Страница:
По санному пути привезли Феодору вериги: пятифунтовый кованый восьмиконечный крест на цепи с кожаными оплечьями. Тяжеловаты для сухомясого, изнуренного постами человека. Инок примерил Христовы доспехи и остался доволен: изрядно постарались кимженские мастера. Теперь инок постоянно ходил сугорбым, глядел в землю внешними очами, но зато внутренние постоянно внимали небесам.
С Воздвиженья, хочешь не хочешь, а шубу с зипуном сдвуряживай. Феодор же мало-помалу приобтерпелся, вошел телом в постоянную нужду, не так кол ел костьми и страдал. Но чувствовал на себе постоянный ревнивый догляд слободских церковных нищих и монаха-уставщика, что жил в земляной кельице при соборе. Помнили те и постоянно раздували молву, как лжемонах Феодор сидел у кабака на цепи с кляпом во рту.
...Ну, ревнивцы, запирайте дороги, ставьте предо мною чеснок выше облаков, но вам не заградить прямой, как солнечный луч, путик мой ко Христову седалищу. Приидет день, и будете плакать по мне, как по невинно убиенному агнцу, коего заклали по своей завистливой гордыне, упиваясь жертвенной кровью. И святая малакса не спасет от судилища за изветы и напраслину, коей тешите себя постоянно...
Феодор выходил в слободу босым, выбирая для того солнечный морозный день, обходил детинец, благословляя приворотных стрельцов, и соборное кладбище, тропил вокруг келейки церковного монаха Пакулева, пел псалмы и стучал батожком, развевая полами просторной хламиды. Слободские бабы возлюбили инока, дети кидались коньими кальками, а парни кричали вослед блаженному всякие блядки.
Феодор выкроил из некрашеного портища и сметал через край суровой ниткой подобие охабня, но безо всякого подклада, и теперь так и ходил всюду в исподниках и долгом покровце, туго стянутом под шеей ворворками, чтобы никто не подглядел его вериг. Но чаще монах хлопотал возле схорона, уряживал в подклети келейку, хотя твердо решил удариться в бега. Рубил обло углы, тесал изнутри срубец, пазил, подгонял на воле клеть, опускал бревна в подполье, но мысленно уже давно мерил дорогу обратно к отцу Александру Голубовскому на Выг: оттуда пришли слухи, что возле старца объявились истинные скрытники, подвиг коих славен аж до черкасских земель.
Чтобы отец шибко не тужил и мать понапрасну не изводилась, монах уноровил себя и на уличное послушание возле дома обувал на босу ногу толстые валяные калишки, всякий раз восклицая Исусову молитву. В канун Николина дня вдруг решил Феодор пока погодить и еще посидеть на Мезени, доправить до ума келеицу, чтобы было где при нужде душу спасать. С обозом же кречатников отправит он к старцу Александру вестку, а сам двинется в дорогу после Пасхи. И засел Феодор за письмо: «Отче честный Александр, я, многогрешный, видя вашу глубокую святость, прибегаю к вам за наставлением. Вы есть мой пастырь и учитель, и наставник ко спасенному пути. Я оставил родителей и дом в далеком отрочестве и к тебе прибег, отче честный. Ты благословил меня на пустынное житие, тобою я, грешный, сподобился ангельский чин восприять.
Ты благословил меня на пастырство, сие иго тяжко мне, отче честный. Ты знаешь мое намерение в жизни. Бога ради не оставь меня без научения, я всеусердно прибегаю к вам за научением и объясняю вам свои желания. Первое: желаю быть в юродстве, как обещался в клятве своей. Второе: желание быть в затворе и для чего выкопал себе место в земле. Третье: выйти на обличение безбожных, дабы пострадать. А как быть, рассудите. Вериги я уже достал, облачился и такую благодать несказанную приял, что и не описать. Бога ради прошу тебя, отче, не оставь меня в сиротстве, и токмо тобою надеюся приведену быти ко спасению. Бога ради благослови и помолися за меня, многогрешного. Теперь я ожидаю быть отставлену от иночества через врагов моих, которые с первых дней моего приятия благословения от вас грозили, что долго я здесь не наживу.
Теперь, когда постриглась от меня Дарья Кузьминишна, то за мое дерзновение Пакулев говорит, что скоро собор будет, приедут в Окладникову слободу старцы и меня отставят. Я есть пришлец на этой земле, не имеющий, где главы приклонить. А они, мои гонители, слепо вперлись в новый служебник, присланный с Холмогор, будто он не от Никона переложение, сатанина угодника, а небесного Правителя. Я сердечно каплющие слезы проливаю и родимую страну оставляю, пусть Пакулев живет и управляет, и никто ему не мешает. Но теперешнее время идти по миру шататься – время опасное.
И я, быть может, как бродяга иль преступник, от пули паду в неведомой стране иль буду замучен. Прости Христа ради, отче, если трудно покажется мне бродяжничать, тогда лутче решиться идти на обличение. Там многого терзания смерти предадут, быть может, тем не погрешу. Господь видит все, чего ради и кого ради сие позволяю. Того ради подумаю и изберу из двух одно, странствие или страдание; и странствие не может быть без страданий. Я все время очень жалею, зачем я остался, когда вы меня оставили. Когда я на родину пошел два года назад, то не думал быть духовным правителем, так же и постригался не того ради, но здесь невольно принудили благословение принять. И потом начали изгонять. Отче честный, помолитесь Господу за мя окаяннейшего, да милостив буди Господь в день судный за наши святые молитвы, а вместо епитимьи кровь моя прольется за грехи. Бог даст, и после Паски думаю свидеться с вами и облобызать ваши ступни отца моего...».
И все же уловил Любимко красавушку Олисаву, залучил в тенета в тот самый день, когда прибыли в Окладникову слободу и остановились на дворе кречатьего старосты Созонта Ванюкова государев сокольник Елезар Гаврилов и московский служивый Семейко Дежнев; тот, бродня, охочий до странствий человек, дерзкий до ходы, вознамерился в очередной раз спытать судьбу; летом он отправлялся за Камень сыскивать государю новых земель и неведомых ясачных, а теперь вот подбирал в поморскую артель рисковых людей, кто знавывал Обь, Мангазею и Енисей не понаслышке.
Пока в избе пили братчину да хвалились бывалостью своею, на угоре столпился кой-какой праздный мезенский народишко, охочий до досужих сплетен и новых лиц; тут-то и выскочила на крыльцо на чуток, да и остоялась голоручь, в одном шубняке, накинутом на плечи, Олисава Личютина. Любимко споро, по-ястребиному приметил соседушку, из-за взвоза вынырнул, по-за сугробами прокрался к суженой и вдруг шепотом, врастяг взмолился: «Оли-сава-а, слыш-ко... не бежи меня, не очурывайся. – Он заторопился, зачастил, а губы отчего-то коченели, и потому гугнил, запинался за слова. – Пойдем, Олисава, к нам в лабазню, белого кречета покажу. Такая ли чудная птица. Богом мне насулена. Отец нынче в Москву с ним спроваживает».
Олисава вздрогнула, боязливо запахнулась в шубняк, схватилась за дверное кольцо, чтоб бежать прочь от навадника, но что-то в голосе Любимки, жалобное, смиренное и покорливое, понудило остаться.
