Страница:
Она приподняла камень, оказавшийся довольно тяжелым. Под ним лежало
что-то похожее на письмо.
Это был конверт из белой бумаги. Козетта схватила его. На нем не было
ни адреса, ни печати на обратной стороне. Тем не менее конверт, хотя и не
заклеенный, не был пуст. Внутри лежали какие-то бумаги.
Козетта вскрыла его. Теперь ею уже владели не страх и не любопытство, а
тревога.
Она вынула из конверта тетрадку, где каждая страница была пронумерована
и заключала несколько строк, написанных довольно красивым, как показалось
Козетте, и очень мелким почерком.
Козетта стала искать имя - его не было; подпись - ее не было. Кому это
адресовано? Вероятно, ей, так как чья-то рука положила пакет на ее скамью.
От кого бы это? Она почувствовала себя во власти непреодолимых чар; она
попыталась отвести глаза от этих листков, трепетавших в ее руке, взглянула
на небо, на улицу, на акации, залитые светит, на голубей, летавших над
соседней кровлей, потом вдруг взор ее упал на рукопись, и она подумала, что
должна узнать, что здесь написано. Вот что она прочла:
Сосредоточение вселенной в одном существе, претворение одного существа
в божество - это и есть любовь.
Любовь - это приветствие, которое ангелы шлют звездам.
Как печальна душа, когда она опечалена любовью!
Как пусто вокруг, когда нет рядом существа, которое заполняет собою
весь мир! Как это верно, что любимое существо становится богом! Как понятно,
что бог возревновал бы, если бы он, отец всего сущего, не создал, - а ведь
это очевидно, - вселенную для души, а душу для любви.
Достаточно одной улыбки из-под белой креповой шляпки с лиловым бантом,
чтобы душа вступила в чертог мечты.
Бог за всем, но все скрывает бога. Вещи темны, живые творения
непроницаемы. Любить живое существо, значит проникнуть в его душу.
Иные мысли - те же молитвы. Есть мгновения, когда душа, независимо от
положения тела, - на коленях.
Разлученные возлюбленные обманывают разлуку множеством химер, которые,
однако, по-своему реальны. Им не дают видеться, они не могут переписываться;
тогда они изобретают таинственные средства общения. Они посылают друг другу
пение птиц, аромат цветов, детский смех, солнечный свет, вздохи ветра,
звездные лучи, весь мир. Что же тут такого? Все творения божий созданы для
того, чтобы служить любви. Любовь достаточно могущественна, чтобы обязать
всю природу передавать свои послания.
О весна! Ты - письмо, которое я ей пишу.
Будущее в гораздо большей степени принадлежит сердцу, нежели уму.
Любить - вот то единственное, что может завладеть вечностью и наполнить ее.
Бесконечное требует неисчерпаемого.
В любви есть что-то от самой души. Она той же природы. Подобно душе,
она - божественная искра, подобно душе, она неуязвима, неделима,
неистребима. Это огненное средоточие, бессмертное и бесконечное, которое
ничто не может ограничить и ничто не может в нас погасить. Чувствуешь его
жар, пронизывающий до мозга костей, и видишь его сияние, достигающее глубины
небес.
О любовь! Обожание! Наслаждение двух душ, понимающих друг друга, двух
сердец, отдающихся друг другу, двух взглядов, проникающих друг в друга! Ведь
ты придешь, не правда ли, о счастье? Одинокие прогулки вдвоем! Дни
благословенные и лучезарные! Иногда мне грезилось, что время от времени от
жизни ангелов отделяются мгновения и спускаются на землю, чтобы пронестись
сквозь человеческую судьбу.
Бог ничего не может прибавить к счастью тех, кто любит друг друга,
кроме бесконечной длительности этого счастья. После жизни, полной любви, -
вечность, полная любви; это действительно продление ее; но увеличить самую
силу невыразимого счастья, которое любовь дает душе в этом мире, невозможно
даже для бога. Бог - это полнота неба; любовь - это полнота человеческого
существа.
Мы смотрим на звезду по двум причинам: потому, что она излучает свет, и
потому, что она непостижима. Но возле нас есть еще более нежное сияние и еще
более великая тайна - женщина!
У всех нас, кто бы мы ни были, есть существо, которым мы дышим.
Лишенные его, мы лишены воздуха, мы задыхаемся. И тогда - смерть. Умереть
из-за отсутствия любви - ужасно. Это смерть от удушья.
Когда любовь соединила и слила два существа в небесное и священное
единство, тайна жизни найдена ими; теперь они лишь две грани единой судьбы;
теперь они лишь два крыла единого духа. Любите, парите!
В тот день, когда вам покажется, что от проходящей мимо вас женщины
исходит свет, вы погибли, вы любите. Тогда вам остается одно: думать о ней
так неотступно, что она будет принуждена думать о вас.
То, что начинает любовь, может быть завершено только богом.
Истинная любовь приходит в отчаяние или в восхищение из-за потерянной
перчатки или найденного носового платка и нуждается в вечности для своего
самоотвержения и своих надежд. Любовь слагается одновременно из бесконечно
великого и из бесконечно малого.
Если вы камень - будьте магнитом; если вы растение - будьте мимозой;
если вы человек - будьте любовью.
Любовь ничем не удовлетворяется. Человек обрел счастье, - он хочет рая;
он обрел рай, - он хочет неба.
О любящие друг друга, все это заключает в себе любовь. Умейте лишь
найти это в ней. Любовь обладает тем же, что и небо, - созерцанием, и
большим, чем небо, - наслаждением.
- Бывает ли она еще в Люксембургском саду? - Нет, сударь. - Она ходит в
эту церковь, не правда ли? - Она больше туда не ходит. - Она по-прежнему
живет в этом доме? - Она переехала. - Где же она теперь живет? - Она не
сказала.
Как безотрадно не знать адреса своей души!
Любви свойственна ребячливость, другим страстям - мелочность. Позор
страстям, делающим человека мелким! Честь той, которая превращает его в
ребенка!
Как странно! Знаете? Я - во тьме. Одно существо, уходя, унесло с собою
небо.
О, лежать рядом, бок о бок, в одной гробнице и время от времени во
мраке тихонько касаться ее пальцев - этого мне было бы достаточно на целую
вечность!
Вы, страдающие, потому что любите, любите еще сильней. Умирать от любви
- значит жить ею.
Любите. Непостижимое мерцающее звездами преображение соединено с этой
мукой. В агонии есть упоение.
О радость птиц! У них есть песни, потому что у них есть гнезда.
Любовь - божественное вдыхание воздуха рая.
