Страница:
света. Ни одна летучая мышь не выносит лучей зари. Залейте же светом
общественное подземелье!
Прошло лето, за ним осень; наступила зима. Ни г-н Белый, ни молодая
девушка больше не показывались в Люксембургском саду. Теперь Мариус был
поглощен одной мыслью - как бы снова увидеть нежное, обожаемое личико. Он
все искал, искал повсюду, но никого не находил. Это был уже не прежний
восторженный мечтатель Мариус, не тот решительный, пламенный и непреклонный
человек, который смело бросал вызов судьбе, не ум, строивший планы за
планами, не молодая голова, полная замыслов, проектов, гордых мыслей, идей,
желаний; он уподобился псу, потерявшему хозяина. Им овладела беспросветная
печаль. Все было кончено; работа ему опротивела, прогулки утомляли,
одиночество наскучило; необъятная природа, раньше полная форм, красок,
звуков, мудрых советов и наставлений, манящих далей и просторов, теперь
опустела для него. Ему казалось, что все исчезло.
Он по-прежнему предавался размышлениям, потому что это уже вошло у него
в привычку; но размышления больше не доставляли ему радости. На все, что
неустанно нашептывали ему мысли, он мрачно отвечал: "К чему?"
Он осыпал себя упреками. "Зачем вздумалось мне провожать ее? Я был так
счастлив уже тем, что видел ее! Она глядела на меня; разве это не величайшее
блаженство? Она, казалось, любила меня. Разве это не предел желаний? Чего же
мне еще хотелось? Ведь большего и быть не могло. Я поступил глупо. Это моя
вина..." и т. д. Курфейрак, которого Мариус по свойству своего характера ни
во что не посвящал, но который - что уже являлось свойством его, Курфейрака,
характера - кое о чем догадывался, вначале похваливал друга за то, что тот
влюбился, изумляясь, впрочем, этому обстоятельству. Однако, видя, в какую
черную меланхолию впадает Мариус, он в конце концов заявил: "Все ясно, ты
вел себя, как безмозглое животное. Сходим-ка в Шомьер".
Как-то раз, доверившись солнечному сентябрьскому дню, Мариус позволил
Курфейраку, Боссюэ и Грантеру повести себя на бал в Со, надеясь - придет же
такая фантазия! - встретить Ее там. Само собой разумеется, что он не нашел
той, кого искал. "А где же, как не здесь, находят потерянных женщин?" -
бурчал Грантер. Мариус оставил друзей на балу и пешком отправился домой,
усталый, разгоряченный. Оглушая грохотом и осыпая пылью, обгоняли его шумные
"кукушки", набитые публикой, которая, весело распевая, возвращалась с
праздника, а он шел в глубоком унынии, всматриваясь беспокойным печальным
взглядом в ночь и жадно вдыхая, чтобы освежиться, терпкий запах придорожного
орешника.
Мариус снова стал жить одинокой и все более замкнутой жизнью.
Растерянный, удрученный, весь отдавшись сердечной муке, он метался в
отчаянии, как волк, попавший в капкан, и, отупев от любви, всюду искал ту,
что исчезла.
В другой раз у Мариуса произошла встреча, которая произвела на него
странное впечатление. В одной из улочек, прилегающих к бульвару Инвалидов,
он столкнулся с мужчиной в одежде рабочего и в фуражке с длинным козырьком,
из-под которой выбивались белоснежные пряди волос. Мариуса поразила красота
этих седин, и он внимательно оглядел прохожего; тот шел медленно, словно
погрузившись в тяжелое раздумье. Как ни странно, ему показалось, что перед
ним г-н Белый. Те же волосы, тот же профиль, насколько его можно было
разглядеть из-под фуражки, та же походка, только еще более усталая. Но к
чему этот рабочий наряд? Что бы все это значило? Какова цель этого
переодевания? Мариус был крайне удивлен. Когда же он опомнился, его первым
побуждением было пойти за неизвестным: как знать, не напал ли он, наконец,
на верный след? Во всяком случае, надо посмотреть на этого человека вблизи и
разрешить загадку. Но мысль эта пришла ему в голову слишком поздно -
человека уже не было. Он свернул в одну из боковых улочек, и Мариус не мог
его найти. Эта встреча занимала Мариуса несколько дней, затем изгладилась из
памяти. "По всей вероятности, - говорил он себе, - это проста сходство".
Мариус по-прежнему жил в лачуге Гербо. Никто не привлекал там его
внимания.
Правда, к тому времени в лачуге не оставалось других жильцов, кроме
него да тех самых Жондретов, за которых он как-то внес квартирную плату, ни
разу, впрочем, не удосужившись поговорить ни с отцом, ни с матерью, ни с
дочерьми. Остальные обитатели дома или выехали, или умерли, или были
выселены за неплатеж.
Однажды, той же зимой, солнце выглянуло на минутку после полудня, и
случилось это 2 февраля, в самое Сретенье, коварное солнце которого,
предвестник шестинедельных холодов, вдохновило Матье Ленсберга на двустишие,
ставшее классическим:
Пусть светит солнце, пусть сияет, -
Медведь в берлогу уползает.
А Мариус только что выполз из своей берлоги. Смеркалось. Пора было идти
обедать, ибо - увы, таково несовершенство самой идеальной любви! - пришлось
опять начать обедать.
Он вышел из своей комнаты, у самого порога которой мамаша Ворчунья мела
пол, произнося одновременно нижеследующий знаменательный монолог:
- Что нынче дешево? Все дорого. Дешево одно только горе. Вот его,
горе-то, купишь задаром!
Мариус медленно шел по бульвару к заставе, направляясь на улицу Сен-
Жак. Он шeл задумавшись, понурив голову.
Вдруг он почувствовал, что кто-то толкнул его в полутьме. Он обернулся
и увидел двух девушек в лохмотьях - одну высокую и худую, другую поменьше;
тяжело дыша, они пронеслись мимо, словно от кого-то спасаясь в испуге;
девушки бежали ему навстречу и, поравнявшись с ним, нечаянно задели его.
Несмотря на полумрак, Мариус разглядел их иссиня-бледные лица, распущенные,
растрепанные волосы, уродливые чепчики, изорванные юбки, босые ноги. На бегу
они разговаривали между собою. Та, что была выше ростом, приглушенным
голосом рассказывала:
- Легавые пришли. Меня чуть было не зацапали.
- Я их заметила, - сказала другая. - И как припущу! Как припущу!
Из этого зловещего жаргона Мариус понял, что жандармы или полицейские
едва не задержали обеих девочек и что девочкам удалось убежать.
Они скрылись под деревьями бульвара, позади Мариуса; мелькнув белым
пятном, их фигуры спустя мгновение исчезли.
