло бы по-другому. Вот я, к
примеру, послал дочек обучаться картонажному ремеслу. Вы скажете: "Как
ремеслу?" Да, ремеслу, грубому ремеслу, чтобы у них был кусок хлеба. Видите,
до чего мы докатились, мой благодетель! До какого унижения! И это после
того, кем мы были! У нас ничего не осталось от прежнего благополучия.
Ничего, кроме одной-единственной вещи, кроме картины; но как ни дорожу я
этой картиной, а придется ее спустить, ведь жить-то надо! Что ни говори, а
жить надо!
Пока Жондрет разглагольствовал с какой-то нарочитой торопливостью, что
не соответствовало настороженному и сосредоточенному выражению его лица,
Мариус поднял глаза и увидел в углу комнаты мужчину, которого до сих пор не
замечал. Человек, должно быть, недавно вошел, и так тихо, что даже не было
слышно скрипа двери. На нем была лиловая вязаная фуфайка, старая,
заношенная, грязная, изодранная, зиявшая прорехами, широкие плисовые штаны и
грубые носки; он был без рубашки, с голой шеей, голыми татуированными
руками; лицо у него было вымазано сажей. Скрестив руки, он молча сидел на
ближайшей кровати за теткой Жондрет, так что его почти не было видно.
Повинуясь внутренней магнетической силе, которая направляет наш взгляд,
Белый посмотрел в угол почти одновременно с Мариусом. Он не мог удержаться
от удивленного жеста, что сразу заметил Жондрет.
- Ага, понимаю! - с особой предупредительностью воскликнул Жондрет,
застегивая на себе пуговицы. - Вы изволите глядеть на ваш редингот? Он идет
мне! Ей-богу, очень идет!
- Что это за человек? - спросил Белый.
- Это? - протянул Жондрет. - Это так, сосед. Не обращайте на него
внимания.
Вид у соседа был странный. Но в предместье Сен-Марсо расположено
несколько химических заводов. У рабочих бывают черные лица. Впрочем, вся
наружность Белого говорила о полном доверии, в нем не чувствовалось и тени
страха.
- Простите, о чем это вы начали говорить, господин Фабанту?
- Я говорил, мой дорогой покровитель, - подхватил Жондрет, облокотясь
на стол и вперив в Белого неподвижный и ласковый взгляд, слегка напоминавший
взгляд удава, - я говорил, что у меня продается картина.
Чуть скрипнула дверь. Вошел второй мужчина и уселся на постели, за
теткой Жондрет. У него, как и у первого, были голые руки и черное от сажи
или чернил лицо.
Хотя этот человек в буквальном смысле слова проскользнул в комнату,
Белый заметил и его.
- Не беспокойтесь, - продолжал Жондрет, - это здешние жильцы. Итак, я
говорил, что у меня сохранилась ценная картина... Вот, сударь, извольте
поглядеть.
Он поднялся, подошел к стене, где стояла на полу упоминавшаяся нами
картина, и, повернув ее лицом, опять прислонил к стене. При слабом свете
свечи это казалось чем-то похожим на живопись. Однако, что изображала
картина, Мариус не мог разобрать, так как Жондрет загораживал ее; он
разглядел только грубую мазню, нечто вроде человеческой фигуры на переднем
плане; все это было намалевано с кричащей яркостью балаганного занавеса или
ширмы марионеточного театра.
- Что это такое? - спросил Белый.
Жондрет воскликнул с восторгом:
- Произведение мастера, картина огромной ценности, благодетель! Я
дорожу ею не меньше, чем своими дочерьми, она мне многое напоминает! Но я
уже говорил вам и опять скажу: нужда заставляет, придется ее спустить.
Было ли это случайно, или потому, что он начал испытывать беспокойство,
но только г-н Белый перевел взгляд с картины в глубину комнаты. Там уже
оказалось четыре человека - трое сидели на кровати, один стоял у дверей; все
четверо - с голыми руками, неподвижные, с выпачканными лицами. Один из
сидевших на кровати прижался к стене и закрыл глаза; могло показаться, что
он спит. Это был старик, его седые волосы над черным лицом производили
жуткое впечатление. Двое других казались молодыми. Один был бородатый,
другой лохматый. Все были разуты - кто в носках, кто босиком.
Жондрет заметил, что Белый не спускает глаз с этих людей.
- Это друзья. Живут по соседству, - сказал он. - Они все чумазые,
потому что копаются в саже. Эти ребята-трубочисты. Не стоит обращать на них
внимания, благодетель, лучше купите у меня картину. Сжальтесь над моей
нищетой. Я вам ее отдам недорого. Во сколько вы ее оцените?
- Но ведь это вывеска с кабачка, ей цена не больше трех франков, -
проговорил г-н Белый, пристально, с настороженным видом, глядя в глаза
Жондрета.
- При вас ли бумажник? - вкрадчивым голосом спросил Жондрет. - С меня
довольно будет тысячи экю.
Белый встал во весь рост, прислонился к стене и пробежал глазами по
комнате. Слева от него, между ним и окном, находился Жондрет, справа между
ним и дверью, жена Жондрета и четверо мужчин. Все четверо не шевелились и
как будто даже не замечали его. Жондрет снова жалобно заскулил, обводя всех
блуждающим взглядом, так что Белому могло показаться, будто от нищеты у
этого человека помутился рассудок.
