Страница:
праву можно восставать и против них. Заблуждение! Ибо во время революции
бунтовщиком является не народ, а король. Именно революция и является
противоположностью бунта. Каждая революция, будучи естественным свершением,
заключает в самой себе свою законность, которую иногда бесчестят мнимые
революционеры; но даже запятнанная ими, она держится стойко, и даже
обагренная кровью, она выживает. Революция - не случайность, а
необходимость. Революция - это возвращение от искусственного к
естественному. Она происходит потому, что должна произойти.
Тем не менее старые легитимистские партии нападали на революцию 1830
года со всей яростью, порожденной их ложными взглядами. Заблуждения -
отличные метательные снаряды. Они умело поражали революцию там, где она была
уязвима за отсутствием брони, - за недостатком логики; они нападали на
революцию в ее королевском обличий. Они ей кричали: "Революция! А зачем же у
тебя король?" Старые партии - это слепцы, которые хорошо целятся.
Республиканцы кричали о том же. Но с их стороны это было
последовательно. То, что являлось слепотой у легитимистов, было
прозорливостью у демократов. 1830 год обанкротился в глазах народа.
Негодующая демократия упрекала его в этом.
Июльское установление отражало атаки прошлого и будущего. В нем как бы
воплощалась минута, вступившая в бой и с монархическими веками и с вечным
правом.
Кроме того, перестав быть революцией и превратившись в монархию, 1830
год был обязан за пределами Франции идти в ногу с Европой. Сохранять мир -
значило еще больше усложнить положение. Гармония, которой добиваются вопреки
здравому смыслу, нередко более обременительна, чем война. Из этого глухого
столкновения, всегда сдерживаемого намордником, но всегда рычащего,
рождается вооруженный мир - разорительная политика цивилизации, самой себе
внушающей недоверие. Какова бы ни была Июльская монархия, но она вставала на
дыбы в запряжке европейских кабинетов. Меттерних охотно взял бы ее в повода.
Подгоняемая во Франции прогрессом, она в свою очередь подгоняла европейские
монархии, этих тихоходов. Взятая на буксир, она сама тащила на буксире.
А в то же время внутри страны обнищание, пролетариат, заработная плата,
воспитание, карательная система, проституция, положение женщины, богатство,
бедность, производство, потребление, распределение, обмен, валюта, кредит,
права капитала, права труда - все эти вопросы множились, нависая над
обществом черной тучей.
Вне политических партий в собственном смысле сотого слова обнаружилось
и другое движение. Демократическому брожению соответствовало брожение
философское. Избранные умы чувствовали себя встревоженными, как и толпа;
по-другому, но в такой же степени.
Мыслители размышляли, в то время как почва - то есть народ, - изрытая
революционными течениями, дрожала под ними, словно в неярко выраженном
эпилептическом припадке. Эти мечтатели, некоторые - в одиночестве, другие -
объединившись в дружные семьи, почти в сообщества, исследовали социальные
вопросы мирно, но глубоко; бесстрастные рудокопы, они тихонько прокладывали
ходы в глубинах вулкана, мало обеспокоенные отдаленными толчками и вспышками
пламени.
Это спокойствие занимало не последнее место в ряду прекрасных зрелищ
той бурной эпохи.
Люди эти предоставили политическим партиям вопросы права, сами же
занялись вопросом человеческого счастья.
Человеческое благополучие - вот что хотели они добыть из недр общества.
Они подняли вопросы материальные, вопросы земледелия, промышленности,
торговли почти на высоту религии. В цивилизации, такой, какою она создается,
- отчасти богом и, гораздо больше, людьми, - интересы переплетаются,
соединяются и сплавляются так, что образуют настоящую скалу, по закону
движения, терпеливо изучаемому экономистами, этими геологами политики.
Люди эти, объединившиеся под разными названиями, но которых можно в
целом определить их родовым наименованием - социалисты, пытались просверлить
скалу, чтобы из нее забил живой родник человеческого счастья.
Их труды охватывали все, от смертной казни до вопроса о войне. К правам
человека, провозглашенным французской революцией, они прибавили права
женщины и права ребенка.
Пусть не удивляются, что мы, по разным соображениям, не исчерпываем
здесь, с точки зрения теоретической, вопросы, затронутые социалистами. Мы
ограничиваемся тем, что указываем на них.
Все проблемы, выдвинутые социалистами, за исключением космогонических
бредней, грез и мистицизма, могут быть сведены к двум основным проблемам.
Первая проблема создать материальные богатства.
Вторая проблема распределить их.
Первая проблема включает вопрос о труде.
Вторая - вопрос о плате за труд.
В первой проблеме речь идет о применении производительных сил.
Во второй - о распределении жизненных благ.
Следствием правильного применения производительных сил является мощь
общества.
Следствием правильного распределения жизненных благ является счастье
личности.
Под правильным распределением следует понимать не равное распределение,
а распределение справедливое. Основа равенства - справедливость.
Из соединения этих двух начал - мощи общества вовне и личного
благоденствия внутри - рождается социальное процветание.
Социальное процветание означает - счастливый человек, свободный
гражданин, великая нация.
Англия разрешила первую из этих двух проблем. Она превосходно создает
материальные богатства, но плохо распределяет их. Такое однобокое решение
роковым образом приводит ее к двум крайностям чудовищному богатству и
чудовищной нужде. Все жизненные блага - одним, все лишения - другим, то есть
народу, причем привилегии, льготы, монополии, власть феодалов являются
порождением самого труда. Положение ложное и опасное, ибо могущество
общества зиждется тут на нищете частных лиц, а величие государства - на
страданиях отдельной личности. Это - дурно созданное величие, где сочетаются
все материальные его основы и куда не вошло ни одно нравственное начало.
Коммунизм и аграрный закон предполагают разрешить вторую проблему. Они
заблуждаются. Такое распределение убивает производство. Равный дележ
уничтожает соревнование и, следовательно, труд. Так мясник убивает то, что
он делит на части. Стало быть, невозможно остановиться на этих притязающих
на правильности решениях. Уничтожить богатство - не значит его распределить.