...Но ты-то, бой-парень, не теряйся, распуши кудри; ты же не кисель молочный, не дижинная шаньга, растекшаяся на противне, не молошная яишня, что жидко маслит губы? оправь крыла, да и бей лебедуху в зашеек, волоки в гнездовье. Зажми сердце в горсти, не отдавай его в полон трясовице. Эвон как тебя всего ознобило, аж с лица истаял и глаза уплыли. Ведь востер на язык и в делах хват, средь слободской поровенки известный ухорез и первый кулачный боец; а вот велика ли Олисава, вся в твоей горсти ухоронится, но так повела себя, так закрутила голову, что ты, молодец, вроде весеннего шмеля-медуницы сам уместишься в Олисавиной щепоти.
И этой своей внезапной малости был особенно рад Любимко и сейчас ластился взглядом к молчащей девице, как напроказивший щенок. Прежде-то он постоянно выхаживался перед Олисавой, ходил гоголем, посмешки строил, притискивал к углам прилюдно, рукам воли давал, на вечерницах дразнился: «Ой-лиса-ва патрикеевна к нам из лесей пришла кур щипать». А тут свечой истаял и обволок талым воском стылое девичье сердце. Воистину: любовь – она сильнее медведя, ежли сронила на коленки первого слободского подсокольника, к коему сызмала перешло отцово прозванье Медвежья Смерть...
И поддалась Олисава призыву, и ничто не екнуло с болезненным стоном в груди: слава те. Господи, умолкли икотики. Но не ведала Олисава, что отныне взамен заселилась в ней присуха. Соскочила Олисава с крыльца, чуть ли не в охапку Любиму, и поспешила заулком на подворье Ванюковых, смущенно выглядывая, не зазрел ли кто из местных колокольщиков-переводников. Живо по слободе отольют байку, де, дочи Ивана Семеновича за соседа замуж собралась, та самая, порченая, своеносая и сутырная, что лонись угодила на запуки навадника Кирюшки Салмина. И когда у дверей кречатни расписные валенки опахивала от снега цветной рукавичкой, то искоса высматривала, не промелькнет ли где лицо инока Феодора, будто с ним нынче столковалась удариться в бега.
Только вошли в сушило, где в чуланчиках на колодках сидели соколы, Любимко и оглядеться не дал, охапил девушку, притиснул к углу и сомлел вдруг весь, столь желанна была Олисава. И куда-то сила в руках подевалась? Но Олисава и не противилась, не ратилась, да и где ей совладать с парнем, что в оленьей малице да в меховом куколе, из-под которого выбивалась на распаренный лоб темно-русая прядка волос, воистину походил на великаньего таежного зверя, что мог привидеться лишь во сне. Тут не кобенься, не ширься особо, не задорь понапрасну на худое, а замри и стой. Голова девушки была где-то по мышкой у Любима.
– Ну что, котораться будем, кто кого оборет? – Олисава подняла лицо, в просвет приоткрытой двери пробивал морозный солнечный луч; в этом свете лицо девушки, казалось, было высечено из моржовой кости, а в крохотные продавлинки на щеках пролито брусничной воды, а губы рдяные – назревшее вишенье, а глаза круглые, иссмугла-синие, с просверком насмешки. Иль так почудилось? Но они-то и держат Любимкин напор, всю отвагу порастерял он. В этот ровный взгляд натыкается Любимко и робеет. – Звал-теребил, чего-то сулился показать, а сейчас воды в рот набрал. Чего дрожишь-то? Как на борону сел. Где-то он порато смелой, а тут языком своим подавился.
...И-эх, ведь самые обидные слова откапывает Олисава. Она вроде бы настежь перед парнем, смиренна и податлива, свернулась клубочком, но решись-ка понахалке толконуться в распахнутую дверь, а там – капкан. Живо расчешет лицо ногтями, наставит печатей, чтобы вся слобода дивовалась. Знает Любимко своенравную соседку и, сбивая внутреннее кипение неясным путаным бормотанием, пугается уноровить в западню: ибо немилость и гнев девичий можно пересилить терпением, а насмешку и долотом не выдолбить, если угодит она прямо в гордое сердце. А черт за плечом нашептывает: вали девку на копешку да юбку на голову... Сама к венцу побежит.
– Отступился бы ты от меня, Любим. Зря маешься. – Взглянула в открытую, прямо в глаза парню, а сама разом пожухла отчего-то, и губы увяли... Ой, девонька, опомнись, державу свою рубишь. Такими женихами пробросаешься. Такие женихи на дороге не валяются. О таком женихе любая хваленка в Окладниковой слободке локти кусает и подушку уливает слезьми.
– Олисава, я чего хочу сказать... Я ведь в Москву днями. Кто знает, когда обратно. Судьба не застава, не минуешь стороной...
– Руки убери... Заговорил. Наш немтыря рот открыл. И поезжай. Скатертью дорога. Пусть Дуська Иглина по тебе страдает.
– Она-то здесь с какого краю?
– С ближнего. Сама видела, как у Аниськи Шмаковой на вечерке тискал. А та, телка, лишь ржет, бесстыдуха.
– Это понарошке. А я тебе все лето гребень испротачивал. Гли-ко, поди, в самый раз? Не гребень – корона, – Любимко достал из-за пазухи ширинку, размотал, добыл подарок. – Дай примерю. – И потянулся к шапочке-столбунцу. Олисава отмахнулась, гребень отлетел в сено.
– Ах, ты так, да? – шутошно вскипел Любимко и пошел приступом.
– Только тронь... Катыни-то выдеру с корнем. – И вдруг, чего не ожидал Любимко, приникла лицом к груди и заплакала горько. – Отступись, прошу честью. Испрокажена я, иль не слыхал? Набедуешься со мною, как с худой кобылой. На что тебе порченая? Ни сряду, ни ладу...
– Олисава, я тебя в боярони уряжу. Вернуся из Москвы, сватов нашлю. – Шептал жарко, наискивал прячущиеся девичьи губы и никак не мог сладить: упрямилась Олисава. – Ах ты, заботушка моя, печальница, горюшница. Не бойся, я тебя из рук не выроню.
И такой сладкой мукой занялось Любимкино сердце; костерцом заполыхало оно.
И вдруг, на их беду, раздался во дворе материн голос:
– Опять забыли дверь на сушило запереть. Бродят туда-сюда. Все тепло на улицу, – боршала Улита, с кряхтеньем обметая валенки на ступеньке. – Они выстудят, а я топи...
Вспыхнула, опомнилась Олисава, выскользнула из Любимкиных рук и опрометью кинулась на улицу, едва не сшибла с ног просвирню...
А через три дня собрался обоз. Из сушила с особым бережением поместили соколов в кречатьи ящики: каждую птицу вабили мужики на кожаную рукавицу и, держа за опутенки, несли к возкам с той гордоватой осанкою, что выказывается в русском человеке в особые редкие минуты, порою и раз в жизни. Народ толпился на угоре и, не смея войти на подворье Ванюковых, глядел через заворы с восхищением и нескрываемой завистью. Пред сами царские очи могли предстать их печищане и дождаться незабываемой милости. Всяк мечтает хоть однажды узреть великого государя, пасть пред ним ниц, но редко кому выпадает такое счастие.