Чуткие сердца, мудрые умы, берите жизнь такой, какой ее создал бог; это
длительное испытание, непонятное приуготовление к неведомой судьбе. Эта
судьба - истинная судьба - открывается перед человеком на первой ступени,
ведущей внутрь гробницы. Тогда нечто предстает ему, и он начинает различать
конечное. Конечное! Вдумайтесь в это слово. Живые видят бесконечное;
конечное зримо только мертвым. В ожидании любите и страдайте, надейтесь и
созерцайте. Горе тому, кто любил только тела, формы, видимость! Смерть
отнимет у него все. Старайтесь любить души, и вы найдете их вновь.
Я встретил на улице молодого человека, очень бедного и влюбленного. Он
был в поношенной шляпе, в потертой одежде; у него были дыры на локтях; вода
проникала в его башмаки, а звездные лучи - в его душу.
Как хорошо быть любимым! И еще лучше - любить! Силою страсти сердце
становится героическим. Оно хранит в себе лишь то, что чисто; оно опирается
лишь на то, что возвышенно и велико. Недостойная мысль уже не может в нем
пустить росток, как не может прорасти крапива на льду. Душа, высокая и
ясная, недоступна для грубых чувств и страстей; вознесясь над облаками и
тенями земного мира, над безумствами, ложью, ненавистью, тщеславием, суетой,
она живет в небесной синеве и ощущает лишь глубинные, скрытые колебания
судьбы; так горные вершины ощущают подземные толчки.
Не найдись на свете хоть один любящий, солнце погасло бы.
Читая, Козетта мало-помалу погружалась в мечтательную задумчивость. Как
раз в ту минуту, когда она подняла глаза от последней строки, красивый
офицер, - это было время его обычного появления, - победоносно прошествовал
мимо решетки. Козетта нашла, что он отвратителен.
Она снова углубилась в чтение. Почерк показался Козетте восхитительным;
записи были сделаны одной и той же рукой, но разными чернилами, иногда
бледноватыми, иногда густо-черными, как бывает, когда в чернильницу
подливают чернил, - следовательно, они сделаны были в разные дни. Значит,
это была мысль, изливавшаяся вздох за вздохом, беспорядочно, неровно, без
отбора, без цели, случайно. Козетта никогда не читала ничего подобного. Эта
рукопись, в которой для нее было больше сияния, чем тьмы, действовала на
нее, как приоткрывшееся перед ней святилище. Ей казалось, что каждая из этих
таинственных строк сверкает, заливая ее сердце странным светом. Полученное
ею воспитание всегда твердило ей о душе и никогда - о любви; так можно
говорить о костре, не упоминая о пламени. Рукопись в пятнадцать страниц
внезапно и ласково открыла ей всю любовь, скорбь, судьбу, жизнь, вечность,
начало, конец. Словно чья-то рука разжалась и бросила ей пригоршню лучей.
Она почувствовала в этих строках страстную, пылкую, великодушную, честную
натуру, твердую волю, бесконечную скорбь и бесконечную надежду, страдающее
сердце, пылкий восторг. Что собой представляла эта рукопись? Письмо. Письмо
без адреса, без имени, без числа, без подписи, настойчивое и ничего не
требующее, загадка, составленная из истин, весть любви, достойная быть
принесенной ангелом и прочитанной девственницей, свидание, состоявшееся вне
земных пределов, любовная записка от призрака к тени. Это был некто
отсутствующий, изнемогший и смиренный. Казалось, готовый скрыться в обитель
смерти и посылавший той, которая ушла, тайну судьбы, ключ к жизни, любовь.
Это было написано на краю могилы, со взором, поднятым к небу. Эти строки,
оброненные одна за другой на бумагу, могли быть названы каплями души.
Но от кого могли быть эти страницы? Кто мог их написать?
Козетта не колебалась ни одного мгновения. Только один человек.
Он!
Душа ее вновь озарилась светом. Все ожило в ней. Она испытывала
небывалую радость и глубокую тревогу. То был он! Он писал ей! Он был здесь!
Его рука проникла сквозь решетку! Она уже стала забывать о нем, а он снова
разыскал ее! Но разве она его забыла? Нет! Она сошла с ума, если могла на
мгновение этому поверить. Она всегда любила его, всегда обожала. Огонь в ней
подернулся пеплом и некоторое время тлел внутри, но - она ясно это видела -
он успел пробраться еще глубже и теперь, вспыхнув снова, охватил ее всю
целиком. Эта тетрадь была как бы искрой, упавшей из другой души в ее душу.
Она чувствовала, как разгорается пожар. Она впитывала в себя каждое слово
рукописи. "О да! - говорила она. - Как мне знакомо все это! Я уже раньше все
прочитала в его глазах".
Когда она в третий раз кончала чтение тетради, лейтенант Теодюль снова
возник перед решеткой, позванивая шпорами по мостовой. Это заставило Козетту
взглянуть на него. Она нашла его бесцветным, нелепым, глупым, никчемным,
пошлым, отталкивающим, наглым и безобразным. Офицер счел долгом улыбнуться.
Она отвернулась, устыженная и негодующая. С удовольствием швырнула бы она
ему чем-нибудь в голову.
Она убежала и, войдя в дом, заперлась в своей комнате, чтобы еще раз
прочитать рукопись, выучить ее наизусть и помечтать. Перечитав тетрадь, она
поцеловала ее и спрятала у себя на груди.
Итак, свершилось. Козетта снова предалась глубокой ангельски-чистой
любви. Райская бездна снова открылась перед ней.
Весь день Козетта провела в каком-то чаду. Она почти не в состоянии
была думать, ее мысли походили на спутанный клубок, она терялась в догадках;
объятая трепетом, она таила надежду. На что? На что-то неясное. Она не
осмеливалась ничего обещать себе и не хотела ни от чего отказываться. От ее
лица то и дело отливала краска, по телу пробегала дрожь. Временами ей
казалось, что она бредит; она спрашивала себя: "Неужели это правда?" И тогда
она дотрагивалась до скрытой под платьем драгоценной тетради, прижимала ее к
сердцу, чувствовала ее прикосновение к телу, и если бы Жан Вальжан видел ее
сейчас, он содрогнулся бы, глядя на непостижимую лучезарную радость,
изливавшуюся из ее глаз. "О да, - думала она, - это наверное он! Это он
написал для меня".
И она твердила себе, что он возвращен ей благодаря вмешательству
ангелов, благодаря божественной случайности.
О превращения любви! О мечты! Этой божественной случайностью, этим
вмешательством ангелов был хлебный шарик, переброшенный одним вором другому
со двора Шарлемань во Львиный ров через крыши тюрьмы Форс.