Чтобы хорошо разрешить обе проблемы, их нужно рассматривать совместно.
Оба решения следует соединить, образовав из них одно.
Решите только первую из этих двух проблем, и вы станете Венецией, вы
станете Англией. Как Венеция, вы будете обладать мощью, созданной
искусственно, или как Англия, - материальным могуществом; вы будете
неправедным богачом. Вы погибнете или насильственным путем, как умерла
Венеция, или обанкротившись, как падет Англия. И мир предоставит вам
возможность погибнуть и пасть, потому что мир предоставляет возможность
падать и погибать всякому себялюбию, всему, что не являет собой для
человеческого рода какой-либо добродетели или идеи.
Само собой разумеется, что под Венецией, Англией мы подразумеваем не
народ, а определенный общественный строй -олигархии, стоящие над нациями, а
не самые нации. Народы всегда пользуются нашим уважением и сочувствием.
Венеция как народ возродится; Англия как аристократия падет, но Англия как
народ - бессмертна. Отметив это, пойдем дальше.
Разрешите обе проблемы: поощряйте богатого и покровительствуйте
бедному, уничтожьте нищету, положите конец несправедливой эксплуатации
слабого сильным, наложите узду на неправую зависть того, кто находится в
пути, к тому, кто достиг цели, по-братски и точно установите оплату за труд
соответственно работе, подарите бесплатное и обязательное обучение
подрастающим детям, сделайте из знания основу зрелости; давая работу рукам,
развивайте и ум, будьте одновременно могущественным народом и семьей
счастливых людей, демократизируйте собственность, не отменив ее, но сделав
общедоступной, чтобы каждый гражданин без исключения был собственником, а
это легче, чем кажется, короче говоря, умейте создавать богатство и умейте
его распределять; тогда вы будете обладать материальным величием и величием
нравственным; тогда вы будете достойны называть себя Францией.
Вот что, пренебрегая некоторыми заблуждающимися сектами и возвышаясь
над ними, утверждал социализм; вот чего он искал в фактах, вот что он
подготовлял в умах.
Усилия, достойные восхищения! Святые порывы!
Эти учения, эти теории, это сопротивление, неожиданная для
государственного деятеля необходимость считаться с философами, только еще
намечавшиеся новые истины, попытки создать новую политику, согласованную со
старым строем и не слишком резко противоречащую революционным идеалам,
положение вещей, при котором приходилось пользоваться услугами Лафайета для
защиты Полиньяка, ощущение просвечивающего сквозь мятеж прогресса, палата
депутатов и улица, необходимость уравновешивать разгоревшиеся вокруг него
страсти, вера в революцию, быть может, некое предвидение отречения в
будущем, рожденное неосознанной покорностью высшему, неоспоримому праву,
личная честность, желание остаться верным своему роду, дух семейственности,
искреннее уважение к народу - все это поглощало Луи-Филиппа почти мучительно
и порой, при всей его стойкости и мужестве, угнетало его, давая чувствовать,
как трудно быть королем.
У него было тревожное ощущение, что почва под ним колышется, однако она
еще была твердой, так как Франция оставалась Францией более чем когда-либо.
Темные, сгрудившиеся тучи облегали горизонт. Странная тень,
надвигавшаяся все ближе и ближе, мало-помалу распростерлась над людьми, над
вещами, над идеями, - тень, отбрасываемая распрями и системами. Все, что
было придушено, вновь оживало и начинало бродить. Иногда совесть честного
человека задерживала дыхание - столько было нездорового в воздухе, где
софизмы перемешивались с истинами. В атмосфере тревоги, овладевшей
обществом, умы трепетали, как листья перед близящейся бурей. Вокруг было
такое скопление электричества, что в иные мгновения первый встречный, никому
дотоле неведомый, мог вызвать вспышку света. Затем снова спускалась тьма.
Время от времени глухие отдаленные раскаты грома свидетельствовали о том,
какой грозой чреваты облака.
Едва прошло двадцать месяцев после Июльской революции, как в роковом и
мрачном обличье явил себя 1832 год. Народ в нищете, труженики без хлеба,
последний принц Конде, исчезнувший во мраке, Брюссель, изгнавший династию
Нассау, как Париж - Бурбонов, Бельгия, предлагавшая себя французскому принцу
и отданная английскому, ненависть русского императора Николая, позади нас
два беса полуденных - Фердинанд Испанский и Мигель Португальский,
землетрясение в Италии, Меттерних, протянувший руку к Болонье, Франция,
оскорбившая Австрию в Анконе, на севере зловещий стук молотка, вновь
заколачивающего в гроб Польшу, устремленные на Францию враждебные взгляды
всей Европы, Англия - эта подозрительная союзница, готовая толкнуть то, что
накренилось, и наброситься на то, что упадет, суд пэров, прикрывающийся
Беккарией, чтобы спасти четыре головы от законного приговора, лилии,
соскобленные с кареты короля, крест, сорванный с Собора Парижской
Богоматери, униженный Лафайет, разоренный Лафит, умерший в бедности Бенжамен
Констан, потерявший все свое влияние и скончавшийся Казимир Перье; болезнь
политическая и болезнь социальная, вспыхнувшие сразу в обеих столицах
королевства - одна в городе мысли, другая в городе труда; в Париже война
гражданская, в Лионе - война рабочих; в обоих городах один и тот же отблеск
бушующего пламени, багровый свет извергающегося вулкана на челе народа,
пришедший в исступление юг, возбужденный запад, герцогиня Беррийская в
Вандее, заговоры, злоумышления, восстания, холера - все это прибавляло к
слитному гулу идей сумятицу событий.
Но работа людей мудрых - это одно, а работа людей ловких - другое.
Революция 1830 года быстро закончилась.
Как только революция терпит крушение, ловкие люди растаскивают по
частям корабль, севший на мель.
Ловкие люди нашего времени присваивают себе название государственных
мужей; в конце концов это наименование "государственный муж" стало почти
арготическим выражением. В самом деле, не следует забывать, что там, где нет
ничего, кроме ловкости, всегда налицо посредственность. Сказать "человек
ловкий" - все равно что сказать "человек заурядный".