- Если вы не купите у меня картину, дорогой благодетель, - продолжал
ныть Жондрет, - я пропал, мне останется одно: броситься в воду. Подумать
только: ведь я мечтал обучить дочек картонажному искусству, оклеиванью
коробок для новогодних подарков. Не тут-то было! Оказывается, для этого
нужен верстак с бортом, чтобы стекла не падали на пол, нужна печь по особому
заказу, посудина с тремя отделениями для разных сортов клея: погуще - для
дерева, пожиже - для бумаги или для материи, нужен резак для заготовки
картона, колодка, чтобы прилаживать его, молоток - заколачивать скрепки,
кисти и всякая чертовщина. И все для того, чтобы заработать четыре су в
день! А корпеть надо четырнадцать часов. Каждую коробку раз по тринадцать
брать в руки. Да смачивать бумагу, да нигде не насажать пятен, да разодевать
клей. Проклятая работа! И за все - четыре су в день! Разве на это проживешь?
Причитая, Жондрет не глядел на Белого, а тот пристально его
рассматривал. Глаза Белого были устремлены на Жондрета, глаза Жондрета - на
дверь. Мариус с напряженным вниманием следил за ними обоими. Белый как будто
спрашивал себя: "Не умалишенный ли это?" Жондрет несколько раз и на разные
лады повторил тягучим, умоляющим голосом: "Мне остается одно: броситься в
воду. Я уже недавно спустился было на три ступеньки у Аустерлицкого моста!"
Вдруг его мутные глаза вспыхнули отвратительный блеском, этот
низкорослый человечек выпрямился и стал страшен; он шагнул навстречу Белому
и крикнул громовым голосом:
- Все это вздор, не в этом дело! Вы меня узнаете?
Дверь внезапно распахнулась, и вошли трое мужчин в синих холщовых
блузах и черных бумажных масках. Один, очень худой, держал в руке длинную
палку, окованную железом; другой, рослый детина, держал за топорище, обухом
вниз, топор, какой употребляют для боя быков; третий, широкоплечий, не такой
худой, как первый, но и не такой плотный, как второй, сжимал в кулаке
огромный ключ, вероятно, украденный в тюрьме от какой-нибудь двери.
Жондрет, видимо, только и ждал этих людей. Между ним и человеком с
палкой тотчас завязался быстрый диалог.
- Все готово? - спросил Жондрет.
- Все, - отвечал тот.
- А где Монпарнас?
- Первый любовник остановился поболтать с твоей дочкой.
- С которой?
- Со старшей.
- Фиакр стоит внизу?
- Стоит.
- А повозка запряжена?
- Да.
- А пару заложили хорошую?
- Отличную.
- Дожидаются, где я велел?
- Да.
- Ну хорошо, - сказал Жондрет.
Белый был очень бледен. Он внимательно и спокойно осматривался вокруг,
с видом человека, который понимает, куда он попал, и медленно и удивленно
поворачивал голову, вглядываясь в каждого из окружавших его людей. Ни
малейшего признака испуга не было на его лице. Стоя за столом, он
воспользовался им как заграждением; этот человек, за минуту до того
казавшийся добродушным стариком, вдруг превратился в богатыря, и движение,
которым он опустил свой могучий кулак на спинку стула, дышало угрозой и
неожиданной силой.
Этот старик, так стойко и мужественно державшийся перед лицом
опасности, принадлежал, по-видимому, к числу тех натур, для которых быть
храбрыми так же естественно и просто, как быть добрыми. Отец любимой женщины
- нам не чужой. Мариус испытывал гордость за незнакомца.
Между тем трое мужчин с голыми руками, про которых Жондрет сказал: "Это
трубочисты", вытащили из кучи громадные ножницы для резки металла, тяжелый
лом, молоток и, не проронив ни слова, молча стали в дверях. Старик,
дремавший на постели, не тронулся с места и только открыл глаза. Тетка
Жондрет уселась подле него.
Мариус решил, что момент для вмешательства наступает, и, подняв правую
руку с пистолетом, приготовился стрелять вверх, в сторону коридора.
Жондрет, закончив разговор с человеком, вооруженным палкой, снова
обратился к Белому и повторил свой вопрос, сопровождая его коротким,
негромким, зловещим смешком.
- Итак, вы меня не узнаете?
- Нет, - ответил Белый, глядя ему прямо в глаза.
Жондрет подошел вплотную к столу. Наклонившись над свечой, скрестив
руки и подавшись насколько можно вперед, он приблизил к спокойному лицу
Белого, который при этом движении не пошевельнулся, свои тяжелые хищные
челюсти и, застыв в позе дикого зверя, готовящегося растерзать жертву,
крикнул:
- Я не Фабанту, не Жондрет, я - Тенардье! Я трактирщик из Монфермейля!
Слышите? Тенардье! Теперь вы узнаете меня?
Легкая краска залила лицо Белого, но он сохранил обычную свою
невозмутимость и ответил негромким, недрогнувшим голосом:
- И теперь не узнаю.