Вечером, когда Жан Вальжан ушел, Козетта нарядилась. Она причесалась к
лицу и надела платье с вырезанным несколько ниже обычного корсажем,
приоткрывавшим шею и плечи, и поэтому, как говорили молодые девушки,
"немножко неприличным". Это было ничуть не неприлично и в то же время очень
красиво. Она сама не знала, для чего так принарядилась.
Собиралась ли она выйти из дому? Нет.
Ожидала ли чьего-нибудь посещения? Нет.
В сумерки она спустилась в сад. Тусен была занята в кухне, выходившей
окнами на дворик.
Она бродила по аллеям, время от времени отстраняя рукой низко свисавшие
ветви деревьев.
Так она дошла до скамьи.
Камень по-прежнему лежал на ней.
Она села и положила нежную белую руку на камень, точно желая его
приласкать и поблагодарить.
Вдруг ею овладело то непреодолимое чувство., которое испытывает
человек, когда кто-нибудь, пусть даже не видимый им, стоит позади.
Она повернула голову и встала.
Это был он.
Он стоял с непокрытой головой. Он был бледен и худ. В темноте едва
можно было различить его черную одежду. В сумерках белел его прекрасный лоб,
тонули в тени глаза. Под дымкой необычайного умиротворения в нем было что-то
от смерти и ночи. Свет угасавшего дня и мысль отлетавшей души озаряли его
лицо.
Казалось, то был еще не призрак, но уже не человек.
Его шляпа лежала неподалеку на траве.
Козетта, - близкая к обмороку, не вскрикнула. Она медленно отступала,
потому что чувствовала, как ее влечет к нему. Он не шевельнулся. От него
веяло чем-то неизреченным и печальным, и она чувствовала его взгляд, хотя
глаз его не видела.
Отступая, Козетта почувствовала за собой дерево и прислонилась к нему.
Не будь этого дерева, она бы упала.
И тут она услышала его голос, каким он никогда ни с кем не говорил,
чуть различимый в шелесте листьев и шептавший ей:
- Простите меня, я здесь. Сердце мое истосковалось, я не мог больше так
жить, и вот я пришел сюда. Вы прочли то, что я положил на скамью? Вы узнаете
меня? Не бойтесь. Помните тот день, когда вы на меня взглянули? С тех пор
прошло так много времени! Это было в Люксембургском саду, возле статуи
Гладиатора. А день, когда вы прошли мимо? Это было шестнадцатого июня и
второго июля. Почти год тому назад. Я не видел вас очень давно. Я спрашивал
у женщины, сдающей стулья, и она мне сказала. что больше не видела вас. Вы
жили в новом доме на Западной улице на третьем этаже, окнами на улицу, -
видите, я знаю и это. Я провожал вас. Что же мне оставалось делать? А потом
вы исчезли. Однажды, когда я читал газеты под аркадой Одеона, мне
показалось, что вы прошли. Я побежал. Но нет. То была какая-то женщина в
такой же шляпке, как у вас. Ночью я прихожу сюда. Не бойтесь, никто меня не
видит. Я прихожу посмотреть на ваши окна вблизи. Я ступаю очень тихо, чтобы
вы не услышали, потому что вы, может быть, испугались бы. Недавно вечером я
стоял позади вас, но вы обернулись, и я убежал. Один раз я слышал, как вы
пели. Я был счастлив. Ведь правда, вам не могло помешать то, что я слушал,
когда вы пели в комнате? В этом нет ничего дурного. Правда, нет? Видите ли,
вы - мой ангел. Позвольте мне изредка приходить; мне кажется, что я скоро
умру. О, если бы вы знали? Я обожаю вас! Простите меня, я не знаю, что
говорю вам. Выть может, вы сердитесь на меня? Скажите, вы рассердились?
- Матушка! - промолвила она и, словно умирая, начала медленно
склоняться долу.
Он ее подхватил, она не держалась на ногах, он обнял ее, он сжал ее в
объятиях, не сознавая, что делает. Он поддерживал ее, хотя сам шатался.
Голова у него была, как в чаду; перед глазами вспыхивали молнии, мысли
исчезали куда-то; ему казалось, что он выполняет церковный обряд и что он
совершает святотатство. И все же он не испытывал вожделения к пленительной
женщине, которую он прижимал к груди. Он обезумел от любви.
Она взяла его руку и приложила к своему сердцу. Он почувствовал бумагу,
спрятанную под платьем, и пролепетал:
- Так вы меня любите?
Она ответила так тихо, словно то был чуть слышный вздох:
- Молчи! Ты сам знаешь!
И спрятала раскрасневшееся лицо на груди у гордого, упоенного счастьем
юноши.
Он опустился на скамью, она села возле него. Слов больше не было. В
небе зажигались звезды.
Как случилось, что их уста встретились? Как случается, что птица поет,
что снег тает, что роза распускается, что май расцветает, что за черными
деревьями на зябкой вершине холма загорается заря?
Один поцелуй - это было все.
Оба вздрогнули и посмотрели друг на друга сиявшими в темноте глазами.
Они не чувствовали ни свежести ночи, ни холодного камня, ни влажной
земли, ни мокрой травы, они глядели друг на друга, и сердца их были полны
воспоминаний. Они сами не заметили, как их руки сплелись.
Она его не спрашивала, она даже не думала о том, как он вошел сюда, как
проник в сад. Ей казалось таким естественным, что он здесь!
Иногда колено Мариуса касалось колена Козетты, и они оба вздрагивали.
Время от времени Козетта что-то невнятно шептала. Казалось, на устах ее
трепещет душа, подобно капле росы на цветке.
Мало-помалу они разговорились. За молчанием, которое означает полноту
чувств, последовали излияния. Над ними простиралась ясная, блистающая
звездами ночь. Эти два существа, чистые, как духи, поведали все свои сны,
свои восторги, свои упоения, мечты, тоску, поведали о том, как они обожали
друг друга издали, как они стремились друг к другу, как отчаивались, когда
перестали видеться. Ощущая ту идеальную близость, которую ничто уже не могло
сделать полнее, они поделились всем, что было у них самого тайного, самого
сокровенного. Они рассказали с чистосердечной верой в свои иллюзии все, что
любовь, юность и еще не изжитое детство вложили в их мысль. Эти два сердца
излились друг в друга так, что через час юноша обладал душой девушки, а
девушка - душой юноши. Они постигли, очаровали, ослепили друг друга.
Когда они сказали все, она положила голову ему на плечо и спросила:
- Как вас зовут?
- Мариус. А вас?
- Козетта.
С 1823 года, пока монфермейльская харчевня приходила в упадок и
погружалась мало-помалу не столько в пучину разорения, сколько в помойную
яму мелких долгов, супруги Тенардье обзавелись еще двумя детьми, двумя
мальчиками. Всего их теперь было пятеро: две девочки и три мальчика. Это
было много.