Мариус приостановился.
Не успел он двинуться дальше, как заметил на земле у своих ног пакетик
сероватого цвета. Он нагнулся и поднял его. Это было что-то вроде конверта,
содержавшего, по-видимому, какие-то бумаги.
"Верно, этот сверток обронили те несчастные создания", - подумал
Мариус.
Он вернулся, стал звать их, но никто не откликнулся; решив, что они уже
далеко, он положил пакет в карман и пошел обедать.
По дороге, в узком проходе на улице Муфтар, он увидел детский гробик
под черным покрывалом, поставленный на три стула и освещенный свечой. Ему
вспомнились две девушки, выросшие перед ним из полумрака.
"Бедные матери! - подумал он. - Еще печальнее, чем видеть смерть своих
детей, видеть их на дурном пути".
Потом тени, нарушившие однообразие его грустных мыслей, выскользнули у
него из памяти, и он снова погрузился в привычную тоску. Он вновь предался
воспоминаниям о шести месяцах любви и счастья на вольном воздухе, под ярким
солнцем, под чудесными деревьями Люксембургского сада.
"Как мрачна стала моя жизнь! - говорил он себе. - Девушки и теперь
встречаются на моем пути, но только прежде "то были ангелы, а теперь
ведьмы".
Вечером, раздеваясь перед сном, мариус нащупал в кармане сюртука
поднятый на бульваре пакет. Он совсем забыл о нем. Он решил, что его надо
вскрыть, - возможно, в нем окажется адрес девушек, если пакет действительно
принадлежал им, и уж во всяком случае найдутся необходимые указания для
возвращения свертка лицу, его потерявшему.
Мариус развернул конверт.
Он был не запечатан и содержал четыре письма, которые также были не
запечатаны.
На письмах были проставлены адреса.
От всех четырех разило дешевым табаком.
Первое письмо было адресовано: "Милостивой государыне госпоже маркизе
де Грюшере на площади супротив палаты депутатов в доме N..."
Мариус подумал, что из письма он может почерпнуть нужные ему сведения,
а раз оно не заклеено, не будет предосудительным и прочесть его.
Оно содержало следующее:
"Милостивая государыня!
Добрадетель милосердия и сострадания есть та добрадетель, которая
крепче всякой иной спаивает общество. Исполнитесь христианского чувства и
бросьте соболезный взгляд на горемычного испанца, жертву преданности и
приверженности священному делу лигитимизма, за которое он заплатил своей
кровью, отдал свое состояние и все прочее, чтобы защитить это дело, и теперь
находится в страшной бедности. Он не сомневается, что Ваша милость не
откажет ему в помощи и пожелает облегчить существование, крайне тягостное
для образованного, благородного и покрытого множеством ран военного. Заранее
рассчитываю на воодушевляющие Вас человеколюбие, равно как и на сочувствие,
которое госпожа маркиза питает к столь нещасной нации. Наша просьба не
останется щетной, а наша признательность сохранит о ней самое приятное
воспоминание.
Примите уверение в искреннем почтении, с которым имею честь быть.
Милостивая государыня,
Дон Альварес, испанский капитан кабалерии, роялист, нашедший убежище во
Франции, а в настоящее время возвращающийся на родину, но не имеющий средств
продолжать путь".
Подпись не сопровождалась адресом. Мариус, в надежде найти адрес,
взялся за второе письмо, на конверте которого стояло "Милостивой государыне
госпоже графине де Монверне, улица Касет, дом N 9".
Вот что прочел Мариус в этом письме:
"Милостивая государыня!
К Вам обращается нещасная мать семейства, мать шестерых детей, из коих
младшему едва исполнилось восемь месяцев. С последних родов я все болею. Муж
уже пять месяцев как бросил меня. Не имею никаких средств к жизни, нахожусь
в ужасной нищите.
Уповая на Ваше Сиятельство, остаюсь, милостивая государыня, с глубоким
почтением
тетушка Бализар".
Мариус перешел к третьему письму; как и предыдущие, оно оказалось
просительным, и в нем можно было прочесть следующее:
"Г-ну Пабуржо, избирателю, владельцу оптовой торговли вязаными
изделиями, что на углу улицы Сен-Дени и О-Фер.
Беру на себя смелость обратиться к Вам с настоящим письмом, с целью
просить Вас ощасливить меня драгоценным своим расположением и с целью
заинтересовать Вас судьбою литиратора, который недавно направил драму в
театр-комедии. Сюжет ее исторический, а место действия - Овернь в эпоху
Империи. Слог прост, лаконичен и имеет несомненные достоинства. В четырех
местах в ней даются куплеты для пения. Комическое, серьезное и неожиданное
сочитаится в ней с разнообразием характеров и с легким романтическим
налетом, окрашивающим всю интригу, которая, проделав запутанный путь
развития, после ряда потрясающих перепитий и блестящих неожиданных сцен
приводит к развязке.
Главной моей задачей является угадить все возрастающим требованиям
современного человека, иными словами, угадить моде, этому капризному,
причудливому флюгеру, который меняит положение при каждом дуновении ветра.
Несмотря на все эти достоинства, я имею основание опасаться, что
вследствии зависти и себелюбия привилигированных авторов я окажусь
отстраненным от театра, ибо мне ведомо, сколько огорчений выпадает на долю
новичка.
Ваша заслуженная репутация пресвещенного покровителя литираторов, г-н
Пабуржо, внушаит мне решимость послать к вам свою дочь, которая опишет Вам
наше бедствинное положение, без куска хлеба и без топлива среди зимы.
Обращаясь к Вам с покорнейшей просьбой разрешить мне посвятить Вам как
настоящую драму, так и все будущие свои произведения, я хочу показать этим,
сколь дорога мне честь находится под Вашим покровительством и украшать свои
сочинения Вашим именем. Если Вы соблаговолите почтить меня хотя бы самым
скромным подношением, я тотчас примусь за сочинение стихатварения, дабы
заплатить Вам дань своей признательности. Я постараюсь довести это
стихатварение до наивозможного совершенства и пошлю его Вам еще до того, как
оно появится напечатанным впереди драмы и будет произнесено со сцены.
Мое нижайшее почтение господину и госпоже Пабуржо.
Жошфло, литиратор.
P. S. Хотя бы 40 су.
Извините, что посылаю дочь, а не являюсь лично, но печальное состояние
туалета, увы, не позволяет мне выходить..."
Наконец Мариус открыл четвертое письмо. Адресовано оно было: "Господину
благодетелю из церкви Сен-Жак-дю-О-Па". Вот каково содержание этого
немногословного письма:
"Благодетель!
