Страница:
хрипа, у нее ничего не получалось. Часть слов пропадала на пути между
гортанью и губами, как звуки на клавиатуре, где не хватает клавиш.
Мариус тихонько отодвинулся.
- У меня тут пакет, - сказал он своим обычным холодным тоном. - Я
полагаю, что он принадлежит вам, барышня. Разрешите вернуть его.
И он протянул ей конверт с четырьмя письмами.
Девушка захлопала в ладоши.
- И где мы только его не искали! - воскликнула она.
Затем схватила пакет и развернула его, приговаривая:
- Господи боже мой! А мы-то с сестрой просто обыскались! Так это вы его
нашли? И на бульваре, наверное? Не иначе, как на бульваре. Видите ли, он
выпал, когда мы бежали. Это все по глупости моей сестренки. А когда
вернулись, то уже ничего не нашли. Мы не хотели, чтобы нас поколотили, нам
это вовсе без надобности, совсем без надобности, ну мы и сказали домашним,
что разнесли письма, но всюду получили шиш! Вот они, мои голубчики! А как вы
догадались, что они мои? Впрочем, понятно - по почерку! Значит, это мы на
вас налетели вчера, когда бежали? Ничего нельзя было разглядеть в такой
тьме! Я спросила сестру: "Это кто - мужчина?" А сестра говорит: "Как будто
мужчина".
Она вынула из пакета слезницу, адресованную "Г-ну благодетелю из церкви
Сен-Жак-дю-О-Па".
- Ага, это к тому старикашке, что ходит к обедне! Очень кстати. Пойду
снесу - может, даст на завтрак.
И снова засмеявшись, пояснила:
- Знаете, что это будет значить, если мы сегодня позавтракаем? Да то,
что нынче утром мы съедим позавчерашний завтрак, позавчерашний обед,
вчерашний завтрак, вчерашний обед - и все в один присест! Так-то! Черт
побери! А если вам этого мало, так и подыхайте, собаки!
Это напомнило Мариусу о цели прихода несчастной.
Он порылся в жилетном кармане, но ничего не нашел.
А девушка все не умолкала, как будто совсем позабыв о присутствии
Мариуса:
- Я иной раз ухожу с вечера. Иной раз до утра не возвращаюсь. Прошлой
зимой, прежде чем переселиться сюда, мы жили под мостами. Чтобы не
замерзнуть, прижмемся, бывало, друг к другу. Сестренка плачет. Ох уж эта
вода! Какая от нее тоска! Вздумаешь утопиться и скажешь себе: "Нет, уж очень
она холодная". Я хожу совсем одна, когда взбредет в голову. Иной раз ночую в
канавах. Знаете, когда идешь ночью по бульвару, чудится, что деревья
рогатые, как вилы, а дома черные, огромные, как башни Собора Богоматери,
мерещится, будто белые стены - это река, и говоришь себе: "Гляди-ка, там
вода!" Звезды, как плошки на иллюминации, - кажется, что они чадят и что
ветер задувает их; а сама идешь словно одурелая, в ушах точно лошадиный храп
стоит; и хотя ночь - слышатся то звуки шарманки, то шум прядильной машины,
то невесть что. Все представляется, что в тебя бросают камнями, бежишь без
памяти, и все кружится, кружится перед глазами. Так чудно бывает, когда
долго не ешь!
И она окинула его блуждающим взглядом.
Хорошенько обыскав карманы, Мариус наскреб пять франков шестнадцать су.
Это было все его богатство. "На обед сегодня мне, во всяком случае, хватит,
- подумал он, - а завтра будет видно". Оставив себе шестнадцать су, он пять
франков отдал девушке.
Девушка схватила монету.
- Здорово! Вот нам и засветило солнышко! - воскликнула она.
И словно это солнышко обладало свойством растоплять лавины воровского
жаргона в ее мозгу, она затараторила:
- Пять франков! Рыжик! Лобанчик! Да в такой дыре! Красота! А вы
душка-малек! Как тут не втюриться! Браво, блатари! Двое суток лопай, жри, -
жареного, пареного! Ешь, пей, сколько влезет!
Она натянула на плечо рубашку, отвесила Мариусу низкий поклон, дружески
помахала ему рукой и направилась к двери, бросив:
- До свидания, сударь! Все равно. Пойду к своему старикашке.
Проходя мимо комода, она заметила валявшуюся в пыли заплесневевшую
корку хлеба, с жадностью схватила ее и принялась грызть, бормоча:
- Какая вкусная! Какая жесткая! Все зубы сломаешь!
Потом ушла.
В течение пяти лет Мариус жил в бедности, в лишениях и даже в нужде, но
теперь он убедился, что настоящей нищеты не знал. Впервые настоящую нищету
он увидел сейчас. Это ее призрак промелькнул перед ним. И в самом деле, тот,
кто видел в нищете только мужчину, ничего не видел, - надо видеть в нищете
женщину; тот, кто видел в нищете только женщину, ничего не видел, - надо
видеть в нищете ребенка.
Дойдя до последней крайности, мужчина, не разбираясь, хватается за
самые крайние средства. Горе беззащитным существам, его окружающим! У него
нет ни работы, ни заработка, ни хлеба, ни топлива, ни бодрости, ни доброй
воли; он сразу лишается всего. Вовне как бы гаснет дневной свет, внутри -
светоч нравственный. В этой тьме мужчине попадаются двое слабых - женщина и
ребенок, и он с яростью толкает их на позор.
Тут возможны всякие ужасы. Перегородки, отделяющие отчаяние от порока
или преступления, слишком хрупки.
Здоровье, молодость, честь, святое, суровое целомудрие еще юного тела,
сердце, девственность, стыдливость - эта эпидерма души, - все безжалостно
попирается в поисках средств спасения, и когда таким средством оказывается
бесчестье, приемлют и его. Отцы, матери, дети, братья, сестры, мужчины,
женщины, девушки - все они в этом смешении полов, возрастов, родства,
разврата и невинности образуют единую массу, по плотности напоминающую
минерал. На корточках, спина к спине теснятся они в конуре, куда забросит их
судьба, украдкой кидая друг на друга унылый взгляд. О несчастные! Как они
бледны, как издрогли! Можно подумать, что они на другой планете, гораздо
дальше от солнца, нежели мы.
Девушка явилась для Мариуса чем-то вроде посланницы мрака.
Она открыла ему новую, отвратительную сторону ночи.