Мариус не расслышал ответа. Если бы не темнота, можно было бы видеть,
как он растерян, ошеломлен, поражен. Он задрожал, когда Жондрет произнес: "Я
Тенардье", и прислонился к стене с таким ощущением, будто холодный клинок
шпаги пронзил его сердце. Затем его правая рука, уже готовая дать условный
выстрел, медленно опустилась, и в то мгновение, когда Жондрет
повторил "Слышите? Тенардье!", ослабевшие пальцы Мариуса едва не выпустили
пистолет. Жондрет, открыв, кто он, ничуть не встревожил этим Белого, но
потряс Мариуса. Имя Тенардье, по-видимому, незнакомое Белому, было хорошо
известно Мариусу. Вспомним, что оно для него означало. Это имя, вписанное в
отцовское завещание, Мариус носил у сердца, хранил в сокровенных своих
мыслях, в глубинах памяти, запечатлевшей строки священного завета,
гласившего: "Человек по имени Тенардье спас мне жизнь. Если моему сыну
случится встретиться с ним, пусть он сделает для него все, что может!"
Имя это, как, вероятно, помнит читатель, было одной из святынь Мариуса;
он боготворил его наравне с именем отца. Неужели это и есть тот самый
Тенардье, тот самый монфермейльский трактирщик, которого он так долго и так
тщетно разыскивал? Но вот, наконец, он нашел его! И что же! Спаситель отца
был разбойником! Человек, которому он, Мариус, горел желанием доказать свою
преданность, был чудовищем! Избавитель полковника Понмерси собирался
совершить тяжкое преступление, - какое именно, Мариус затруднился бы точно
определить, но то, что он видел, походило на замышляющееся убийство! И кого
замыслили убить, боже милосердный! Какая роковая случайность! Какая горькая
насмешка судьбы! Отец из могилы приказывал ему сделать для Тенардье все, что
он может; в продолжение четырех лет Мариус жил одной мыслью -как бы
заплатить отцовский долг. И вот, в ту самую минуту, когда он хочет помочь
правосудию задержать разбойника на месте преступления, судьба кричит ему:
"Это Тенардье!" Наконец-то расплатится он с этим человеком за жизнь отца,
спасенную под градом пуль в героической битве под Ватерлоо. Но чем?
Эшафотом! Он дал себе слово при встрече с Тенардье, если только этой встрече
суждено произойти, броситься к его ногам. И вот он встретился с ним, но
затем, чтобы выдать палачу! Отец говорил: "Помоги Тенардье!" А он, в ответ
на призыв обожаемого, священного голоса, погубит Тенардье! Пусть отец из
могилы любуется, как на площади Сен-Жак будут казнить человека, с
опасностью для жизни вырвавшего его у смерти, - казнить по милости его сына,
того самого Мариуса, которому он завещал заботиться об этом человеке! И
разве не насмешка над самим собой - так долго носить на груди последнюю волю
отца, собственноручно им написанную, чтобы потом самым кощунственным образом
поступить вопреки ей! Но, с другой стороны, можно ли видеть, как затевается
злодеяние, и не помешать ему? Неужели нужно предать жертву и пощадить
убийцу? Можно ли считать себя обязанным какой-либо признательностью
презренному негодяю? Этот неожиданный удар произвел переворот в мыслях
Мариуса, которыми он жил в течение четырех лет. Его охватил ужас. Все
зависело теперь только от него. Он держал в руках судьбу этих людей,
которые, ничего не подозревая, суетились перед ним. Если он выстрелит, то
спасет Белого и погубит Тенардье; если не станет стрелять, Белый окажется
жертвой, а Тенардье, быть может, ускользнет. Столкнуть ли в пропасть одного,
не мешать ли падению другого? Совесть восставала против обоих решений. Как
же быть? На чем остановиться? Изменить ли властным воспоминаниям, важнейшим
обязательствам перед самим собой, священному долгу, святым письменам?
Изменить заветам отца или дать совершиться преступлению? Мариусу казалось,
что он слышит голос "своей Урсулы", умолявшей за отца, и голос полковника,
препоручающего ему Тенардье. Он чувствовал, что сходит с ума. У него
подкашивались колени, а между тем сцена, происходившая перед его глазами,
разыгрывалась с такой бешеной стремительностью, что раздумывать было
некогда. Его, словно вихрем, закружили события, которыми ранее он
предполагал распоряжаться. Он почти терял сознание.
Между тем Тенардье, - впредь мы уже не будем называть его иначе, - в
каком-то исступлении расхаживал взад и вперед у стола, предаваясь буйному
ликованию.
Схватив всей пятерней подсвечник, он с такой силой опустил его на
камин, что свеча едва не погасла, а сало брызнуло на стену.
Затем он с угрожающим видом повернулся к Белому и зарычал:
- Проигрались, промотались, проторговались! В лоск!
И снова принялся шагать, выкрикивая, как одержимый:
- Ага, наконец-то вы мне попались, господин филантроп! Господин нищий
мильонщик! Господин даритель кукол! Старый разиня! Так вы меня не узнаете?
Значит, это не вы приходили ко мне в трактир в Монфермейле восемь лет тому
назад, в сочельник тысяча восемьсот двадцать третьего года? Не вы увели с
собой дочку Фантины, Жаворонка? Значит, не на вас был желтый редингот?
Скажете - нет? И не у вас был в руках сверток с тряпьем, точь-в-точь как
груды каких-то предметов, вероятно, положенных здесь неспроста - одна была
похожа на связку веревок, другая на кучу железного лома. Человек, не
посвященный в то, что здесь замышлялось, мог бы предположить и самое худшее
и самое безобидное. Освещенная таким образом комната напоминала скорее
кузницу, чем адское пекло, зато Жондрет при таком освещении смахивал больше
на дьявола, чем на кузнеца.