Тетка Тенардье отделалась от двух последних, совсем еще младенцев, с
особым удовольствием.
Отделалась - подходящее слово. В этой женщине осталась лишь частица
человеческой природы. Подобный феномен, впрочем, встречается не так редко.
Как жена маршала де ла Мот-Гуданкур, Тенардье была матерью только для
дочерей. Ее материнского чувства хватало лишь на них. С мальчиков же
начиналась ее ненависть к человеческому роду. По отношению к сыновьям ее
злоба достигала предела, ее сердце вставало перед ними зловещей крутизной.
Как мы уже видели, она питала отвращение к старшему и ненависть к обоим
младшим. Почему? Потому. Самый страшный повод и самый неоспоримый ответ -
"потому". "Мне не нужна такая куча пискунов", - говорила мамаша.
Объясним, каким образом супругам Тенардье удалось избавиться от двух
младших детей и даже извлечь из этого пользу.
Маньон - о ней речь шла выше - была та самая девица, которой удалось
предоставить попечению добряка Жильнормана своих двух детей. Она жила на
набережной Целестинцев, на углу старинной улицы Малая Кабарга, которая
сделала все возможное, чтобы доброй славой перебить исходивший от нее дурной
запах. Все помнят сильную эпидемию крупа, опустошившую тридцать пять лет
назад прибрежные кварталы Парижа; наука широко воспользовалась ею, чтобы
проверить полезность вдувания квасцов, столь целесообразно замененного
теперь наружным смазыванием йодом. Во время этой эпидемии Маньон потеряла в
один день - одного утром, другого вечером - своих двух мальчиков, еще совсем
малюток. То был удар. Дети были очень дороги своей матери; они представляли
собой восемьдесят франков ежемесячного дохода. Эти восемьдесят франков
аккуратно выплачивались от имени "г-на Жильнормана его управляющим г-ном
Баржем, отставным судебным приставом, проживавшим на улице Сицилийского
короля. Со смертью детей на доходе надо было поставить крест. Маньон искала
выхода из положения. В том темном братстве зла, членом которого она
состояла, все знают обо всем, взаимно хранят тайны и помогают друг другу.
Маньон нужно было найти двух детей. У Тенардье они оказались, - того же
пола, того же возраста. Выгодное дело для одной, выгодное помещение капитала
для другой. Маленькие Тенардье стали маленькими Маньон. Маньон покинула
набережную Целестинцев и переехала на улицу Клошперс. В Париже, при переезде
с одной улицы на другую, тождественность личности самой себе исчезает.
Гражданская власть, не будучи ни о чем извещена, не возражала, и подмен
детей был произведен легче легкого. Но Тенардье потребовал за своих детей,
отданных на подержание, десять франков в месяц, которые Маньон обещала
платить и даже выплачивала. Само собой разумеется, г-н Жильнорман продолжал
выполнять свои обязательства. Каждые полгода он навещал малышей. Он не
заметил никакой перемены. "Как они похожи на вас, сударь!" - твердила ему
Маньон.
Тенардье, для которого перевоплощения были делом привычным,
воспользовался этим случаем, чтобы стать Жондретом. Обе его дочери и Гаврош
едва успели заметить, что у них два маленьких братца. На известной ступени
нищеты человеком овладевает равнодушие призрака, и он смотрит на живые
существа, как на выходцев с того света. Самые близкие люди часто оказываются
формами мрака, едва различимыми на туманном фоне жизни, и легко сливаются с
невидимым.
Вечером того дня, когда тетка Тенардье доставила Маньон двух своих
малюток, с нескрываемым желанием отказаться от них навсегда, она испытала
или притворилась, что испытывает угрызения совести. Она сказала мужу: "Но
ведь это значит покинуть своих детей!" Тенардье, самоуверенный и
бесстрастный, излечил эту недомогающую совесть словами: "Жан-Жак Руссо
делал еще почище!" От угрызений совести мать перешла к беспокойству. "А что
если полиция возьмется за нас? Скажи, Тенардье: то, что мы сделали, это
разрешается?" Тенардье ответил: "Все разрешается. Никто ни черта не узнает.
А кроме того, кому охота интересоваться ребятами, у которых нет ни гроша?"
Маньон была модницей в преступном мире. Она любила наряжаться. У нее на
квартире, обставленной убого, но с претензиями на роскошь, проживала опытная
воровка - офранцузившаяся англичанка. Эта англичанка, ставшая парижанкой и
пользовавшаяся доверием благодаря обширным связям, имела близкое отношение к
краже медалей библиотеки и бриллиантов м-ль Марс и впоследствии стала
знаменитостью в судейских летописях. Ее называли "мамзель Мисс".
Двум детям, попавшим к Маньон, не на что было жаловаться. Препорученные
ей восемьюдесятью франками, они были ухожены, как все, что приносит выгоду,
недурно одеты, неплохо накормлены, они находились почти на положении
"барчуков"; им было лучше с подставной матерью, чем с настоящей. Маньон
разыгрывала "даму" и не говорила на арго в их присутствии.
Так прошло несколько лет. Тетка Тенардье увидела в этом хорошее
предзнаменование. Как-то раз она даже сказала Маньон, вручавшей ей
ежемесячную мзду в десять франков: "Хорошо, если б отец дал им образование".
И вдруг эти дети, до сих пор опекаемые даже своей злой судьбой, были
грубо брошены в жизнь и принуждены начинать ее самостоятельно.
Арест целой шайки злодеев, что имело место в притоне Жондрета, и
неизбежно следующие за этим обыски и тюремное заключение - настоящее
бедствие для этих отвратительных противообщественных тайных сил, гнездящихся
под узаконенной общественной формацией; событие подобного рода влечет за
собой всяческие крушения в этом темном мире. Катастрофа с Тенардье вызвала
катастрофу с Маньон.
Однажды, вскоре после того как Маньон передала Эпонине записку
относительно улицы Плюме, полиция произвела облаву на улице Клошперс; Маньон
была схвачена, мамзель Мисс также, и все подозрительное население дома
попало в расставленные сети. Оба мальчика играли на заднем дворе и не видели
полицейского налета. Когда им захотелось вернуться домой, дверь оказалась
запертой, а дом пустым. Башмачник, державший мастерскую напротив, позвал их
и сунул им бумажку, оставленную для них "матерью". На бумажке был адрес:
"Г-н Барж, управляющий, улица Сицилийского короля, N 8". "Вы больше здесь не
живете, - сказал им башмачник. - Идите туда. Это совсем близко. Первая улица
налево. Спрашивайте дорогу по этой бумажке".