Мариус готов был винить себя в том, что слишком много занимался мечтами
и любовью, которые мешали ему до сих пор обращать внимание на соседей. А
если он и заплатил за них квартирную плату, то это был безотчетный порыв, -
каждый на его месте повиновался бы такому порыву, но от него, Мариуса,
требовалось большее. Ведь только стена отделяла его от этих заброшенных
существ, которые ощупью пробирались в ночном мраке, находясь вне
человеческого общества; он жил бок о бок с ними, и он, именно он, был, так
сказать, последним звеном, связующим их с остальным миром. Он слышал их
дыхание, или, вернее, хрипение, рядом с собою и не замечал этого! Ежедневно,
ежеминутно слышал он через стену, как они ходят, уходят, приходят,
разговаривают, но оставался ко всему этому глух. В их речах звучал стон, но
до него это не доходило. Его мысли были поглощены иным: грезами,
несбыточными мечтами, недосягаемой любовью, безумствами, а между тем
человеческие создания, его братья во Христе, его братья, потому что они
вышли из того же народа, что и он, умирали рядом с ним. Умирали напрасно! И
он являлся как бы причиной их несчастья, усугублял его. Будь у них другой
сосед, не такой фантазер, как он, а человек внимательный, простой и
отзывчивый, их нищета не осталась бы незамеченной, грозящая им опасность
была бы обнаружена, и, наверно, они уже давным-давно были бы призрены и
спасены! Правда, они производили впечатление развращенных, безнравственных,
грубых, даже омерзительных созданий, но редко бывает, чтобы, впав в нищету,
человек не опустился; к тому же существует грань, за которой стирается
различие между несчастными и нечестными людьми. И тех и других можно
определить одним словом - роковым словом "отверженные". Кого же в этом
винить? И разве милосердие не должно проявляться с особенной силой именно
там, где особенно глубоко падение?
Читая себе эту мораль, - а ему, как всякому честному человеку,
случалось выступать в роли собственного наставника и бранить себя даже
больше, чем он того заслуживал, - Мариус не отрывал взгляда, полного
сострадания, от стенки, отделявшей его от Жондретов, словно пытаясь
проникнуть взором за перегородку и согреть им несчастных. Стенка состояла из
брусков и дранок, покрытых тонким слоем штукатурки, и, как мы уже сказали,
через нее было слышно каждое слово, каждый звук. Надо было быть мечтателем
Мариусом, чтобы раньше этого не заметить. Стенка не была оклеена обоями ни
со стороны, выходившей к Жондретам, ни со стороны комнаты Мариуса, все
грубое ее устройство было на виду. Не отдавая себе в этом отчета, Мариус
пристально разглядывал перегородку, мечтая, можно иногда исследовать,
наблюдать и изучать не хуже, чем размышляя. Вдруг он поднялся. Наверху, у
самого потолка, он заметил треугольную щель между тремя дранками.
Штукатурка, которою было заделано отверстие, осыпалась, и, встав на комод,
можно было заглянуть сквозь дыру в комнату Жондретов. В известных случаях
сострадание не только может, но и должно обнаруживать любопытство. Эта щель
являлась как бы потайным оконцем. Нет ничего недозволенного в том, чтобы
быть соглядатаем чужого несчастья, если хочешь помочь. "Надо взглянуть, что
это за люди и что у них там творится", - подумал Мариус.
Он взобрался на комод, приложил глаз к скважине и стал смотреть.
В городах, как и в лесах, есть трущобы, где прячется все самое
коварное, все самое страшное. Но то, что прячется в городах, свирепо, гнусно
и ничтожно - иначе говоря, безобразно, а то, что прячется в лесах, свирепо,
дико и величаво - иначе говоря, прекрасно. И тут и там берлоги, но звериные
берлоги заслуживают предпочтения перед человеческими. Пещеры лучше вертепов.
Именно вертеп и увидел Мариус.
Мариус был беден, и комната его была убога, но бедность его была
благородна, под стать ей была опрятна и его мансарда. А жилье, куда проник
его взгляд, было отвратительно смрадное, запачканное, загаженное, темное,
гадкое. Соломенный стул, колченогий стол, битые склянки, две неописуемо
грязные постели по углам - вот и вся мебель, четыре стеклышка затянутого
паутиной слухового оконца - вот и все освещение. Дневных лучей через оконце
проникало как раз столько, сколько нужно для того, чтобы человеческое лицо
казалось лицом призрака. Стены были словно изъязвлены - все в струпьях и
рубцах, как лицо, обезображенное ужасной болезнью. Сырость сочилась из них,
подобно гною. Всюду виднелись начерченные углем непристойные рисунки.
В комнате, снимаемой Мариусом, был, правда, выщербленный, но все же
кирпичный пол, а тут не было ни плиток, ни дощатого настила, ходили прямо по
почерневшей известке На этой неровной, густо покрытой въевшейся пылью
поверхности, нетронутость которой щадил только веник, причудливыми
созвездиями располагались старые башмаки, домашние туфли, замызганное
тряпье, впрочем, в комнате был камин, потому-то она и сдавалась за сорок
франков в год. А в камине можно было увидеть все что угодно: жаровню,
кастрюлю, сломанные доски, лохмотья, свисавшие с гвоздей, птичью клетку,
золу и даже еле теплившееся пламя. Уныло чадили две головни.
Еще страшнее чердак этот выглядел оттого, что он был огромен. Всюду
выступы, углы, черные провалы, стропила, какие-то заливы, мысы, ужасные,
бездонные ямы в закоулках, где, казалось, должны были таиться пауки
величиной с кулак, мокрицы длиной в ступню, а может быть, даже и
человекообразные чудовища.
Одна кровать стояла у двери, другая у окна. Обе упирались в стенки
камина и находились как раз против Mapиуca.
В углу, недалеко от отверстия, в которое смотрел Мариус, на стене
висела раскрашенная гравюра в черной деревянной рамке, а под гравюрой
крупными буквами было написано "СОН". Гравюра изображала спящую женщину и
ребенка, спящего у нее на коленях; над ними в облаках парил орел с короной в
когтях; женщина, не пробуждаясь, отстраняла корону от головы ребенка, в
глубине, окруженный сиянием, стоял Наполеон, опираясь на лазоревую колонну с
желтой капителью, украшенную надписью:
Моренго
Аустерлис
Иена
Ваграм
Элоу
Под гравюрой на полу была прислонена к стене широкая доска, нечто вроде
деревянного панно. Она доходила на перевернутую картину, на подрамник с
мазней на обратной стороне, на снятое со стены зеркало, которое никак не
соберутся повесить опять.
За столом, на котором Мариус заметил ручку, чернила и бумагу, сидел
человек лет шестидесяти, низенький, сухопарый, угрюмый, с бескровным лицом,
с хитрым, жестоким, беспокойным взглядом; на вид - отъявленный негодяй.
Лафатер, увидев такое лицо, определял бы его как помесь грифа с
сутягой; пернатый хищник и человек-крючкотвор, дополняя друг друга,
удваивали уродство этого лица, ибо черты крючкотвора придавали хищнику нечто
подлое, а черты хищника придавали крючкотвору нечто страшное.
У человека, сидевшего за столом, была длинная седая борода. Он был в
женской рубашке, обнажавшей его волосатую грудь и руки, заросшие седой
щетиной. Из-под рубашки виднелись грязные штаны и дырявые сапоги, из которых
торчали пальцы.