Точно так же сказать: "государственный муж" - иногда значит то же, что
сказать "изменник".
Итак, если верить ловким, то революции, подобные Июльской, - не что
иное, как перерезанные артерии; нужно немедленно перевязать их. Право,
слишком громко провозглашенное, вызывает смятение. Поэтому, коль скоро право
утверждено, следует укрепить государство. Коль скоро свобода обеспечена,
следует подумать о власти.
Пока еще мудрые не отделяют себя от ловких, но уже начинают испытывать
недоверие. Власть - пусть так. Но, во-первых, что такое власть? Во-вторых, -
откуда она?
Ловкие как будто не слышат произнесенных шепотом возражений и
продолжают свое дело.
По мнению этих политиков, хитроумно прикрывающих выгодную для них ложь
маской необходимости, первая потребность народа после революции, - если этот
народ составляет часть монархической Европы, - это раздобыть себе династию.
Таким способом, говорят они, можно обрести после революции мир, то есть
время для того, чтобы залечить свои раны и починить свой дом. Династия
прикрывает строительные леса, заслоняет госпиталь.
Однако не всегда легко добыть себе династию.
В сущности, первый одаренный человек или даже первый удачливый
встречный может сойти за короля. В одном случае это Бонапарт, в другом -
Итурбиде.
Но первая попавшаяся фамилия не может создать династию. Необходима
известная древность рода, а отметина веков не создается внезапно.
Если стать на точку зрения "государственных мужей", со всеми
подразумеваемыми оговорками, то каковы же должны быть качества появляющегося
после революции нового короля? Он может - и это даже полезно - быть
революционером, иначе говоря, быть лично причастным к революции, приложившим
к ней руку, независимо от того, набросил ли он тень на себя при этом, или
прославился, брался ли за ее топор, или действовал с помощью шпаги.
Какими качествами должна обладать династия? Она должна быть приемлемой
для нации, то есть казаться на расстоянии революционной - не по своим
поступкам, но по воспринятым ею идеям. Она должна иметь прошлое и быть
исторической, иметь будущее и пользоваться расположением народа.
Все это объясняет, почему первые революции довольствуются тем, что
находят человека - Кромвеля или Наполеона, и почему вторые во что бы то ни
стало стремятся найти имя - династию Брауншвейгскую или Орлеанскую.
Королевские дома похожи на фиговые деревья в Индии, каждая ветвь
которых, нагибаясь до самой земли, пускает корень и сама становится деревом.
Любая ветвь королевского дома может стать династией, но при условии, что она
склонится к народу.
Такова теория ловких.
Итак, вот в чем величайшее искусство: добиться, чтобы в фанфарах успеха
зазвучала нота катастрофы, чтобы те, кто пользуется его плодами, в то же
время трепетали перед ним; пробудить страх перед свершившимся событием,
увеличить кривую перехода до степени замедления прогресса, обесцветить эту
зарю, обличить и отбросить крайности энтузиазма, срезать острые углы и
когти, обложить торжество победы ватой, плотно закутать право, завернуть
народ-гигант во фланель и немедленно уложить его в постель, посадить на
диету этот избыток здоровья, прописать Геркулесу режим выздоравливающего,
растворить важное событие в мелких повседневных делах, предложить этот
разбавленный лекарственной настойкой нектар умам, жаждущим идеала, принять
предосторожности против слишком большого успеха, надеть на революцию абажур.
1830 год воспользовался этой теорией, уже примененной в Англии в 1688
году.
1830 год - это революция, остановившаяся на полдороге. Половина
прогресса, подобие права! Но логика не признает половинчатости точно так же,
как солнце не признает огонька свечи.
Кто останавливает революции на полдороге? Буржуазия.
Почему?
Потому что буржуазия - это удовлетворенное вожделение. Вчера было
желание поесть, сегодня это сытость, завтра настанет пресыщение.
То, что случилось в 1814 году после Наполеона, повторилось в 1830 году
после Карла X.
Напрасно хотели сделать буржуазию классом. Буржуазия - это
просто-напросто удовлетворенная часть народа. Буржуа - это человек, у
которого теперь есть время посидеть. Кресло - это вовсе не каста.
Но, желая усесться слишком рано, можно остановить движение человечества
вперед. Это часто бывало ошибкой буржуазии.
Однако допустить ошибку не значит стать классом. Эгоизм не является
одним из подразделений общественного порядка.
В конце концов, - следует быть справедливым даже к эгоизму, -
состояние, на которое уповала после потрясения 1830 года часть народа,
именуемая буржуазией, нельзя назвать бездействием, слагающимся из равнодушия
и лени и затаившим в себе крупицу стыда; это не было и дремотой,
предполагающей мимолетное забытье, доступное сну; это был привал.
Привал - слово, имеющее двойной, особый и почти противоречивый смысл:
отряд в походе, то есть движение; остановка отряда, то есть покой.
Привал - это восстановление сил, это покой, настороженный или
бодрствующий; это совершившийся факт, который выставил часовых и держится
настороже. Привал обозначает сражение вчера и сражение завтра.
Это и есть промежуток между 1830 и 1848 годом.
То, что мы называем здесь сражением, может также называться прогрессом.
Таким образом, для буржуазии, как и для государственных мужей, нужен
был человек, олицетворявший это понятие - привал. Человек, который мог бы
называться Хотя-Ибо. Сложная индивидуальность, означающая революцию и
означающая устойчивость, другими словами, утверждающая настоящее, являя
собой наглядный пример совместимости прошлого с будущим.
Этот человек оказался под рукой. Звали его Луи-Филипп Орлеанский.
Голоса двухсот двадцати одного сделали Луи-Филиппа королем. Лафайет
взял на себя труд миропомазания. Он назвал Луи-Филиппа "лучшей из
республик". Парижская ратуша заменила собор в Реймсе.
Эта замена целого трона полутроном и была "делом 1830 года".
Когда ловкие люди достигли своей цели, обнаружилась глубочайшая
порочность найденного ими решения. Все это было совершенно, вне абсолютного
права. Абсолютное право вскричало: "Я протестую!" Затем - грозное знамение!