От углей шел такой жар, что горевшая на столе свеча таяла со стороны,
обращенной к жаровне, оплывая с одного края. На камине стоял старый медный
потайной фонарь, достойный Диогена, обернувшегося Картушем.
Чад от жаровни, поставленной в самый очаг между тлеющих головешек,
уходил в каминную трубу, и в комнате не чувствовалось его запаха.
Проникая сквозь оконные стекла, луна посылала свои бледные лучи в это
пылавшее пурпуром логово, и поэтическому воображению Мариуса, который
оставался мечтателем, даже когда нужно было действовать, они представлялись
как бы небесной грезой, залетевшей в безобразные земные сны.
Ветер, врываясь через разбитое окно, рассеивал чад и помогал скрывать
присутствие жаровни.
Берлога Жондрета, если читатель припомнит то, что мы говорили о жилище
Горбо, являлась самой прекрасной ареной для темного, кровавого дела и
надежным местом для сокрытия преступления. Это была самая глухая комната в
самом уединенном доме на самом безлюдном бульваре Парижа. Если бы не
существовало на свете засад, то их изобрели бы там.
Толща стен и множество необитаемых помещений отделяли эту трущобу от
бульвара, а единственное ее окно выходило на пустыри, обнесенные глухой
стеной и заборами.
Жондрет разжег трубку, уселся на дырявый стул и задымил. Жена что-то
говорила ему шепотом.
Если бы Мариус был Курфейраком, то есть принадлежал к той породе людей,
которые смеются во всех случаях жизни, он расхохотался бы при виде супруги
Жондрет. На ней была черная шляпа с перьями, живо напоминавшая головные
уборы герольдов на коронации Карла X, широченная клетчатая шаль поверх
вязаной юбки и мужские башмаки - те самые, которыми утром побрезговала ее
дочь. По-видимому, этот наряд и заставил Жондрета воскликнуть: "Ага! Ты
приоделась! Правильно. Надо, чтобы твой вид внушал доверие!"
А на Жондрете был все тот же новый, слишком просторный редингот,
подаренный Белым, и в его костюме по-прежнему поражало несоответствие между
рединготом и панталонами, столь любезное, по мнению Курфейрака, сердцу
поэта.
Вдруг Жондрет возвысил голос:
- Постой! Дай сообразить. Ведь по такой погоде он, пожалуй, приедет в
фиакре. Бери-ка фонарь, зажги и спускайся вниз. Станешь за дверью. Как
только услышишь, что подъехала карета, живо отвори; пока он подымется, ты
посветишь ему на лестнице и в коридоре, а как только проводишь сюда, опять
спустись бегом, рассчитайся с кучером и отошли его.
- А деньги где? - спросила жена.
Жондрет пошарил в карманах штанов и протянул ей пять франков.
- Это еще откуда? - воскликнула она.
- Тот лобанчик, что дал утром сосед, - с важным видом ответил Жондрет и
прибавил: - Знаешь что? Надо бы принести сюда два стула.
- Зачем?
- Чтобы было на чем сидеть.
У Мариуса пробежал по коже мороз, когда он услышал спокойный ответ
тетки Жондрет:
- Ладно! Пойду приволоку их от соседа.
Она быстро отворила дверь и вышла в коридор.
Мариусу не хватило времени соскочить с комода, добраться до кровати и
спрятаться.
- Возьми свечу! - крикнул Жондрет вдогонку.
- Не надо, - сказала она, - только помешает, ведь мне два стула тащить.
От луны и так светло.
Мариус услышал, как тяжелая рука тетки Жондрет ощупью искала в темноте
ключ. Дверь распахнулась. Он застыл, пригвожденный к месту неожиданностью и
страхом.
Тетка Жондрет вошла в комнату.
Сквозь чердачное окно пробивался узкий лунный луч, разрезавший тьму как
бы на два полотнища. Одно из этих широких полотнищ тьмы целиком закрывало
стену, к которой прислонился Мариус, и его не было видно.
Тетка Жондрет подняла глаза, не заметила никого, взяла оба стула,
единственную мебель Мариуса, и вышла, оглушительно хлопнув дверью.
Она вернулась в свою конуру.
- Вот тебе стулья.
- А вот и фонарь, - сказал муж. - Спускайся, живо!
Она быстрым шагом вышла из комнаты, и Жондрет остался один.
Он поставил стулья по обеим сторонам стола, перевернул долото в
угольях, придвинул к камину старые ширмы, загородив ими жаровню, затем
направился в угол, где лежала груда веревок, и нагнулся над ней, что-то
разглядывая. То, что Мариус принял за бесформенную кучу хлама, оказалось
отлично слаженной веревочной лестницей с деревянными перекладинами и двумя
крючьями.
Ни лестницы, ни похожих на железные бруски тяжелых инструментов,
добавленных к груде железного дома за дверью, не было утром в лачуге
Жондрета; очевидно, он принес их днем, когда Мариус уходил.
"Это кузнечные инструменты", - подумал Мариус.
Если бы Мариус лучше разбирался в таких вещах, то понял бы, что он
принимал за орудия кузнеца особый набор для отмычки замков или взлома
дверей, а также колющие и режущие инструменты - два типа зловещих орудий,
известных у воров под названием "жало" и "резь".
Камин и стол с двумя стульями находились как раз напротив Мариуса.