Во рту он держал трубку, он курил. Хлеба в берлоге уже не было, но
табак еще был.
Он что-то писал, вероятно, письмо вроде тех, которые читал Мариус.
На краю стола лежала растрепанная старая книга в красноватом переплете;
старинный, в двенадцатую долю листа, формат изданий библиотек для чтения
указывал на то, что это роман. На обложке красовалось название, напечатанное
крупными прописными буквами: "БОГ, КОРОЛЬ, ЧЕСТЬ и ДАМЫ, СОЧИНЕНИЕ
ДЮКРЕ-ДЮМИНИЛЯ, 1814 г.".
Старик писал, разговаривая сам с собой, и до Мариуса долетели его
слова:
- Подумать только, что равенства нет даже после смерти! Прогуляйтесь-ка
по Пер-Лашез! Вельможи, богачи покоятся на пригорке, на замощенной и
обсаженной акациями аллее. Они могут прибыть туда в катафалках. Мелюзгу,
голытьбу, неудачников - чего с ними церемониться! - закапывают в низине, где
грязь по колено, в яминах, в слякоти. Закапывают там, чтобы поскорее сгнили!
Пока дойдешь туда к ним, сто раз увязнешь.
Он остановился, ударил кулаком по столу и, скрежеща зубами, прибавил:
- Так бы и перегрыз всем горло!
У камина, поджав под себя голые пятки, сидела толстая женщина, которой
на вид можно было дать и сорок и сто лет.
Она тоже была в одной рубашке и в вязаной юбке с заплатами из потертого
сукна. Юбку наполовину прикрывал передник из грубого холста. Хоть женщина и
съежилась и согнулась в три погибели, все же было видно, что она очень
высокого роста. Рядом с мужем она казалась великаншей. У нее были
безобразные рыжевато-соломенные с проседью волосы, в которые она то и дело
запускала толстые, лоснящиеся пальцы с плоскими ногтями.
Рядом с ней на полу валялась открытая книга такого же формата, что и
лежавшая на столе, вероятно, продолжение романа.
На одной из постелей Мариус заметил полураздетую мертвенно бледную
долговязую девочку, - она сидела, свесив ноги, и, казалось, ничего не
слышала, не видела, не дышала.
Это, конечно, была младшая сестра приходившей к нему девушки.
На первый взгляд ей можно было дать лет одиннадцать-двенадцать. Но
присмотревшись, вы убеждались, что ей не меньше четырнадцати. Это была та
самая девочка, которая накануне вечером говорила на бульваре: "А я как
припущу! Как припущу!"
Она принадлежала к той хилой породе, которая долго отстает в развитии,
а потом вырастает внезапно и сразу. Именно нищета - рассадник этой жалкой
людской поросли. У подобных существ нет ни детства, ни отрочества. В
пятнадцать лет они выглядят двенадцатилетними, в шестнадцать -
двадцатилетними. Сегодня - девочка, завтра - женщина. Они как будто нарочно
бегут бегом по жизни, чтобы поскорей покончить с нею.
Сейчас это создание казалось еще ребенком.
Ничто в комнате не указывало на занятие каким-либо трудом: не было в
ней ни станка, ни прялки, ни инструмента. В углу валялся подозрительный
железный лом. Здесь царила угрюмая лень - спутница отчаяния и предвестница
смерти.
Мариус несколько минут рассматривал эту мрачную комнату, более
страшную, нежели могила, ибо чувствовалось, что тут еще содрогается
человеческая душа, еще трепещет жизнь.
Чердак, подвал, подземелье где копошатся бедняки, те, что находятся у
подножия социальной пирамиды, - это еще не усыпальница, а преддверие к ней;
но, подобно богачам, стремящимся с особым великолепием убрать вход в свои
чертоги, смерть, всегда стоящая рядом с нищетой, бросает к этим вратам своим
самую беспросветною нужду.
Старик умолк, женщина не произносила ни слова, девушка, казалось, не
дышала. Слышался только скрип пера.
Старик проворчал, не переставая писать:
- Сволочь! Сволочь! Кругом одна сволочь!
Этот вариант Соломоновой сентенции вызвал у женщины вздох.
- Успокойся, дружок! - промолвила она. - Не огорчайся, душенька! Все
эти людишки не стоят того, чтобы ты писал им, муженек.
В бедности люди жмутся другу к другу, точно от холода, но сердца их
отдаляются. По всему было видно, что эта женщина когда-то любила мужа,
проявляя всю заложенную в ней способность любви; но в повседневных взаимных
попреках, под тяжестью страшных невзгод, придавивших семью, все, должно
быть, угасло. Сохранился лишь пепел нежности. Однако ласкательные прозвища,
как это часто случается, пережили чувство. Уста говорили "душенька, дружок,
муженек" и т. д., а сердце молчало.
Старик снова принялся писать.
С тяжелым сердцем Мариус собрался уже было спуститься со своего
импровизированного наблюдательного пункта, как вдруг внимание его привлек
шум; это удержало его.
Дверь чердака внезапно распахнулась.
На пороге появилась старшая дочь.
Она была обута в грубые мужские башмаки, запачканные грязью,
забрызгавшей ее до самых лодыжек, покрасневших от холода, и куталась в
старый дырявый плащ, которого Мариус еще час тому назад на ней не видел,
она, очевидно, оставила его тогда за дверью, чтобы внушить к себе больше
сострадания, а потом, должно быть, снова накинула. Она вошла, хлопнула
дверью, остановилась, чтобы перевести дух, потому что совсем запыхалась, и
только после этого торжествующе и радостно крикнула:
- Идет!
Отец поднял глаза, мать подняла голову, а сестра не шелохнулась.
- Кто идет? - спросил отец.
- Тот господин.
- Филантроп?
- Да.
- Из церкви святого Иакова?
- Да.
- Тот самый старик?
- Да.
- И он придет?
- Сейчас. Следом за мной.
- Ты уверена?
- Уверена.
- В самом деле придет?
- Едет в наемной карете.
- В карете! Да это настоящий Ротшильд!
Отец встал.
- Почему ты так уверена? Если он едет в карете, то почему же ты
очутилась здесь раньше? Дала ты ему по крайней мере адрес? Сказала, что наша
дверь в самом конце коридора, направо, последняя? Только бы он не перепутал!
Значит, ты его застала в церкви? Прочел он мoe письмо? Что он тебе сказал?
- Та-та-та! Не надо пороть горячку, старина, - ответила дочка. -
Слушай: вхожу я в церковь; благодетель на своем обычном месте; отвешиваю
реверанс и подаю письмо; он читает и спрашивает: "Где вы живете, дитя мое?"
"Я провожу вас, сударь", - говорю я. А он: "Нет, дайте ваш адрес, моя дочь
должна кое-что купить, я найму карету и приеду одновременно с вами". Я даю
ему адрес. Когда я назвала дом, он словно бы удивился и как будто
поколебался, а потом сказал: "Все равно я приеду". Служба кончилась, я
видела, как они с дочкой вышли из церкви, видела, как сели в фиакр, и я,
конечно не забыла сказать, что наша дверь последняя, в конце коридора,
направо.
