Страница:
она опять превращалась в маленькую девочку, могла бегать и почти веселиться,
снимала шляпку, клала ее на колени Жану Вальжану и рвала цветы. Она
рассматривала бабочек на цветах, но не ловила их; вместе с любовью рождаются
доброта и мягкость: девушка, живущая хрупкой и трепетной мечтой, жалеет
крылышко бабочки. Она плела венки из маков, надевала их на голову, и алые
цветы, пронизанные и насыщенные солнцем, пылавшие, как пламя, венчали
огненной короной ее свежее розовое личико.
Даже после того, как их жизнь омрачилась, они сохранили обычай утренних
прогулок.
Однажды, октябрьским утром, соблазненные безмятежной ясностью осени
1831 года, они вышли из дому и к тому времени, когда начало светать,
оказались возле Менской заставы. Была не заря, а рассвет - восхитительный и
суровый час. Мерцавшие в бледной и глубокой лазури созвездия, совсем черная
земля, побелевшее небо, вздрагивающие стебельки, таинственное трепетание
сумерек. Жаворонок, словно затерявшийся среди звезд, пел где-то на огромной
высоте, и казалось, будто этот гимн бесконечно малого бесконечно великому
умиротворяет беспредельность. На востоке церковь Валь-де-Грас вырисовывалась
темной громадой на чистом, стального цвета горизонте; ослепительная Венера
восходила за ее куполом, словно душа, ускользающая из мрачной темницы.
Всюду были мир и тишина; на дороге ни души; кое-где в низинах едва
различимые фигуры рабочих, шедших на работу.
Жан Вальжан уселся в боковой аллейке на бревнах, сваленных у ворот
дровяного склада. Он сидел лицом к дороге, спиной к свету; он забыл о
восходившем солнце; им овладело то глубокое раздумье, которое поглощает все
мысли, делает невидящим взгляд и словно заключает человека в четырех стенах.
Есть мысли, которые можно было бы назвать вертикальными, - они заводят в
такую глубь, что требуется время для того, чтобы вернуться на землю. Жан
Вальжан погрузился в одно из таких размышлений. Он думал о Козетте, о
возможном счастье, если бы ничто не вставало между ними, о свете, которые
она наполняла его жизнь, о том свете, которым дышала его душа. Он был почти
счастлив, отдавшись этой мечте. Козетта, стоя возле него, смотрела на
розовеющие облака.
Вдруг она воскликнула:
- Отец! Оттуда кто-то едет.
Жан Вальжан поднял голову.
Она была права.
Дорога, ведущая к прежней Менской заставе, как известно, составляет
продолжение Севрской улицы, и ее перерезает под прямым углом бульвар. У
поворота с бульвара на дорогу, в том месте, где они пересекаются, слышался
трудно объяснимый в такое время шум и виднелась неясная громоздкая масса.
Что-то бесформенное, появившееся со стороны бульвара, выбиралось на дорогу.
Все это вырастало и спокойно двигалось вперед, и в то же время это было
что-то вздыбленное и колышущееся; это походило на повозку, но нельзя было
понять, с каким она грузом. Смутно были видны лошади, колеса, слышались
крики, хлопали бичи. Постепенно очертания этой массы обрисовывались, хотя
еще тонули во мгле. Действительно, то была повозка, свернувшая с бульвара на
дорогу и направлявшаяся к заставе, у которой сидел Жан Вальжан; другая такая
же повозка следовала за ней, потом третья, четвертая; семь телег появились
одна за другой, голова каждой лошади упиралась в задок ехавшей впереди
повозки. Какие-то силуэты шевелились на этих телегах, поблескивало в
сумерках что-то похожее на обнаженные шашки, слышался лязг, напоминавший
звон цепей, голоса звучали громче, все это двигалось вперед и было таким же
страшным, как то, что возникает лишь в пещере сновидений.
Приближаясь, все приняло определенную форму и выступило из-за деревьев
с призрачностью видения; вся эта масса словно побелела; мало-помалу
разгоравшийся день заливал тусклым брезжущим светом это скопище,
одновременно потустороннее и живое, головы силуэтов превратились в лица
мертвецов. А было это вот что.
По дороге цепочкой тянулись семь повозок. Первые шесть имели особое
устройство. Они походили на дроги бочаров; то было нечто вроде длинных
лестниц, положенных на два колеса и переходивших на переднем конце в
оглобли. Каждые дроги или, вернее, каждую лестницу тащили четыре лошади,
запряженные цугом. Лестницы были усеяны странными гроздьями людей. При
слабом свете дня различить этих людей было еще невозможно, но их присутствие
угадывалось. По двадцать четыре человека на каждой повозке, по двенадцати с
каждой стороны, спиной друг к другу, лицом к прохожим, со свесившимися вниз
ногами, - так эти люди совершали свой путь. За спинами у них что-то
позвякивало: то была цепь; на шеях что-то поблескивало: то были железные
ошейники. У каждого отдельный ошейник, но цепь общая; таким образом эти
двадцать четыре человека, если бы им пришлось спуститься с дрог и пойти,
неминуемо составили бы единое членистоногое существо, с цепью вместо
позвоночника, извивающееся по земле почти так же, как сороконожка. На
передке и на задке каждой повозки стояло два человека с ружьями; каждый
придерживал ногами конец цепи. Ошейники были квадратные. Седьмая повозка,
четырехколесная поместительная фура с дощатыми стенками, но без верха, была
запряжена шестью лошадьми; в ней гремела куча железных котелков, чугунов,
жаровен и цепей, и лежали, вытянувшись во весь рост, связанные люди, с виду
больные. Эта фура, сквозная со всех сторон, была снабжена разбитыми
решетками, которые казались отслужившими свой срок орудиями старинного
позорного наказания.
Повозки держались середины дороги. С обеих сторон шли в два ряда
гнусного вида конвойные в складывающихся треуголках, как у солдат
Директории, грязные, рваные, омерзительные, наряженные в серо-голубые и
изодранные в клочья мундиры инвалидов и панталоны факельщиков, с красными
эполетами, желтыми перевязями, с тесаками, ружьями и палками, - настоящие
обозные солдаты. В этих сбирах приниженность попрошаек сочеталась с
властностью палачей. Тот, кто, по видимому, был их начальником, держал в
руке бич почтаря. Эти подробности, стушеванные сумерками, все яснее
вырисовывались в свете наступавшего дня. В голове и в хвосте шествия
торжественно выступали конные жандармы, с саблями наголо.
Процессия была такой длинной, что, когда первая повозка достигла
заставы, последняя только еще съезжала с бульвара.