За старшего от мезенских помытчиков на сей раз выбран был Кирилл Мясников. Помолились промышленники в соборной церкви, да и благословясь отправились в неближний путь: а дороги той, ежли неторопкой ездою, то, почитай, месяца с два. На Лампожню, оттуда на Карьепольскую пустошку, на Кулойский посад, Пинегу и далее от яма до яма на сменных лошадях. Волосяным арканом вьется по снежной целине набитая корытцем дорога, развешанная на бережинах, где часты заносы; низкорослые мохнатые мезенские лошаденки, мерно кивая мордами, машистой ступью тянут сани; в каждых розвальнях по мужику, всяк в совике оленьем да в катанках пришивны голяшки до самых рассох; тепло обознику, и, как из гайна, из беличьей норы, зорко выглядывает его обветренное лицо с выпростанной наружу бородою, скоро покрывшей куржаком... Попадайте, христовенькие, и пусть не покинет вас удача, не подкосит хворь на чужом постоялом дворе, не зашибется иль в опрометчивости не улетит бесследно государева птица, да пусть на всякой дорожной росстани поджидает вас свой ангел.
Лишь Любимко Ванюков все не надвинет меховой куколь на голову, он не может оторвать взгляда с родного посада, с родимой горы с красными проплешинами, на которой стоит его дом, с серой маковки собора у пристенка острога; уже мелки-мелки люди, торчат на угоре, как репьишки в снегу, а он, Любимко, вроде бы видит каждое родное лицо, но нет среди них самого близкого. И оттого горько парню, и от неублажимой тоски разрывается сердце. Соскочить бы с саней и броситься целиком в слободу, увязая в забоях, ворваться в избу соседа Ивана Семеновича, у коего есть дочь Олисава, а там... Любим со вздохом отворачивается от слободки и с тупым взором упирается в остекленелый крестный путь, а перед его опустелыми глазами сонно мелькают коньи ноги. Как тошно скрипят санные полозья: уши бы заткнуть...
Олисава же одиноко стоит в сенях и, отдернув с волокового окна доску, тайно смотрит вослед исчезающему обозу и ничего не видит сквозь влажную пелену.
...А после Пасхи, когда кусты ивняка уже принакрыло сиреневым облаком, но в затишках зернистый снег еще высоко зыбился, как кулойская вываренная соль, из своего дому, истиха, пред самым рассветом отправился инок Феодор. Он был в просторном холщовом кабате, простоволос, с берестяным пестерем за спиною, где кроме иконки Пантелеймона-целителя лежали три соленых огурца и мешочек сухарей. Он ступил босыми стопами на хрустящий примороженный утренником сугробец, покряхтел, стерпелся и, светлея лицом, встал на колени, истово помолился соборной главе; на чешуйчатом шатерке уже мазнуло зоревой краской. Инок рад был, что уходит незамеченным, и мать с отцом не хватились и не возрыдают по сыну. Феодор поднялся, деловито отряхнул колени от снежной пыли, оправил оплечья пестеря и только вознамерился спуститься тропинкою в подугорье, как сзади робко окликнули его: «Святой отче, благослови меня. И буду я тебе посестрия».
Феодор оглянулся, за спиною стояла Олисава, вся в черном, как монашена, черный же плат косячком низко надвинут по самые брови. И вдруг инок, как бы нашло на него озарение, торопливо развязал ворворки у горла, достал из-под рубахи верижный кованый крест. Олисава поцеловала все восемь концов креста, а Феодор коснулся сухими губами ее бровей и прошептал: «Прощай, Олисава, моя посестрия...»
Словарь редких и старинных русских слов
С Воздвиженья, хочешь не хочешь, а шубу с зипуном сдвуряживай. Феодор же мало-помалу приобтерпелся, вошел телом в постоянную нужду, не так кол ел костьми и страдал. Но чувствовал на себе постоянный ревнивый догляд слободских церковных нищих и монаха-уставщика, что жил в земляной кельице при соборе. Помнили те и постоянно раздували молву, как лжемонах Феодор сидел у кабака на цепи с кляпом во рту.
...Ну, ревнивцы, запирайте дороги, ставьте предо мною чеснок выше облаков, но вам не заградить прямой, как солнечный луч, путик мой ко Христову седалищу. Приидет день, и будете плакать по мне, как по невинно убиенному агнцу, коего заклали по своей завистливой гордыне, упиваясь жертвенной кровью. И святая малакса не спасет от судилища за изветы и напраслину, коей тешите себя постоянно...
Феодор выходил в слободу босым, выбирая для того солнечный морозный день, обходил детинец, благословляя приворотных стрельцов, и соборное кладбище, тропил вокруг келейки церковного монаха Пакулева, пел псалмы и стучал батожком, развевая полами просторной хламиды. Слободские бабы возлюбили инока, дети кидались коньими кальками, а парни кричали вослед блаженному всякие блядки.
Феодор выкроил из некрашеного портища и сметал через край суровой ниткой подобие охабня, но безо всякого подклада, и теперь так и ходил всюду в исподниках и долгом покровце, туго стянутом под шеей ворворками, чтобы никто не подглядел его вериг. Но чаще монах хлопотал возле схорона, уряживал в подклети келейку, хотя твердо решил удариться в бега. Рубил обло углы, тесал изнутри срубец, пазил, подгонял на воле клеть, опускал бревна в подполье, но мысленно уже давно мерил дорогу обратно к отцу Александру Голубовскому на Выг: оттуда пришли слухи, что возле старца объявились истинные скрытники, подвиг коих славен аж до черкасских земель.
Чтобы отец шибко не тужил и мать понапрасну не изводилась, монах уноровил себя и на уличное послушание возле дома обувал на босу ногу толстые валяные калишки, всякий раз восклицая Исусову молитву. В канун Николина дня вдруг решил Феодор пока погодить и еще посидеть на Мезени, доправить до ума келеицу, чтобы было где при нужде душу спасать. С обозом же кречатников отправит он к старцу Александру вестку, а сам двинется в дорогу после Пасхи. И засел Феодор за письмо: «Отче честный Александр, я, многогрешный, видя вашу глубокую святость, прибегаю к вам за наставлением. Вы есть мой пастырь и учитель, и наставник ко спасенному пути. Я оставил родителей и дом в далеком отрочестве и к тебе прибег, отче честный. Ты благословил меня на пустынное житие, тобою я, грешный, сподобился ангельский чин восприять.
Ты благословил меня на пастырство, сие иго тяжко мне, отче честный. Ты знаешь мое намерение в жизни. Бога ради не оставь меня без научения, я всеусердно прибегаю к вам за научением и объясняю вам свои желания. Первое: желаю быть в юродстве, как обещался в клятве своей. Второе: желание быть в затворе и для чего выкопал себе место в земле. Третье: выйти на обличение безбожных, дабы пострадать. А как быть, рассудите. Вериги я уже достал, облачился и такую благодать несказанную приял, что и не описать. Бога ради прошу тебя, отче, не оставь меня в сиротстве, и токмо тобою надеюся приведену быти ко спасению. Бога ради благослови и помолися за меня, многогрешного. Теперь я ожидаю быть отставлену от иночества через врагов моих, которые с первых дней моего приятия благословения от вас грозили, что долго я здесь не наживу.
Теперь, когда постриглась от меня Дарья Кузьминишна, то за мое дерзновение Пакулев говорит, что скоро собор будет, приедут в Окладникову слободу старцы и меня отставят. Я есть пришлец на этой земле, не имеющий, где главы приклонить. А они, мои гонители, слепо вперлись в новый служебник, присланный с Холмогор, будто он не от Никона переложение, сатанина угодника, а небесного Правителя. Я сердечно каплющие слезы проливаю и родимую страну оставляю, пусть Пакулев живет и управляет, и никто ему не мешает. Но теперешнее время идти по миру шататься – время опасное.