- Откуда же ты взяла, что он приедет?
- Я сию минуточку видела фиакр, он свернул с Малой Банкирской улицы.
Вот я и пустилась бегом.
- А кто тебе сказал, что это тот самый фиакр?
- Да ведь я же заметила номер!
- Ну-ка, скажи, какой?
- Четыреста сорок.
- Так. Ты, девка, не дура.
Девушка дерзко взглянула на отца и, показав на свои башмаки,
проговорила:
- Может быть, и не дура, но только я не надену больше этих дырявых
башмаков, очень они мне нужны, - во-первых, в них простудиться можно, а
потом грязища надоела. До чего противно слышать, как эти размокшие подошвы
чавкают всю дорогу: чав, чав, чав! Уж лучше буду босиком ходить.
- Верно, - ответил отец кротким голосом, в противоположность грубому
тону дочки, - но ведь тебя иначе не пустят в церковь. Бедняки обязаны иметь
обувь. К господу богу вход босиком воспрещен, - добавил он желчно. Затем,
возвращаясь к занимавшему его предмету, спросил: - Так ты уверена, вполне
уверена, что он придет, а?
- За мной по пятам едет, - сказала она.
Старик выпрямился. Лицо его словно озарилось сиянием.
- Слышишь, жена? - крикнул он. - Наш филантроп сейчас будет тут. Гаси
огонь.
Мать, опешив, не двигалась с места.
Отец с ловкостью фокусника схватил стоявший на камине кувшин с отбитым
горлышком и плеснул воду на головни.
Затем, обращаясь к старшей дочери, приказал:
- Тащи-ка солому из стула!
Дочь не поняла.
Схватив стул, он ударом каблука выбил соломенное сиденье. Нога прошла
насквозь.
- На дворе холодно? - спросил он у дочки, вытаскивая ногу из пробитого
сиденья.
- Очень холодно. Снег валит.
Он обернулся к младшей дочери, сидевшей на кровати у окна, и заорал:
- Живо! Слезай с кровати, лентяйка! От тебя никогда проку нет! Выбивай
стекло!
Девочка, дрожа, спрыгнула с кровати.
- Выбивай стекло! - повторил он.
Она застыла в изумлении.
- Слышишь, что тебе говорят? Выбей стекло! - снова крикнул отец.
Девочка с пугливой покорностью встала на цыпочки и кулаком ударила в
окно. Стекло со звоном разлетелось на мелкие осколки. - Хорошо, - сказал
отец.
Он был сосредоточен и решителен. Быстрый взгляд его обежал все закоулки
чердака.
Ни дать ни взять полководец, отдающий последние распоряжения перед
битвой.
Мать, еще не произнесшая ни звука, встала и спросила таким тягучим и
глухим голосом, будто слова застывали у нее в горле:
- Что это ты задумал, голубчик?
- Ложись в постель! - последовал ответ.
Тон, каким это было сказано, не допускал возражения. Жена повиновалась
и грузно повалилась на кровать.
В углу послышался плач.
- Что там еще? - закричал отец.
Младшая дочь, не выходя из темного закутка, куда она забилась, показала
окровавленный кулак. Она поранила руку, разбивая стекло; тихонько
всхлипывая, она подошла к кровати матери.
Тут настал черед матери. Она вскочила с криком:
- Полюбуйся! А все твои глупости! Она из-за тебя порезалась.
- Тем лучше, это было мною предусмотрено, - сказал муж.
- То есть как тем лучше? - завопила женщина.
- Молчать! Я отменяю свободу слова, - объявил отец.
Оторвав от надетой на нем женской рубашки холщовый лоскут, он наспех
обмотал им кровоточившую руку девочки.
Покончив с этим, он с удовлетворением посмотрел на свою изорванную
рубашку.
- Рубашка тоже в порядке. Все выглядит как нельзя лучше.
Ледяной ветер свистел в окне и врывался в комнату. С улицы проникал
туман и расползался по всему жилищу; казалось, чьи-то невидимые пальцы
незаметно укутывают комнату в белесую вату. В разбитое окно было видно, как
падает снег. Холод, который предвещало накануне солнце Сретенья, и в самом
деле наступил.
Старик огляделся, словно желая удостовериться. нет ли каких-либо
упущений. Взяв старую лопату, он забросал золой залитые водой головни, чтобы
их совсем не было видно. Затем, выпрямившись и прислонившись спиной к
камину, сказал:
- Ну, теперь мы можем принять нашего филантропа.
Старшая дочь подошла к отцу, взяла его за руку и сказала:
- Пощупай, как я озябла!
- Подумаешь! Я озяб еще больше, - ответил отец.
Мать запальчиво крикнула:
- Ну конечно, у тебя всегда всего больше, чем у других, даже худого!
- Заткнись! - сказал муж.
Он бросил на нее такой взгляд, что она замолчала.
Наступила тишина. Старшая дочь хладнокровно счищала грязь с подола
плаща, младшая всхлипывала; мать обхватила руками ее голову и, покрывая
поцелуями, тихонько приговаривала:
- Ну, перестань, мое сокровище, это скоро заживет, не плачь, а то
рассердишь отца.
- Наоборот, плачь, плачь! Так и надо! - крикнул отец и обратился к
старшей: - Дьявольщина, его все нет! А вдруг он не пожалует к нам? Зря,
выходит, я затушил огонь, продавил стул, разорвал рубаху и разбил окно.
- И дочурку поранил! - прошептала мать.
- Известно ли вам, - продолжал отец, - что на нашем чертовом чердаке
собачий холод? Ну, а если этот субъект возьмет и не придет? Ах, вот оно что!
Он заставляет себя ждать! Он думает: "Подождут! Для того и существуют!" О,
как я их ненавижу! С какой радостью, ликованием, восторгом и наслаждением я
передушил бы всех богачей! Всех богачей! Этих так называемых
благотворителей, сладкоречивых ханжей, которые ходят к обедне, перенимают
поповские замашки, пляшут по поповской указке, рассказывают поповские сказки
и воображают, что они люди высшей породы. Они приходят унизить нас! Одарить
нас одеждой! По-ихнему, эти обноски, которые не стоят и четырех су, -
одежда! Одарить хлебом! Не это мне нужно, сволочи! Денег, денег давайте! Но
денег-то они как раз и не дают! Потому что мы, видите ли, пропьем их, потому
что мы пьянчуги и лодыри! А сами-то! Сами-то что собой представляют и кем
сами прежде были? Ворами! Иначе не разбогатели бы! Не плохо было бы схватить
все человеческое общество, как скатерть, за четыре угла и хорошенько
встряхнуть! Все бы перебилось, наверно, зато по крайней мере ни у кого
ничего не осталось бы, так-то лучше! Да куда же запропастился твой господин
гортанью и губами, как звуки на клавиатуре, где не хватает клавиш.