По обеим сторонам дороги теснилась толпа зрителей, появившаяся
неизвестно откуда и собравшаяся в мгновение ока, как это часто бывает в
Париже. В ближних улочках слышались голоса людей, окликающих друг друга, и
стук сабо огородников, бежавших взглянуть на зрелище.
Скученные на дрогах люди молча переносили тряску. Они посинели от
утреннего холода. Все были в холщовых штанах и в деревянных башмаках на босу
ногу. А в остальном их одежда являла собой причуды нищеты. Она была
отвратительно несуразна; нет ничего более мрачного, чем шутовское рубище.
Шляпы с проломанным дном, клеенчатые фуражки, ужасные шерстяные колпаки и,
рядом с блузой, черный фрак с продранными локтями; на некоторых были женские
шляпы, на других - плетушки; виднелись волосатые груди; сквозь прорехи в
одежде можно было различить татуировку: храмы любви, пылающие сердца, амуры,
а рядом лишаи и нездоровые красные пятна. Двое или трое привязали к
перекладинам дрог свисавший наподобие стремени соломенный жгут, который
служил опорой их ногам. Один из них держал в руке нечто похожее на черный
камень и, поднося его ко рту, казалось, вгрызался в него: это был хлеб.
Глаза у всех были сухие, потухшие или светившиеся недобрым светом. Конвойные
ругались; люди в цепях не издавали ни звука; время от времени слышался удар
палкой по голове или по спине; некоторые зевали; их лохмотья внушали ужас;
ноги болтались, плечи колыхались; головы сталкивались, цепи звенели, глаза
дико сверкали, руки сжимались в кулаки или неподвижно висели, как у
мертвецов; позади обоза заливались смехом ребятишки.
Эта вереница повозок, какова она ни была, наводила на мрачные мысли.
Можно было ожидать что не сегодня-завтра разразится ливень, потом еще и
еще, что рваная одежонка промокнет насквозь, что, вымокнув, эти люди не
обсохнут, озябнув, не согреются, что их мокрые холщовые штаны прилипнут к
телу, в башмаки нальется вода, что удары бича не помешают их зубам стучать,
цепь по-прежнему будет держать их за шею, ноги по-прежнему будут висеть; и
нельзя было не содрогнуться, глядя на этих людей, связанных, беспомощных,
под холодными осенними тучами и, подобно деревьям и камням, отданных на волю
дождя, студеного ветра, всех неистовств непогоды.
Палочные удары не миновали даже связанных веревками больных, неподвижно
лежавших на седьмой телеге, точно мешки с мусором.
Внезапно взошло солнце; с востока брызнул огромный луч и как будто
воспламенил все эти страшные головы. Языки развязались, полился бурный поток
насмешек, проклятий и песенок. Широкая горизонтальная струя света разрезала
надвое всю эту вереницу повозок, озарив головы и туловища, оставив ноги и
колеса в темноте. На лицах проступили мысли; это мгновение было ужасно - то
демоны глянули из-под упавших масок, то обнажили себя свирепые души. Даже
освещенное, это сборище оставалось темным. Некоторые, развеселившись,
вставили в рот трубочки от перьев и выдували на толпу насекомых, стараясь
попасть в женщин. Заря, наводя черные тени, подчеркивала жалкие профили; все
были изуродованы нищетой; это было настолько чудовищно, что, казалось,
солнечный свет потускнел, превратившись в мерцающий отблеск молнии. Повозка,
открывавшая поезд, затянула во всю мочь и загнусавила с дикой игривостью
попурри из пользовавшейся в то время известностью Весталки Дезожье; деревья
уныло шелестели листьями; в боковой аллее буржуа слушали с идиотским
блаженством эти шуточки, исполняемые призраками.
В этой процессии, как в первозданном хаосе, смешались все человеческие
бедствия. Там можно было увидеть лицевой угол всех животных; там были
старики, юноши, голые черепа, седые бороды, чудовищная циничность, угрюмая
покорность, дикие оскалы, нелепые позы, свиные рыла под фуражками, подобия
девичьих головок с выпущенными на виски завитками, детские и потому страшные
лица, тощие лики скелетов, которым не хватало только смерти. На первой
телеге сидел негр, в прошлом, быть может, невольник, который мог сравнить
свои прежние цепи с настоящими. Страшный уравнитель низов, позор, тронул все
лица; на этой ступени падения, в последних глубинах общественного дна,
испытали они последнее свое превращение: невежество, перешедшее в тупость, и
разумение, перешедшее в отчаяние. Тут не из кого было выбирать: эти люди
представляли собой как бы самые сливки грязи. Было ясно, что случайный
распорядитель гнусной процессии не распределял их по группам. Эти существа
были связаны и соединены наудачу, вероятно, по произволу алфавита, и, как
попало, погружены на повозки. Однако ужасы, собранные вместе, в конце концов
выявляют свою равнодействующую; всякое объединение несчастных дает некий
итог; каждая цепь имела общую душу, каждая телега - свое лицо. Рядом с той,
которая пела, была другая, на которой вопили; на третьей выпрашивали
милостыню; на одной скрежетали зубами; на следующей стращали прохожих; на
шестой богохульствовали; последняя была нема, как могила. Данте решил бы,
что он видит семь кругов ада в движении.
Это был зловещий марш осужденных к месту наказания, но совершался он не
на ужасной огненной колеснице Апокалипсиса, а, что еще страшнее, на позорных
тюремных повозках.
Один из конвойных, державший палку с крючком на конце, время от времени
обнаруживал намерение поворошить ею эту кучу человеческого отребья. Какая-то
старуха в толпе показывала на них пальцем мальчику лет пяти и приговаривала:
"Это тебе урок, негодник!"
Пение и брань все усиливались; наконец тот, кто казался командиром
охраны, щелкнул бичом, и по этому знаку ужасающие палочные удары, глухие и
слепые, подобно граду, обрушились на семь повозок; люди рычали, бесновались,
и это удвоило веселье уличных мальчишек, налетевших на этот гнойник, подобно
рою мух.
Взгляд Жана Вальжана стал страшен. То были уже не глаза; то было
непроницаемое стекло, заменяющее зрачок у некоторых несчастных, не
отражающее действительности, но словно горящее отсветами ужасов и катастроф.
Он не замечал открывшегося перед ним зрелища; его взору предстало страшное
видение. Он хотел встать, бежать, исчезнуть, - и не мог двинуть пальцем.