- оно снова скрылось в тени.
У революций тяжелая рука и верное чутье; они бьют крепко и метко. Даже
у такой неполной революции, захудалой, подвергшейся осуждению и сведенной к
положению младшей, как революция 1830 года, почти всегда остается достаточно
пророческой зоркости, чтобы не оказаться несвоевременной. Затмение революций
никогда не бывает отречением.
Однако не будем слишком самоуверенными; даже революции заблуждаются, и
тогда видны крупные промахи.
Вернемся к 1830 году. Отклонившись от своего пути, 1830 год оказался
удачливым. При том положении вещей, которое после куцей революции было
названо порядком, монарх стоил больше, чем монархия. Луи-Филипп был редким
человеком.
Сын того, за кем история, конечно, признает смягчающие обстоятельства,
но в такой же мере достойный уважения, как отец - порицания, он обладал
всеми достоинствами частного лица и некоторыми достоинствами общественного
деятеля; заботился о своем здоровье, о своем состоянии, о своей особе, о
своих делах, знал цену минуты и не всегда цену года; воздержанный,
спокойный, миролюбивый, терпеливый; добряк и добрый государь, был верен жене
и держал в своем дворце лакеев, обязанных показывать буржуа его супружеское
ложе, - хвастовство добропорядочной брачной жизнью стало полезным после
выставлявшихся напоказ незаконных связей старшей ветви; знал все европейские
языки и, что еще реже, язык всех интересов и умел говорить на нем; был
восхитительным представителем "среднего сословия", но превосходил его,
будучи во всех отношениях более значительным, чем оно; отличаясь незаурядным
умом и отдавая должное своей родословной, он прежде всего ценил свои
внутренние качества и даже в вопросе о своем происхождении занимал весьма
своеобразную позицию, объявляя себя Орлеаном, а не Бурбоном; когда он был
только "светлейшим", он держался как первый принц крови, а в тот день, когда
стал "величеством", превратился в настоящего буржуа; многоречивый на людях,
но скупой на слова в тесном кругу близких; по общему мнению - скряга, но не
уличенный; в сущности это был один из тех бережливых людей, которые
становятся расточительными, когда дело идет об их прихотях или выполнении
долга; начитанный, но не разбиравшийся в литературе; дворянин, но не рыцарь;
простой, спокойный и сильный; обожаемый своей семьей и слугами;
обворожительный собеседник, трезвый государственный деятель, внутренне
холодный, всегда поглощенный только насущной необходимостью, всегда
учитывавший только сегодняшний день, не способный ни на злопамятство, ни на
благодарность, он безжалостно пользовался лицами выдающимися, оставляя в
покое посредственность, и умел при помощи парламентского большинства
перекладывать вину на тайные объединения, которые глухо рокочут где-то под
тронами; откровенный, порой неосторожный в своей откровенности, но в этой
неосторожности удивительно ловкий; неистощимый в выборе средств, личин и
масок; он пугал Францию Европой, а Европу Францией; бесспорно любил свою
родину, но преимущественно свою семью; предпочитал власть авторитету, а
авторитет достоинству - склонность, пагубная в том смысле, что, ставя все на
службу успеху, она допускает хитрость и не всегда отрицает низость, но зато
в ней есть то преимущество, что она предохраняет политику от резких толчков,
государство от ломки, общество от катастроф; это был человек мелочный,
вежливый, бдительный, внимательный, проницательный, неутомимый, иногда
противоречивший самому себе и бравший свое слово обратно; смелый по
отношению к Австрии в Анконе, упрямый по отношению к Англии в Испании, он
бомбардирует Антверпен и платит Притчарду; убежденно поет марсельезу;
недоступен унынию, усталости, увлечению красотой и идеалом, безрассудному
великодушию, утопиям, химерам, гневу, тщеславию, боязни; он обладал всеми
формами неустрашимости, генерал - при Вальми, солдат - при Жемапе; восемь
раз его покушались убить, но он всегда улыбался; смелый, как гренадер,
неустрашимый, как мыслитель, он испытывал тревогу лишь пред возможностью
потрясения основ европейских государств и был не способен на крупные
политические авантюры; всегда готовый подвергнуть опасности свою жизнь и
никогда - свое дело; проявлял свою волю в форме влияния, предпочитая, чтобы
ему повиновались как умному человеку, а не как королю; был одарен
наблюдательностью, но не прозорливостью; мало интересовался духами, но был
отличным знатоком людей, иначе говоря, мог судить только о том, что видел;
обладал здравым смыслом, живым и проницательным практическим умом, даром
слова, огромной памятью; всегда черпал из запаса этой памяти, - единственная
черта сходства с Цезарем, Александром и Наполеоном; зная факты, подробности,
даты, собственные имена, он не знал устремлений, страстей, духовной
многоликости толпы, тайных упований, сокровенных и темных порывов душ -
одним словом, всего того, что можно назвать подводными течениями сознания;
признанный верхними слоями Франции, но имевший мало общего с ее низами, он
выходил из затруднений с помощью хитрости; слишком много управлял и
недостаточно царствовал; был своим собственным первым министром;
неподражаемо умел создавать из мелких фактов препятствия для великих идей;
соединял с подлинным умением способствовать прогрессу, порядку и организации
дух формализма и крючкотворства; наделенный чем-то от Карла Великого и
чем-то от ходатая по делам, он был основателем династии и ее стряпчим; в
целом, личность значительная и своеобразная, государь, который сумел
упрочить власть, вопреки тревоге Франции, и мощь, вопреки
недоброжелательству Европы, Луи-Филипп будет причислен к выдающимся людям
своего века; он занял бы в истории место среди самых прославленных
правителей, если бы немного больше любил славу и если бы обладал чувством
великого в той же степени, в какой обладал чувством полезного.