Жаровня была заставлена ширмой, комната освещалась только свечой; от самого
маленького черепка, валявшегося на столе или на камине, ложились длинные
тени. Кувшин с отбитым горлышком затенял полстены. Комната застыла в жутком
и зловещем покое. В воздухе висело ожидание чего-то страшного.
Жондрет дал своей трубке погаснуть - верный признак озабоченности - и
снова сел за стол. Пламя свечи освещало острые, хищные черты его лица. По
временам он хмурил брови и взмахивал правой рукой, как бы возражая на
последние доводы грозного внутреннего голоса. При одной из таких угрюмых
реплик, обращенных к самому себе, он выдвинул ящик стола, вытащил длинный
кухонный нож и попробовал на ногте острие. Потом, сунув нож обратно,
задвинул ящик.
Мариус нащупал пистолет в правом жилетном кармане, вытащил его и взвел
курок.
Пистолет издал при этом отчетливый сухой треск.
Жондрет вздрогнул и привстал.
- Кто там? - крикнул он.
Мариус затаил дыхание. Жондрет прислушался, затем проговорил смеясь:
- Ну и болван же я! Это трещит перегородка.
Мариус зажал пистолет в руке.
Внезапно стекла задребезжали от унылого далекого звона. На колокольне
Сен-Медар пробило шесть часов.
Жондрет отмечал каждый удар кивком головы. Когда послышался шестой, он
снял пальцами нагар со свечи.
Затем принялся шагать из угла в угол, выглянул в коридор, прислушался,
опять зашагал, опять прислушался. "Только бы не надул!" - пробормотал он,
возвращаясь на свое место.
Не успел он сесть, как дверь отворилась.
Тетка Жондрет распахнула ее и остановилась в коридоре, осклабляясь
отвратительной льстивой улыбкой, которую подчеркивал свет, пробивавшийся
снизу, сквозь одну из щелей потайного фонаря.
- Милости просим, сударь! - сказала она.
- Милости просим, благодетель вы наш! - вскочив, подхватил Жондрет.
Появился Белый.
Его лицо выражало ясное спокойствие, невольно внушающее почтение.
Он положил на стол четыре золотых.
- Господин Фабанту! - заговорил он. - Вот вам на квартиру и на
неотложные расходы. А дальше будет видно.
- Да вознаградит вас господь за вашу щедрость, благодетель! - вскричал
Жондрет и, быстро подойдя к жене, тихо сказал:
- Отошли фиакр.
Покуда ее муж кланялся и пододвигал стул Белому, она незаметно
скрылась. Вернувшись, она шепнула ему на ухо:
- Отослала!
Снег шел с утра не переставая и покрыл мостовую таким толстым слоем,
что никто не слышал, как подкатил фиакр и как он отъехал.
Белый сел.
Жондрет пристроился на другом стуле, напротив него.
Чтобы лучше представить себе то, что сейчас произойдет, пусть читатель
вообразит себе морозную ночь, пустыри больницы Сальпетриер, занесенные
снегом и белевшие в лунном свете, словно огромные саваны, огоньки уличных
фонарей, бросавшие красный отсвет на хмурые бульвары, на длинные ряды черных
вязов; глухое безлюдье, быть может, на четверть мили вокруг; дом Горбо в час
глубочайшей тишины и жуткого мрака, а в этой развалине, затерявшейся во
тьме, в глуши, огромную, слабо освещенную единственной свечой берлогу
Жондрета, и в этой трущобе - двух человек, сидевших за одним столом: Белого,
сохранявшего невозмутимый вид, и ухмылявшегося страшного Жондрета, в углу
старую волчицу Жондрет, а за перегородкой - невидимого Мариуса, не
упускавшего ни единого слова, ни единого движения, с настороженным взглядом,
с пистолетом в руке.
Мариус не испытывал страха; им владело лишь отвращение. Он сжимал
рукоятку пистолета и чувствовал себя уверенно. "Я арестую негодяя, как
только сочту нужным", - думал он.
Oн знал, что полиция близко, в засаде, и ждет условного сигнала, чтобы
схватить преступника.
Помимо всего прочего, он надеялся, что трагическое столкновение Белого
с Жондретом прольет хоть немного света на то, что ему так важно было узнать.
Окинув взглядом убогие кровати, на которых теперь никто не лежал, Белый
спросил:
- Как себя чувствует бедное раненое дитя?
- Плохо, - отвечал Жондрет с горькой и признательной улыбкой, - очень
плохо, сударь. Старшая сестра повела ее в больницу Бурб на перевязку. Вы их
увидите, они сейчас вернутся.
- А госпоже Фабанту как будто лучше? - продолжал Белый, рассматривая
причудливый наряд тетки Жондрет, которая, стоя у двери, словно она уже
сторожила выход, уставилась на него с угрожающим, чуть ли не воинственным
видом.
- Она смертельно больна, - заявил Жондрет. - Но что поделаешь, сударь?
У нее столько мужества, у бедняжки! Это не женщина, а бык.
Супруга Жондрета, растроганная комплиментом, воскликнула с жеманством
чудовища, которому польстили:
- Ты слишком добр ко мне, голубчик Жондрет!
- Жондрет? - удивился г-н Белый. - Я полагал, что вас зовут Фабанту?
- Фабанту, а по сцене - Жондрет, - нашелся муж. - Псевдоним артиста.
