Алексеев Михаил Николаевич. Драчуны

   Ружейников И. З.
   Тверсков С. С.
   Тверсков К. Я.
   Федоров П. В.
   Выделяю тут лишь те имена, которые так или иначе промелькнули в настоящем повествовании.
   Алексеев Алексей, покоящийся на Смоленщине, близ Ельни, в братской могиле у деревни Леоново, прости великодушно: исколесивший полсвета, я до сих пор так и не нашел времени, чтобы съездить в эту деревню и поклониться твоему праху; Минька Архипов стоит в этом скорбно-торжественном столбце рядом со своим отцом – его мать, красавица Дашуха, удержалась еще как-то, получивши похоронку на мужа, но не вынесла второй страшной бумаги, известившей ее о гибели Миньки, единственного сына: надломилась, сердечная, тронулась разумом, слонялась по селу долго еще после войны с неизменной улыбкой на безумном лице; Гриша Дмитриев хоть и не поминается в нашем рассказе, но и он был большим моим другом, веселый балалаечник, прозванный нами Гринькой Синим за небесный цвет глаз и за прозрачную, вроде бы тоже подсиненную слегка кожу на узком лице; Колька Маслов, с которым прятались мы под стульями кинотеатра, чтобы вновь и вновь смотреть «Чапаева» и ждать с трепетной надеждой, что вслед за словами: «Врешь, не возьмешь…» – Василий Иванович все-таки выберется на противоположный берег Урала и еще даст чертей проклятущим белякам; Иван Мягков, друг моего брата Леньки, один из первых трактористов в нашем селе, – где: на своей, на чужой ли стороне оборвался его след, одна мать-сыра земля знает про то; Федя Пчелинцев – теперь уж никто не посмеет сказать, что ты напрасно, бесцельно прожил свои недолгие годы, Павка Корчагин был бы доволен тобой; отцы и братья Гороховы, отзовитесь, подайте весточку, скажите нам, живущим, чью землю засеяли вы собою, где, когда и кому собирать урожай?..
   Раз, другой, десятый раз пробегаю глазами по именам павших – не пропустил ли, не обнаружу ли наконец Ваньку Жукова.
   Нет, нету Ваньки. Пропал без вести мой дружище еще до войны. Не замурован ли заживо в чьем-либо погребе – ведь в тяжкую годину голода он любил наведываться в чужие дворы…
   Тугой, шершавый и горячий ком протискивается к горлу откуда-то снизу, из-под самого, кажется, сердца, заслоняет дыхание. И, молчаливый, слышу накатывающийся издалека, взволнованный, захлебывающийся Ванькин голос:
   «– Миш… Миша… Михаил! И зачем только люди дерутся?.. Давай с тобой никогда… ну, сроду не будем драться!»
   Чувствую, как дергается кожа на скулах, а глаза скользят и скользят по длинному столбцу имен. Они ищут теперь Михаила Федотовича Панчехина, ищут, покуда я не спохватился и не вспомнил, что видел его мельком живого на Баландинской рыночной площади в сорок седьмом году, когда впервые после войны вновь приехал в родные края: с трудом узнал в обросшем черной щетиной, придерживающем обеими руками правый бок инвалиде своего директора-песенника; ужаснувшись перемене в его обличье, не решился подойти к нему; позже кто-то из близко знавших Михаила Федотовича рассказал мне, что осколок немецкого снаряда вынес у него справа сразу несколько ребер, искривив, изуродовав до неузнаваемости богатырски прекрасного, отлично скроенного и исполненного природой величественно-гордого, уверенного в себе человека.
   И теперь на смену первой из тех же далеких лет докатилась другая горячая волна, поднятая мощным панчехинским гласом, докатилась и захлестнула душу:

 
Лейся вдаль, наш напев,
мчись кругом!
Над миром наше знамя реет,
оно горит и ярко рдеет —
то наша кровь горит огнем…
 

   Не помню, как отошел от обелиска, как по новому бетонированному мосту вышел на лесную дорогу и оказался на месте дедушкиного сада, давно исчезнувшего, угадываемого лишь по неистребимому, живущему, умеющему постоять за себя терновому кустарнику. Соловьи где-то допевали свою свадебную песнь, чтобы днями приступить к безмолвным заботам о потомстве; квакали в Вишневом омуте лягушки; у ног моих, высоко подняв золоченую головку и высунувши жальца раздвоенного языка, куда-то озабоченно спешил уж; где-то вверху плакала горлинка; как бы утешая ее, весело и звонко прокричал удод: «Добро тут, добро тут»; возле самых глаз, задевая кончик носа и щекоча его, порхали, играя, две белые с черными крапинками бабочки; над водой, устроившись на острие осочины, замерла стрекоза; под нею паучок-водомер короткими саженками раскраивал водное полотно; зеленая лягушка притихла, затаилась на большом, таком же зеленом и хорошо маскирующем ее листе кувшинки, ожидая момента, когда паук окажется поблизости и его можно будет поймать ртом и проглотить; от Панциревки с удачной охоты возвращалась сорока, в клюве своем она держала куриное яйцо…
   На противоположном берегу Баланды бормотал транзистор, елозя по голому пузу светловолосого парня, который в такт этому бормотанью пританцовывал. Потом парень перестал приплясывать: по «Маяку» начали передавать последние известия. Знакомый диктор опять говорил о разрядке, о разоружении, об империалистах, противящихся всему этому; под конец шло сообщение о новостях науки, об очередной неудачной попытке ученых с помощью сверхкоротких радиоволн, запускаемых с разных точек планеты, обнаружить другие миры, внеземные цивилизации, где были бы другие разумные существа, – вселенная, однако, помалкивает: то ли она не желает открывать людям своих тайн, то ли их вовсе и нету, иных-то цивилизаций.
   Парень между тем принялся вращать барабан транзистора, нашаривая нужную ему мелодию, и, найдя, снова принялся радостно пританцовывать, подпрыгивать, скакать, изгибаться, строить глупо-счастливые рожи, гримасничать, вилять задом, туго обтянутым зелеными, обтертыми до блеска джинсами.
   Колхозные телята, за которыми надглядывал этот малый, спокойно бродили по Клину, пощипывая сочную июньскую травку.