Луи-Филипп был красив в молодости и остался привлекательным в старости;
не всегда в милости у нации, он всегда пользовался расположением толпы. У
него был дар нравиться. Ему недоставало величия; он не носил короны, хотя
был королем, не отпускал седых волос, хотя был стариком. Манеры он усвоил
при старом порядке, а привычки при новом: то была смесь дворянина и буржуа,
бунтовщиком является не народ, а король. Именно революция и является
противоположностью бунта. Каждая революция, будучи естественным свершением,
заключает в самой себе свою законность, которую иногда бесчестят мнимые
революционеры; но даже запятнанная ими, она держится стойко, и даже
обагренная кровью, она выживает. Революция - не случайность, а
необходимость. Революция - это возвращение от искусственного к
естественному. Она происходит потому, что должна произойти.
Тем не менее старые легитимистские партии нападали на революцию 1830
года со всей яростью, порожденной их ложными взглядами. Заблуждения -
отличные метательные снаряды. Они умело поражали революцию там, где она была
уязвима за отсутствием брони, - за недостатком логики; они нападали на
революцию в ее королевском обличий. Они ей кричали: "Революция! А зачем же у
тебя король?" Старые партии - это слепцы, которые хорошо целятся.
Республиканцы кричали о том же. Но с их стороны это было
последовательно. То, что являлось слепотой у легитимистов, было
прозорливостью у демократов. 1830 год обанкротился в глазах народа.
Негодующая демократия упрекала его в этом.
Июльское установление отражало атаки прошлого и будущего. В нем как бы
воплощалась минута, вступившая в бой и с монархическими веками и с вечным
правом.
Кроме того, перестав быть революцией и превратившись в монархию, 1830
год был обязан за пределами Франции идти в ногу с Европой. Сохранять мир -
значило еще больше усложнить положение. Гармония, которой добиваются вопреки
здравому смыслу, нередко более обременительна, чем война. Из этого глухого
столкновения, всегда сдерживаемого намордником, но всегда рычащего,
рождается вооруженный мир - разорительная политика цивилизации, самой себе
внушающей недоверие. Какова бы ни была Июльская монархия, но она вставала на
дыбы в запряжке европейских кабинетов. Меттерних охотно взял бы ее в повода.
Подгоняемая во Франции прогрессом, она в свою очередь подгоняла европейские
монархии, этих тихоходов. Взятая на буксир, она сама тащила на буксире.
А в то же время внутри страны обнищание, пролетариат, заработная плата,
воспитание, карательная система, проституция, положение женщины, богатство,
бедность, производство, потребление, распределение, обмен, валюта, кредит,
права капитала, права труда - все эти вопросы множились, нависая над
обществом черной тучей.
Вне политических партий в собственном смысле сотого слова обнаружилось
и другое движение. Демократическому брожению соответствовало брожение
философское. Избранные умы чувствовали себя встревоженными, как и толпа;
по-другому, но в такой же степени.
Мыслители размышляли, в то время как почва - то есть народ, - изрытая
революционными течениями, дрожала под ними, словно в неярко выраженном
эпилептическом припадке. Эти мечтатели, некоторые - в одиночестве, другие -
объединившись в дружные семьи, почти в сообщества, исследовали социальные
вопросы мирно, но глубоко; бесстрастные рудокопы, они тихонько прокладывали
ходы в глубинах вулкана, мало обеспокоенные отдаленными толчками и вспышками
пламени.
Это спокойствие занимало не последнее место в ряду прекрасных зрелищ
той бурной эпохи.
Люди эти предоставили политическим партиям вопросы права, сами же
занялись вопросом человеческого счастья.
Человеческое благополучие - вот что хотели они добыть из недр общества.
Они подняли вопросы материальные, вопросы земледелия, промышленности,
торговли почти на высоту религии. В цивилизации, такой, какою она создается,
- отчасти богом и, гораздо больше, людьми, - интересы переплетаются,
соединяются и сплавляются так, что образуют настоящую скалу, по закону
движения, терпеливо изучаемому экономистами, этими геологами политики.
Люди эти, объединившиеся под разными названиями, но которых можно в
целом определить их родовым наименованием - социалисты, пытались просверлить
скалу, чтобы из нее забил живой родник человеческого счастья.
Их труды охватывали все, от смертной казни до вопроса о войне. К правам
человека, провозглашенным французской революцией, они прибавили права
женщины и права ребенка.
Пусть не удивляются, что мы, по разным соображениям, не исчерпываем
здесь, с точки зрения теоретической, вопросы, затронутые социалистами. Мы
ограничиваемся тем, что указываем на них.
Все проблемы, выдвинутые социалистами, за исключением космогонических
бредней, грез и мистицизма, могут быть сведены к двум основным проблемам.
Первая проблема создать материальные богатства.
Вторая проблема распределить их.
Первая проблема включает вопрос о труде.
Вторая - вопрос о плате за труд.
В первой проблеме речь идет о применении производительных сил.
Во второй - о распределении жизненных благ.
Следствием правильного применения производительных сил является мощь
общества.
Следствием правильного распределения жизненных благ является счастье
личности.
Под правильным распределением следует понимать не равное распределение,
а распределение справедливое. Основа равенства - справедливость.
Из соединения этих двух начал - мощи общества вовне и личного
благоденствия внутри - рождается социальное процветание.
Социальное процветание означает - счастливый человек, свободный
гражданин, великая нация.
Англия разрешила первую из этих двух проблем. Она превосходно создает
материальные богатства, но плохо распределяет их. Такое однобокое решение
роковым образом приводит ее к двум крайностям чудовищному богатству и
чудовищной нужде. Все жизненные блага - одним, все лишения - другим, то есть
народу, причем привилегии, льготы, монополии, власть феодалов являются
порождением самого труда. Положение ложное и опасное, ибо могущество
общества зиждется тут на нищете частных лиц, а величие государства - на
страданиях отдельной личности. Это - дурно созданное величие, где сочетаются
все материальные его основы и куда не вошло ни одно нравственное начало.
Коммунизм и аграрный закон предполагают разрешить вторую проблему. Они
заблуждаются. Такое распределение убивает производство. Равный дележ
уничтожает соревнование и, следовательно, труд. Так мясник убивает то, что
он делит на части. Стало быть, невозможно остановиться на этих притязающих
на правильности решениях. Уничтожить богатство - не значит его распределить.
Чтобы хорошо разрешить обе проблемы, их нужно рассматривать совместно.