Взглянув на супругу, он пожал плечами, но так, чтобы не заметил Белый,
и снова затянул слащавым, воркующим голосом:
- Мы с моей милой женушкой всегда жили душа в душу! Что бы у нас
оставалось, не будь этого утешения? Мы так несчастны, сударь! Руки есть, а
работы нет. Душа горит, а заняться нечем. Я не знаю, о чем думает
правительство, но, честное слово, сударь, я не якобинец, не какой-нибудь
горлопан республиканец, я не против властей, но если бы посадили меня вместо
министров - честное благородное слово, все пошло бы по-другому. Вот я, к
примеру, послал дочек обучаться картонажному ремеслу. Вы скажете: "Как
ремеслу?" Да, ремеслу, грубому ремеслу, чтобы у них был кусок хлеба. Видите,
до чего мы докатились, мой благодетель! До какого унижения! И это после
того, кем мы были! У нас ничего не осталось от прежнего благополучия.
Ничего, кроме одной-единственной вещи, кроме картины; но как ни дорожу я
этой картиной, а придется ее спустить, ведь жить-то надо! Что ни говори, а
жить надо!
Пока Жондрет разглагольствовал с какой-то нарочитой торопливостью, что
не соответствовало настороженному и сосредоточенному выражению его лица,
Мариус поднял глаза и увидел в углу комнаты мужчину, которого до сих пор не
замечал. Человек, должно быть, недавно вошел, и так тихо, что даже не было
слышно скрипа двери. На нем была лиловая вязаная фуфайка, старая,
заношенная, грязная, изодранная, зиявшая прорехами, широкие плисовые штаны и
грубые носки; он был без рубашки, с голой шеей, голыми татуированными
руками; лицо у него было вымазано сажей. Скрестив руки, он молча сидел на
ближайшей кровати за теткой Жондрет, так что его почти не было видно.
Повинуясь внутренней магнетической силе, которая направляет наш взгляд,
Белый посмотрел в угол почти одновременно с Мариусом. Он не мог удержаться
от удивленного жеста, что сразу заметил Жондрет.
- Ага, понимаю! - с особой предупредительностью воскликнул Жондрет,
застегивая на себе пуговицы. - Вы изволите глядеть на ваш редингот? Он идет
мне! Ей-богу, очень идет!
- Что это за человек? - спросил Белый.
- Это? - протянул Жондрет. - Это так, сосед. Не обращайте на него
внимания.
Вид у соседа был странный. Но в предместье Сен-Марсо расположено
несколько химических заводов. У рабочих бывают черные лица. Впрочем, вся
наружность Белого говорила о полном доверии, в нем не чувствовалось и тени
страха.
- Простите, о чем это вы начали говорить, господин Фабанту?
- Я говорил, мой дорогой покровитель, - подхватил Жондрет, облокотясь
на стол и вперив в Белого неподвижный и ласковый взгляд, слегка напоминавший
взгляд удава, - я говорил, что у меня продается картина.
Чуть скрипнула дверь. Вошел второй мужчина и уселся на постели, за
теткой Жондрет. У него, как и у первого, были голые руки и черное от сажи
или чернил лицо.
Хотя этот человек в буквальном смысле слова проскользнул в комнату,
Белый заметил и его.
- Не беспокойтесь, - продолжал Жондрет, - это здешние жильцы. Итак, я
говорил, что у меня сохранилась ценная картина... Вот, сударь, извольте
поглядеть.
Он поднялся, подошел к стене, где стояла на полу упоминавшаяся нами
картина, и, повернув ее лицом, опять прислонил к стене. При слабом свете
свечи это казалось чем-то похожим на живопись. Однако, что изображала
картина, Мариус не мог разобрать, так как Жондрет загораживал ее; он
разглядел только грубую мазню, нечто вроде человеческой фигуры на переднем
плане; все это было намалевано с кричащей яркостью балаганного занавеса или
ширмы марионеточного театра.
- Что это такое? - спросил Белый.
Жондрет воскликнул с восторгом:
- Произведение мастера, картина огромной ценности, благодетель! Я
дорожу ею не меньше, чем своими дочерьми, она мне многое напоминает! Но я
уже говорил вам и опять скажу: нужда заставляет, придется ее спустить.
Было ли это случайно, или потому, что он начал испытывать беспокойство,
но только г-н Белый перевел взгляд с картины в глубину комнаты. Там уже
оказалось четыре человека - трое сидели на кровати, один стоял у дверей; все
четверо - с голыми руками, неподвижные, с выпачканными лицами. Один из
сидевших на кровати прижался к стене и закрыл глаза; могло показаться, что
он спит. Это был старик, его седые волосы над черным лицом производили
жуткое впечатление. Двое других казались молодыми. Один был бородатый,
другой лохматый. Все были разуты - кто в носках, кто босиком.
Жондрет заметил, что Белый не спускает глаз с этих людей.
- Это друзья. Живут по соседству, - сказал он. - Они все чумазые,
потому что копаются в саже. Эти ребята-трубочисты. Не стоит обращать на них
внимания, благодетель, лучше купите у меня картину. Сжальтесь над моей
нищетой. Я вам ее отдам недорого. Во сколько вы ее оцените?
- Но ведь это вывеска с кабачка, ей цена не больше трех франков, -
проговорил г-н Белый, пристально, с настороженным видом, глядя в глаза
Жондрета.
- При вас ли бумажник? - вкрадчивым голосом спросил Жондрет. - С меня
довольно будет тысячи экю.