Мариус тихонько отодвинулся.
- У меня тут пакет, - сказал он своим обычным холодным тоном. - Я
полагаю, что он принадлежит вам, барышня. Разрешите вернуть его.
И он протянул ей конверт с четырьмя письмами.
Девушка захлопала в ладоши.
- И где мы только его не искали! - воскликнула она.
Затем схватила пакет и развернула его, приговаривая:
- Господи боже мой! А мы-то с сестрой просто обыскались! Так это вы его
нашли? И на бульваре, наверное? Не иначе, как на бульваре. Видите ли, он
выпал, когда мы бежали. Это все по глупости моей сестренки. А когда
вернулись, то уже ничего не нашли. Мы не хотели, чтобы нас поколотили, нам
это вовсе без надобности, совсем без надобности, ну мы и сказали домашним,
что разнесли письма, но всюду получили шиш! Вот они, мои голубчики! А как вы
догадались, что они мои? Впрочем, понятно - по почерку! Значит, это мы на
вас налетели вчера, когда бежали? Ничего нельзя было разглядеть в такой
тьме! Я спросила сестру: "Это кто - мужчина?" А сестра говорит: "Как будто
мужчина".
Она вынула из пакета слезницу, адресованную "Г-ну благодетелю из церкви
Сен-Жак-дю-О-Па".
- Ага, это к тому старикашке, что ходит к обедне! Очень кстати. Пойду
снесу - может, даст на завтрак.
И снова засмеявшись, пояснила:
- Знаете, что это будет значить, если мы сегодня позавтракаем? Да то,
что нынче утром мы съедим позавчерашний завтрак, позавчерашний обед,
вчерашний завтрак, вчерашний обед - и все в один присест! Так-то! Черт
побери! А если вам этого мало, так и подыхайте, собаки!
Это напомнило Мариусу о цели прихода несчастной.
Он порылся в жилетном кармане, но ничего не нашел.
А девушка все не умолкала, как будто совсем позабыв о присутствии
Мариуса:
- Я иной раз ухожу с вечера. Иной раз до утра не возвращаюсь. Прошлой
зимой, прежде чем переселиться сюда, мы жили под мостами. Чтобы не
замерзнуть, прижмемся, бывало, друг к другу. Сестренка плачет. Ох уж эта
вода! Какая от нее тоска! Вздумаешь утопиться и скажешь себе: "Нет, уж очень
она холодная". Я хожу совсем одна, когда взбредет в голову. Иной раз ночую в
канавах. Знаете, когда идешь ночью по бульвару, чудится, что деревья
рогатые, как вилы, а дома черные, огромные, как башни Собора Богоматери,
мерещится, будто белые стены - это река, и говоришь себе: "Гляди-ка, там
вода!" Звезды, как плошки на иллюминации, - кажется, что они чадят и что
ветер задувает их; а сама идешь словно одурелая, в ушах точно лошадиный храп
стоит; и хотя ночь - слышатся то звуки шарманки, то шум прядильной машины,
то невесть что. Все представляется, что в тебя бросают камнями, бежишь без
памяти, и все кружится, кружится перед глазами. Так чудно бывает, когда
долго не ешь!
И она окинула его блуждающим взглядом.
Хорошенько обыскав карманы, Мариус наскреб пять франков шестнадцать су.
Это было все его богатство. "На обед сегодня мне, во всяком случае, хватит,
- подумал он, - а завтра будет видно". Оставив себе шестнадцать су, он пять
франков отдал девушке.
Девушка схватила монету.
- Здорово! Вот нам и засветило солнышко! - воскликнула она.
И словно это солнышко обладало свойством растоплять лавины воровского
жаргона в ее мозгу, она затараторила:
- Пять франков! Рыжик! Лобанчик! Да в такой дыре! Красота! А вы
душка-малек! Как тут не втюриться! Браво, блатари! Двое суток лопай, жри, -
жареного, пареного! Ешь, пей, сколько влезет!
Она натянула на плечо рубашку, отвесила Мариусу низкий поклон, дружески
помахала ему рукой и направилась к двери, бросив:
- До свидания, сударь! Все равно. Пойду к своему старикашке.
Проходя мимо комода, она заметила валявшуюся в пыли заплесневевшую
корку хлеба, с жадностью схватила ее и принялась грызть, бормоча:
- Какая вкусная! Какая жесткая! Все зубы сломаешь!
Потом ушла.
В течение пяти лет Мариус жил в бедности, в лишениях и даже в нужде, но
теперь он убедился, что настоящей нищеты не знал. Впервые настоящую нищету
он увидел сейчас. Это ее призрак промелькнул перед ним. И в самом деле, тот,
кто видел в нищете только мужчину, ничего не видел, - надо видеть в нищете
женщину; тот, кто видел в нищете только женщину, ничего не видел, - надо
видеть в нищете ребенка.
Дойдя до последней крайности, мужчина, не разбираясь, хватается за
самые крайние средства. Горе беззащитным существам, его окружающим! У него
нет ни работы, ни заработка, ни хлеба, ни топлива, ни бодрости, ни доброй
воли; он сразу лишается всего. Вовне как бы гаснет дневной свет, внутри -
светоч нравственный. В этой тьме мужчине попадаются двое слабых - женщина и
ребенок, и он с яростью толкает их на позор.
Тут возможны всякие ужасы. Перегородки, отделяющие отчаяние от порока
или преступления, слишком хрупки.
Здоровье, молодость, честь, святое, суровое целомудрие еще юного тела,
сердце, девственность, стыдливость - эта эпидерма души, - все безжалостно
попирается в поисках средств спасения, и когда таким средством оказывается
бесчестье, приемлют и его. Отцы, матери, дети, братья, сестры, мужчины,
женщины, девушки - все они в этом смешении полов, возрастов, родства,
разврата и невинности образуют единую массу, по плотности напоминающую
минерал. На корточках, спина к спине теснятся они в конуре, куда забросит их
судьба, украдкой кидая друг на друга унылый взгляд. О несчастные! Как они
бледны, как издрогли! Можно подумать, что они на другой планете, гораздо
дальше от солнца, нежели мы.
Девушка явилась для Мариуса чем-то вроде посланницы мрака.
Она открыла ему новую, отвратительную сторону ночи.