Если Вам угодно последовать за моей дочерью, Вы увидите картину
бедствинного положения, а я представлю Вам свои документы.
При ознакомлении с этими бумагами Ваше благородное сердце исполнится
чувства горячей симпатии, ибо всякому истинному философу ведомы сальные
душевные движения.
Вы человек сострадательный, Вы поймете, что только самая жестокая нужда
и необходимость хоть немного облигчить ее могут заставить, как это ни
мучительно, обращатся за подтверждением своей бедности к властям, словно нам
не дозволено без этого страдать и умирать от истощения в ожидании, пока
придет помощь. Судьба столь же немилослива к одним, сколь щедра и
благосклонна к другим.
В ожидании Вашего посещения или вспомощиствования, если Вам угодно
будет оказать таковые, покорнейше прошу принять уверение в глубоком
почтении, с каким имею честь быть Вашим,
муж доподлинно великадушный, нижайшим и покорнейшим слугой
П. Фабанту, драматический актер".
Когда Мариус прочитал эти четыре письма, его недоумение не рассеялось.
Во-первых, ни один из подписавшихся не указал своего адреса.
Далее, все письма исходили как будто от четырех разных лиц - дона
Альвареса, тетушки Бализар, поэта Жанфло и драматического актера Фабанту, а
вместе с тем, как ни странно, все четыре были написаны одним и тем же
почерком.
Какое же иное заключение напрашивалось, как не то, что все они исходят
от одного лица?
В довершение - и это делало догадку еще более вероятной - все четыре
были написаны на грубой, пожелтевшей бумаге, от всех шел один и тот же
табачный дух, и, несмотря на явные потуги разнообразить слог, во всех с
безмятежным спокойствием повторялись одинаковые орфографические ошибки:
литератор Жанфло грешил ими ничуть не менее испанского капитана.
Трудиться над разгадкой тайны было бесполезно. Не окажись указанные
письма неожиданной находкой, все это можно было принять за мистификацию.
Мариус был в слишком печальном настроении, чтобы откликнуться даже на
случайную шутку и принять участие в игре, которую, как видно, хотела затеять
с ним мостовая. Ему казалось, что у него завязаны глаза, а эти четыре письма
играют с ним в жмурки и дразнят его.
Впрочем, ничто не указывало на то, что письма принадлежали девушкам,
которых Мариус встретил на бульваре. Скорее всего, это были просто ненужные
бумаги.
Мариус вложил их в конверт, бросил пакет в угол и лег спать.
Около семи часов утра, не успел он подняться, позавтракать и приняться
за работу, как кто-то тихонько постучал к нему в дверь.
У него не было никакого ценного имущества; лишь в очень редких случаях,
когда у него бывала спешная работа, он запирался на ключ. Даже уходя из
дому, он оставлял ключ в замке. "Вас непременно обкрадут", - говорила мамаша
Ворчунья. "А что у меня красть?" - отвечал Мариус. Тем не менее в один
прекрасный день, к величайшему торжеству мамаши Ворчуньи, у него украли пару
старых сапог.
В дверь снова постучали и опять так же тихо.
- Войдите, - сказал Мариус.
Дверь отворилась.
- Что вам угодно, мамаша Ворчунья? - спросил Мариус, не отрывая глаз от
книг и рукописей, лежавших перед ним на столе.
- Извините, сударь, - ответил чей-то незнакомый голос.
Это был глухой, надтреснутый, сдавленный, хриплый голос старого
пьяницы, осипшего от спиртных напитков.
Мариус живо обернулся и увидел девушку.
В полуотворенной двери стояла совсем юная девушка. Находившееся
напротив двери окно каморки, за которым брезжил день, освещало ее фигуру
беловатым светом. Это было худое, изможденное, жалкое создание, в рубашке и
юбке, которые были надеты прямо на голое тело, озябшее и дрожавшее от
холода; с бечевкой вместо пояса и с бечевкой в волосах. Острые плечи,
выступавшие из-под рубашки, бледное, без признака румянца лицо, землистого
цвета тело, красные руки, приоткрытый рот, в котором уже не хватало зубов,
бескровные губы, тусклые, но дерзкие и хитрые глаза, сложение
несформировавшейся девушки и взгляд развратной старухи: сочетание пятидесяти
и пятнадцати лет. Словом, это было одно из тех слабых и вместе с тем
страшных существ, вид которых если не внушает ужас, то вызывает слезы.
Мариус встал и, остолбенев, смотрел на это существо, напоминавшее
смутные образы, возникающие во сне.
Особенно тяжелое впечатление производило то, что от природы девушка
вовсе не была уродлива. В раннем детстве она, наверное, была даже
хорошенькая. Привлекательность юности еще и теперь боролась в ней с
отвратительной преждевременной старостью, следствием разврата и нужды.
Отблеск красоты угасал на этом шестнадцатилетнем лице, как на заре зимнего
дня гаснет бледное солнце, обволакиваемое черными тучами.
Нельзя сказать, чтобы лицо ее было совсем незнакомо Мариусу. Ему
казалось, что он где-то уже видел его.
- Что вам угодно, сударыня? - спросил он девушку.
- У меня письмо для вас, господин Мариус, - ответила она тем же голосом
пьяного каторжника.
Она назвала Мариуса по имени; таким образом, у него не оставалось
сомнений, что нужен ей именно он. Но кто же эта девушка? Откуда она знает,
как его зовут?
Не дожидаясь приглашения, она вошла в комнату. Вошла решительно, с
развязностью, от которой сжималось сердце, и принялась все разглядывать в
комнате, даже неубранную постель. Гостья была босая. Сквозь большие дыры в
юбке виднелись ее длинные ноги, худые колени. Ее всю трясло от холода.
Она протянула Мариусу письмо.
Мариус заметил, что огромная, широкая облатка на конверте еще не
высохла. Следовательно, послание не могло прийти издалека. Вот что он
прочитал:
"Молодой человек, любезный мой сосед!
Я узнал о вашей ко мне доброте, что полгода тому назад вы заплатили мой
квартирный долг. Благословляю вас за это, молодой человек. Моя старшая дочь
расскажет вам, что вот уже два дня как мы все четверо сидим без куска хлеба,
а жена моя больна. Я думаю, что не заблуждаюсь, льстя себе надеждой, что
ваше великадушное сердце разжалобится вследствии этого и внушит вам желание
прийти мне на помощь и уделить малую толику от щидрот своих.
Остаюсь с искренним почтением, с каким и надлежит быть к благодетелям
рода человеческого.
Жондрет.
Р. S. Моя дочь будет ждать ваших распоряжений, дорогой г-н Мариус".