Белый встал во весь рост, прислонился к стене и пробежал глазами по
комнате. Слева от него, между ним и окном, находился Жондрет, справа между
ним и дверью, жена Жондрета и четверо мужчин. Все четверо не шевелились и
как будто даже не замечали его. Жондрет снова жалобно заскулил, обводя всех
блуждающим взглядом, так что Белому могло показаться, будто от нищеты у
этого человека помутился рассудок.
- Если вы не купите у меня картину, дорогой благодетель, - продолжал
ныть Жондрет, - я пропал, мне останется одно: броситься в воду. Подумать
только: ведь я мечтал обучить дочек картонажному искусству, оклеиванью
коробок для новогодних подарков. Не тут-то было! Оказывается, для этого
нужен верстак с бортом, чтобы стекла не падали на пол, нужна печь по особому
заказу, посудина с тремя отделениями для разных сортов клея: погуще - для
дерева, пожиже - для бумаги или для материи, нужен резак для заготовки
картона, колодка, чтобы прилаживать его, молоток - заколачивать скрепки,
кисти и всякая чертовщина. И все для того, чтобы заработать четыре су в
день! А корпеть надо четырнадцать часов. Каждую коробку раз по тринадцать
брать в руки. Да смачивать бумагу, да нигде не насажать пятен, да разодевать
клей. Проклятая работа! И за все - четыре су в день! Разве на это проживешь?
Причитая, Жондрет не глядел на Белого, а тот пристально его
рассматривал. Глаза Белого были устремлены на Жондрета, глаза Жондрета - на
дверь. Мариус с напряженным вниманием следил за ними обоими. Белый как будто
спрашивал себя: "Не умалишенный ли это?" Жондрет несколько раз и на разные
лады повторил тягучим, умоляющим голосом: "Мне остается одно: броситься в
воду. Я уже недавно спустился было на три ступеньки у Аустерлицкого моста!"
Вдруг его мутные глаза вспыхнули отвратительный блеском, этот
низкорослый человечек выпрямился и стал страшен; он шагнул навстречу Белому
и крикнул громовым голосом:
- Все это вздор, не в этом дело! Вы меня узнаете?
Дверь внезапно распахнулась, и вошли трое мужчин в синих холщовых
блузах и черных бумажных масках. Один, очень худой, держал в руке длинную
палку, окованную железом; другой, рослый детина, держал за топорище, обухом
вниз, топор, какой употребляют для боя быков; третий, широкоплечий, не такой
худой, как первый, но и не такой плотный, как второй, сжимал в кулаке
огромный ключ, вероятно, украденный в тюрьме от какой-нибудь двери.
Жондрет, видимо, только и ждал этих людей. Между ним и человеком с
палкой тотчас завязался быстрый диалог.
- Все готово? - спросил Жондрет.
- Все, - отвечал тот.
- А где Монпарнас?
- Первый любовник остановился поболтать с твоей дочкой.
- С которой?
- Со старшей.
- Фиакр стоит внизу?
- Стоит.
- А повозка запряжена?
- Да.
- А пару заложили хорошую?
- Отличную.
- Дожидаются, где я велел?
- Да.
- Ну хорошо, - сказал Жондрет.
Белый был очень бледен. Он внимательно и спокойно осматривался вокруг,
с видом человека, который понимает, куда он попал, и медленно и удивленно
поворачивал голову, вглядываясь в каждого из окружавших его людей. Ни
малейшего признака испуга не было на его лице. Стоя за столом, он
воспользовался им как заграждением; этот человек, за минуту до того
казавшийся добродушным стариком, вдруг превратился в богатыря, и движение,
которым он опустил свой могучий кулак на спинку стула, дышало угрозой и
неожиданной силой.
Этот старик, так стойко и мужественно державшийся перед лицом
опасности, принадлежал, по-видимому, к числу тех натур, для которых быть
храбрыми так же естественно и просто, как быть добрыми. Отец любимой женщины
- нам не чужой. Мариус испытывал гордость за незнакомца.
Между тем трое мужчин с голыми руками, про которых Жондрет сказал: "Это
трубочисты", вытащили из кучи громадные ножницы для резки металла, тяжелый
лом, молоток и, не проронив ни слова, молча стали в дверях. Старик,
дремавший на постели, не тронулся с места и только открыл глаза. Тетка
Жондрет уселась подле него.
Мариус решил, что момент для вмешательства наступает, и, подняв правую
руку с пистолетом, приготовился стрелять вверх, в сторону коридора.
Жондрет, закончив разговор с человеком, вооруженным палкой, снова
обратился к Белому и повторил свой вопрос, сопровождая его коротким,
негромким, зловещим смешком.
- Итак, вы меня не узнаете?
- Нет, - ответил Белый, глядя ему прямо в глаза.
Жондрет подошел вплотную к столу. Наклонившись над свечой, скрестив
руки и подавшись насколько можно вперед, он приблизил к спокойному лицу
Белого, который при этом движении не пошевельнулся, свои тяжелые хищные
челюсти и, застыв в позе дикого зверя, готовящегося растерзать жертву,
крикнул:
- Я не Фабанту, не Жондрет, я - Тенардье! Я трактирщик из Монфермейля!
Слышите? Тенардье! Теперь вы узнаете меня?
Легкая краска залила лицо Белого, но он сохранил обычную свою
невозмутимость и ответил негромким, недрогнувшим голосом:
- И теперь не узнаю.