Оба решения следует соединить, образовав из них одно.
Решите только первую из этих двух проблем, и вы станете Венецией, вы
станете Англией. Как Венеция, вы будете обладать мощью, созданной
искусственно, или как Англия, - материальным могуществом; вы будете
неправедным богачом. Вы погибнете или насильственным путем, как умерла
Венеция, или обанкротившись, как падет Англия. И мир предоставит вам
возможность погибнуть и пасть, потому что мир предоставляет возможность
падать и погибать всякому себялюбию, всему, что не являет собой для
человеческого рода какой-либо добродетели или идеи.
Само собой разумеется, что под Венецией, Англией мы подразумеваем не
народ, а определенный общественный строй -олигархии, стоящие над нациями, а
не самые нации. Народы всегда пользуются нашим уважением и сочувствием.
Венеция как народ возродится; Англия как аристократия падет, но Англия как
народ - бессмертна. Отметив это, пойдем дальше.
Разрешите обе проблемы: поощряйте богатого и покровительствуйте
бедному, уничтожьте нищету, положите конец несправедливой эксплуатации
слабого сильным, наложите узду на неправую зависть того, кто находится в
пути, к тому, кто достиг цели, по-братски и точно установите оплату за труд
соответственно работе, подарите бесплатное и обязательное обучение
подрастающим детям, сделайте из знания основу зрелости; давая работу рукам,
развивайте и ум, будьте одновременно могущественным народом и семьей
счастливых людей, демократизируйте собственность, не отменив ее, но сделав
общедоступной, чтобы каждый гражданин без исключения был собственником, а
это легче, чем кажется, короче говоря, умейте создавать богатство и умейте
его распределять; тогда вы будете обладать материальным величием и величием
нравственным; тогда вы будете достойны называть себя Францией.
Вот что, пренебрегая некоторыми заблуждающимися сектами и возвышаясь
над ними, утверждал социализм; вот чего он искал в фактах, вот что он
подготовлял в умах.
Усилия, достойные восхищения! Святые порывы!
Эти учения, эти теории, это сопротивление, неожиданная для
государственного деятеля необходимость считаться с философами, только еще
намечавшиеся новые истины, попытки создать новую политику, согласованную со
старым строем и не слишком резко противоречащую революционным идеалам,
положение вещей, при котором приходилось пользоваться услугами Лафайета для
защиты Полиньяка, ощущение просвечивающего сквозь мятеж прогресса, палата
депутатов и улица, необходимость уравновешивать разгоревшиеся вокруг него
страсти, вера в революцию, быть может, некое предвидение отречения в
будущем, рожденное неосознанной покорностью высшему, неоспоримому праву,
личная честность, желание остаться верным своему роду, дух семейственности,
искреннее уважение к народу - все это поглощало Луи-Филиппа почти мучительно
и порой, при всей его стойкости и мужестве, угнетало его, давая чувствовать,
как трудно быть королем.
У него было тревожное ощущение, что почва под ним колышется, однако она
еще была твердой, так как Франция оставалась Францией более чем когда-либо.
Темные, сгрудившиеся тучи облегали горизонт. Странная тень,
надвигавшаяся все ближе и ближе, мало-помалу распростерлась над людьми, над
вещами, над идеями, - тень, отбрасываемая распрями и системами. Все, что
было придушено, вновь оживало и начинало бродить. Иногда совесть честного
человека задерживала дыхание - столько было нездорового в воздухе, где
софизмы перемешивались с истинами. В атмосфере тревоги, овладевшей
обществом, умы трепетали, как листья перед близящейся бурей. Вокруг было
такое скопление электричества, что в иные мгновения первый встречный, никому
дотоле неведомый, мог вызвать вспышку света. Затем снова спускалась тьма.
Время от времени глухие отдаленные раскаты грома свидетельствовали о том,
какой грозой чреваты облака.
Едва прошло двадцать месяцев после Июльской революции, как в роковом и
мрачном обличье явил себя 1832 год. Народ в нищете, труженики без хлеба,
последний принц Конде, исчезнувший во мраке, Брюссель, изгнавший династию
Нассау, как Париж - Бурбонов, Бельгия, предлагавшая себя французскому принцу
и отданная английскому, ненависть русского императора Николая, позади нас
два беса полуденных - Фердинанд Испанский и Мигель Португальский,
землетрясение в Италии, Меттерних, протянувший руку к Болонье, Франция,
оскорбившая Австрию в Анконе, на севере зловещий стук молотка, вновь
заколачивающего в гроб Польшу, устремленные на Францию враждебные взгляды
всей Европы, Англия - эта подозрительная союзница, готовая толкнуть то, что
накренилось, и наброситься на то, что упадет, суд пэров, прикрывающийся
Беккарией, чтобы спасти четыре головы от законного приговора, лилии,
соскобленные с кареты короля, крест, сорванный с Собора Парижской
Богоматери, униженный Лафайет, разоренный Лафит, умерший в бедности Бенжамен
Констан, потерявший все свое влияние и скончавшийся Казимир Перье; болезнь
политическая и болезнь социальная, вспыхнувшие сразу в обеих столицах
королевства - одна в городе мысли, другая в городе труда; в Париже война
гражданская, в Лионе - война рабочих; в обоих городах один и тот же отблеск
бушующего пламени, багровый свет извергающегося вулкана на челе народа,
пришедший в исступление юг, возбужденный запад, герцогиня Беррийская в
Вандее, заговоры, злоумышления, восстания, холера - все это прибавляло к
слитному гулу идей сумятицу событий.
Но работа людей мудрых - это одно, а работа людей ловких - другое.
Революция 1830 года быстро закончилась.
Как только революция терпит крушение, ловкие люди растаскивают по
частям корабль, севший на мель.
Ловкие люди нашего времени присваивают себе название государственных
мужей; в конце концов это наименование "государственный муж" стало почти
арготическим выражением. В самом деле, не следует забывать, что там, где нет
ничего, кроме ловкости, всегда налицо посредственность. Сказать "человек
ловкий" - все равно что сказать "человек заурядный".