Иногда увиденное овладевает вами и как бы вцепляется в вас. Он застыл,
пригвожденный к месту, окаменевший, остолбенелый, спрашивая себя в
невыразимой смутной тревоге, что означает это зловещее преследование, откуда
взялось это скопище демонов, обратившееся против него. Внезапно он поднял
руку ко лбу, - обычное движение, тех, к кому внезапно возвращается память, -
он вспомнил, что таков был постоянный маршрут, что сюда обычно сворачивали,
чтобы избежать встречи с королем, всегда возможной по дороге в Фонтенебло, и
что тридцать пять лет тому назад он сам проезжал через эту заставу.
Козетта была испугана по-другому, но не меньше. Она ничего не понимала;
у нее перехватило дыхание; то, что она видела, казалось ей невозможным.
Наконец она воскликнула:
- Отец! Что такое в этих повозках?
Жан Вальжан ответил:
- Каторжники.
- Куда же они едут?
- На каторгу.
В это время палочные удары посыпались особенно щедро и часто, к ним
прибавились удары саблей плашмя, - то было какое-то неистовство бичей и
палок; каторжники скорчились, наказание привело их в состояние
отвратительной покорности, все замолчали, бросая по сторонам взгляды
затравленных волков.
Козетта дрожала с головы до ног.
- Отец! И все это - люди? - снова спросила она.
- Некоторые из них, - ответил несчастный.
Это был этап, выступивший до рассвета из Бисетра и направлявшийся по
дороге в Мен, чтобы обогнуть Фонтенебло, где тогда пребывал король. Этот
объезд должен был продлить ужасный путь на три или четыре дня, но, чтобы
уберечь августейшую особу от неприятного зрелища, можно, разумеется,
продолжить пытку.
Жан Вальжан вернулся домой совершенно подавленный. Такая встреча
равносильна удару; она оставляет по себе грозную память.
Однако Жан Вальжан, возвратившись с Козеттой на Вавилонскую улицу, не
заметил, чтобы она задавала еще вопросы по поводу того, что им довелось
увидеть; возможно, он был слишком погружен в себя и угнетен, чтобы
воспринять ее слова и ответить на них. Только вечером, когда Козетта уходила
спать, он услышал, как она вполголоса, словно разговаривая сама с собой,
сказала:
- О господи! Мне кажется, если бы я встретилась с кем-нибудь из этих
людей, я умерла бы только оттого, что увидела его вблизи!
К счастью, на следующий день после этой трагической встречи, в Париже,
по случаю какого-то официального торжества, состоялись празднества: парад на
Марсовом поле, фехтование шестами лодочников на Сене, представление на
Елисейских полях, фейерверки на площади Звезды, иллюминация всюду. Жан
Вальжан, изменив своим привычкам, повел Козетту на праздник, чтобы рассеять
воспоминания о вчерашнем дне и заслонить веселой суматохой, поднявшейся в
Париже, отвратительную картину, промелькнувшую перед ней накануне.
Парад, бывший приправой к празднеству, естественно вызвал круговращение
мундиров; Жан Вальжан надел форму национального гвардейца, испытывая нечто
похожее на чувство укрывшегося от опасности человека. Так или иначе цель
прогулки была, казалось, достигнута. Козетта, считавшая для себя законом
угождать отцу, согласилась на это развлечение с легкой и непритязательной
радостью, свойственной юности; впрочем, для нее всякое зрелище было внове, и
она не отнеслась слишком пренебрежительно к этому общему котлу веселья,
именуемому "народным гуляньем"; Жан Вальжан имел право думать, что он
добился своего и что в памяти Козетты не осталось и следа от мерзкого
видения.
Несколько дней спустя, утром, когда ярко светило солнце, они оба вышли
в сад - это было новым нарушением правил, установленных для себя Жаном
Вальжаном, и привычки сидеть в своей комнате, которую привила Козетте ее
печаль; Козетта, в пеньюаре, восхитительно окутанная этим небрежным утренним
нарядом, подобно звезде, прикрытой облачком, вся розовая после сна и
озаренная светом, стоя возле старика, молча ее созерцавшего растроганным
взглядом, обрывала лепестки маргаритки. Она не знала прелестного гадания:
"любит - не любит"; да и кто мог ее этому научить? Она ощипывала цветок
инстинктивно, невинно, не подозревая, что обрывать маргаритку - значит
обнажать свое сердце. Если бы существовала четвертая Грация, именуемая
Меланхолией и при этом улыбавшаяся, то она походила бы на эту Грацию. Жан
Вальжан был заворожен созерцанием беленьких пальчиков, обрывавших цветок; он
забыл обо всем, растворившись в сиянии, окружавшем девушку. Рядом, в кустах,
щебетала малиновка. Белые облачка так весело неслись по небу, словно только
что вырвались на свободу. Козетта продолжала сосредоточенно обрывать цветок;
казалось, она мечтала о чем-то, и ее мечта должна была быть очаровательной.
Внезапно, с изящной медлительностью лебедя, она повернула голову и спросила:
- Отец, а что это такое - каторга?
Так, день за днем, омрачалась их жизнь.
У них осталось только одно развлечение, некогда бывшее счастьем, -
оделять хлебом голодных и одеждой страдавших от холода. Навещая бедняков,
Жан Вальжан и Козетта, которая часто сопровождала его, чувствовали, как
вновь оживает в них что-то от былой задушевной их близости; иногда, если
случался хороший день и удавалось помочь многим страдальцам, согреть и
порадовать многих малышей, Козетта вечером была несколько веселее. Именно в
эту пору их жизни они и посетили конуру Жондрета.
На следующее же утро после этого посещения Жан Вальжан появился в доме
спокойный, как всегда, но с широкой раной на левой руке, воспалившейся,
злокачественной и похожей на ожог; о причине ее он сказал уклончиво. Из-за
этой раны его целый месяц лихорадило, и он сидел дома. Обращаться к врачу он
не хотел. Когда Козетта настаивала, он отвечал: "Позови ветеринара".
Козетта перевязывала рану утром и вечером с такой божественной
кротостью, с таким выражением ангельского счастья быть ему полезной, что Жан
Вальжан чувствовал, как к нему возвращается прежняя радость, как
рассеиваются его опасения и тревоги. Глядя на Козетту, он твердил: "О
целебная рана! О целебная болезнь!"
Пока отец был болен, Козетта покинула особняк: она снова полюбила
флигелек и дворик. Почти весь день она проводила с Жаном Вальжаном и читала
ему книги по его выбору, главным образом путешествия. Жан Вальжан воскресал;
его счастье вновь расцветало, сияя неизъяснимым светом; Люксембургский сад,
молодой неизвестный бродяга, охлаждение Козетты - все эти тучи не застилали
больше его души. Он даже сказал себе: "Я все это выдумал. Я старый
сумасброд".