что-то похожее на письмо.
Это был конверт из белой бумаги. Козетта схватила его. На нем не было
ни адреса, ни печати на обратной стороне. Тем не менее конверт, хотя и не
заклеенный, не был пуст. Внутри лежали какие-то бумаги.
Козетта вскрыла его. Теперь ею уже владели не страх и не любопытство, а
тревога.
Она вынула из конверта тетрадку, где каждая страница была пронумерована
и заключала несколько строк, написанных довольно красивым, как показалось
Козетте, и очень мелким почерком.
Козетта стала искать имя - его не было; подпись - ее не было. Кому это
адресовано? Вероятно, ей, так как чья-то рука положила пакет на ее скамью.
От кого бы это? Она почувствовала себя во власти непреодолимых чар; она
попыталась отвести глаза от этих листков, трепетавших в ее руке, взглянула
на небо, на улицу, на акации, залитые светит, на голубей, летавших над
соседней кровлей, потом вдруг взор ее упал на рукопись, и она подумала, что
должна узнать, что здесь написано. Вот что она прочла:
Сосредоточение вселенной в одном существе, претворение одного существа
в божество - это и есть любовь.
Любовь - это приветствие, которое ангелы шлют звездам.
Как печальна душа, когда она опечалена любовью!
Как пусто вокруг, когда нет рядом существа, которое заполняет собою
весь мир! Как это верно, что любимое существо становится богом! Как понятно,
что бог возревновал бы, если бы он, отец всего сущего, не создал, - а ведь
это очевидно, - вселенную для души, а душу для любви.
Достаточно одной улыбки из-под белой креповой шляпки с лиловым бантом,
чтобы душа вступила в чертог мечты.
Бог за всем, но все скрывает бога. Вещи темны, живые творения
непроницаемы. Любить живое существо, значит проникнуть в его душу.
Иные мысли - те же молитвы. Есть мгновения, когда душа, независимо от
положения тела, - на коленях.
Разлученные возлюбленные обманывают разлуку множеством химер, которые,
однако, по-своему реальны. Им не дают видеться, они не могут переписываться;
тогда они изобретают таинственные средства общения. Они посылают друг другу
пение птиц, аромат цветов, детский смех, солнечный свет, вздохи ветра,
звездные лучи, весь мир. Что же тут такого? Все творения божий созданы для
того, чтобы служить любви. Любовь достаточно могущественна, чтобы обязать
всю природу передавать свои послания.
О весна! Ты - письмо, которое я ей пишу.
Будущее в гораздо большей степени принадлежит сердцу, нежели уму.
Любить - вот то единственное, что может завладеть вечностью и наполнить ее.
Бесконечное требует неисчерпаемого.
В любви есть что-то от самой души. Она той же природы. Подобно душе,
она - божественная искра, подобно душе, она неуязвима, неделима,
неистребима. Это огненное средоточие, бессмертное и бесконечное, которое
ничто не может ограничить и ничто не может в нас погасить. Чувствуешь его
жар, пронизывающий до мозга костей, и видишь его сияние, достигающее глубины
небес.
О любовь! Обожание! Наслаждение двух душ, понимающих друг друга, двух
сердец, отдающихся друг другу, двух взглядов, проникающих друг в друга! Ведь
ты придешь, не правда ли, о счастье? Одинокие прогулки вдвоем! Дни
благословенные и лучезарные! Иногда мне грезилось, что время от времени от
жизни ангелов отделяются мгновения и спускаются на землю, чтобы пронестись
сквозь человеческую судьбу.
Бог ничего не может прибавить к счастью тех, кто любит друг друга,
кроме бесконечной длительности этого счастья. После жизни, полной любви, -
вечность, полная любви; это действительно продление ее; но увеличить самую
силу невыразимого счастья, которое любовь дает душе в этом мире, невозможно
даже для бога. Бог - это полнота неба; любовь - это полнота человеческого
существа.
Мы смотрим на звезду по двум причинам: потому, что она излучает свет, и
потому, что она непостижима. Но возле нас есть еще более нежное сияние и еще
более великая тайна - женщина!
У всех нас, кто бы мы ни были, есть существо, которым мы дышим.
Лишенные его, мы лишены воздуха, мы задыхаемся. И тогда - смерть. Умереть
из-за отсутствия любви - ужасно. Это смерть от удушья.
Когда любовь соединила и слила два существа в небесное и священное
единство, тайна жизни найдена ими; теперь они лишь две грани единой судьбы;
теперь они лишь два крыла единого духа. Любите, парите!
В тот день, когда вам покажется, что от проходящей мимо вас женщины
исходит свет, вы погибли, вы любите. Тогда вам остается одно: думать о ней
так неотступно, что она будет принуждена думать о вас.
То, что начинает любовь, может быть завершено только богом.
Истинная любовь приходит в отчаяние или в восхищение из-за потерянной
перчатки или найденного носового платка и нуждается в вечности для своего
самоотвержения и своих надежд. Любовь слагается одновременно из бесконечно
великого и из бесконечно малого.
Если вы камень - будьте магнитом; если вы растение - будьте мимозой;
если вы человек - будьте любовью.
Любовь ничем не удовлетворяется. Человек обрел счастье, - он хочет рая;
он обрел рай, - он хочет неба.
О любящие друг друга, все это заключает в себе любовь. Умейте лишь
найти это в ней. Любовь обладает тем же, что и небо, - созерцанием, и
большим, чем небо, - наслаждением.
- Бывает ли она еще в Люксембургском саду? - Нет, сударь. - Она ходит в
эту церковь, не правда ли? - Она больше туда не ходит. - Она по-прежнему
живет в этом доме? - Она переехала. - Где же она теперь живет? - Она не
сказала.
Как безотрадно не знать адреса своей души!
Любви свойственна ребячливость, другим страстям - мелочность. Позор
страстям, делающим человека мелким! Честь той, которая превращает его в
ребенка!
Как странно! Знаете? Я - во тьме. Одно существо, уходя, унесло с собою
небо.
О, лежать рядом, бок о бок, в одной гробнице и время от времени во
мраке тихонько касаться ее пальцев - этого мне было бы достаточно на целую
вечность!
Вы, страдающие, потому что любите, любите еще сильней. Умирать от любви
- значит жить ею.
Любите. Непостижимое мерцающее звездами преображение соединено с этой
мукой. В агонии есть упоение.
О радость птиц! У них есть песни, потому что у них есть гнезда.
Любовь - божественное вдыхание воздуха рая.