Мариус не расслышал ответа. Если бы не темнота, можно было бы видеть,
как он растерян, ошеломлен, поражен. Он задрожал, когда Жондрет произнес: "Я
Тенардье", и прислонился к стене с таким ощущением, будто холодный клинок
шпаги пронзил его сердце. Затем его правая рука, уже готовая дать условный
выстрел, медленно опустилась, и в то мгновение, когда Жондрет
повторил "Слышите? Тенардье!", ослабевшие пальцы Мариуса едва не выпустили
пистолет. Жондрет, открыв, кто он, ничуть не встревожил этим Белого, но
потряс Мариуса. Имя Тенардье, по-видимому, незнакомое Белому, было хорошо
известно Мариусу. Вспомним, что оно для него означало. Это имя, вписанное в
отцовское завещание, Мариус носил у сердца, хранил в сокровенных своих
мыслях, в глубинах памяти, запечатлевшей строки священного завета,
гласившего: "Человек по имени Тенардье спас мне жизнь. Если моему сыну
случится встретиться с ним, пусть он сделает для него все, что может!"
Имя это, как, вероятно, помнит читатель, было одной из святынь Мариуса;
он боготворил его наравне с именем отца. Неужели это и есть тот самый
Тенардье, тот самый монфермейльский трактирщик, которого он так долго и так
тщетно разыскивал? Но вот, наконец, он нашел его! И что же! Спаситель отца
был разбойником! Человек, которому он, Мариус, горел желанием доказать свою
преданность, был чудовищем! Избавитель полковника Понмерси собирался
совершить тяжкое преступление, - какое именно, Мариус затруднился бы точно
определить, но то, что он видел, походило на замышляющееся убийство! И кого
замыслили убить, боже милосердный! Какая роковая случайность! Какая горькая
насмешка судьбы! Отец из могилы приказывал ему сделать для Тенардье все, что
он может; в продолжение четырех лет Мариус жил одной мыслью -как бы
заплатить отцовский долг. И вот, в ту самую минуту, когда он хочет помочь
правосудию задержать разбойника на месте преступления, судьба кричит ему:
"Это Тенардье!" Наконец-то расплатится он с этим человеком за жизнь отца,
спасенную под градом пуль в героической битве под Ватерлоо. Но чем?
Эшафотом! Он дал себе слово при встрече с Тенардье, если только этой встрече
суждено произойти, броситься к его ногам. И вот он встретился с ним, но
затем, чтобы выдать палачу! Отец говорил: "Помоги Тенардье!" А он, в ответ
на призыв обожаемого, священного голоса, погубит Тенардье! Пусть отец из
могилы любуется, как на площади Сен-Жак будут казнить человека, с
опасностью для жизни вырвавшего его у смерти, - казнить по милости его сына,
того самого Мариуса, которому он завещал заботиться об этом человеке! И
разве не насмешка над самим собой - так долго носить на груди последнюю волю
отца, собственноручно им написанную, чтобы потом самым кощунственным образом
поступить вопреки ей! Но, с другой стороны, можно ли видеть, как затевается
злодеяние, и не помешать ему? Неужели нужно предать жертву и пощадить
убийцу? Можно ли считать себя обязанным какой-либо признательностью
презренному негодяю? Этот неожиданный удар произвел переворот в мыслях
Мариуса, которыми он жил в течение четырех лет. Его охватил ужас. Все
зависело теперь только от него. Он держал в руках судьбу этих людей,
которые, ничего не подозревая, суетились перед ним. Если он выстрелит, то
спасет Белого и погубит Тенардье; если не станет стрелять, Белый окажется
жертвой, а Тенардье, быть может, ускользнет. Столкнуть ли в пропасть одного,
не мешать ли падению другого? Совесть восставала против обоих решений. Как
же быть? На чем остановиться? Изменить ли властным воспоминаниям, важнейшим
обязательствам перед самим собой, священному долгу, святым письменам?
Изменить заветам отца или дать совершиться преступлению? Мариусу казалось,
что он слышит голос "своей Урсулы", умолявшей за отца, и голос полковника,
препоручающего ему Тенардье. Он чувствовал, что сходит с ума. У него
подкашивались колени, а между тем сцена, происходившая перед его глазами,
разыгрывалась с такой бешеной стремительностью, что раздумывать было
некогда. Его, словно вихрем, закружили события, которыми ранее он
предполагал распоряжаться. Он почти терял сознание.
Между тем Тенардье, - впредь мы уже не будем называть его иначе, - в
каком-то исступлении расхаживал взад и вперед у стола, предаваясь буйному
ликованию.
Схватив всей пятерней подсвечник, он с такой силой опустил его на
камин, что свеча едва не погасла, а сало брызнуло на стену.
Затем он с угрожающим видом повернулся к Белому и зарычал:
- Проигрались, промотались, проторговались! В лоск!
И снова принялся шагать, выкрикивая, как одержимый:
- Ага, наконец-то вы мне попались, господин филантроп! Господин нищий
мильонщик! Господин даритель кукол! Старый разиня! Так вы меня не узнаете?
Значит, это не вы приходили ко мне в трактир в Монфермейле восемь лет тому
назад, в сочельник тысяча восемьсот двадцать третьего года? Не вы увели с
собой дочку Фантины, Жаворонка? Значит, не на вас был желтый редингот?
Скажете - нет? И не у вас был в руках сверток с тряпьем, точь-в-точь как