И я, быть может, как бродяга иль преступник, от пули паду в неведомой стране иль буду замучен. Прости Христа ради, отче, если трудно покажется мне бродяжничать, тогда лутче решиться идти на обличение. Там многого терзания смерти предадут, быть может, тем не погрешу. Господь видит все, чего ради и кого ради сие позволяю. Того ради подумаю и изберу из двух одно, странствие или страдание; и странствие не может быть без страданий. Я все время очень жалею, зачем я остался, когда вы меня оставили. Когда я на родину пошел два года назад, то не думал быть духовным правителем, так же и постригался не того ради, но здесь невольно принудили благословение принять. И потом начали изгонять. Отче честный, помолитесь Господу за мя окаяннейшего, да милостив буди Господь в день судный за наши святые молитвы, а вместо епитимьи кровь моя прольется за грехи. Бог даст, и после Паски думаю свидеться с вами и облобызать ваши ступни отца моего...».
И все же уловил Любимко красавушку Олисаву, залучил в тенета в тот самый день, когда прибыли в Окладникову слободу и остановились на дворе кречатьего старосты Созонта Ванюкова государев сокольник Елезар Гаврилов и московский служивый Семейко Дежнев; тот, бродня, охочий до странствий человек, дерзкий до ходы, вознамерился в очередной раз спытать судьбу; летом он отправлялся за Камень сыскивать государю новых земель и неведомых ясачных, а теперь вот подбирал в поморскую артель рисковых людей, кто знавывал Обь, Мангазею и Енисей не понаслышке.
Пока в избе пили братчину да хвалились бывалостью своею, на угоре столпился кой-какой праздный мезенский народишко, охочий до досужих сплетен и новых лиц; тут-то и выскочила на крыльцо на чуток, да и остоялась голоручь, в одном шубняке, накинутом на плечи, Олисава Личютина. Любимко споро, по-ястребиному приметил соседушку, из-за взвоза вынырнул, по-за сугробами прокрался к суженой и вдруг шепотом, врастяг взмолился: «Оли-сава-а, слыш-ко... не бежи меня, не очурывайся. – Он заторопился, зачастил, а губы отчего-то коченели, и потому гугнил, запинался за слова. – Пойдем, Олисава, к нам в лабазню, белого кречета покажу. Такая ли чудная птица. Богом мне насулена. Отец нынче в Москву с ним спроваживает».
Олисава вздрогнула, боязливо запахнулась в шубняк, схватилась за дверное кольцо, чтоб бежать прочь от навадника, но что-то в голосе Любимки, жалобное, смиренное и покорливое, понудило остаться.
...Но ты-то, бой-парень, не теряйся, распуши кудри; ты же не кисель молочный, не дижинная шаньга, растекшаяся на противне, не молошная яишня, что жидко маслит губы? оправь крыла, да и бей лебедуху в зашеек, волоки в гнездовье. Зажми сердце в горсти, не отдавай его в полон трясовице. Эвон как тебя всего ознобило, аж с лица истаял и глаза уплыли. Ведь востер на язык и в делах хват, средь слободской поровенки известный ухорез и первый кулачный боец; а вот велика ли Олисава, вся в твоей горсти ухоронится, но так повела себя, так закрутила голову, что ты, молодец, вроде весеннего шмеля-медуницы сам уместишься в Олисавиной щепоти.
И этой своей внезапной малости был особенно рад Любимко и сейчас ластился взглядом к молчащей девице, как напроказивший щенок. Прежде-то он постоянно выхаживался перед Олисавой, ходил гоголем, посмешки строил, притискивал к углам прилюдно, рукам воли давал, на вечерницах дразнился: «Ой-лиса-ва патрикеевна к нам из лесей пришла кур щипать». А тут свечой истаял и обволок талым воском стылое девичье сердце. Воистину: любовь – она сильнее медведя, ежли сронила на коленки первого слободского подсокольника, к коему сызмала перешло отцово прозванье Медвежья Смерть...
И поддалась Олисава призыву, и ничто не екнуло с болезненным стоном в груди: слава те. Господи, умолкли икотики. Но не ведала Олисава, что отныне взамен заселилась в ней присуха. Соскочила Олисава с крыльца, чуть ли не в охапку Любиму, и поспешила заулком на подворье Ванюковых, смущенно выглядывая, не зазрел ли кто из местных колокольщиков-переводников. Живо по слободе отольют байку, де, дочи Ивана Семеновича за соседа замуж собралась, та самая, порченая, своеносая и сутырная, что лонись угодила на запуки навадника Кирюшки Салмина. И когда у дверей кречатни расписные валенки опахивала от снега цветной рукавичкой, то искоса высматривала, не промелькнет ли где лицо инока Феодора, будто с ним нынче столковалась удариться в бега.
Только вошли в сушило, где в чуланчиках на колодках сидели соколы, Любимко и оглядеться не дал, охапил девушку, притиснул к углу и сомлел вдруг весь, столь желанна была Олисава. И куда-то сила в руках подевалась? Но Олисава и не противилась, не ратилась, да и где ей совладать с парнем, что в оленьей малице да в меховом куколе, из-под которого выбивалась на распаренный лоб темно-русая прядка волос, воистину походил на великаньего таежного зверя, что мог привидеться лишь во сне. Тут не кобенься, не ширься особо, не задорь понапрасну на худое, а замри и стой. Голова девушки была где-то по мышкой у Любима.
– Ну что, котораться будем, кто кого оборет? – Олисава подняла лицо, в просвет приоткрытой двери пробивал морозный солнечный луч; в этом свете лицо девушки, казалось, было высечено из моржовой кости, а в крохотные продавлинки на щеках пролито брусничной воды, а губы рдяные – назревшее вишенье, а глаза круглые, иссмугла-синие, с просверком насмешки. Иль так почудилось? Но они-то и держат Любимкин напор, всю отвагу порастерял он. В этот ровный взгляд натыкается Любимко и робеет. – Звал-теребил, чего-то сулился показать, а сейчас воды в рот набрал. Чего дрожишь-то? Как на борону сел. Где-то он порато смелой, а тут языком своим подавился.
...И-эх, ведь самые обидные слова откапывает Олисава. Она вроде бы настежь перед парнем, смиренна и податлива, свернулась клубочком, но решись-ка понахалке толконуться в распахнутую дверь, а там – капкан. Живо расчешет лицо ногтями, наставит печатей, чтобы вся слобода дивовалась. Знает Любимко своенравную соседку и, сбивая внутреннее кипение неясным путаным бормотанием, пугается уноровить в западню: ибо немилость и гнев девичий можно пересилить терпением, а насмешку и долотом не выдолбить, если угодит она прямо в гордое сердце. А черт за плечом нашептывает: вали девку на копешку да юбку на голову... Сама к венцу побежит.
– Отступился бы ты от меня, Любим. Зря маешься. – Взглянула в открытую, прямо в глаза парню, а сама разом пожухла отчего-то, и губы увяли... Ой, девонька, опомнись, державу свою рубишь. Такими женихами пробросаешься. Такие женихи на дороге не валяются. О таком женихе любая хваленка в Окладниковой слободке локти кусает и подушку уливает слезьми.
– Олисава, я чего хочу сказать... Я ведь в Москву днями. Кто знает, когда обратно. Судьба не застава, не минуешь стороной...
– Руки убери... Заговорил. Наш немтыря рот открыл. И поезжай. Скатертью дорога. Пусть Дуська Иглина по тебе страдает.
– Она-то здесь с какого краю?