Чуткие сердца, мудрые умы, берите жизнь такой, какой ее создал бог; это
длительное испытание, непонятное приуготовление к неведомой судьбе. Эта
судьба - истинная судьба - открывается перед человеком на первой ступени,
ведущей внутрь гробницы. Тогда нечто предстает ему, и он начинает различать
конечное. Конечное! Вдумайтесь в это слово. Живые видят бесконечное;
конечное зримо только мертвым. В ожидании любите и страдайте, надейтесь и
созерцайте. Горе тому, кто любил только тела, формы, видимость! Смерть
отнимет у него все. Старайтесь любить души, и вы найдете их вновь.
Я встретил на улице молодого человека, очень бедного и влюбленного. Он
был в поношенной шляпе, в потертой одежде; у него были дыры на локтях; вода
проникала в его башмаки, а звездные лучи - в его душу.
Как хорошо быть любимым! И еще лучше - любить! Силою страсти сердце
становится героическим. Оно хранит в себе лишь то, что чисто; оно опирается
лишь на то, что возвышенно и велико. Недостойная мысль уже не может в нем
пустить росток, как не может прорасти крапива на льду. Душа, высокая и
ясная, недоступна для грубых чувств и страстей; вознесясь над облаками и
тенями земного мира, над безумствами, ложью, ненавистью, тщеславием, суетой,
она живет в небесной синеве и ощущает лишь глубинные, скрытые колебания
судьбы; так горные вершины ощущают подземные толчки.
Не найдись на свете хоть один любящий, солнце погасло бы.
Читая, Козетта мало-помалу погружалась в мечтательную задумчивость. Как
раз в ту минуту, когда она подняла глаза от последней строки, красивый
офицер, - это было время его обычного появления, - победоносно прошествовал
мимо решетки. Козетта нашла, что он отвратителен.
Она снова углубилась в чтение. Почерк показался Козетте восхитительным;
записи были сделаны одной и той же рукой, но разными чернилами, иногда
бледноватыми, иногда густо-черными, как бывает, когда в чернильницу
подливают чернил, - следовательно, они сделаны были в разные дни. Значит,
это была мысль, изливавшаяся вздох за вздохом, беспорядочно, неровно, без
отбора, без цели, случайно. Козетта никогда не читала ничего подобного. Эта
рукопись, в которой для нее было больше сияния, чем тьмы, действовала на
нее, как приоткрывшееся перед ней святилище. Ей казалось, что каждая из этих
таинственных строк сверкает, заливая ее сердце странным светом. Полученное
ею воспитание всегда твердило ей о душе и никогда - о любви; так можно
говорить о костре, не упоминая о пламени. Рукопись в пятнадцать страниц
внезапно и ласково открыла ей всю любовь, скорбь, судьбу, жизнь, вечность,
начало, конец. Словно чья-то рука разжалась и бросила ей пригоршню лучей.
Она почувствовала в этих строках страстную, пылкую, великодушную, честную
натуру, твердую волю, бесконечную скорбь и бесконечную надежду, страдающее
сердце, пылкий восторг. Что собой представляла эта рукопись? Письмо. Письмо
без адреса, без имени, без числа, без подписи, настойчивое и ничего не
требующее, загадка, составленная из истин, весть любви, достойная быть
принесенной ангелом и прочитанной девственницей, свидание, состоявшееся вне
земных пределов, любовная записка от призрака к тени. Это был некто
отсутствующий, изнемогший и смиренный. Казалось, готовый скрыться в обитель
смерти и посылавший той, которая ушла, тайну судьбы, ключ к жизни, любовь.
Это было написано на краю могилы, со взором, поднятым к небу. Эти строки,
оброненные одна за другой на бумагу, могли быть названы каплями души.
Но от кого могли быть эти страницы? Кто мог их написать?
Козетта не колебалась ни одного мгновения. Только один человек.
Он!
Душа ее вновь озарилась светом. Все ожило в ней. Она испытывала
небывалую радость и глубокую тревогу. То был он! Он писал ей! Он был здесь!
Его рука проникла сквозь решетку! Она уже стала забывать о нем, а он снова
разыскал ее! Но разве она его забыла? Нет! Она сошла с ума, если могла на
мгновение этому поверить. Она всегда любила его, всегда обожала. Огонь в ней
подернулся пеплом и некоторое время тлел внутри, но - она ясно это видела -
он успел пробраться еще глубже и теперь, вспыхнув снова, охватил ее всю
целиком. Эта тетрадь была как бы искрой, упавшей из другой души в ее душу.
Она чувствовала, как разгорается пожар. Она впитывала в себя каждое слово
рукописи. "О да! - говорила она. - Как мне знакомо все это! Я уже раньше все
прочитала в его глазах".
Когда она в третий раз кончала чтение тетради, лейтенант Теодюль снова
возник перед решеткой, позванивая шпорами по мостовой. Это заставило Козетту
взглянуть на него. Она нашла его бесцветным, нелепым, глупым, никчемным,
пошлым, отталкивающим, наглым и безобразным. Офицер счел долгом улыбнуться.
Она отвернулась, устыженная и негодующая. С удовольствием швырнула бы она
ему чем-нибудь в голову.
Она убежала и, войдя в дом, заперлась в своей комнате, чтобы еще раз
прочитать рукопись, выучить ее наизусть и помечтать. Перечитав тетрадь, она
поцеловала ее и спрятала у себя на груди.
Итак, свершилось. Козетта снова предалась глубокой ангельски-чистой
любви. Райская бездна снова открылась перед ней.
Весь день Козетта провела в каком-то чаду. Она почти не в состоянии
была думать, ее мысли походили на спутанный клубок, она терялась в догадках;
объятая трепетом, она таила надежду. На что? На что-то неясное. Она не
осмеливалась ничего обещать себе и не хотела ни от чего отказываться. От ее
лица то и дело отливала краска, по телу пробегала дрожь. Временами ей
казалось, что она бредит; она спрашивала себя: "Неужели это правда?" И тогда
она дотрагивалась до скрытой под платьем драгоценной тетради, прижимала ее к
сердцу, чувствовала ее прикосновение к телу, и если бы Жан Вальжан видел ее
сейчас, он содрогнулся бы, глядя на непостижимую лучезарную радость,
изливавшуюся из ее глаз. "О да, - думала она, - это наверное он! Это он
написал для меня".
И она твердила себе, что он возвращен ей благодаря вмешательству
ангелов, благодаря божественной случайности.
О превращения любви! О мечты! Этой божественной случайностью, этим
вмешательством ангелов был хлебный шарик, переброшенный одним вором другому
со двора Шарлемань во Львиный ров через крыши тюрьмы Форс.