Мариус готов был винить себя в том, что слишком много занимался мечтами
и любовью, которые мешали ему до сих пор обращать внимание на соседей. А
если он и заплатил за них квартирную плату, то это был безотчетный порыв, -
каждый на его месте повиновался бы такому порыву, но от него, Мариуса,
требовалось большее. Ведь только стена отделяла его от этих заброшенных
существ, которые ощупью пробирались в ночном мраке, находясь вне
человеческого общества; он жил бок о бок с ними, и он, именно он, был, так
сказать, последним звеном, связующим их с остальным миром. Он слышал их
дыхание, или, вернее, хрипение, рядом с собою и не замечал этого! Ежедневно,
ежеминутно слышал он через стену, как они ходят, уходят, приходят,
разговаривают, но оставался ко всему этому глух. В их речах звучал стон, но
до него это не доходило. Его мысли были поглощены иным: грезами,
несбыточными мечтами, недосягаемой любовью, безумствами, а между тем
человеческие создания, его братья во Христе, его братья, потому что они
вышли из того же народа, что и он, умирали рядом с ним. Умирали напрасно! И
он являлся как бы причиной их несчастья, усугублял его. Будь у них другой
сосед, не такой фантазер, как он, а человек внимательный, простой и
отзывчивый, их нищета не осталась бы незамеченной, грозящая им опасность
была бы обнаружена, и, наверно, они уже давным-давно были бы призрены и
спасены! Правда, они производили впечатление развращенных, безнравственных,
грубых, даже омерзительных созданий, но редко бывает, чтобы, впав в нищету,
человек не опустился; к тому же существует грань, за которой стирается
различие между несчастными и нечестными людьми. И тех и других можно
определить одним словом - роковым словом "отверженные". Кого же в этом
винить? И разве милосердие не должно проявляться с особенной силой именно
там, где особенно глубоко падение?
Читая себе эту мораль, - а ему, как всякому честному человеку,
случалось выступать в роли собственного наставника и бранить себя даже
больше, чем он того заслуживал, - Мариус не отрывал взгляда, полного
сострадания, от стенки, отделявшей его от Жондретов, словно пытаясь
проникнуть взором за перегородку и согреть им несчастных. Стенка состояла из
брусков и дранок, покрытых тонким слоем штукатурки, и, как мы уже сказали,
через нее было слышно каждое слово, каждый звук. Надо было быть мечтателем
Мариусом, чтобы раньше этого не заметить. Стенка не была оклеена обоями ни
со стороны, выходившей к Жондретам, ни со стороны комнаты Мариуса, все
грубое ее устройство было на виду. Не отдавая себе в этом отчета, Мариус
пристально разглядывал перегородку, мечтая, можно иногда исследовать,
наблюдать и изучать не хуже, чем размышляя. Вдруг он поднялся. Наверху, у
самого потолка, он заметил треугольную щель между тремя дранками.
Штукатурка, которою было заделано отверстие, осыпалась, и, встав на комод,
можно было заглянуть сквозь дыру в комнату Жондретов. В известных случаях
сострадание не только может, но и должно обнаруживать любопытство. Эта щель
являлась как бы потайным оконцем. Нет ничего недозволенного в том, чтобы
быть соглядатаем чужого несчастья, если хочешь помочь. "Надо взглянуть, что
это за люди и что у них там творится", - подумал Мариус.
Он взобрался на комод, приложил глаз к скважине и стал смотреть.
В городах, как и в лесах, есть трущобы, где прячется все самое
коварное, все самое страшное. Но то, что прячется в городах, свирепо, гнусно
и ничтожно - иначе говоря, безобразно, а то, что прячется в лесах, свирепо,
дико и величаво - иначе говоря, прекрасно. И тут и там берлоги, но звериные
берлоги заслуживают предпочтения перед человеческими. Пещеры лучше вертепов.
Именно вертеп и увидел Мариус.
Мариус был беден, и комната его была убога, но бедность его была
благородна, под стать ей была опрятна и его мансарда. А жилье, куда проник
его взгляд, было отвратительно смрадное, запачканное, загаженное, темное,
гадкое. Соломенный стул, колченогий стол, битые склянки, две неописуемо
грязные постели по углам - вот и вся мебель, четыре стеклышка затянутого
паутиной слухового оконца - вот и все освещение. Дневных лучей через оконце
проникало как раз столько, сколько нужно для того, чтобы человеческое лицо
казалось лицом призрака. Стены были словно изъязвлены - все в струпьях и
рубцах, как лицо, обезображенное ужасной болезнью. Сырость сочилась из них,
подобно гною. Всюду виднелись начерченные углем непристойные рисунки.
В комнате, снимаемой Мариусом, был, правда, выщербленный, но все же
кирпичный пол, а тут не было ни плиток, ни дощатого настила, ходили прямо по
почерневшей известке На этой неровной, густо покрытой въевшейся пылью
поверхности, нетронутость которой щадил только веник, причудливыми
созвездиями располагались старые башмаки, домашние туфли, замызганное
тряпье, впрочем, в комнате был камин, потому-то она и сдавалась за сорок
франков в год. А в камине можно было увидеть все что угодно: жаровню,
кастрюлю, сломанные доски, лохмотья, свисавшие с гвоздей, птичью клетку,
золу и даже еле теплившееся пламя. Уныло чадили две головни.
Еще страшнее чердак этот выглядел оттого, что он был огромен. Всюду
выступы, углы, черные провалы, стропила, какие-то заливы, мысы, ужасные,
бездонные ямы в закоулках, где, казалось, должны были таиться пауки
величиной с кулак, мокрицы длиной в ступню, а может быть, даже и
человекообразные чудовища.
Одна кровать стояла у двери, другая у окна. Обе упирались в стенки
камина и находились как раз против Mapиуca.
В углу, недалеко от отверстия, в которое смотрел Мариус, на стене
висела раскрашенная гравюра в черной деревянной рамке, а под гравюрой
крупными буквами было написано "СОН". Гравюра изображала спящую женщину и
ребенка, спящего у нее на коленях; над ними в облаках парил орел с короной в
когтях; женщина, не пробуждаясь, отстраняла корону от головы ребенка, в
глубине, окруженный сиянием, стоял Наполеон, опираясь на лазоревую колонну с
желтой капителью, украшенную надписью:
Моренго
Аустерлис
Иена
Ваграм
Элоу
Под гравюрой на полу была прислонена к стене широкая доска, нечто вроде
деревянного панно. Она доходила на перевернутую картину, на подрамник с
мазней на обратной стороне, на снятое со стены зеркало, которое никак не
соберутся повесить опять.
За столом, на котором Мариус заметил ручку, чернила и бумагу, сидел
человек лет шестидесяти, низенький, сухопарый, угрюмый, с бескровным лицом,
с хитрым, жестоким, беспокойным взглядом; на вид - отъявленный негодяй.
Лафатер, увидев такое лицо, определял бы его как помесь грифа с
сутягой; пернатый хищник и человек-крючкотвор, дополняя друг друга,
удваивали уродство этого лица, ибо черты крючкотвора придавали хищнику нечто
подлое, а черты хищника придавали крючкотвору нечто страшное.
У человека, сидевшего за столом, была длинная седая борода. Он был в
женской рубашке, обнажавшей его волосатую грудь и руки, заросшие седой
щетиной. Из-под рубашки виднелись грязные штаны и дырявые сапоги, из которых
торчали пальцы.