Письмо это пролило свет на загадочный случай, занимавший Мариуса со
вчерашнего вечера; оно сыграло роль свечи, зажженной в темном подвале. Все
сразу прояснилось.
Письмо было одного происхождения с остальными четырьмя. Тот же почерк,
тот же слог, то же правописание, та же бумага, тот же табачный запах.
Здесь было пять посланий, пять повествований, пять имен, пять подписей
- и один отправитель. У испанского капитана дона Альвареса, у несчастной
матери семейства Бализар, у драматического поэта Жанфло, у бывшего актера
Фабанту - у всех четырех было одно имя: Жондрет, если только самого Жондрета
действительно звали Жондретом.
Мариус уже довольно давно жил в лачуге Горбо, но, как уже было сказано,
ему очень редко случалось видеть даже мельком своих жалких соседей. Его
мысли были далеко, а куда обращены мысли - туда обращен и взгляд. Вероятно,
он не раз встречался с Жондретами в коридоре и на лестнице, но для него это
были только тени. Он так мало уделял им внимания, что, столкнувшись накануне
вечером на бульваре с дочерьми Жондрета, - а это, несомненно, были они, - он
не узнал их, и вошедшая девушка с большим трудом пробудила в Мариусе вместе
с жалостью и отвращением смутное воспоминание о том, что ему доводилось
видеть ее и раньше.
Теперь все нашло свое объяснение. Мариус понял, что его сосед Жондрет,
дойдя до крайней нищеты, стал злоупотреблять милосердием добрых людей,
превратился в попрошайку-профессионала и, раздобывая адреса, под
вымышленными именами писал письма разным лицам, которых считал богатыми и
отзывчивыми, а его дочери разносили эти письма на свой страх и риск, ибо
отец не останавливался перед тем, чтобы рисковать дочерьми. Он затеял игру с
судьбой и ввел их в эту игру. По тому, как они убегали накануне, по их
испугу, по прерывистому дыханию, по долетевшим до него словам воровского
жаргона Мариус догадывался, что несчастные промышляли, видимо, еще каким-то
темным ремеслом. Он понимал, что все эти обстоятельства при современном
состоянии человеческого общества не могли не привести к появлению в нем двух
отверженных существ - ни девочек, ни девушек, ни женщин, - двух порожденных
нищетой уродов, порочных и в то же время невинных.
То были жалкие создания, без имени, без возраста, без пола, одинаково
равнодушные и к добру и к злу, едва вышедшие из колыбели и уже утратившие
все на свете: свободу, добродетель, чувство долга. Души, вчера
распустившиеся, а сегодня поблекшие, подобны цветам, упавшим на мостовую и
вянущим в грязи, пока их не раздавят колеса.
Между тем как Мариус стоял, устремив на девушку изумленный и печальный
взгляд, та с бесцеремонностью привидения разгуливала по его мансарде.
Движения девушки были порывисты, она нисколько не стеснялась своей наготы.
Ее незавязанная у ворота разорванная рубашка то и дело спускалась чуть не до
пояса. Она передвигала стулья, переставляла на комоде принадлежности
туалета, трогала одежду Мариуса, шарила по всем углам.
- Смотри-ка, да тут зеркало! -вдруг воскликнула она.
И стала напевать, словно была одна в комнате, игривые куплеты и отрывки
из водевилей; исполняемые ее гортанным, хриплым голосом, они звучали
заунывно. Но за наглостью ощущались натянутость, беспокойство, робость.
Бесстыдство порой скрывает стыд.
Трудно представить себе более грустное зрелище, чем эта резвившаяся и
порхавшая по комнате девушка, которая своими движениями напоминала птицу,
спугнутую дневным светом, или птицу с подбитым крылом. Чувствовалось, что
при ином воспитании и иных условиях ее живая, непринужденная манера
обращения не была бы лишена некоторой приятности и привлекательности. В мире
животных существо, рожденное голубкой, никогда не превращается в орлана. Это
можно наблюдать только среди людей.
Мариус, отдавшись своим мыслям, не мешал ей.
Она подошла к столу.
- Ах, книги! - сказала она.
В ее тусклых глазах блеснул огонек.
- Я тоже умею читать, - добавила она. И в тоне ее слышалась радость,
что у нее тоже есть чем похвалиться, - стремление, не чуждое ни одному
человеческому существу.
Она схватила со стола раскрытую книгу и довольно бегло прочла:
- "...Генерал Бодюэн получил приказ занять с пятью батальонами своей
бригады замок Гугомон, расположенный на равнине Ватерлоо..."
Она остановилась.
- А, Ватерлоо! Это мне знакомо. Было такое сражение когда-то
давно-давно. Отец в нем участвовал. Отец служил в императорской армии. Мы
все отчаянные бонапартисты, знай наших! Ватерлоо - там дрались с
англичанами.
Она положила книгу и, взяв перо, воскликнула:
- И писать я тоже умею!
Затем обмакнула перо в чернила и, обернувшись к Мариусу, спросила:
- Хотите посмотреть? Я напишу что-нибудь. - И прежде чем он успел
ответить, она написала на лежавшем посреди стола чистом листе бумаги:
"Легавые пришли".
- Ошибок нет, - бросив перо, заявила она. - Можете проверить. Нас с
сестрой учили. Мы не всегда были такими, как сейчас. Нас не к тому готовили,
чтобы...
Она умолкла, остановила угасший взгляд на Мариусе и, расхохотавшись,
произнесла тоном, в котором слышалась заглушенная цинизмом скорби:
- Э-эх!
И тотчас принялась напевать на мотив веселой песенки:
Голодно, папаша,
В доме хлеба нету.
Холодно, мамаша,
Мы совсем раздеты.
Дрожи,
Нанетта,
Рыдай,
Жанетта!
Едва закончив куплет, она снова заговорила:
- Вы ходите когда-нибудь в театр, господин Мариус? А я хожу. У меня
есть братишка, он дружит с актерами и, случается, приносит мне билеты.
Только я не люблю мест на галерее, там тесно, неудобно. Туда ходит простая
публика, а иной раз и такая, от которой плохо пахнет.
Затем она пристально, с каким-то странным выражением взглянула на
Мариуса и сказала:
- А знаете, господин Мариус, вы красавчик!
И в ту же минуту у обоих мелькнула одна и та же мысль, заставившая его
вспыхнуть, а ее улыбнуться. Она подошла и положила ему руку на плечо.
- Вы не обращаете на меня никакого внимания, - продолжала она, - а ведь
я вас знаю, господин Мариус. Я встречалa вас здесь на лестнице, потом, когда
гуляла близ деревни Аустерлиц, несколько раз видела, как вы заходили к
старику Мабефу, который там живет. А растрепанные волосы вам очень идут.