Вечером, когда Жан Вальжан ушел, Козетта нарядилась. Она причесалась к
лицу и надела платье с вырезанным несколько ниже обычного корсажем,
приоткрывавшим шею и плечи, и поэтому, как говорили молодые девушки,
"немножко неприличным". Это было ничуть не неприлично и в то же время очень
красиво. Она сама не знала, для чего так принарядилась.
Собиралась ли она выйти из дому? Нет.
Ожидала ли чьего-нибудь посещения? Нет.
В сумерки она спустилась в сад. Тусен была занята в кухне, выходившей
окнами на дворик.
Она бродила по аллеям, время от времени отстраняя рукой низко свисавшие
ветви деревьев.
Так она дошла до скамьи.
Камень по-прежнему лежал на ней.
Она села и положила нежную белую руку на камень, точно желая его
приласкать и поблагодарить.
Вдруг ею овладело то непреодолимое чувство., которое испытывает
человек, когда кто-нибудь, пусть даже не видимый им, стоит позади.
Она повернула голову и встала.
Это был он.
Он стоял с непокрытой головой. Он был бледен и худ. В темноте едва
можно было различить его черную одежду. В сумерках белел его прекрасный лоб,
тонули в тени глаза. Под дымкой необычайного умиротворения в нем было что-то
от смерти и ночи. Свет угасавшего дня и мысль отлетавшей души озаряли его
лицо.
Казалось, то был еще не призрак, но уже не человек.
Его шляпа лежала неподалеку на траве.
Козетта, - близкая к обмороку, не вскрикнула. Она медленно отступала,
потому что чувствовала, как ее влечет к нему. Он не шевельнулся. От него
веяло чем-то неизреченным и печальным, и она чувствовала его взгляд, хотя
глаз его не видела.
Отступая, Козетта почувствовала за собой дерево и прислонилась к нему.
Не будь этого дерева, она бы упала.
И тут она услышала его голос, каким он никогда ни с кем не говорил,
чуть различимый в шелесте листьев и шептавший ей:
- Простите меня, я здесь. Сердце мое истосковалось, я не мог больше так
жить, и вот я пришел сюда. Вы прочли то, что я положил на скамью? Вы узнаете
меня? Не бойтесь. Помните тот день, когда вы на меня взглянули? С тех пор
прошло так много времени! Это было в Люксембургском саду, возле статуи
Гладиатора. А день, когда вы прошли мимо? Это было шестнадцатого июня и
второго июля. Почти год тому назад. Я не видел вас очень давно. Я спрашивал
у женщины, сдающей стулья, и она мне сказала. что больше не видела вас. Вы
жили в новом доме на Западной улице на третьем этаже, окнами на улицу, -
видите, я знаю и это. Я провожал вас. Что же мне оставалось делать? А потом
вы исчезли. Однажды, когда я читал газеты под аркадой Одеона, мне
показалось, что вы прошли. Я побежал. Но нет. То была какая-то женщина в
такой же шляпке, как у вас. Ночью я прихожу сюда. Не бойтесь, никто меня не
видит. Я прихожу посмотреть на ваши окна вблизи. Я ступаю очень тихо, чтобы
вы не услышали, потому что вы, может быть, испугались бы. Недавно вечером я
стоял позади вас, но вы обернулись, и я убежал. Один раз я слышал, как вы
пели. Я был счастлив. Ведь правда, вам не могло помешать то, что я слушал,
когда вы пели в комнате? В этом нет ничего дурного. Правда, нет? Видите ли,
вы - мой ангел. Позвольте мне изредка приходить; мне кажется, что я скоро
умру. О, если бы вы знали? Я обожаю вас! Простите меня, я не знаю, что
говорю вам. Выть может, вы сердитесь на меня? Скажите, вы рассердились?
- Матушка! - промолвила она и, словно умирая, начала медленно
склоняться долу.
Он ее подхватил, она не держалась на ногах, он обнял ее, он сжал ее в
объятиях, не сознавая, что делает. Он поддерживал ее, хотя сам шатался.
Голова у него была, как в чаду; перед глазами вспыхивали молнии, мысли
исчезали куда-то; ему казалось, что он выполняет церковный обряд и что он
совершает святотатство. И все же он не испытывал вожделения к пленительной
женщине, которую он прижимал к груди. Он обезумел от любви.
Она взяла его руку и приложила к своему сердцу. Он почувствовал бумагу,
спрятанную под платьем, и пролепетал:
- Так вы меня любите?
Она ответила так тихо, словно то был чуть слышный вздох:
- Молчи! Ты сам знаешь!
И спрятала раскрасневшееся лицо на груди у гордого, упоенного счастьем
юноши.
Он опустился на скамью, она села возле него. Слов больше не было. В
небе зажигались звезды.
Как случилось, что их уста встретились? Как случается, что птица поет,
что снег тает, что роза распускается, что май расцветает, что за черными
деревьями на зябкой вершине холма загорается заря?
Один поцелуй - это было все.
Оба вздрогнули и посмотрели друг на друга сиявшими в темноте глазами.
Они не чувствовали ни свежести ночи, ни холодного камня, ни влажной
земли, ни мокрой травы, они глядели друг на друга, и сердца их были полны
воспоминаний. Они сами не заметили, как их руки сплелись.
Она его не спрашивала, она даже не думала о том, как он вошел сюда, как
проник в сад. Ей казалось таким естественным, что он здесь!
Иногда колено Мариуса касалось колена Козетты, и они оба вздрагивали.
Время от времени Козетта что-то невнятно шептала. Казалось, на устах ее
трепещет душа, подобно капле росы на цветке.
Мало-помалу они разговорились. За молчанием, которое означает полноту
чувств, последовали излияния. Над ними простиралась ясная, блистающая
звездами ночь. Эти два существа, чистые, как духи, поведали все свои сны,
свои восторги, свои упоения, мечты, тоску, поведали о том, как они обожали
друг друга издали, как они стремились друг к другу, как отчаивались, когда
перестали видеться. Ощущая ту идеальную близость, которую ничто уже не могло
сделать полнее, они поделились всем, что было у них самого тайного, самого
сокровенного. Они рассказали с чистосердечной верой в свои иллюзии все, что
любовь, юность и еще не изжитое детство вложили в их мысль. Эти два сердца
излились друг в друга так, что через час юноша обладал душой девушки, а
девушка - душой юноши. Они постигли, очаровали, ослепили друг друга.
Когда они сказали все, она положила голову ему на плечо и спросила:
- Как вас зовут?
- Мариус. А вас?
- Козетта.
С 1823 года, пока монфермейльская харчевня приходила в упадок и
погружалась мало-помалу не столько в пучину разорения, сколько в помойную
яму мелких долгов, супруги Тенардье обзавелись еще двумя детьми, двумя
мальчиками. Всего их теперь было пятеро: две девочки и три мальчика. Это
было много.