– С ближнего. Сама видела, как у Аниськи Шмаковой на вечерке тискал. А та, телка, лишь ржет, бесстыдуха.
– Это понарошке. А я тебе все лето гребень испротачивал. Гли-ко, поди, в самый раз? Не гребень – корона, – Любимко достал из-за пазухи ширинку, размотал, добыл подарок. – Дай примерю. – И потянулся к шапочке-столбунцу. Олисава отмахнулась, гребень отлетел в сено.
– Ах, ты так, да? – шутошно вскипел Любимко и пошел приступом.
– Только тронь... Катыни-то выдеру с корнем. – И вдруг, чего не ожидал Любимко, приникла лицом к груди и заплакала горько. – Отступись, прошу честью. Испрокажена я, иль не слыхал? Набедуешься со мною, как с худой кобылой. На что тебе порченая? Ни сряду, ни ладу...
– Олисава, я тебя в боярони уряжу. Вернуся из Москвы, сватов нашлю. – Шептал жарко, наискивал прячущиеся девичьи губы и никак не мог сладить: упрямилась Олисава. – Ах ты, заботушка моя, печальница, горюшница. Не бойся, я тебя из рук не выроню.
И такой сладкой мукой занялось Любимкино сердце; костерцом заполыхало оно.
И вдруг, на их беду, раздался во дворе материн голос:
– Опять забыли дверь на сушило запереть. Бродят туда-сюда. Все тепло на улицу, – боршала Улита, с кряхтеньем обметая валенки на ступеньке. – Они выстудят, а я топи...
Вспыхнула, опомнилась Олисава, выскользнула из Любимкиных рук и опрометью кинулась на улицу, едва не сшибла с ног просвирню...
А через три дня собрался обоз. Из сушила с особым бережением поместили соколов в кречатьи ящики: каждую птицу вабили мужики на кожаную рукавицу и, держа за опутенки, несли к возкам с той гордоватой осанкою, что выказывается в русском человеке в особые редкие минуты, порою и раз в жизни. Народ толпился на угоре и, не смея войти на подворье Ванюковых, глядел через заворы с восхищением и нескрываемой завистью. Пред сами царские очи могли предстать их печищане и дождаться незабываемой милости. Всяк мечтает хоть однажды узреть великого государя, пасть пред ним ниц, но редко кому выпадает такое счастие.
За старшего от мезенских помытчиков на сей раз выбран был Кирилл Мясников. Помолились промышленники в соборной церкви, да и благословясь отправились в неближний путь: а дороги той, ежли неторопкой ездою, то, почитай, месяца с два. На Лампожню, оттуда на Карьепольскую пустошку, на Кулойский посад, Пинегу и далее от яма до яма на сменных лошадях. Волосяным арканом вьется по снежной целине набитая корытцем дорога, развешанная на бережинах, где часты заносы; низкорослые мохнатые мезенские лошаденки, мерно кивая мордами, машистой ступью тянут сани; в каждых розвальнях по мужику, всяк в совике оленьем да в катанках пришивны голяшки до самых рассох; тепло обознику, и, как из гайна, из беличьей норы, зорко выглядывает его обветренное лицо с выпростанной наружу бородою, скоро покрывшей куржаком... Попадайте, христовенькие, и пусть не покинет вас удача, не подкосит хворь на чужом постоялом дворе, не зашибется иль в опрометчивости не улетит бесследно государева птица, да пусть на всякой дорожной росстани поджидает вас свой ангел.
Лишь Любимко Ванюков все не надвинет меховой куколь на голову, он не может оторвать взгляда с родного посада, с родимой горы с красными проплешинами, на которой стоит его дом, с серой маковки собора у пристенка острога; уже мелки-мелки люди, торчат на угоре, как репьишки в снегу, а он, Любимко, вроде бы видит каждое родное лицо, но нет среди них самого близкого. И оттого горько парню, и от неублажимой тоски разрывается сердце. Соскочить бы с саней и броситься целиком в слободу, увязая в забоях, ворваться в избу соседа Ивана Семеновича, у коего есть дочь Олисава, а там... Любим со вздохом отворачивается от слободки и с тупым взором упирается в остекленелый крестный путь, а перед его опустелыми глазами сонно мелькают коньи ноги. Как тошно скрипят санные полозья: уши бы заткнуть...
Олисава же одиноко стоит в сенях и, отдернув с волокового окна доску, тайно смотрит вослед исчезающему обозу и ничего не видит сквозь влажную пелену.
...А после Пасхи, когда кусты ивняка уже принакрыло сиреневым облаком, но в затишках зернистый снег еще высоко зыбился, как кулойская вываренная соль, из своего дому, истиха, пред самым рассветом отправился инок Феодор. Он был в просторном холщовом кабате, простоволос, с берестяным пестерем за спиною, где кроме иконки Пантелеймона-целителя лежали три соленых огурца и мешочек сухарей. Он ступил босыми стопами на хрустящий примороженный утренником сугробец, покряхтел, стерпелся и, светлея лицом, встал на колени, истово помолился соборной главе; на чешуйчатом шатерке уже мазнуло зоревой краской. Инок рад был, что уходит незамеченным, и мать с отцом не хватились и не возрыдают по сыну. Феодор поднялся, деловито отряхнул колени от снежной пыли, оправил оплечья пестеря и только вознамерился спуститься тропинкою в подугорье, как сзади робко окликнули его: «Святой отче, благослови меня. И буду я тебе посестрия».
Феодор оглянулся, за спиною стояла Олисава, вся в черном, как монашена, черный же плат косячком низко надвинут по самые брови. И вдруг инок, как бы нашло на него озарение, торопливо развязал ворворки у горла, достал из-под рубахи верижный кованый крест. Олисава поцеловала все восемь концов креста, а Феодор коснулся сухими губами ее бровей и прошептал: «Прощай, Олисава, моя посестрия...»
Словарь редких и старинных русских слов
Арешник —мелкий слоистый камень розового цвета.
Агаряне —потомки рабыни Агари и патриарха Авраама.
Агарянский шелк —ткань с Востока.
Арбуй —человек татарского иль турецкого племени.
Адамант —алмаз.
Амбары вонные —амбары, стоящие во дворе избы, на задах хором, где хранился скарб, носильные вещи, меха и платно.
Аспид —темный камень, злодей, бес.
Алгимей —алхимик.
Аргиш —обоз, санный поезд.
Баклан —одиночный крупный подводный камень,осыхающий на отливе.
Байбарак —плотная шелковая и парчевая ткань.
Баять —говорить, рассказывать сказки.
Баюнок —говорливый, многознатный мужик, который пользовался большой славой на промыслах.
Британ —английская охотничья собака для травли медведей.
Бирючь —глашатай.
Брашно —еда, кушанья.
Балан —толстый обрубок бревна.
Баженый —божий, родной, дорогой ребенок.
Базлуки —плетеные широкие лыжи.
Базанить —шуметь.
Балаган —походная брезентовая палатка, полог.
Бахилы —сапоги с длинными голяшками, плоскостопые.
Бусый —пепельносерый.
Бейки —цветная кайма по подолу.
Барака —крутое возвышение, гора.
Взаболь —взаправду.
Вознепщевать —возникнуть, возвыситься.
Векша —белка.
Велегласный —говорящий возвышенно.
Веретье —возвышенное место в лесу, поросшее вереском (можжевелом).
Воронец —широкая полка от стены до стены, вывешенная поперек избы.
Ворворка —шнурок, тесемка у рубахи.