Его счастье было так велико, что страшная и столь неожиданная встреча с
семейством Тенардье в конуре Жондрета почти не затронула его. Он успел
ускользнуть, его след был потерян. Что ему до остального! Если он и
вспоминал о ней, то лишь с чувством жалости к этим несчастным. "Теперь они в
тюрьме, - думал он, - и уже не в состоянии мне вредить, но какая жалкая,
несчастная семья!"
Об отвратительном видении на Менской заставе Козетта больше не
заговаривала.
В монастыре сестра Мехтильда преподавала Козетте музыку. У Козетты был
голос малиновки, наделенной душой, и порой, вечерами, в скромном жилище
раненого, она пела печальные песенки, радовавшие Жана Вальжана.
Наступила весна; сад в это время года был так прекрасен, что Жан
Вальжан сказал Козетте: "Ты никогда не гуляешь в саду, поди прогуляйся". -
"Хорошо, отец", - сказала Козетта.
Исполняя его желание, она снова начала гулять в саду, большею частью
одна, потому что, как мы уже упоминали, Жан Вальжан, по всей вероятности
боясь быть замеченным через решетку, почти никогда не ходил в сад.
Его рана дала другое направление мыслям обоих.
Козетта, увидев, что отцу стало легче, что он выздоравливает и кажется
счастливым, испытывала удовлетворение, которого она даже не приметила сама,
настолько естественно и незаметно оно пришло. Кроме того, был март, дни
становились длиннее, зима проходила, а она всегда уносит с собой что-то от
наших горестей; потом наступил апрель - этот рассвет лета, свежий, как заря,
веселый, как детство, иногда плаксивый, как новорожденный. Природа в этом
месяце полна пленительного мерцающего света, льющегося с неба, из облаков,
от деревьев, лугов и цветов в человеческое сердце.
Козетта была еще слишком молода, чтобы не проникнуться этой радостью
апреля, который был сам похож на нее. Нечувствительно и незаметно для нее
мрачные мысли исчезали. Весной в опечаленной душе становится светлее, как в
ясный полдень в подвале. Да Козетта особенно и не печалилась уж так сильно.
Это было очевидно, хотя она и не отдавала себе в том отчета. Утром, часов
около десяти, после завтрака, когда ей удавалось увлечь отца на четверть
часа в сад и погулять с ним на солнышке возле крылечка, поддерживая его
больную руку, она сама не замечала, что то и дело смеялась и была счастлива.
Жан Вальжан с радостью убеждался, что она снова становится свежей и
румяной.
- О целебная рана! - тихонько повторял он.
И он был благодарен Тенардье.
Как только рана зажила, он возобновил свои одинокие вечерние прогулки.
Но было бы заблуждением думать, что можно без всяких приключений гулять
одному вечерами по малонаселенным окраинам Парижа.
Как-то вечером маленькому Гаврошу нечего было есть; он вспомнил, что не
обедал и накануне; это становилось скучным. Он решил попытаться поужинать и
отправился побродить в пустынных местах за Сальпетриер; именно там и можно
было рассчитывать на удачу. Где нет никого, что-нибудь да найдется. Он
добрался до какого-то поселка; ему показалось, что это деревня Аустерлиц.
Однажды, разгуливая там, он заметил старый сад, где появлялись старик и
старуха, а в этом саду - довольно сносную яблоню. Возле яблони находилось
нечто вроде неплотно прикрытого ларя для хранения плодов, откуда можно было
стащить яблоко. Яблоко - это ужин; яблоко - это жизнь. Яблоко погубило
Адама, но могло спасти Гавроша. За садом была пустынная немощеная улочка, за
отсутствием домов окаймленная кустарником; сад от улицы отделяла изгородь.
Гаврош направился к этому саду, нашел улочку, узнал яблоню, убедился,
что ларь для плодов на месте, и внимательно обследовал изгородь; а что такое
изгородь? - раз-два, и перескочил. Вечерело, на улице не было ни души, время
казалось подходящим. Гаврош собрался уже идти на приступ, но вдруг
остановился. В саду разговаривали. Гаврош посмотрел сквозь щель в изгороди.
В двух шагах от него, по ту сторону изгороди, как раз против места,
которое он наметил, чтобы проникнуть внутрь, лежал камень, служивший
скамьей; на этой скамье сидел старик, хозяин сада, а перед ним стояла
старуха. Старуха брюзжала. Гаврош, не отличавшийся скромностью, прислушался.
- Господин Мабеф! - сказала старуха.
"Мабеф! - подумал Гаврош. - Вот потеха!"
Старик не шевельнулся. Старуха повторила:
- Господин Мабеф!
Старик, не поднимая глаз, наконец отозвался:
- Что скажете, тетушка Плутарх?
"Тетушка Плутарх! - подумал Гаврош. - Да это прямо умора!"
Тетушка Плутарх заговорила, и старик вынужден был вступить с ней в
беседу.
- Хозяин недоволен.
- Почему?
- Мы должны за девять месяцев.
- Через три месяца мы ему будем должны за двенадцать.
- Он говорит, что выставит нас.
- Что ж, я пойду.
- Зеленщица просит денег. И нет больше ни одной охапки поленьев. Чем вы
будете отапливаться зимой? У нас нет дров.
- Зато есть солнце.
- Мясник больше не дает в долг и не хочет отпускать говядину.
- Это очень кстати. Я плохо переношу мясо. Это для меня слишком тяжелая
пища.
- Что же подавать на обед?
- Хлеб.
- Булочник требует по счету и говорит, что раз нет денег, не будет и
хлеба.
- Хорошо!
- Что же вы будете есть?
- У нас есть яблоки.
- Но, сударь, ведь нельзя жить просто так, без денег.
- У меня их нет.
Старуха ушла, старик остался один. Он погрузился в размышления. Гаврош
тоже размышлял. Почти совсем стемнело.
Вместо того чтобы перебраться через изгородь, Гаврош уселся под ней -
таково было первое следствие его размышлений. Внизу ветки кустарника были
немного реже.
"Смотри-ка, - воскликнул про себя Гаврош, - да тут настоящая спальня!"
Забравшись поглубже, он свернулся в комочек. Спиной он почти касался скамьи
дедушки Мабефа. Он слышал дыхание старика.
Вместо того чтобы пообедать, он попытался заснуть.
Сон кошки - сон вполглаза. Гаврош и сквозь дремоту караулил.
Бледное сумеречное небо отбрасывало белый отсвет на землю, и улица
обозначалась сизой полосой между двумя рядами темных кустов.
Внезапно на этой белесоватой ленте возникли два силуэта. Один шел
впереди, другой - на некотором расстоянии сзади.