Она старалась придать своему голосу самое нежное выражение, но, кроме
общественное подземелье!
Прошло лето, за ним осень; наступила зима. Ни г-н Белый, ни молодая
девушка больше не показывались в Люксембургском саду. Теперь Мариус был
поглощен одной мыслью - как бы снова увидеть нежное, обожаемое личико. Он
все искал, искал повсюду, но никого не находил. Это был уже не прежний
восторженный мечтатель Мариус, не тот решительный, пламенный и непреклонный
человек, который смело бросал вызов судьбе, не ум, строивший планы за
планами, не молодая голова, полная замыслов, проектов, гордых мыслей, идей,
желаний; он уподобился псу, потерявшему хозяина. Им овладела беспросветная
печаль. Все было кончено; работа ему опротивела, прогулки утомляли,
одиночество наскучило; необъятная природа, раньше полная форм, красок,
звуков, мудрых советов и наставлений, манящих далей и просторов, теперь
опустела для него. Ему казалось, что все исчезло.
Он по-прежнему предавался размышлениям, потому что это уже вошло у него
в привычку; но размышления больше не доставляли ему радости. На все, что
неустанно нашептывали ему мысли, он мрачно отвечал: "К чему?"
Он осыпал себя упреками. "Зачем вздумалось мне провожать ее? Я был так
счастлив уже тем, что видел ее! Она глядела на меня; разве это не величайшее
блаженство? Она, казалось, любила меня. Разве это не предел желаний? Чего же
мне еще хотелось? Ведь большего и быть не могло. Я поступил глупо. Это моя
вина..." и т. д. Курфейрак, которого Мариус по свойству своего характера ни
во что не посвящал, но который - что уже являлось свойством его, Курфейрака,
характера - кое о чем догадывался, вначале похваливал друга за то, что тот
влюбился, изумляясь, впрочем, этому обстоятельству. Однако, видя, в какую
черную меланхолию впадает Мариус, он в конце концов заявил: "Все ясно, ты
вел себя, как безмозглое животное. Сходим-ка в Шомьер".
Как-то раз, доверившись солнечному сентябрьскому дню, Мариус позволил
Курфейраку, Боссюэ и Грантеру повести себя на бал в Со, надеясь - придет же
такая фантазия! - встретить Ее там. Само собой разумеется, что он не нашел
той, кого искал. "А где же, как не здесь, находят потерянных женщин?" -
бурчал Грантер. Мариус оставил друзей на балу и пешком отправился домой,
усталый, разгоряченный. Оглушая грохотом и осыпая пылью, обгоняли его шумные
"кукушки", набитые публикой, которая, весело распевая, возвращалась с
праздника, а он шел в глубоком унынии, всматриваясь беспокойным печальным
взглядом в ночь и жадно вдыхая, чтобы освежиться, терпкий запах придорожного
орешника.
Мариус снова стал жить одинокой и все более замкнутой жизнью.
Растерянный, удрученный, весь отдавшись сердечной муке, он метался в
отчаянии, как волк, попавший в капкан, и, отупев от любви, всюду искал ту,
что исчезла.
В другой раз у Мариуса произошла встреча, которая произвела на него
странное впечатление. В одной из улочек, прилегающих к бульвару Инвалидов,
он столкнулся с мужчиной в одежде рабочего и в фуражке с длинным козырьком,
из-под которой выбивались белоснежные пряди волос. Мариуса поразила красота
этих седин, и он внимательно оглядел прохожего; тот шел медленно, словно
погрузившись в тяжелое раздумье. Как ни странно, ему показалось, что перед
ним г-н Белый. Те же волосы, тот же профиль, насколько его можно было
разглядеть из-под фуражки, та же походка, только еще более усталая. Но к
чему этот рабочий наряд? Что бы все это значило? Какова цель этого
переодевания? Мариус был крайне удивлен. Когда же он опомнился, его первым
побуждением было пойти за неизвестным: как знать, не напал ли он, наконец,
на верный след? Во всяком случае, надо посмотреть на этого человека вблизи и
разрешить загадку. Но мысль эта пришла ему в голову слишком поздно -
человека уже не было. Он свернул в одну из боковых улочек, и Мариус не мог
его найти. Эта встреча занимала Мариуса несколько дней, затем изгладилась из
памяти. "По всей вероятности, - говорил он себе, - это проста сходство".
Мариус по-прежнему жил в лачуге Гербо. Никто не привлекал там его
внимания.
Правда, к тому времени в лачуге не оставалось других жильцов, кроме
него да тех самых Жондретов, за которых он как-то внес квартирную плату, ни
разу, впрочем, не удосужившись поговорить ни с отцом, ни с матерью, ни с
дочерьми. Остальные обитатели дома или выехали, или умерли, или были
выселены за неплатеж.
Однажды, той же зимой, солнце выглянуло на минутку после полудня, и
случилось это 2 февраля, в самое Сретенье, коварное солнце которого,
предвестник шестинедельных холодов, вдохновило Матье Ленсберга на двустишие,
ставшее классическим:
Пусть светит солнце, пусть сияет, -
Медведь в берлогу уползает.
А Мариус только что выполз из своей берлоги. Смеркалось. Пора было идти
обедать, ибо - увы, таково несовершенство самой идеальной любви! - пришлось
опять начать обедать.
Он вышел из своей комнаты, у самого порога которой мамаша Ворчунья мела
пол, произнося одновременно нижеследующий знаменательный монолог:
- Что нынче дешево? Все дорого. Дешево одно только горе. Вот его,
горе-то, купишь задаром!
Мариус медленно шел по бульвару к заставе, направляясь на улицу Сен-
Жак. Он шeл задумавшись, понурив голову.
Вдруг он почувствовал, что кто-то толкнул его в полутьме. Он обернулся
и увидел двух девушек в лохмотьях - одну высокую и худую, другую поменьше;
тяжело дыша, они пронеслись мимо, словно от кого-то спасаясь в испуге;
девушки бежали ему навстречу и, поравнявшись с ним, нечаянно задели его.
Несмотря на полумрак, Мариус разглядел их иссиня-бледные лица, распущенные,
растрепанные волосы, уродливые чепчики, изорванные юбки, босые ноги. На бегу
они разговаривали между собою. Та, что была выше ростом, приглушенным
голосом рассказывала:
- Легавые пришли. Меня чуть было не зацапали.
- Я их заметила, - сказала другая. - И как припущу! Как припущу!
Из этого зловещего жаргона Мариус понял, что жандармы или полицейские
едва не задержали обеих девочек и что девочкам удалось убежать.
Они скрылись под деревьями бульвара, позади Мариуса; мелькнув белым
пятном, их фигуры спустя мгновение исчезли.