Точно так же сказать: "государственный муж" - иногда значит то же, что
сказать "изменник".
Итак, если верить ловким, то революции, подобные Июльской, - не что
иное, как перерезанные артерии; нужно немедленно перевязать их. Право,
слишком громко провозглашенное, вызывает смятение. Поэтому, коль скоро право
утверждено, следует укрепить государство. Коль скоро свобода обеспечена,
следует подумать о власти.
Пока еще мудрые не отделяют себя от ловких, но уже начинают испытывать
недоверие. Власть - пусть так. Но, во-первых, что такое власть? Во-вторых, -
откуда она?
Ловкие как будто не слышат произнесенных шепотом возражений и
продолжают свое дело.
По мнению этих политиков, хитроумно прикрывающих выгодную для них ложь
маской необходимости, первая потребность народа после революции, - если этот
народ составляет часть монархической Европы, - это раздобыть себе династию.
Таким способом, говорят они, можно обрести после революции мир, то есть
время для того, чтобы залечить свои раны и починить свой дом. Династия
прикрывает строительные леса, заслоняет госпиталь.
Однако не всегда легко добыть себе династию.
В сущности, первый одаренный человек или даже первый удачливый
встречный может сойти за короля. В одном случае это Бонапарт, в другом -
Итурбиде.
Но первая попавшаяся фамилия не может создать династию. Необходима
известная древность рода, а отметина веков не создается внезапно.
Если стать на точку зрения "государственных мужей", со всеми
подразумеваемыми оговорками, то каковы же должны быть качества появляющегося
после революции нового короля? Он может - и это даже полезно - быть
революционером, иначе говоря, быть лично причастным к революции, приложившим
к ней руку, независимо от того, набросил ли он тень на себя при этом, или
прославился, брался ли за ее топор, или действовал с помощью шпаги.
Какими качествами должна обладать династия? Она должна быть приемлемой
для нации, то есть казаться на расстоянии революционной - не по своим
поступкам, но по воспринятым ею идеям. Она должна иметь прошлое и быть
исторической, иметь будущее и пользоваться расположением народа.
Все это объясняет, почему первые революции довольствуются тем, что
находят человека - Кромвеля или Наполеона, и почему вторые во что бы то ни
стало стремятся найти имя - династию Брауншвейгскую или Орлеанскую.
Королевские дома похожи на фиговые деревья в Индии, каждая ветвь
которых, нагибаясь до самой земли, пускает корень и сама становится деревом.
Любая ветвь королевского дома может стать династией, но при условии, что она
склонится к народу.
Такова теория ловких.
Итак, вот в чем величайшее искусство: добиться, чтобы в фанфарах успеха
зазвучала нота катастрофы, чтобы те, кто пользуется его плодами, в то же
время трепетали перед ним; пробудить страх перед свершившимся событием,
увеличить кривую перехода до степени замедления прогресса, обесцветить эту
зарю, обличить и отбросить крайности энтузиазма, срезать острые углы и
когти, обложить торжество победы ватой, плотно закутать право, завернуть
народ-гигант во фланель и немедленно уложить его в постель, посадить на
диету этот избыток здоровья, прописать Геркулесу режим выздоравливающего,
растворить важное событие в мелких повседневных делах, предложить этот
разбавленный лекарственной настойкой нектар умам, жаждущим идеала, принять
предосторожности против слишком большого успеха, надеть на революцию абажур.
1830 год воспользовался этой теорией, уже примененной в Англии в 1688
году.
1830 год - это революция, остановившаяся на полдороге. Половина
прогресса, подобие права! Но логика не признает половинчатости точно так же,
как солнце не признает огонька свечи.
Кто останавливает революции на полдороге? Буржуазия.
Почему?
Потому что буржуазия - это удовлетворенное вожделение. Вчера было
желание поесть, сегодня это сытость, завтра настанет пресыщение.
То, что случилось в 1814 году после Наполеона, повторилось в 1830 году
после Карла X.
Напрасно хотели сделать буржуазию классом. Буржуазия - это
просто-напросто удовлетворенная часть народа. Буржуа - это человек, у
которого теперь есть время посидеть. Кресло - это вовсе не каста.
Но, желая усесться слишком рано, можно остановить движение человечества
вперед. Это часто бывало ошибкой буржуазии.
Однако допустить ошибку не значит стать классом. Эгоизм не является
одним из подразделений общественного порядка.
В конце концов, - следует быть справедливым даже к эгоизму, -
состояние, на которое уповала после потрясения 1830 года часть народа,
именуемая буржуазией, нельзя назвать бездействием, слагающимся из равнодушия
и лени и затаившим в себе крупицу стыда; это не было и дремотой,
предполагающей мимолетное забытье, доступное сну; это был привал.
Привал - слово, имеющее двойной, особый и почти противоречивый смысл:
отряд в походе, то есть движение; остановка отряда, то есть покой.
Привал - это восстановление сил, это покой, настороженный или
бодрствующий; это совершившийся факт, который выставил часовых и держится
настороже. Привал обозначает сражение вчера и сражение завтра.
Это и есть промежуток между 1830 и 1848 годом.
То, что мы называем здесь сражением, может также называться прогрессом.
Таким образом, для буржуазии, как и для государственных мужей, нужен
был человек, олицетворявший это понятие - привал. Человек, который мог бы
называться Хотя-Ибо. Сложная индивидуальность, означающая революцию и
означающая устойчивость, другими словами, утверждающая настоящее, являя
собой наглядный пример совместимости прошлого с будущим.
Этот человек оказался под рукой. Звали его Луи-Филипп Орлеанский.
Голоса двухсот двадцати одного сделали Луи-Филиппа королем. Лафайет
взял на себя труд миропомазания. Он назвал Луи-Филиппа "лучшей из
республик". Парижская ратуша заменила собор в Реймсе.
Эта замена целого трона полутроном и была "делом 1830 года".
Когда ловкие люди достигли своей цели, обнаружилась глубочайшая
порочность найденного ими решения. Все это было совершенно, вне абсолютного
права. Абсолютное право вскричало: "Я протестую!" Затем - грозное знамение!
- оно снова скрылось в тени.