Взвоз —покатый въезд в крытый двор избы (поветь), срубленный из бревен.
Вельми —весьма.
Вентерь —рыбацкая ловушка.
Воп —крик, плач.
Вощага —толстая палка, дубина с утолщением.
Вешница —ледоход.
Вервь непроторженная (церк.выраж.) —нить, соединяющая души, согласие.
Волоть —мясное волокно.
Власяница —рубаха, связанная из коньего волоса.
Выскеть —буреломное дерево, вырванное с корнем.
Ганзейская трубочка —курительная трубка из Ганзы.
Голомень– открытое море
Глядень —высокий берег около реки иль моря, с которого далеко все видать.
Галить, галиться —издеваться, шалить, баловать, надоедать.
Гиль —смута, волнение.
Гуляфная вока —вода, перегнанная на лепестках розы, шиповника.
Головщик —кормщик, старший в артели.
Гобина —имение, имущество.
Груздочки тяпаные —резаные грузди.
Драгоман —переводчик.
Дрын —кол.
Дуван —военная иль воровская добыча.
Дикомыт —дикий сокол, ястреб.
Жупел —горючая сера, горящая смола, жар и смрад.
Жамка —пряник.
Зепь —внутренний пришивной карман в кафтане, шубе.
Забой —снежный сугроб.
Заразить —поранить, попасть в цель.
Зажоры —весенние проталины, ямины на дороге.
Завируха —снег с резкими порывами ветра.
Залучить —поймать.
Заветерье, затулье —место, где не достает ветер.
Злоимец —злой человек.
Зелияница —овощи.
Заушатель —доносчик.
Заход —туалет.
Запон —фартук.
Ендова —чаша для кваса, вина, медовухи и т.д.
Ера —тундровой кустарник стланик.
Ереститься —противиться, возражать.
Ефимок —русский серебряный рубль в семнадцатом веке.
Еломка —монашья шапочка, шапочка вроде скуфьи.
Иордан —прорубь.
Истопник —младший чин при Дворе.
Извраститель —искажающий смысл дела.
Каженик —еретик, человек, исказивший православную веру и обычаи.
Камень яспис —яшма.
Коби —колдовство, чары, колдовская наука.
Коршак —ворон.
Клюшник —старшой над погребами, заведовавший ключами и весами.
Клосные странники —убогие, хворые прошаки-милостынщики.
Кром —кремль, крепость.
Колтун —свалявшийся от грязи ком волос на голове.
Крошни —заплечная берестяная котомка.
Коза —заплечные носилки чернорабочего.
Камка —узорная шелковая ткань.
Крин —цветок.
Каптан, каптана —выездные боярские сани с избушкой.
Коротенька —широкая кофта с рукавами, парчевая, шелковая с шитьем, носили поверх сарафана.
Корга —каменистая отмель
Киса —дорожный мешок из нерпичьей кожи.
Креж —крутой берег, уходящий в воду.
Киндяк —красный кумач, кафтан особого покроя.
Кречатий помытчик —ловец соколов, царский сокольник.
Кушная зимовейка —избенка охотничья, топившаяся по-черному. Дым шел по избе в дверь.
Костельник —католик.
Кат —палач.
Карась житний —хлеб.
Капуста гретая —тушеная капуста.
Кляпыш —затычка, заглушка.
Клусничать —оговаривать.
Ксень —икра.
Котораться —перепираться.
Курья —слепой рукав реки.
Крюк —кабацкая питейная чарка.
Крестец —скрещение улиц.
Котыга —рубаха.
Кромешник —дьявол.
Костомаха —кость скотская с лохмотьями мяса.
Кабат, кабатуха —широкая и длинная холщевая рубаха.
Коник —лавка в переднем углу.
Копорюга —деревянная соха.
Кокот —багор.
Котляна —поморская дружина, артель промысловая.
Кощейный мужик —бедный крестьянин.
Козанки —суставы на пальцах.
Кошуля —походный мешок.
Коня холить —ухаживать за животным бережно, с любовью.
Лонись —прошлогодний, в минувшем году.
Лайды —низкое сырое место близ моря, поросшее осотой.
Ловыга —плут, ловкий человек.
Логофет —ученый.
Ломоть однорушный —толстый ломоть хлеба, который можно держать в руке.
Лапотина —бабий наряд, одежда, платье.
Лайно —навоз.
Лядвии —женские бедра.
Манатья, мантия —верхняя одежда монаха, длинная, без рукавов, накидка с застежкой только на вороте и спускающаяся до земли.
Мурмолка —шапка с отворотами.
Малица —одежда из оленьих шкур, сшитая мехом внутрь.
Майна —прорубь.
Мотыло —кал.
Место —постель, мешок, набитый соломой, шерстью или пером.
Миткалевая опона —занавес из бумажной ткани.
Навадник —клеветник, подстрекатель.
Насад —речное судно с набоями на бортах.
Наволок —пойменный луг у реки.
Нард —индийское пахучее растение.
Наймит —работник по найму, трудник.
Наделок —имение.
Находальник —непутевый человек.
Нужа —нужда.
Наклестки —отводы у саней-розвальней.
Нудить —понуждать, заставлять, ныть.
Наустить —донести, сьябедничать.
Напыщился —надулся.
Орация —письмо, депеша, донесение.
Опреснок (маца) —тонкая сухая лепешка из пресного теста.
Огневица —горячка.
Осн —пика посоха.
Осорья —сорока.
Оприкосить —сглазить, навести порчу, оприкос.
Окоростовел —зачерствел душою.
Обавник —обманщик, чародей, колдун.
Обремкаться —оборваться, превратить платье в ремки.
Остербля —окрепла.
Огорлие —ожерелье.
Охабень —долгая верхняя одежда с прорехами под рукавами и с откидным воротом.
Охичивать —убирать грязь.
Опутенки —кожаные ремешки, которыми опутывают ноги сокола.
Остамелые ноги —натруженные, одеревяневшие, напухшие от усталости.
Паюс —рыбий пузырь, который в старину вставляли в окна.
Поскотина —луговые кормные места для выпаса скота.
Папарты —крылья.
Падера —дождь со снегом, ненастье.
Павна —топкое гиблое болото.
Поприще —мера длины (вероятно суточный переход), жизнь человека, место борьбы.
Путвицы —пуговицы.
Переклад —мосток, переход через водянину, ручей.
Перепеча —сдобный крендель.
Подговорщик —соблазнитель.
Полти —части скотской туши.
Повапленная скудельница —раскрашенный гроб.
Повапленный —украшенный.
Папошник —булка.
Помчи —снасть для ловли соколов.
Привада —приманка для птицы и зверя.
Плюсны —ступни.
Паморока —обморок.
Поносуха —низовой ветер со снегом.
Палестина —ровное место, родные места.
Подголовник —деревянный ларец, обитый полосами железа с покатой крышкой.
Позобать —поесть, набить зоб (живот).
Поддатень —помощник сокольника.
Приклепывать —наговаривать.
Протори —убытки..
Полуночник —ветер с северо-востока.
Пыщется —величается, возгоржается, излишне мнит о себе.
Помытчик —работник, нанятый в промысловую ватагу.
Пятник —продушина в стене избы.
Пря —спор, раздор.
Прелести —соблазны.
Прикодолил —привязал к колу.
Потока —струя дождя с крыши.
Раздевулье —не мужик, не баба.
Рамена —плечи.
Ратовище —рукоять косы, вил, копья и т.д.
Родостам —французская душистая вода.
Руда —кровь.