- А вон и еще двое, - пробормотал Гаврош.
снимала шляпку, клала ее на колени Жану Вальжану и рвала цветы. Она
рассматривала бабочек на цветах, но не ловила их; вместе с любовью рождаются
доброта и мягкость: девушка, живущая хрупкой и трепетной мечтой, жалеет
крылышко бабочки. Она плела венки из маков, надевала их на голову, и алые
цветы, пронизанные и насыщенные солнцем, пылавшие, как пламя, венчали
огненной короной ее свежее розовое личико.
Даже после того, как их жизнь омрачилась, они сохранили обычай утренних
прогулок.
Однажды, октябрьским утром, соблазненные безмятежной ясностью осени
1831 года, они вышли из дому и к тому времени, когда начало светать,
оказались возле Менской заставы. Была не заря, а рассвет - восхитительный и
суровый час. Мерцавшие в бледной и глубокой лазури созвездия, совсем черная
земля, побелевшее небо, вздрагивающие стебельки, таинственное трепетание
сумерек. Жаворонок, словно затерявшийся среди звезд, пел где-то на огромной
высоте, и казалось, будто этот гимн бесконечно малого бесконечно великому
умиротворяет беспредельность. На востоке церковь Валь-де-Грас вырисовывалась
темной громадой на чистом, стального цвета горизонте; ослепительная Венера
восходила за ее куполом, словно душа, ускользающая из мрачной темницы.
Всюду были мир и тишина; на дороге ни души; кое-где в низинах едва
различимые фигуры рабочих, шедших на работу.
Жан Вальжан уселся в боковой аллейке на бревнах, сваленных у ворот
дровяного склада. Он сидел лицом к дороге, спиной к свету; он забыл о
восходившем солнце; им овладело то глубокое раздумье, которое поглощает все
мысли, делает невидящим взгляд и словно заключает человека в четырех стенах.
Есть мысли, которые можно было бы назвать вертикальными, - они заводят в
такую глубь, что требуется время для того, чтобы вернуться на землю. Жан
Вальжан погрузился в одно из таких размышлений. Он думал о Козетте, о
возможном счастье, если бы ничто не вставало между ними, о свете, которые
она наполняла его жизнь, о том свете, которым дышала его душа. Он был почти
счастлив, отдавшись этой мечте. Козетта, стоя возле него, смотрела на
розовеющие облака.
Вдруг она воскликнула:
- Отец! Оттуда кто-то едет.
Жан Вальжан поднял голову.
Она была права.
Дорога, ведущая к прежней Менской заставе, как известно, составляет
продолжение Севрской улицы, и ее перерезает под прямым углом бульвар. У
поворота с бульвара на дорогу, в том месте, где они пересекаются, слышался
трудно объяснимый в такое время шум и виднелась неясная громоздкая масса.
Что-то бесформенное, появившееся со стороны бульвара, выбиралось на дорогу.
Все это вырастало и спокойно двигалось вперед, и в то же время это было
что-то вздыбленное и колышущееся; это походило на повозку, но нельзя было
понять, с каким она грузом. Смутно были видны лошади, колеса, слышались
крики, хлопали бичи. Постепенно очертания этой массы обрисовывались, хотя
еще тонули во мгле. Действительно, то была повозка, свернувшая с бульвара на
дорогу и направлявшаяся к заставе, у которой сидел Жан Вальжан; другая такая
же повозка следовала за ней, потом третья, четвертая; семь телег появились
одна за другой, голова каждой лошади упиралась в задок ехавшей впереди
повозки. Какие-то силуэты шевелились на этих телегах, поблескивало в
сумерках что-то похожее на обнаженные шашки, слышался лязг, напоминавший
звон цепей, голоса звучали громче, все это двигалось вперед и было таким же
страшным, как то, что возникает лишь в пещере сновидений.
Приближаясь, все приняло определенную форму и выступило из-за деревьев
с призрачностью видения; вся эта масса словно побелела; мало-помалу
разгоравшийся день заливал тусклым брезжущим светом это скопище,
одновременно потустороннее и живое, головы силуэтов превратились в лица
мертвецов. А было это вот что.
По дороге цепочкой тянулись семь повозок. Первые шесть имели особое
устройство. Они походили на дроги бочаров; то было нечто вроде длинных
лестниц, положенных на два колеса и переходивших на переднем конце в
оглобли. Каждые дроги или, вернее, каждую лестницу тащили четыре лошади,
запряженные цугом. Лестницы были усеяны странными гроздьями людей. При
слабом свете дня различить этих людей было еще невозможно, но их присутствие
угадывалось. По двадцать четыре человека на каждой повозке, по двенадцати с
каждой стороны, спиной друг к другу, лицом к прохожим, со свесившимися вниз
ногами, - так эти люди совершали свой путь. За спинами у них что-то
позвякивало: то была цепь; на шеях что-то поблескивало: то были железные
ошейники. У каждого отдельный ошейник, но цепь общая; таким образом эти
двадцать четыре человека, если бы им пришлось спуститься с дрог и пойти,
неминуемо составили бы единое членистоногое существо, с цепью вместо
позвоночника, извивающееся по земле почти так же, как сороконожка. На
передке и на задке каждой повозки стояло два человека с ружьями; каждый
придерживал ногами конец цепи. Ошейники были квадратные. Седьмая повозка,
четырехколесная поместительная фура с дощатыми стенками, но без верха, была
запряжена шестью лошадьми; в ней гремела куча железных котелков, чугунов,
жаровен и цепей, и лежали, вытянувшись во весь рост, связанные люди, с виду
больные. Эта фура, сквозная со всех сторон, была снабжена разбитыми
решетками, которые казались отслужившими свой срок орудиями старинного
позорного наказания.
Повозки держались середины дороги. С обеих сторон шли в два ряда
гнусного вида конвойные в складывающихся треуголках, как у солдат
Директории, грязные, рваные, омерзительные, наряженные в серо-голубые и
изодранные в клочья мундиры инвалидов и панталоны факельщиков, с красными
эполетами, желтыми перевязями, с тесаками, ружьями и палками, - настоящие
обозные солдаты. В этих сбирах приниженность попрошаек сочеталась с
властностью палачей. Тот, кто, по видимому, был их начальником, держал в
руке бич почтаря. Эти подробности, стушеванные сумерками, все яснее
вырисовывались в свете наступавшего дня. В голове и в хвосте шествия
торжественно выступали конные жандармы, с саблями наголо.
Процессия была такой длинной, что, когда первая повозка достигла
заставы, последняя только еще съезжала с бульвара.