У революций тяжелая рука и верное чутье; они бьют крепко и метко. Даже
у такой неполной революции, захудалой, подвергшейся осуждению и сведенной к
положению младшей, как революция 1830 года, почти всегда остается достаточно
пророческой зоркости, чтобы не оказаться несвоевременной. Затмение революций
никогда не бывает отречением.
Однако не будем слишком самоуверенными; даже революции заблуждаются, и
тогда видны крупные промахи.
Вернемся к 1830 году. Отклонившись от своего пути, 1830 год оказался
удачливым. При том положении вещей, которое после куцей революции было
названо порядком, монарх стоил больше, чем монархия. Луи-Филипп был редким
человеком.
Сын того, за кем история, конечно, признает смягчающие обстоятельства,
но в такой же мере достойный уважения, как отец - порицания, он обладал
всеми достоинствами частного лица и некоторыми достоинствами общественного
деятеля; заботился о своем здоровье, о своем состоянии, о своей особе, о
своих делах, знал цену минуты и не всегда цену года; воздержанный,
спокойный, миролюбивый, терпеливый; добряк и добрый государь, был верен жене
и держал в своем дворце лакеев, обязанных показывать буржуа его супружеское
ложе, - хвастовство добропорядочной брачной жизнью стало полезным после
выставлявшихся напоказ незаконных связей старшей ветви; знал все европейские
языки и, что еще реже, язык всех интересов и умел говорить на нем; был
восхитительным представителем "среднего сословия", но превосходил его,
будучи во всех отношениях более значительным, чем оно; отличаясь незаурядным
умом и отдавая должное своей родословной, он прежде всего ценил свои
внутренние качества и даже в вопросе о своем происхождении занимал весьма
своеобразную позицию, объявляя себя Орлеаном, а не Бурбоном; когда он был
только "светлейшим", он держался как первый принц крови, а в тот день, когда
стал "величеством", превратился в настоящего буржуа; многоречивый на людях,
но скупой на слова в тесном кругу близких; по общему мнению - скряга, но не
уличенный; в сущности это был один из тех бережливых людей, которые
становятся расточительными, когда дело идет об их прихотях или выполнении
долга; начитанный, но не разбиравшийся в литературе; дворянин, но не рыцарь;
простой, спокойный и сильный; обожаемый своей семьей и слугами;
обворожительный собеседник, трезвый государственный деятель, внутренне
холодный, всегда поглощенный только насущной необходимостью, всегда
учитывавший только сегодняшний день, не способный ни на злопамятство, ни на
благодарность, он безжалостно пользовался лицами выдающимися, оставляя в
покое посредственность, и умел при помощи парламентского большинства
перекладывать вину на тайные объединения, которые глухо рокочут где-то под
тронами; откровенный, порой неосторожный в своей откровенности, но в этой
неосторожности удивительно ловкий; неистощимый в выборе средств, личин и
масок; он пугал Францию Европой, а Европу Францией; бесспорно любил свою
родину, но преимущественно свою семью; предпочитал власть авторитету, а
авторитет достоинству - склонность, пагубная в том смысле, что, ставя все на
службу успеху, она допускает хитрость и не всегда отрицает низость, но зато
в ней есть то преимущество, что она предохраняет политику от резких толчков,
государство от ломки, общество от катастроф; это был человек мелочный,
вежливый, бдительный, внимательный, проницательный, неутомимый, иногда
противоречивший самому себе и бравший свое слово обратно; смелый по
отношению к Австрии в Анконе, упрямый по отношению к Англии в Испании, он
бомбардирует Антверпен и платит Притчарду; убежденно поет марсельезу;
недоступен унынию, усталости, увлечению красотой и идеалом, безрассудному
великодушию, утопиям, химерам, гневу, тщеславию, боязни; он обладал всеми
формами неустрашимости, генерал - при Вальми, солдат - при Жемапе; восемь
раз его покушались убить, но он всегда улыбался; смелый, как гренадер,
неустрашимый, как мыслитель, он испытывал тревогу лишь пред возможностью
потрясения основ европейских государств и был не способен на крупные
политические авантюры; всегда готовый подвергнуть опасности свою жизнь и
никогда - свое дело; проявлял свою волю в форме влияния, предпочитая, чтобы
ему повиновались как умному человеку, а не как королю; был одарен
наблюдательностью, но не прозорливостью; мало интересовался духами, но был
отличным знатоком людей, иначе говоря, мог судить только о том, что видел;
обладал здравым смыслом, живым и проницательным практическим умом, даром
слова, огромной памятью; всегда черпал из запаса этой памяти, - единственная
черта сходства с Цезарем, Александром и Наполеоном; зная факты, подробности,
даты, собственные имена, он не знал устремлений, страстей, духовной
многоликости толпы, тайных упований, сокровенных и темных порывов душ -
одним словом, всего того, что можно назвать подводными течениями сознания;
признанный верхними слоями Франции, но имевший мало общего с ее низами, он
выходил из затруднений с помощью хитрости; слишком много управлял и
недостаточно царствовал; был своим собственным первым министром;
неподражаемо умел создавать из мелких фактов препятствия для великих идей;
соединял с подлинным умением способствовать прогрессу, порядку и организации
дух формализма и крючкотворства; наделенный чем-то от Карла Великого и
чем-то от ходатая по делам, он был основателем династии и ее стряпчим; в
целом, личность значительная и своеобразная, государь, который сумел
упрочить власть, вопреки тревоге Франции, и мощь, вопреки
недоброжелательству Европы, Луи-Филипп будет причислен к выдающимся людям
своего века; он занял бы в истории место среди самых прославленных
правителей, если бы немного больше любил славу и если бы обладал чувством
великого в той же степени, в какой обладал чувством полезного.
Луи-Филипп был красив в молодости и остался привлекательным в старости;
не всегда в милости у нации, он всегда пользовался расположением толпы. У
него был дар нравиться. Ему недоставало величия; он не носил короны, хотя
был королем, не отпускал седых волос, хотя был стариком. Манеры он усвоил
при старом порядке, а привычки при новом: то была смесь дворянина и буржуа,