Тетка Тенардье отделалась от двух последних, совсем еще младенцев, с
особым удовольствием.
Отделалась - подходящее слово. В этой женщине осталась лишь частица
человеческой природы. Подобный феномен, впрочем, встречается не так редко.
Как жена маршала де ла Мот-Гуданкур, Тенардье была матерью только для
дочерей. Ее материнского чувства хватало лишь на них. С мальчиков же
начиналась ее ненависть к человеческому роду. По отношению к сыновьям ее
злоба достигала предела, ее сердце вставало перед ними зловещей крутизной.
Как мы уже видели, она питала отвращение к старшему и ненависть к обоим
младшим. Почему? Потому. Самый страшный повод и самый неоспоримый ответ -
"потому". "Мне не нужна такая куча пискунов", - говорила мамаша.
Объясним, каким образом супругам Тенардье удалось избавиться от двух
младших детей и даже извлечь из этого пользу.
Маньон - о ней речь шла выше - была та самая девица, которой удалось
предоставить попечению добряка Жильнормана своих двух детей. Она жила на
набережной Целестинцев, на углу старинной улицы Малая Кабарга, которая
сделала все возможное, чтобы доброй славой перебить исходивший от нее дурной
запах. Все помнят сильную эпидемию крупа, опустошившую тридцать пять лет
назад прибрежные кварталы Парижа; наука широко воспользовалась ею, чтобы
проверить полезность вдувания квасцов, столь целесообразно замененного
теперь наружным смазыванием йодом. Во время этой эпидемии Маньон потеряла в
один день - одного утром, другого вечером - своих двух мальчиков, еще совсем
малюток. То был удар. Дети были очень дороги своей матери; они представляли
собой восемьдесят франков ежемесячного дохода. Эти восемьдесят франков
аккуратно выплачивались от имени "г-на Жильнормана его управляющим г-ном
Баржем, отставным судебным приставом, проживавшим на улице Сицилийского
короля. Со смертью детей на доходе надо было поставить крест. Маньон искала
выхода из положения. В том темном братстве зла, членом которого она
состояла, все знают обо всем, взаимно хранят тайны и помогают друг другу.
Маньон нужно было найти двух детей. У Тенардье они оказались, - того же
пола, того же возраста. Выгодное дело для одной, выгодное помещение капитала
для другой. Маленькие Тенардье стали маленькими Маньон. Маньон покинула
набережную Целестинцев и переехала на улицу Клошперс. В Париже, при переезде
с одной улицы на другую, тождественность личности самой себе исчезает.
Гражданская власть, не будучи ни о чем извещена, не возражала, и подмен
детей был произведен легче легкого. Но Тенардье потребовал за своих детей,
отданных на подержание, десять франков в месяц, которые Маньон обещала
платить и даже выплачивала. Само собой разумеется, г-н Жильнорман продолжал
выполнять свои обязательства. Каждые полгода он навещал малышей. Он не
заметил никакой перемены. "Как они похожи на вас, сударь!" - твердила ему
Маньон.
Тенардье, для которого перевоплощения были делом привычным,
воспользовался этим случаем, чтобы стать Жондретом. Обе его дочери и Гаврош
едва успели заметить, что у них два маленьких братца. На известной ступени
нищеты человеком овладевает равнодушие призрака, и он смотрит на живые
существа, как на выходцев с того света. Самые близкие люди часто оказываются
формами мрака, едва различимыми на туманном фоне жизни, и легко сливаются с
невидимым.
Вечером того дня, когда тетка Тенардье доставила Маньон двух своих
малюток, с нескрываемым желанием отказаться от них навсегда, она испытала
или притворилась, что испытывает угрызения совести. Она сказала мужу: "Но
ведь это значит покинуть своих детей!" Тенардье, самоуверенный и
бесстрастный, излечил эту недомогающую совесть словами: "Жан-Жак Руссо
делал еще почище!" От угрызений совести мать перешла к беспокойству. "А что
если полиция возьмется за нас? Скажи, Тенардье: то, что мы сделали, это
разрешается?" Тенардье ответил: "Все разрешается. Никто ни черта не узнает.
А кроме того, кому охота интересоваться ребятами, у которых нет ни гроша?"
Маньон была модницей в преступном мире. Она любила наряжаться. У нее на
квартире, обставленной убого, но с претензиями на роскошь, проживала опытная
воровка - офранцузившаяся англичанка. Эта англичанка, ставшая парижанкой и
пользовавшаяся доверием благодаря обширным связям, имела близкое отношение к
краже медалей библиотеки и бриллиантов м-ль Марс и впоследствии стала
знаменитостью в судейских летописях. Ее называли "мамзель Мисс".
Двум детям, попавшим к Маньон, не на что было жаловаться. Препорученные
ей восемьюдесятью франками, они были ухожены, как все, что приносит выгоду,
недурно одеты, неплохо накормлены, они находились почти на положении
"барчуков"; им было лучше с подставной матерью, чем с настоящей. Маньон
разыгрывала "даму" и не говорила на арго в их присутствии.
Так прошло несколько лет. Тетка Тенардье увидела в этом хорошее
предзнаменование. Как-то раз она даже сказала Маньон, вручавшей ей
ежемесячную мзду в десять франков: "Хорошо, если б отец дал им образование".
И вдруг эти дети, до сих пор опекаемые даже своей злой судьбой, были
грубо брошены в жизнь и принуждены начинать ее самостоятельно.
Арест целой шайки злодеев, что имело место в притоне Жондрета, и
неизбежно следующие за этим обыски и тюремное заключение - настоящее
бедствие для этих отвратительных противообщественных тайных сил, гнездящихся
под узаконенной общественной формацией; событие подобного рода влечет за
собой всяческие крушения в этом темном мире. Катастрофа с Тенардье вызвала
катастрофу с Маньон.
Однажды, вскоре после того как Маньон передала Эпонине записку
относительно улицы Плюме, полиция произвела облаву на улице Клошперс; Маньон
была схвачена, мамзель Мисс также, и все подозрительное население дома
попало в расставленные сети. Оба мальчика играли на заднем дворе и не видели
полицейского налета. Когда им захотелось вернуться домой, дверь оказалась
запертой, а дом пустым. Башмачник, державший мастерскую напротив, позвал их
и сунул им бумажку, оставленную для них "матерью". На бумажке был адрес:
"Г-н Барж, управляющий, улица Сицилийского короля, N 8". "Вы больше здесь не
живете, - сказал им башмачник. - Идите туда. Это совсем близко. Первая улица
налево. Спрашивайте дорогу по этой бумажке".