Мариус приостановился.
Не успел он двинуться дальше, как заметил на земле у своих ног пакетик
сероватого цвета. Он нагнулся и поднял его. Это было что-то вроде конверта,
содержавшего, по-видимому, какие-то бумаги.
"Верно, этот сверток обронили те несчастные создания", - подумал
Мариус.
Он вернулся, стал звать их, но никто не откликнулся; решив, что они уже
далеко, он положил пакет в карман и пошел обедать.
По дороге, в узком проходе на улице Муфтар, он увидел детский гробик
под черным покрывалом, поставленный на три стула и освещенный свечой. Ему
вспомнились две девушки, выросшие перед ним из полумрака.
"Бедные матери! - подумал он. - Еще печальнее, чем видеть смерть своих
детей, видеть их на дурном пути".
Потом тени, нарушившие однообразие его грустных мыслей, выскользнули у
него из памяти, и он снова погрузился в привычную тоску. Он вновь предался
воспоминаниям о шести месяцах любви и счастья на вольном воздухе, под ярким
солнцем, под чудесными деревьями Люксембургского сада.
"Как мрачна стала моя жизнь! - говорил он себе. - Девушки и теперь
встречаются на моем пути, но только прежде "то были ангелы, а теперь
ведьмы".
Вечером, раздеваясь перед сном, мариус нащупал в кармане сюртука
поднятый на бульваре пакет. Он совсем забыл о нем. Он решил, что его надо
вскрыть, - возможно, в нем окажется адрес девушек, если пакет действительно
принадлежал им, и уж во всяком случае найдутся необходимые указания для
возвращения свертка лицу, его потерявшему.
Мариус развернул конверт.
Он был не запечатан и содержал четыре письма, которые также были не
запечатаны.
На письмах были проставлены адреса.
От всех четырех разило дешевым табаком.
Первое письмо было адресовано: "Милостивой государыне госпоже маркизе
де Грюшере на площади супротив палаты депутатов в доме N..."
Мариус подумал, что из письма он может почерпнуть нужные ему сведения,
а раз оно не заклеено, не будет предосудительным и прочесть его.
Оно содержало следующее:
"Милостивая государыня!
Добрадетель милосердия и сострадания есть та добрадетель, которая
крепче всякой иной спаивает общество. Исполнитесь христианского чувства и
бросьте соболезный взгляд на горемычного испанца, жертву преданности и
приверженности священному делу лигитимизма, за которое он заплатил своей
кровью, отдал свое состояние и все прочее, чтобы защитить это дело, и теперь
находится в страшной бедности. Он не сомневается, что Ваша милость не
откажет ему в помощи и пожелает облегчить существование, крайне тягостное
для образованного, благородного и покрытого множеством ран военного. Заранее
рассчитываю на воодушевляющие Вас человеколюбие, равно как и на сочувствие,
которое госпожа маркиза питает к столь нещасной нации. Наша просьба не
останется щетной, а наша признательность сохранит о ней самое приятное
воспоминание.
Примите уверение в искреннем почтении, с которым имею честь быть.
Милостивая государыня,
Дон Альварес, испанский капитан кабалерии, роялист, нашедший убежище во
Франции, а в настоящее время возвращающийся на родину, но не имеющий средств
продолжать путь".
Подпись не сопровождалась адресом. Мариус, в надежде найти адрес,
взялся за второе письмо, на конверте которого стояло "Милостивой государыне
госпоже графине де Монверне, улица Касет, дом N 9".
Вот что прочел Мариус в этом письме:
"Милостивая государыня!
К Вам обращается нещасная мать семейства, мать шестерых детей, из коих
младшему едва исполнилось восемь месяцев. С последних родов я все болею. Муж
уже пять месяцев как бросил меня. Не имею никаких средств к жизни, нахожусь
в ужасной нищите.
Уповая на Ваше Сиятельство, остаюсь, милостивая государыня, с глубоким
почтением
тетушка Бализар".
Мариус перешел к третьему письму; как и предыдущие, оно оказалось
просительным, и в нем можно было прочесть следующее:
"Г-ну Пабуржо, избирателю, владельцу оптовой торговли вязаными
изделиями, что на углу улицы Сен-Дени и О-Фер.
Беру на себя смелость обратиться к Вам с настоящим письмом, с целью
просить Вас ощасливить меня драгоценным своим расположением и с целью
заинтересовать Вас судьбою литиратора, который недавно направил драму в
театр-комедии. Сюжет ее исторический, а место действия - Овернь в эпоху
Империи. Слог прост, лаконичен и имеет несомненные достоинства. В четырех
местах в ней даются куплеты для пения. Комическое, серьезное и неожиданное
сочитаится в ней с разнообразием характеров и с легким романтическим
налетом, окрашивающим всю интригу, которая, проделав запутанный путь
развития, после ряда потрясающих перепитий и блестящих неожиданных сцен
приводит к развязке.
Главной моей задачей является угадить все возрастающим требованиям
современного человека, иными словами, угадить моде, этому капризному,
причудливому флюгеру, который меняит положение при каждом дуновении ветра.
Несмотря на все эти достоинства, я имею основание опасаться, что
вследствии зависти и себелюбия привилигированных авторов я окажусь
отстраненным от театра, ибо мне ведомо, сколько огорчений выпадает на долю
новичка.
Ваша заслуженная репутация пресвещенного покровителя литираторов, г-н
Пабуржо, внушаит мне решимость послать к вам свою дочь, которая опишет Вам
наше бедствинное положение, без куска хлеба и без топлива среди зимы.
Обращаясь к Вам с покорнейшей просьбой разрешить мне посвятить Вам как
настоящую драму, так и все будущие свои произведения, я хочу показать этим,
сколь дорога мне честь находится под Вашим покровительством и украшать свои
сочинения Вашим именем. Если Вы соблаговолите почтить меня хотя бы самым
скромным подношением, я тотчас примусь за сочинение стихатварения, дабы
заплатить Вам дань своей признательности. Я постараюсь довести это
стихатварение до наивозможного совершенства и пошлю его Вам еще до того, как
оно появится напечатанным впереди драмы и будет произнесено со сцены.
Мое нижайшее почтение господину и госпоже Пабуржо.
Жошфло, литиратор.
P. S. Хотя бы 40 су.
Извините, что посылаю дочь, а не являюсь лично, но печальное состояние
туалета, увы, не позволяет мне выходить..."
Наконец Мариус открыл четвертое письмо. Адресовано оно было: "Господину
благодетелю из церкви Сен-Жак-дю-О-Па". Вот каково содержание этого
немногословного письма:
"Благодетель!
Если Вам угодно последовать за моей дочерью, Вы увидите картину
бедствинного положения, а я представлю Вам свои документы.