По обеим сторонам дороги теснилась толпа зрителей, появившаяся
неизвестно откуда и собравшаяся в мгновение ока, как это часто бывает в
Париже. В ближних улочках слышались голоса людей, окликающих друг друга, и
стук сабо огородников, бежавших взглянуть на зрелище.
Скученные на дрогах люди молча переносили тряску. Они посинели от
утреннего холода. Все были в холщовых штанах и в деревянных башмаках на босу
ногу. А в остальном их одежда являла собой причуды нищеты. Она была
отвратительно несуразна; нет ничего более мрачного, чем шутовское рубище.
Шляпы с проломанным дном, клеенчатые фуражки, ужасные шерстяные колпаки и,
рядом с блузой, черный фрак с продранными локтями; на некоторых были женские
шляпы, на других - плетушки; виднелись волосатые груди; сквозь прорехи в
одежде можно было различить татуировку: храмы любви, пылающие сердца, амуры,
а рядом лишаи и нездоровые красные пятна. Двое или трое привязали к
перекладинам дрог свисавший наподобие стремени соломенный жгут, который
служил опорой их ногам. Один из них держал в руке нечто похожее на черный
камень и, поднося его ко рту, казалось, вгрызался в него: это был хлеб.
Глаза у всех были сухие, потухшие или светившиеся недобрым светом. Конвойные
ругались; люди в цепях не издавали ни звука; время от времени слышался удар
палкой по голове или по спине; некоторые зевали; их лохмотья внушали ужас;
ноги болтались, плечи колыхались; головы сталкивались, цепи звенели, глаза
дико сверкали, руки сжимались в кулаки или неподвижно висели, как у
мертвецов; позади обоза заливались смехом ребятишки.
Эта вереница повозок, какова она ни была, наводила на мрачные мысли.
Можно было ожидать что не сегодня-завтра разразится ливень, потом еще и
еще, что рваная одежонка промокнет насквозь, что, вымокнув, эти люди не
обсохнут, озябнув, не согреются, что их мокрые холщовые штаны прилипнут к
телу, в башмаки нальется вода, что удары бича не помешают их зубам стучать,
цепь по-прежнему будет держать их за шею, ноги по-прежнему будут висеть; и
нельзя было не содрогнуться, глядя на этих людей, связанных, беспомощных,
под холодными осенними тучами и, подобно деревьям и камням, отданных на волю
дождя, студеного ветра, всех неистовств непогоды.
Палочные удары не миновали даже связанных веревками больных, неподвижно
лежавших на седьмой телеге, точно мешки с мусором.
Внезапно взошло солнце; с востока брызнул огромный луч и как будто
воспламенил все эти страшные головы. Языки развязались, полился бурный поток
насмешек, проклятий и песенок. Широкая горизонтальная струя света разрезала
надвое всю эту вереницу повозок, озарив головы и туловища, оставив ноги и
колеса в темноте. На лицах проступили мысли; это мгновение было ужасно - то
демоны глянули из-под упавших масок, то обнажили себя свирепые души. Даже
освещенное, это сборище оставалось темным. Некоторые, развеселившись,
вставили в рот трубочки от перьев и выдували на толпу насекомых, стараясь
попасть в женщин. Заря, наводя черные тени, подчеркивала жалкие профили; все
были изуродованы нищетой; это было настолько чудовищно, что, казалось,
солнечный свет потускнел, превратившись в мерцающий отблеск молнии. Повозка,
открывавшая поезд, затянула во всю мочь и загнусавила с дикой игривостью
попурри из пользовавшейся в то время известностью Весталки Дезожье; деревья
уныло шелестели листьями; в боковой аллее буржуа слушали с идиотским
блаженством эти шуточки, исполняемые призраками.
В этой процессии, как в первозданном хаосе, смешались все человеческие
бедствия. Там можно было увидеть лицевой угол всех животных; там были
старики, юноши, голые черепа, седые бороды, чудовищная циничность, угрюмая
покорность, дикие оскалы, нелепые позы, свиные рыла под фуражками, подобия
девичьих головок с выпущенными на виски завитками, детские и потому страшные
лица, тощие лики скелетов, которым не хватало только смерти. На первой
телеге сидел негр, в прошлом, быть может, невольник, который мог сравнить
свои прежние цепи с настоящими. Страшный уравнитель низов, позор, тронул все
лица; на этой ступени падения, в последних глубинах общественного дна,
испытали они последнее свое превращение: невежество, перешедшее в тупость, и
разумение, перешедшее в отчаяние. Тут не из кого было выбирать: эти люди
представляли собой как бы самые сливки грязи. Было ясно, что случайный
распорядитель гнусной процессии не распределял их по группам. Эти существа
были связаны и соединены наудачу, вероятно, по произволу алфавита, и, как
попало, погружены на повозки. Однако ужасы, собранные вместе, в конце концов
выявляют свою равнодействующую; всякое объединение несчастных дает некий
итог; каждая цепь имела общую душу, каждая телега - свое лицо. Рядом с той,
которая пела, была другая, на которой вопили; на третьей выпрашивали
милостыню; на одной скрежетали зубами; на следующей стращали прохожих; на
шестой богохульствовали; последняя была нема, как могила. Данте решил бы,
что он видит семь кругов ада в движении.
Это был зловещий марш осужденных к месту наказания, но совершался он не
на ужасной огненной колеснице Апокалипсиса, а, что еще страшнее, на позорных
тюремных повозках.
Один из конвойных, державший палку с крючком на конце, время от времени
обнаруживал намерение поворошить ею эту кучу человеческого отребья. Какая-то
старуха в толпе показывала на них пальцем мальчику лет пяти и приговаривала:
"Это тебе урок, негодник!"
Пение и брань все усиливались; наконец тот, кто казался командиром
охраны, щелкнул бичом, и по этому знаку ужасающие палочные удары, глухие и
слепые, подобно граду, обрушились на семь повозок; люди рычали, бесновались,
и это удвоило веселье уличных мальчишек, налетевших на этот гнойник, подобно
рою мух.
Взгляд Жана Вальжана стал страшен. То были уже не глаза; то было
непроницаемое стекло, заменяющее зрачок у некоторых несчастных, не
отражающее действительности, но словно горящее отсветами ужасов и катастроф.
Он не замечал открывшегося перед ним зрелища; его взору предстало страшное
видение. Он хотел встать, бежать, исчезнуть, - и не мог двинуть пальцем.