Во рту он держал трубку, он курил. Хлеба в берлоге уже не было, но
табак еще был.
Он что-то писал, вероятно, письмо вроде тех, которые читал Мариус.
На краю стола лежала растрепанная старая книга в красноватом переплете;
старинный, в двенадцатую долю листа, формат изданий библиотек для чтения
указывал на то, что это роман. На обложке красовалось название, напечатанное
крупными прописными буквами: "БОГ, КОРОЛЬ, ЧЕСТЬ и ДАМЫ, СОЧИНЕНИЕ
ДЮКРЕ-ДЮМИНИЛЯ, 1814 г.".
Старик писал, разговаривая сам с собой, и до Мариуса долетели его
слова:
- Подумать только, что равенства нет даже после смерти! Прогуляйтесь-ка
по Пер-Лашез! Вельможи, богачи покоятся на пригорке, на замощенной и
обсаженной акациями аллее. Они могут прибыть туда в катафалках. Мелюзгу,
голытьбу, неудачников - чего с ними церемониться! - закапывают в низине, где
грязь по колено, в яминах, в слякоти. Закапывают там, чтобы поскорее сгнили!
Пока дойдешь туда к ним, сто раз увязнешь.
Он остановился, ударил кулаком по столу и, скрежеща зубами, прибавил:
- Так бы и перегрыз всем горло!
У камина, поджав под себя голые пятки, сидела толстая женщина, которой
на вид можно было дать и сорок и сто лет.
Она тоже была в одной рубашке и в вязаной юбке с заплатами из потертого
сукна. Юбку наполовину прикрывал передник из грубого холста. Хоть женщина и
съежилась и согнулась в три погибели, все же было видно, что она очень
высокого роста. Рядом с мужем она казалась великаншей. У нее были
безобразные рыжевато-соломенные с проседью волосы, в которые она то и дело
запускала толстые, лоснящиеся пальцы с плоскими ногтями.
Рядом с ней на полу валялась открытая книга такого же формата, что и
лежавшая на столе, вероятно, продолжение романа.
На одной из постелей Мариус заметил полураздетую мертвенно бледную
долговязую девочку, - она сидела, свесив ноги, и, казалось, ничего не
слышала, не видела, не дышала.
Это, конечно, была младшая сестра приходившей к нему девушки.
На первый взгляд ей можно было дать лет одиннадцать-двенадцать. Но
присмотревшись, вы убеждались, что ей не меньше четырнадцати. Это была та
самая девочка, которая накануне вечером говорила на бульваре: "А я как
припущу! Как припущу!"
Она принадлежала к той хилой породе, которая долго отстает в развитии,
а потом вырастает внезапно и сразу. Именно нищета - рассадник этой жалкой
людской поросли. У подобных существ нет ни детства, ни отрочества. В
пятнадцать лет они выглядят двенадцатилетними, в шестнадцать -
двадцатилетними. Сегодня - девочка, завтра - женщина. Они как будто нарочно
бегут бегом по жизни, чтобы поскорей покончить с нею.
Сейчас это создание казалось еще ребенком.
Ничто в комнате не указывало на занятие каким-либо трудом: не было в
ней ни станка, ни прялки, ни инструмента. В углу валялся подозрительный
железный лом. Здесь царила угрюмая лень - спутница отчаяния и предвестница
смерти.
Мариус несколько минут рассматривал эту мрачную комнату, более
страшную, нежели могила, ибо чувствовалось, что тут еще содрогается
человеческая душа, еще трепещет жизнь.
Чердак, подвал, подземелье где копошатся бедняки, те, что находятся у
подножия социальной пирамиды, - это еще не усыпальница, а преддверие к ней;
но, подобно богачам, стремящимся с особым великолепием убрать вход в свои
чертоги, смерть, всегда стоящая рядом с нищетой, бросает к этим вратам своим
самую беспросветною нужду.
Старик умолк, женщина не произносила ни слова, девушка, казалось, не
дышала. Слышался только скрип пера.
Старик проворчал, не переставая писать:
- Сволочь! Сволочь! Кругом одна сволочь!
Этот вариант Соломоновой сентенции вызвал у женщины вздох.
- Успокойся, дружок! - промолвила она. - Не огорчайся, душенька! Все
эти людишки не стоят того, чтобы ты писал им, муженек.
В бедности люди жмутся другу к другу, точно от холода, но сердца их
отдаляются. По всему было видно, что эта женщина когда-то любила мужа,
проявляя всю заложенную в ней способность любви; но в повседневных взаимных
попреках, под тяжестью страшных невзгод, придавивших семью, все, должно
быть, угасло. Сохранился лишь пепел нежности. Однако ласкательные прозвища,
как это часто случается, пережили чувство. Уста говорили "душенька, дружок,
муженек" и т. д., а сердце молчало.
Старик снова принялся писать.
С тяжелым сердцем Мариус собрался уже было спуститься со своего
импровизированного наблюдательного пункта, как вдруг внимание его привлек
шум; это удержало его.
Дверь чердака внезапно распахнулась.
На пороге появилась старшая дочь.
Она была обута в грубые мужские башмаки, запачканные грязью,
забрызгавшей ее до самых лодыжек, покрасневших от холода, и куталась в
старый дырявый плащ, которого Мариус еще час тому назад на ней не видел,
она, очевидно, оставила его тогда за дверью, чтобы внушить к себе больше
сострадания, а потом, должно быть, снова накинула. Она вошла, хлопнула
дверью, остановилась, чтобы перевести дух, потому что совсем запыхалась, и
только после этого торжествующе и радостно крикнула:
- Идет!
Отец поднял глаза, мать подняла голову, а сестра не шелохнулась.
- Кто идет? - спросил отец.
- Тот господин.
- Филантроп?
- Да.
- Из церкви святого Иакова?
- Да.
- Тот самый старик?
- Да.
- И он придет?
- Сейчас. Следом за мной.
- Ты уверена?
- Уверена.
- В самом деле придет?
- Едет в наемной карете.
- В карете! Да это настоящий Ротшильд!
Отец встал.
- Почему ты так уверена? Если он едет в карете, то почему же ты
очутилась здесь раньше? Дала ты ему по крайней мере адрес? Сказала, что наша
дверь в самом конце коридора, направо, последняя? Только бы он не перепутал!
Значит, ты его застала в церкви? Прочел он мoe письмо? Что он тебе сказал?
- Та-та-та! Не надо пороть горячку, старина, - ответила дочка. -
Слушай: вхожу я в церковь; благодетель на своем обычном месте; отвешиваю
реверанс и подаю письмо; он читает и спрашивает: "Где вы живете, дитя мое?"
"Я провожу вас, сударь", - говорю я. А он: "Нет, дайте ваш адрес, моя дочь
должна кое-что купить, я найму карету и приеду одновременно с вами". Я даю
ему адрес. Когда я назвала дом, он словно бы удивился и как будто
поколебался, а потом сказал: "Все равно я приеду". Служба кончилась, я
видела, как они с дочкой вышли из церкви, видела, как сели в фиакр, и я,
конечно не забыла сказать, что наша дверь последняя, в конце коридора,
направо.