Размужичье —женщина с мужицкими ухватками.
Распетушье —гермафродит.
Рюжа —рыбацкая снасть, сплетенная из ивовых прутьев.
Романея —французское церковное вино.
Саадачное лубье —саадак, влагалище для лука, кобура.
Сакрамент —причастие.
Саламата —рыба выжаренная на свином сале
Совсельник —союзник.
Срачица —женская сорочка.
Сувой —снежная заструга, занос на дороге.
Сулой —толчея воды от встречи в море двух противоположных течений.
Смарагд —камень изумруд.
Свей —швед.
Спира воинская —отряд стражи.
Саама —вода меж островов.
Скудельница —место для убогих и нищих.
Совик —зимняя одежда из оленьих шкур, сшитая мехом наружу.
Собинный —близкий сердцу, дорогой.
Скимен —лев.
Скрыня —укладка, сундук, коробейка, ларец.
Столбовой наряд —праздничное девичье платье с лентами и украсами.
Стогна, стогны —городская площадь.
Сулица —боевое оружие, копье, рогатина.
Сикер —слабый хмельной броженый напиток, но не вино.
Свей, деги, албанасы, фрыги —название европейских народов в семнадцатом веке.
Студень —стужа, мороз, охлаждение, остылость в вере.
Сутырщик —спорщик, супротивник.
Таибник —смутитель, враг веры.
Тайбола —северная тайга.
Татебник —вор, разбойник.
Тябло —полка с иконами в красном углу..
Туга —печаль, лишения, невзгоды.
Турка —припечное бревно в избе, куда часто вешался рукомойник.
Туфак —тюфяк, набитый овечьей шерстью.
Тягло —подати, налоги.
Фусточка —носовой платок.
Улыскнулся —ухмыльнулся.
Ферезея, ферязь —мужское долгое платье с длинными рукавами, без воротника и перехвата; праздничный сарафан.
Царева стулка —престол, царское кресло.
Ценинная печь —из муравленых, расписных изразцов.
Чаруса —болотные окна, провалища.
Чучалка —чучело для охоты на птицу.
Чаровник —кудесник.
Челиг —небольшая птица ястребиной породы.
Червчатый бархат —багровый или ярко-малиновый .
Чекмень —суконный полукафтан в талию со сборками позади.
Чищенка, чищеница —пожня в лесу после корчевания или гарей.
Шняка —беспалубная промысловая поморская лодка с одной мачтой и с прямым парусом.
Шаф —бельевой шкаф.
Шелешпер —рыба.
Шушунишко —бабий зипун из сермяги.
Шугай —короткая девичья кофта с рукавами из сукна, ситца иль парчи.
Шаньги дижинные —шаньги, политые жидкой крупою иль жидким сметанным тестом.
Шестопер —палица, булава, кистень.
Шендан —подсвешник.
Шишига —толстая тяжелая палка, которую использовали поморы на звериных промыслах.
Шпынь —насмешник, балагур, дерзкий человек, не боящийся Бога.
Агаряне —потомки рабыни Агари и патриарха Авраама.
Агарянский шелк —ткань с Востока.
Арбуй —человек татарского иль турецкого племени.
Адамант —алмаз.
Амбары вонные —амбары, стоящие во дворе избы, на задах хором, где хранился скарб, носильные вещи, меха и платно.
Аспид —темный камень, злодей, бес.
Алгимей —алхимик.
Аргиш —обоз, санный поезд.
Баклан —одиночный крупный подводный камень,осыхающий на отливе.
Байбарак —плотная шелковая и парчевая ткань.
Баять —говорить, рассказывать сказки.
Баюнок —говорливый, многознатный мужик, который пользовался большой славой на промыслах.
Британ —английская охотничья собака для травли медведей.
Бирючь —глашатай.
Брашно —еда, кушанья.
Балан —толстый обрубок бревна.
Баженый —божий, родной, дорогой ребенок.
Базлуки —плетеные широкие лыжи.
Базанить —шуметь.
Балаган —походная брезентовая палатка, полог.
Бахилы —сапоги с длинными голяшками, плоскостопые.
Бусый —пепельносерый.
Бейки —цветная кайма по подолу.
Барака —крутое возвышение, гора.
Взаболь —взаправду.
Вознепщевать —возникнуть, возвыситься.
Векша —белка.
Велегласный —говорящий возвышенно.
Веретье —возвышенное место в лесу, поросшее вереском (можжевелом).
Воронец —широкая полка от стены до стены, вывешенная поперек избы.
Ворворка —шнурок, тесемка у рубахи.
Взвоз —покатый въезд в крытый двор избы (поветь), срубленный из бревен.
Вельми —весьма.
Вентерь —рыбацкая ловушка.
Воп —крик, плач.
Вощага —толстая палка, дубина с утолщением.
Вешница —ледоход.
Вервь непроторженная (церк.выраж.) —нить, соединяющая души, согласие.
Волоть —мясное волокно.
Власяница —рубаха, связанная из коньего волоса.
Выскеть —буреломное дерево, вырванное с корнем.
Ганзейская трубочка —курительная трубка из Ганзы.
Голомень– открытое море
Глядень —высокий берег около реки иль моря, с которого далеко все видать.
Галить, галиться —издеваться, шалить, баловать, надоедать.
Гиль —смута, волнение.
Гуляфная вока —вода, перегнанная на лепестках розы, шиповника.
Головщик —кормщик, старший в артели.
Гобина —имение, имущество.
Груздочки тяпаные —резаные грузди.
Драгоман —переводчик.
Дрын —кол.
Дуван —военная иль воровская добыча.
Дикомыт —дикий сокол, ястреб.
Жупел —горючая сера, горящая смола, жар и смрад.
Жамка —пряник.
Зепь —внутренний пришивной карман в кафтане, шубе.
Забой —снежный сугроб.
Заразить —поранить, попасть в цель.
Зажоры —весенние проталины, ямины на дороге.
Завируха —снег с резкими порывами ветра.
Залучить —поймать.
Заветерье, затулье —место, где не достает ветер.
Злоимец —злой человек.
Зелияница —овощи.
Заушатель —доносчик.
Заход —туалет.
Запон —фартук.
Ендова —чаша для кваса, вина, медовухи и т.д.
Ера —тундровой кустарник стланик.
Ереститься —противиться, возражать.
Ефимок —русский серебряный рубль в семнадцатом веке.
Еломка —монашья шапочка, шапочка вроде скуфьи.
Иордан —прорубь.
Истопник —младший чин при Дворе.
Извраститель —искажающий смысл дела.
Каженик —еретик, человек, исказивший православную веру и обычаи.
Камень яспис —яшма.
Коби —колдовство, чары, колдовская наука.
Коршак —ворон.
Клюшник —старшой над погребами, заведовавший ключами и весами.
Клосные странники —убогие, хворые прошаки-милостынщики.
Кром —кремль, крепость.
Колтун —свалявшийся от грязи ком волос на голове.
Крошни —заплечная берестяная котомка.
Коза —заплечные носилки чернорабочего.
Камка —узорная шелковая ткань.
Крин —цветок.
Каптан, каптана —выездные боярские сани с избушкой.
Коротенька —широкая кофта с рукавами, парчевая, шелковая с шитьем, носили поверх сарафана.
Корга —каменистая отмель
Киса —дорожный мешок из нерпичьей кожи.
Креж —крутой берег, уходящий в воду.
Киндяк —красный кумач, кафтан особого покроя.
Кречатий помытчик —ловец соколов, царский сокольник.