Иногда увиденное овладевает вами и как бы вцепляется в вас. Он застыл,
пригвожденный к месту, окаменевший, остолбенелый, спрашивая себя в
невыразимой смутной тревоге, что означает это зловещее преследование, откуда
взялось это скопище демонов, обратившееся против него. Внезапно он поднял
руку ко лбу, - обычное движение, тех, к кому внезапно возвращается память, -
он вспомнил, что таков был постоянный маршрут, что сюда обычно сворачивали,
чтобы избежать встречи с королем, всегда возможной по дороге в Фонтенебло, и
что тридцать пять лет тому назад он сам проезжал через эту заставу.
Козетта была испугана по-другому, но не меньше. Она ничего не понимала;
у нее перехватило дыхание; то, что она видела, казалось ей невозможным.
Наконец она воскликнула:
- Отец! Что такое в этих повозках?
Жан Вальжан ответил:
- Каторжники.
- Куда же они едут?
- На каторгу.
В это время палочные удары посыпались особенно щедро и часто, к ним
прибавились удары саблей плашмя, - то было какое-то неистовство бичей и
палок; каторжники скорчились, наказание привело их в состояние
отвратительной покорности, все замолчали, бросая по сторонам взгляды
затравленных волков.
Козетта дрожала с головы до ног.
- Отец! И все это - люди? - снова спросила она.
- Некоторые из них, - ответил несчастный.
Это был этап, выступивший до рассвета из Бисетра и направлявшийся по
дороге в Мен, чтобы обогнуть Фонтенебло, где тогда пребывал король. Этот
объезд должен был продлить ужасный путь на три или четыре дня, но, чтобы
уберечь августейшую особу от неприятного зрелища, можно, разумеется,
продолжить пытку.
Жан Вальжан вернулся домой совершенно подавленный. Такая встреча
равносильна удару; она оставляет по себе грозную память.
Однако Жан Вальжан, возвратившись с Козеттой на Вавилонскую улицу, не
заметил, чтобы она задавала еще вопросы по поводу того, что им довелось
увидеть; возможно, он был слишком погружен в себя и угнетен, чтобы
воспринять ее слова и ответить на них. Только вечером, когда Козетта уходила
спать, он услышал, как она вполголоса, словно разговаривая сама с собой,
сказала:
- О господи! Мне кажется, если бы я встретилась с кем-нибудь из этих
людей, я умерла бы только оттого, что увидела его вблизи!
К счастью, на следующий день после этой трагической встречи, в Париже,
по случаю какого-то официального торжества, состоялись празднества: парад на
Марсовом поле, фехтование шестами лодочников на Сене, представление на
Елисейских полях, фейерверки на площади Звезды, иллюминация всюду. Жан
Вальжан, изменив своим привычкам, повел Козетту на праздник, чтобы рассеять
воспоминания о вчерашнем дне и заслонить веселой суматохой, поднявшейся в
Париже, отвратительную картину, промелькнувшую перед ней накануне.
Парад, бывший приправой к празднеству, естественно вызвал круговращение
мундиров; Жан Вальжан надел форму национального гвардейца, испытывая нечто
похожее на чувство укрывшегося от опасности человека. Так или иначе цель
прогулки была, казалось, достигнута. Козетта, считавшая для себя законом
угождать отцу, согласилась на это развлечение с легкой и непритязательной
радостью, свойственной юности; впрочем, для нее всякое зрелище было внове, и
она не отнеслась слишком пренебрежительно к этому общему котлу веселья,
именуемому "народным гуляньем"; Жан Вальжан имел право думать, что он
добился своего и что в памяти Козетты не осталось и следа от мерзкого
видения.
Несколько дней спустя, утром, когда ярко светило солнце, они оба вышли
в сад - это было новым нарушением правил, установленных для себя Жаном
Вальжаном, и привычки сидеть в своей комнате, которую привила Козетте ее
печаль; Козетта, в пеньюаре, восхитительно окутанная этим небрежным утренним
нарядом, подобно звезде, прикрытой облачком, вся розовая после сна и
озаренная светом, стоя возле старика, молча ее созерцавшего растроганным
взглядом, обрывала лепестки маргаритки. Она не знала прелестного гадания:
"любит - не любит"; да и кто мог ее этому научить? Она ощипывала цветок
инстинктивно, невинно, не подозревая, что обрывать маргаритку - значит
обнажать свое сердце. Если бы существовала четвертая Грация, именуемая
Меланхолией и при этом улыбавшаяся, то она походила бы на эту Грацию. Жан
Вальжан был заворожен созерцанием беленьких пальчиков, обрывавших цветок; он
забыл обо всем, растворившись в сиянии, окружавшем девушку. Рядом, в кустах,
щебетала малиновка. Белые облачка так весело неслись по небу, словно только
что вырвались на свободу. Козетта продолжала сосредоточенно обрывать цветок;
казалось, она мечтала о чем-то, и ее мечта должна была быть очаровательной.
Внезапно, с изящной медлительностью лебедя, она повернула голову и спросила:
- Отец, а что это такое - каторга?
Так, день за днем, омрачалась их жизнь.
У них осталось только одно развлечение, некогда бывшее счастьем, -
оделять хлебом голодных и одеждой страдавших от холода. Навещая бедняков,
Жан Вальжан и Козетта, которая часто сопровождала его, чувствовали, как
вновь оживает в них что-то от былой задушевной их близости; иногда, если
случался хороший день и удавалось помочь многим страдальцам, согреть и
порадовать многих малышей, Козетта вечером была несколько веселее. Именно в
эту пору их жизни они и посетили конуру Жондрета.
На следующее же утро после этого посещения Жан Вальжан появился в доме
спокойный, как всегда, но с широкой раной на левой руке, воспалившейся,
злокачественной и похожей на ожог; о причине ее он сказал уклончиво. Из-за
этой раны его целый месяц лихорадило, и он сидел дома. Обращаться к врачу он
не хотел. Когда Козетта настаивала, он отвечал: "Позови ветеринара".
Козетта перевязывала рану утром и вечером с такой божественной
кротостью, с таким выражением ангельского счастья быть ему полезной, что Жан
Вальжан чувствовал, как к нему возвращается прежняя радость, как
рассеиваются его опасения и тревоги. Глядя на Козетту, он твердил: "О
целебная рана! О целебная болезнь!"
Пока отец был болен, Козетта покинула особняк: она снова полюбила
флигелек и дворик. Почти весь день она проводила с Жаном Вальжаном и читала
ему книги по его выбору, главным образом путешествия. Жан Вальжан воскресал;
его счастье вновь расцветало, сияя неизъяснимым светом; Люксембургский сад,
молодой неизвестный бродяга, охлаждение Козетты - все эти тучи не застилали
больше его души. Он даже сказал себе: "Я все это выдумал. Я старый
сумасброд".