При ознакомлении с этими бумагами Ваше благородное сердце исполнится
чувства горячей симпатии, ибо всякому истинному философу ведомы сальные
душевные движения.
Вы человек сострадательный, Вы поймете, что только самая жестокая нужда
и необходимость хоть немного облигчить ее могут заставить, как это ни
мучительно, обращатся за подтверждением своей бедности к властям, словно нам
не дозволено без этого страдать и умирать от истощения в ожидании, пока
придет помощь. Судьба столь же немилослива к одним, сколь щедра и
благосклонна к другим.
В ожидании Вашего посещения или вспомощиствования, если Вам угодно
будет оказать таковые, покорнейше прошу принять уверение в глубоком
почтении, с каким имею честь быть Вашим,
муж доподлинно великадушный, нижайшим и покорнейшим слугой
П. Фабанту, драматический актер".
Когда Мариус прочитал эти четыре письма, его недоумение не рассеялось.
Во-первых, ни один из подписавшихся не указал своего адреса.
Далее, все письма исходили как будто от четырех разных лиц - дона
Альвареса, тетушки Бализар, поэта Жанфло и драматического актера Фабанту, а
вместе с тем, как ни странно, все четыре были написаны одним и тем же
почерком.
Какое же иное заключение напрашивалось, как не то, что все они исходят
от одного лица?
В довершение - и это делало догадку еще более вероятной - все четыре
были написаны на грубой, пожелтевшей бумаге, от всех шел один и тот же
табачный дух, и, несмотря на явные потуги разнообразить слог, во всех с
безмятежным спокойствием повторялись одинаковые орфографические ошибки:
литератор Жанфло грешил ими ничуть не менее испанского капитана.
Трудиться над разгадкой тайны было бесполезно. Не окажись указанные
письма неожиданной находкой, все это можно было принять за мистификацию.
Мариус был в слишком печальном настроении, чтобы откликнуться даже на
случайную шутку и принять участие в игре, которую, как видно, хотела затеять
с ним мостовая. Ему казалось, что у него завязаны глаза, а эти четыре письма
играют с ним в жмурки и дразнят его.
Впрочем, ничто не указывало на то, что письма принадлежали девушкам,
которых Мариус встретил на бульваре. Скорее всего, это были просто ненужные
бумаги.
Мариус вложил их в конверт, бросил пакет в угол и лег спать.
Около семи часов утра, не успел он подняться, позавтракать и приняться
за работу, как кто-то тихонько постучал к нему в дверь.
У него не было никакого ценного имущества; лишь в очень редких случаях,
когда у него бывала спешная работа, он запирался на ключ. Даже уходя из
дому, он оставлял ключ в замке. "Вас непременно обкрадут", - говорила мамаша
Ворчунья. "А что у меня красть?" - отвечал Мариус. Тем не менее в один
прекрасный день, к величайшему торжеству мамаши Ворчуньи, у него украли пару
старых сапог.
В дверь снова постучали и опять так же тихо.
- Войдите, - сказал Мариус.
Дверь отворилась.
- Что вам угодно, мамаша Ворчунья? - спросил Мариус, не отрывая глаз от
книг и рукописей, лежавших перед ним на столе.
- Извините, сударь, - ответил чей-то незнакомый голос.
Это был глухой, надтреснутый, сдавленный, хриплый голос старого
пьяницы, осипшего от спиртных напитков.
Мариус живо обернулся и увидел девушку.
В полуотворенной двери стояла совсем юная девушка. Находившееся
напротив двери окно каморки, за которым брезжил день, освещало ее фигуру
беловатым светом. Это было худое, изможденное, жалкое создание, в рубашке и
юбке, которые были надеты прямо на голое тело, озябшее и дрожавшее от
холода; с бечевкой вместо пояса и с бечевкой в волосах. Острые плечи,
выступавшие из-под рубашки, бледное, без признака румянца лицо, землистого
цвета тело, красные руки, приоткрытый рот, в котором уже не хватало зубов,
бескровные губы, тусклые, но дерзкие и хитрые глаза, сложение
несформировавшейся девушки и взгляд развратной старухи: сочетание пятидесяти
и пятнадцати лет. Словом, это было одно из тех слабых и вместе с тем
страшных существ, вид которых если не внушает ужас, то вызывает слезы.
Мариус встал и, остолбенев, смотрел на это существо, напоминавшее
смутные образы, возникающие во сне.
Особенно тяжелое впечатление производило то, что от природы девушка
вовсе не была уродлива. В раннем детстве она, наверное, была даже
хорошенькая. Привлекательность юности еще и теперь боролась в ней с
отвратительной преждевременной старостью, следствием разврата и нужды.
Отблеск красоты угасал на этом шестнадцатилетнем лице, как на заре зимнего
дня гаснет бледное солнце, обволакиваемое черными тучами.
Нельзя сказать, чтобы лицо ее было совсем незнакомо Мариусу. Ему
казалось, что он где-то уже видел его.
- Что вам угодно, сударыня? - спросил он девушку.
- У меня письмо для вас, господин Мариус, - ответила она тем же голосом
пьяного каторжника.
Она назвала Мариуса по имени; таким образом, у него не оставалось
сомнений, что нужен ей именно он. Но кто же эта девушка? Откуда она знает,
как его зовут?
Не дожидаясь приглашения, она вошла в комнату. Вошла решительно, с
развязностью, от которой сжималось сердце, и принялась все разглядывать в
комнате, даже неубранную постель. Гостья была босая. Сквозь большие дыры в
юбке виднелись ее длинные ноги, худые колени. Ее всю трясло от холода.
Она протянула Мариусу письмо.
Мариус заметил, что огромная, широкая облатка на конверте еще не
высохла. Следовательно, послание не могло прийти издалека. Вот что он
прочитал:
"Молодой человек, любезный мой сосед!
Я узнал о вашей ко мне доброте, что полгода тому назад вы заплатили мой
квартирный долг. Благословляю вас за это, молодой человек. Моя старшая дочь
расскажет вам, что вот уже два дня как мы все четверо сидим без куска хлеба,
а жена моя больна. Я думаю, что не заблуждаюсь, льстя себе надеждой, что
ваше великадушное сердце разжалобится вследствии этого и внушит вам желание
прийти мне на помощь и уделить малую толику от щидрот своих.
Остаюсь с искренним почтением, с каким и надлежит быть к благодетелям
рода человеческого.
Жондрет.
Р. S. Моя дочь будет ждать ваших распоряжений, дорогой г-н Мариус".
Письмо это пролило свет на загадочный случай, занимавший Мариуса со
вчерашнего вечера; оно сыграло роль свечи, зажженной в темном подвале. Все
сразу прояснилось.