Кушная зимовейка —избенка охотничья, топившаяся по-черному. Дым шел по избе в дверь.
Костельник —католик.
Кат —палач.
Карась житний —хлеб.
Капуста гретая —тушеная капуста.
Кляпыш —затычка, заглушка.
Клусничать —оговаривать.
Ксень —икра.
Котораться —перепираться.
Курья —слепой рукав реки.
Крюк —кабацкая питейная чарка.
Крестец —скрещение улиц.
Котыга —рубаха.
Кромешник —дьявол.
Костомаха —кость скотская с лохмотьями мяса.
Кабат, кабатуха —широкая и длинная холщевая рубаха.
Коник —лавка в переднем углу.
Копорюга —деревянная соха.
Кокот —багор.
Котляна —поморская дружина, артель промысловая.
Кощейный мужик —бедный крестьянин.
Козанки —суставы на пальцах.
Кошуля —походный мешок.
Коня холить —ухаживать за животным бережно, с любовью.
Лонись —прошлогодний, в минувшем году.
Лайды —низкое сырое место близ моря, поросшее осотой.
Ловыга —плут, ловкий человек.
Логофет —ученый.
Ломоть однорушный —толстый ломоть хлеба, который можно держать в руке.
Лапотина —бабий наряд, одежда, платье.
Лайно —навоз.
Лядвии —женские бедра.
Манатья, мантия —верхняя одежда монаха, длинная, без рукавов, накидка с застежкой только на вороте и спускающаяся до земли.
Мурмолка —шапка с отворотами.
Малица —одежда из оленьих шкур, сшитая мехом внутрь.
Майна —прорубь.
Мотыло —кал.
Место —постель, мешок, набитый соломой, шерстью или пером.
Миткалевая опона —занавес из бумажной ткани.
Навадник —клеветник, подстрекатель.
Насад —речное судно с набоями на бортах.
Наволок —пойменный луг у реки.
Нард —индийское пахучее растение.
Наймит —работник по найму, трудник.
Наделок —имение.
Находальник —непутевый человек.
Нужа —нужда.
Наклестки —отводы у саней-розвальней.
Нудить —понуждать, заставлять, ныть.
Наустить —донести, сьябедничать.
Напыщился —надулся.
Орация —письмо, депеша, донесение.
Опреснок (маца) —тонкая сухая лепешка из пресного теста.
Огневица —горячка.
Осн —пика посоха.
Осорья —сорока.
Оприкосить —сглазить, навести порчу, оприкос.
Окоростовел —зачерствел душою.
Обавник —обманщик, чародей, колдун.
Обремкаться —оборваться, превратить платье в ремки.
Остербля —окрепла.
Огорлие —ожерелье.
Охабень —долгая верхняя одежда с прорехами под рукавами и с откидным воротом.
Охичивать —убирать грязь.
Опутенки —кожаные ремешки, которыми опутывают ноги сокола.
Остамелые ноги —натруженные, одеревяневшие, напухшие от усталости.
Паюс —рыбий пузырь, который в старину вставляли в окна.
Поскотина —луговые кормные места для выпаса скота.
Папарты —крылья.
Падера —дождь со снегом, ненастье.
Павна —топкое гиблое болото.
Поприще —мера длины (вероятно суточный переход), жизнь человека, место борьбы.
Путвицы —пуговицы.
Переклад —мосток, переход через водянину, ручей.
Перепеча —сдобный крендель.
Подговорщик —соблазнитель.
Полти —части скотской туши.
Повапленная скудельница —раскрашенный гроб.
Повапленный —украшенный.
Папошник —булка.
Помчи —снасть для ловли соколов.
Привада —приманка для птицы и зверя.
Плюсны —ступни.
Паморока —обморок.
Поносуха —низовой ветер со снегом.
Палестина —ровное место, родные места.
Подголовник —деревянный ларец, обитый полосами железа с покатой крышкой.
Позобать —поесть, набить зоб (живот).
Поддатень —помощник сокольника.
Приклепывать —наговаривать.
Протори —убытки..
Полуночник —ветер с северо-востока.
Пыщется —величается, возгоржается, излишне мнит о себе.
Помытчик —работник, нанятый в промысловую ватагу.
Пятник —продушина в стене избы.
Пря —спор, раздор.
Прелести —соблазны.
Прикодолил —привязал к колу.
Потока —струя дождя с крыши.
Раздевулье —не мужик, не баба.
Рамена —плечи.
Ратовище —рукоять косы, вил, копья и т.д.
Родостам —французская душистая вода.
Руда —кровь.
Размужичье —женщина с мужицкими ухватками.
Распетушье —гермафродит.
Рюжа —рыбацкая снасть, сплетенная из ивовых прутьев.
Романея —французское церковное вино.
Саадачное лубье —саадак, влагалище для лука, кобура.
Сакрамент —причастие.
Саламата —рыба выжаренная на свином сале
Совсельник —союзник.
Срачица —женская сорочка.
Сувой —снежная заструга, занос на дороге.
Сулой —толчея воды от встречи в море двух противоположных течений.
Смарагд —камень изумруд.
Свей —швед.
Спира воинская —отряд стражи.
Саама —вода меж островов.
Скудельница —место для убогих и нищих.
Совик —зимняя одежда из оленьих шкур, сшитая мехом наружу.
Собинный —близкий сердцу, дорогой.
Скимен —лев.
Скрыня —укладка, сундук, коробейка, ларец.
Столбовой наряд —праздничное девичье платье с лентами и украсами.
Стогна, стогны —городская площадь.
Сулица —боевое оружие, копье, рогатина.
Сикер —слабый хмельной броженый напиток, но не вино.
Свей, деги, албанасы, фрыги —название европейских народов в семнадцатом веке.
Студень —стужа, мороз, охлаждение, остылость в вере.
Сутырщик —спорщик, супротивник.
Таибник —смутитель, враг веры.
Тайбола —северная тайга.
Татебник —вор, разбойник.
Тябло —полка с иконами в красном углу..
Туга —печаль, лишения, невзгоды.
Турка —припечное бревно в избе, куда часто вешался рукомойник.
Туфак —тюфяк, набитый овечьей шерстью.
Тягло —подати, налоги.
Фусточка —носовой платок.
Улыскнулся —ухмыльнулся.
Ферезея, ферязь —мужское долгое платье с длинными рукавами, без воротника и перехвата; праздничный сарафан.
Царева стулка —престол, царское кресло.
Ценинная печь —из муравленых, расписных изразцов.
Чаруса —болотные окна, провалища.
Чучалка —чучело для охоты на птицу.
Чаровник —кудесник.
Челиг —небольшая птица ястребиной породы.
Червчатый бархат —багровый или ярко-малиновый .
Чекмень —суконный полукафтан в талию со сборками позади.
Чищенка, чищеница —пожня в лесу после корчевания или гарей.
Шняка —беспалубная промысловая поморская лодка с одной мачтой и с прямым парусом.
Шаф —бельевой шкаф.
Шелешпер —рыба.
Шушунишко —бабий зипун из сермяги.
Шугай —короткая девичья кофта с рукавами из сукна, ситца иль парчи.
Шаньги дижинные —шаньги, политые жидкой крупою иль жидким сметанным тестом.
Шестопер —палица, булава, кистень.
Шендан —подсвешник.
Шишига —толстая тяжелая палка, которую использовали поморы на звериных промыслах.
Шпынь —насмешник, балагур, дерзкий человек, не боящийся Бога.