Его счастье было так велико, что страшная и столь неожиданная встреча с
семейством Тенардье в конуре Жондрета почти не затронула его. Он успел
ускользнуть, его след был потерян. Что ему до остального! Если он и
вспоминал о ней, то лишь с чувством жалости к этим несчастным. "Теперь они в
тюрьме, - думал он, - и уже не в состоянии мне вредить, но какая жалкая,
несчастная семья!"
Об отвратительном видении на Менской заставе Козетта больше не
заговаривала.
В монастыре сестра Мехтильда преподавала Козетте музыку. У Козетты был
голос малиновки, наделенной душой, и порой, вечерами, в скромном жилище
раненого, она пела печальные песенки, радовавшие Жана Вальжана.
Наступила весна; сад в это время года был так прекрасен, что Жан
Вальжан сказал Козетте: "Ты никогда не гуляешь в саду, поди прогуляйся". -
"Хорошо, отец", - сказала Козетта.
Исполняя его желание, она снова начала гулять в саду, большею частью
одна, потому что, как мы уже упоминали, Жан Вальжан, по всей вероятности
боясь быть замеченным через решетку, почти никогда не ходил в сад.
Его рана дала другое направление мыслям обоих.
Козетта, увидев, что отцу стало легче, что он выздоравливает и кажется
счастливым, испытывала удовлетворение, которого она даже не приметила сама,
настолько естественно и незаметно оно пришло. Кроме того, был март, дни
становились длиннее, зима проходила, а она всегда уносит с собой что-то от
наших горестей; потом наступил апрель - этот рассвет лета, свежий, как заря,
веселый, как детство, иногда плаксивый, как новорожденный. Природа в этом
месяце полна пленительного мерцающего света, льющегося с неба, из облаков,
от деревьев, лугов и цветов в человеческое сердце.
Козетта была еще слишком молода, чтобы не проникнуться этой радостью
апреля, который был сам похож на нее. Нечувствительно и незаметно для нее
мрачные мысли исчезали. Весной в опечаленной душе становится светлее, как в
ясный полдень в подвале. Да Козетта особенно и не печалилась уж так сильно.
Это было очевидно, хотя она и не отдавала себе в том отчета. Утром, часов
около десяти, после завтрака, когда ей удавалось увлечь отца на четверть
часа в сад и погулять с ним на солнышке возле крылечка, поддерживая его
больную руку, она сама не замечала, что то и дело смеялась и была счастлива.
Жан Вальжан с радостью убеждался, что она снова становится свежей и
румяной.
- О целебная рана! - тихонько повторял он.
И он был благодарен Тенардье.
Как только рана зажила, он возобновил свои одинокие вечерние прогулки.
Но было бы заблуждением думать, что можно без всяких приключений гулять
одному вечерами по малонаселенным окраинам Парижа.
Как-то вечером маленькому Гаврошу нечего было есть; он вспомнил, что не
обедал и накануне; это становилось скучным. Он решил попытаться поужинать и
отправился побродить в пустынных местах за Сальпетриер; именно там и можно
было рассчитывать на удачу. Где нет никого, что-нибудь да найдется. Он
добрался до какого-то поселка; ему показалось, что это деревня Аустерлиц.
Однажды, разгуливая там, он заметил старый сад, где появлялись старик и
старуха, а в этом саду - довольно сносную яблоню. Возле яблони находилось
нечто вроде неплотно прикрытого ларя для хранения плодов, откуда можно было
стащить яблоко. Яблоко - это ужин; яблоко - это жизнь. Яблоко погубило
Адама, но могло спасти Гавроша. За садом была пустынная немощеная улочка, за
отсутствием домов окаймленная кустарником; сад от улицы отделяла изгородь.
Гаврош направился к этому саду, нашел улочку, узнал яблоню, убедился,
что ларь для плодов на месте, и внимательно обследовал изгородь; а что такое
изгородь? - раз-два, и перескочил. Вечерело, на улице не было ни души, время
казалось подходящим. Гаврош собрался уже идти на приступ, но вдруг
остановился. В саду разговаривали. Гаврош посмотрел сквозь щель в изгороди.
В двух шагах от него, по ту сторону изгороди, как раз против места,
которое он наметил, чтобы проникнуть внутрь, лежал камень, служивший
скамьей; на этой скамье сидел старик, хозяин сада, а перед ним стояла
старуха. Старуха брюзжала. Гаврош, не отличавшийся скромностью, прислушался.
- Господин Мабеф! - сказала старуха.
"Мабеф! - подумал Гаврош. - Вот потеха!"
Старик не шевельнулся. Старуха повторила:
- Господин Мабеф!
Старик, не поднимая глаз, наконец отозвался:
- Что скажете, тетушка Плутарх?
"Тетушка Плутарх! - подумал Гаврош. - Да это прямо умора!"
Тетушка Плутарх заговорила, и старик вынужден был вступить с ней в
беседу.
- Хозяин недоволен.
- Почему?
- Мы должны за девять месяцев.
- Через три месяца мы ему будем должны за двенадцать.
- Он говорит, что выставит нас.
- Что ж, я пойду.
- Зеленщица просит денег. И нет больше ни одной охапки поленьев. Чем вы
будете отапливаться зимой? У нас нет дров.
- Зато есть солнце.
- Мясник больше не дает в долг и не хочет отпускать говядину.
- Это очень кстати. Я плохо переношу мясо. Это для меня слишком тяжелая
пища.
- Что же подавать на обед?
- Хлеб.
- Булочник требует по счету и говорит, что раз нет денег, не будет и
хлеба.
- Хорошо!
- Что же вы будете есть?
- У нас есть яблоки.
- Но, сударь, ведь нельзя жить просто так, без денег.
- У меня их нет.
Старуха ушла, старик остался один. Он погрузился в размышления. Гаврош
тоже размышлял. Почти совсем стемнело.
Вместо того чтобы перебраться через изгородь, Гаврош уселся под ней -
таково было первое следствие его размышлений. Внизу ветки кустарника были
немного реже.
"Смотри-ка, - воскликнул про себя Гаврош, - да тут настоящая спальня!"
Забравшись поглубже, он свернулся в комочек. Спиной он почти касался скамьи
дедушки Мабефа. Он слышал дыхание старика.
Вместо того чтобы пообедать, он попытался заснуть.
Сон кошки - сон вполглаза. Гаврош и сквозь дремоту караулил.
Бледное сумеречное небо отбрасывало белый отсвет на землю, и улица
обозначалась сизой полосой между двумя рядами темных кустов.
Внезапно на этой белесоватой ленте возникли два силуэта. Один шел
впереди, другой - на некотором расстоянии сзади.
- А вон и еще двое, - пробормотал Гаврош.