Письмо было одного происхождения с остальными четырьмя. Тот же почерк,
тот же слог, то же правописание, та же бумага, тот же табачный запах.
Здесь было пять посланий, пять повествований, пять имен, пять подписей
- и один отправитель. У испанского капитана дона Альвареса, у несчастной
матери семейства Бализар, у драматического поэта Жанфло, у бывшего актера
Фабанту - у всех четырех было одно имя: Жондрет, если только самого Жондрета
действительно звали Жондретом.
Мариус уже довольно давно жил в лачуге Горбо, но, как уже было сказано,
ему очень редко случалось видеть даже мельком своих жалких соседей. Его
мысли были далеко, а куда обращены мысли - туда обращен и взгляд. Вероятно,
он не раз встречался с Жондретами в коридоре и на лестнице, но для него это
были только тени. Он так мало уделял им внимания, что, столкнувшись накануне
вечером на бульваре с дочерьми Жондрета, - а это, несомненно, были они, - он
не узнал их, и вошедшая девушка с большим трудом пробудила в Мариусе вместе
с жалостью и отвращением смутное воспоминание о том, что ему доводилось
видеть ее и раньше.
Теперь все нашло свое объяснение. Мариус понял, что его сосед Жондрет,
дойдя до крайней нищеты, стал злоупотреблять милосердием добрых людей,
превратился в попрошайку-профессионала и, раздобывая адреса, под
вымышленными именами писал письма разным лицам, которых считал богатыми и
отзывчивыми, а его дочери разносили эти письма на свой страх и риск, ибо
отец не останавливался перед тем, чтобы рисковать дочерьми. Он затеял игру с
судьбой и ввел их в эту игру. По тому, как они убегали накануне, по их
испугу, по прерывистому дыханию, по долетевшим до него словам воровского
жаргона Мариус догадывался, что несчастные промышляли, видимо, еще каким-то
темным ремеслом. Он понимал, что все эти обстоятельства при современном
состоянии человеческого общества не могли не привести к появлению в нем двух
отверженных существ - ни девочек, ни девушек, ни женщин, - двух порожденных
нищетой уродов, порочных и в то же время невинных.
То были жалкие создания, без имени, без возраста, без пола, одинаково
равнодушные и к добру и к злу, едва вышедшие из колыбели и уже утратившие
все на свете: свободу, добродетель, чувство долга. Души, вчера
распустившиеся, а сегодня поблекшие, подобны цветам, упавшим на мостовую и
вянущим в грязи, пока их не раздавят колеса.
Между тем как Мариус стоял, устремив на девушку изумленный и печальный
взгляд, та с бесцеремонностью привидения разгуливала по его мансарде.
Движения девушки были порывисты, она нисколько не стеснялась своей наготы.
Ее незавязанная у ворота разорванная рубашка то и дело спускалась чуть не до
пояса. Она передвигала стулья, переставляла на комоде принадлежности
туалета, трогала одежду Мариуса, шарила по всем углам.
- Смотри-ка, да тут зеркало! -вдруг воскликнула она.
И стала напевать, словно была одна в комнате, игривые куплеты и отрывки
из водевилей; исполняемые ее гортанным, хриплым голосом, они звучали
заунывно. Но за наглостью ощущались натянутость, беспокойство, робость.
Бесстыдство порой скрывает стыд.
Трудно представить себе более грустное зрелище, чем эта резвившаяся и
порхавшая по комнате девушка, которая своими движениями напоминала птицу,
спугнутую дневным светом, или птицу с подбитым крылом. Чувствовалось, что
при ином воспитании и иных условиях ее живая, непринужденная манера
обращения не была бы лишена некоторой приятности и привлекательности. В мире
животных существо, рожденное голубкой, никогда не превращается в орлана. Это
можно наблюдать только среди людей.
Мариус, отдавшись своим мыслям, не мешал ей.
Она подошла к столу.
- Ах, книги! - сказала она.
В ее тусклых глазах блеснул огонек.
- Я тоже умею читать, - добавила она. И в тоне ее слышалась радость,
что у нее тоже есть чем похвалиться, - стремление, не чуждое ни одному
человеческому существу.
Она схватила со стола раскрытую книгу и довольно бегло прочла:
- "...Генерал Бодюэн получил приказ занять с пятью батальонами своей
бригады замок Гугомон, расположенный на равнине Ватерлоо..."
Она остановилась.
- А, Ватерлоо! Это мне знакомо. Было такое сражение когда-то
давно-давно. Отец в нем участвовал. Отец служил в императорской армии. Мы
все отчаянные бонапартисты, знай наших! Ватерлоо - там дрались с
англичанами.
Она положила книгу и, взяв перо, воскликнула:
- И писать я тоже умею!
Затем обмакнула перо в чернила и, обернувшись к Мариусу, спросила:
- Хотите посмотреть? Я напишу что-нибудь. - И прежде чем он успел
ответить, она написала на лежавшем посреди стола чистом листе бумаги:
"Легавые пришли".
- Ошибок нет, - бросив перо, заявила она. - Можете проверить. Нас с
сестрой учили. Мы не всегда были такими, как сейчас. Нас не к тому готовили,
чтобы...
Она умолкла, остановила угасший взгляд на Мариусе и, расхохотавшись,
произнесла тоном, в котором слышалась заглушенная цинизмом скорби:
- Э-эх!
И тотчас принялась напевать на мотив веселой песенки:
Голодно, папаша,
В доме хлеба нету.
Холодно, мамаша,
Мы совсем раздеты.
Дрожи,
Нанетта,
Рыдай,
Жанетта!
Едва закончив куплет, она снова заговорила:
- Вы ходите когда-нибудь в театр, господин Мариус? А я хожу. У меня
есть братишка, он дружит с актерами и, случается, приносит мне билеты.
Только я не люблю мест на галерее, там тесно, неудобно. Туда ходит простая
публика, а иной раз и такая, от которой плохо пахнет.
Затем она пристально, с каким-то странным выражением взглянула на
Мариуса и сказала:
- А знаете, господин Мариус, вы красавчик!
И в ту же минуту у обоих мелькнула одна и та же мысль, заставившая его
вспыхнуть, а ее улыбнуться. Она подошла и положила ему руку на плечо.
- Вы не обращаете на меня никакого внимания, - продолжала она, - а ведь
я вас знаю, господин Мариус. Я встречалa вас здесь на лестнице, потом, когда
гуляла близ деревни Аустерлиц, несколько раз видела, как вы заходили к
старику Мабефу, который там живет. А растрепанные волосы вам очень идут.
Она старалась придать своему голосу самое нежное выражение, но, кроме