- Откуда же ты взяла, что он приедет?
- Я сию минуточку видела фиакр, он свернул с Малой Банкирской улицы.
Вот я и пустилась бегом.
- А кто тебе сказал, что это тот самый фиакр?
- Да ведь я же заметила номер!
- Ну-ка, скажи, какой?
- Четыреста сорок.
- Так. Ты, девка, не дура.
Девушка дерзко взглянула на отца и, показав на свои башмаки,
проговорила:
- Может быть, и не дура, но только я не надену больше этих дырявых
башмаков, очень они мне нужны, - во-первых, в них простудиться можно, а
потом грязища надоела. До чего противно слышать, как эти размокшие подошвы
чавкают всю дорогу: чав, чав, чав! Уж лучше буду босиком ходить.
- Верно, - ответил отец кротким голосом, в противоположность грубому
тону дочки, - но ведь тебя иначе не пустят в церковь. Бедняки обязаны иметь
обувь. К господу богу вход босиком воспрещен, - добавил он желчно. Затем,
возвращаясь к занимавшему его предмету, спросил: - Так ты уверена, вполне
уверена, что он придет, а?
- За мной по пятам едет, - сказала она.
Старик выпрямился. Лицо его словно озарилось сиянием.
- Слышишь, жена? - крикнул он. - Наш филантроп сейчас будет тут. Гаси
огонь.
Мать, опешив, не двигалась с места.
Отец с ловкостью фокусника схватил стоявший на камине кувшин с отбитым
горлышком и плеснул воду на головни.
Затем, обращаясь к старшей дочери, приказал:
- Тащи-ка солому из стула!
Дочь не поняла.
Схватив стул, он ударом каблука выбил соломенное сиденье. Нога прошла
насквозь.
- На дворе холодно? - спросил он у дочки, вытаскивая ногу из пробитого
сиденья.
- Очень холодно. Снег валит.
Он обернулся к младшей дочери, сидевшей на кровати у окна, и заорал:
- Живо! Слезай с кровати, лентяйка! От тебя никогда проку нет! Выбивай
стекло!
Девочка, дрожа, спрыгнула с кровати.
- Выбивай стекло! - повторил он.
Она застыла в изумлении.
- Слышишь, что тебе говорят? Выбей стекло! - снова крикнул отец.
Девочка с пугливой покорностью встала на цыпочки и кулаком ударила в
окно. Стекло со звоном разлетелось на мелкие осколки. - Хорошо, - сказал
отец.
Он был сосредоточен и решителен. Быстрый взгляд его обежал все закоулки
чердака.
Ни дать ни взять полководец, отдающий последние распоряжения перед
битвой.
Мать, еще не произнесшая ни звука, встала и спросила таким тягучим и
глухим голосом, будто слова застывали у нее в горле:
- Что это ты задумал, голубчик?
- Ложись в постель! - последовал ответ.
Тон, каким это было сказано, не допускал возражения. Жена повиновалась
и грузно повалилась на кровать.
В углу послышался плач.
- Что там еще? - закричал отец.
Младшая дочь, не выходя из темного закутка, куда она забилась, показала
окровавленный кулак. Она поранила руку, разбивая стекло; тихонько
всхлипывая, она подошла к кровати матери.
Тут настал черед матери. Она вскочила с криком:
- Полюбуйся! А все твои глупости! Она из-за тебя порезалась.
- Тем лучше, это было мною предусмотрено, - сказал муж.
- То есть как тем лучше? - завопила женщина.
- Молчать! Я отменяю свободу слова, - объявил отец.
Оторвав от надетой на нем женской рубашки холщовый лоскут, он наспех
обмотал им кровоточившую руку девочки.
Покончив с этим, он с удовлетворением посмотрел на свою изорванную
рубашку.
- Рубашка тоже в порядке. Все выглядит как нельзя лучше.
Ледяной ветер свистел в окне и врывался в комнату. С улицы проникал
туман и расползался по всему жилищу; казалось, чьи-то невидимые пальцы
незаметно укутывают комнату в белесую вату. В разбитое окно было видно, как
падает снег. Холод, который предвещало накануне солнце Сретенья, и в самом
деле наступил.
Старик огляделся, словно желая удостовериться. нет ли каких-либо
упущений. Взяв старую лопату, он забросал золой залитые водой головни, чтобы
их совсем не было видно. Затем, выпрямившись и прислонившись спиной к
камину, сказал:
- Ну, теперь мы можем принять нашего филантропа.
Старшая дочь подошла к отцу, взяла его за руку и сказала:
- Пощупай, как я озябла!
- Подумаешь! Я озяб еще больше, - ответил отец.
Мать запальчиво крикнула:
- Ну конечно, у тебя всегда всего больше, чем у других, даже худого!
- Заткнись! - сказал муж.
Он бросил на нее такой взгляд, что она замолчала.
Наступила тишина. Старшая дочь хладнокровно счищала грязь с подола
плаща, младшая всхлипывала; мать обхватила руками ее голову и, покрывая
поцелуями, тихонько приговаривала:
- Ну, перестань, мое сокровище, это скоро заживет, не плачь, а то
рассердишь отца.
- Наоборот, плачь, плачь! Так и надо! - крикнул отец и обратился к
старшей: - Дьявольщина, его все нет! А вдруг он не пожалует к нам? Зря,
выходит, я затушил огонь, продавил стул, разорвал рубаху и разбил окно.
- И дочурку поранил! - прошептала мать.
- Известно ли вам, - продолжал отец, - что на нашем чертовом чердаке
собачий холод? Ну, а если этот субъект возьмет и не придет? Ах, вот оно что!
Он заставляет себя ждать! Он думает: "Подождут! Для того и существуют!" О,
как я их ненавижу! С какой радостью, ликованием, восторгом и наслаждением я
передушил бы всех богачей! Всех богачей! Этих так называемых
благотворителей, сладкоречивых ханжей, которые ходят к обедне, перенимают
поповские замашки, пляшут по поповской указке, рассказывают поповские сказки
и воображают, что они люди высшей породы. Они приходят унизить нас! Одарить
нас одеждой! По-ихнему, эти обноски, которые не стоят и четырех су, -
одежда! Одарить хлебом! Не это мне нужно, сволочи! Денег, денег давайте! Но
денег-то они как раз и не дают! Потому что мы, видите ли, пропьем их, потому
что мы пьянчуги и лодыри! А сами-то! Сами-то что собой представляют и кем
сами прежде были? Ворами! Иначе не разбогатели бы! Не плохо было бы схватить
все человеческое общество, как скатерть, за четыре угла и хорошенько
встряхнуть! Все бы перебилось, наверно, зато по крайней мере ни у кого
ничего не осталось бы, так-то лучше! Да куда же запропастился твой господин