Страница:
посмотрел на возвышавшегося перед ним всадника диким взглядом. Зубы его
сверкали между почерневших губ, глаза, расширенные и свирепые, горели, точно
угли, под окровавленным лбом. Полковник повелительным жестом указал в
сторону тыла. Дьявол поклонился в знак повиновения. Это был капитан Коултер.
Сразу же вслед за останавливающим жестом полковника на поле сражения
воцарилась тишина. Шквал снарядов больше не обрушивался на это ущелье
смерти, потому что неприятельские орудия также умолкли. Армия южан отступила
уже много часов назад, и командир арьергарда, который и так слишком долго
удерживал позицию, надеясь утихомирить пушку северян, теперь приказал
прекратить огонь.
- А я и не подозревал, сколь широко простирается моя власть,- с
усмешкой обратился к кому-то полковник, въезжая на вершину горы, чтобы
взглянуть, что же в действительности произошло.
Спустя час его бригада расположилась лагерем на оставленных противником
позициях. От нечего делать солдаты рассматривали валявшиеся тут же трупы
лошадей и обломки трех разбитых вдребезги орудий. Они взирали на все это с
неким благоговейным трепетом, точно богомольцы на святые реликвии. Тела южан
давно унесли; зрелище растерзанных на куски врагов доставило бы уж слишком
большую радость.
Разумеется, полковник и вся его боевая семья разместились в усадьбе
плантатора. Правда, дом был довольно сильно разрушен, но все-таки это было
лучше, чем ночевать под открытым небом. Повсюду были разбросаны остатки
поломанной мебели, потолок и стены во многих местах оказались пробитыми, а в
комнате стоял укоренившийся запах порохового дыма. Но кровати, сундуки с
женской одеждой и буфет не слишком пострадали. Новые постояльцы с комфортом
устроились на ночлег, а эпизод с батареей Коултера, буквально стертой с лица
земли, служил интересной темой для разговоров.
Вечером, во время ужина, в столовой появился один из ординарцев свиты и
попросил разрешения обратиться к полковнику.
- В чем дело, Барбур? - приветливо спросил тот, услышав просьбу
ординарца.
- Полковник, там, в погребе, что-то неладно. Не знаю, в чем дело.
По-моему, там кто-то есть. Я спускался туда, осматривая помещение.
- Я пойду посмотрю,- сказал один из штабных офицеров, поднимаясь с
места.
- И я также,- заявил полковник,- все другие пусть остаются на местах.
Ведите нас, ординарец.
Захватив со стола свечу, они стали спускаться по ступенькам погреба
вслед за взволнованным ординарцем. Свеча отбрасывала тусклый свет, но сразу
же, едва только они вошли, в узкой полосе освещенного пространства
обнаружилась чья-то фигура. Человек сидел на полу, прислонившись к черной
каменной стене, вдоль которой они продвигались. Колени его были высоко
подняты, голова опущена на грудь. Лицо человека, хотя и обращенное к ним в
профиль, разглядеть было невозможно, так как его скрывали длинные, свисающие
вниз волосы. И странно! - борода, гораздо более темная, чем волосы на
голове, густой спутанной массой падала к его ногам и стелилась по полу. Все
невольно остановились. Затем полковник, взяв свечу из дрожащей руки
ординарца, приблизился к человеку и внимательно вгляделся в него. Длинная
черная борода оказалась волосами мертвой женщины. В объятиях убитой покоился
ребенок, а оба они покоились в объятиях мужчины, который прижимал их к своей
груди и губам. Кровь была на волосах женщины, кровь была на волосах мужчины.
В нескольких метрах от них валялась оторванная детская нога. В неровном
земляном полу зияла яма - это была свежая воронка,- а в ней - осколок
снаряда с зазубренными краями. Полковник как можно выше поднял свечу. Пол
комнаты, находящейся над погребом, был пробит, и обломки досок торчали вниз
во все стороны.
- Да, этот каземат не приспособлен под убежище, серьезно сказал
полковник. Он не почувствовал, что его заключение прозвучало несколько
легковесно.
Некоторое время они молча стояли над этой группой. Штабной офицер думал
о неоконченном ужине, ординарец - о том, что бы такое могло находиться в
бочонках на другом конце погреба.
Внезапно человек, которого они считали мертвым, поднял голову и
спокойно посмотрел на окружавших его людей. Лицо его было черным как уголь,
щеки изборождены волнистыми светлыми полосами, тянувшимися книзу от глаз.
Губы были серовато-белыми, как у актера, загримированного под негра. На лбу
запеклась кровь.
Штабной офицер отступил на один шаг, ординарец - на два шага.
- Что вы здесь делаете, дружище? - спросил полковник, не трогаясь с
места.
- Этот дом принадлежит мне, сэр,- последовал учтивый ответ.
- Вам? Ах, вот как! А это кто?
- Это моя жена и ребенок. Я - капитан Коултер.
перевод С.Пшенникова и Д.Петрова
Бой был жарким и продолжительным; это чувствовалось во всем. Воздух был
пропитан запахом битвы. Теперь все уже позади; осталось только оказать
помощь раненым да похоронить убитых - "упаковать", как сказал один остряк из
похоронного взвода. "Паковать" придется немало. Куда ни посмотришь, по всему
лесу среди расщепленных деревьев валялись человеческие и конские трупы.
Между ними ходят санитары с носилками, подбирая тех немногих, которые еще
подают признаки жизни. Большинство раненых уже умерли без присмотра, пока
обсуждали их права на последнее причастие. Раненые должны ждать - таков
армейский закон; лучший способ позаботиться о них - выиграть сражение.
Следует признать, что победа - это особая привилегия человека, нуждающегося
в помощи. Однако многие не доживают до нее.
Пока рыли братские могилы, убитых собирали по двенадцать-двадцать
человек и складывали рядами. Тех, кого нести сюда было слишком далеко,
закапывали на месте. Попыток опознать трупы почти не было сделано, хотя в
большинстве случаев похоронные команды собирали трупы там, где они сами
сражались. Имена мертвых победителей были известны и занесены в списки.
Павшие солдаты противника вынуждены были довольствоваться простым
пересчетом. Зато это они получили сполна: многих из них пересчитали
несколько раз, и общая цифра, включенная впоследствии в официальную сводку
командира-победителя, отражала скорее мечту, чем истинный итог.
На некотором расстоянии от того места, где одна из похоронных команд
разбила "бивуак павших", облокотившись о дерево, стоял человек в форме
офицера федеральной армии. Весь облик его выражал крайнюю усталость; но при
этом он беспокойно вертел головой из стороны в сторону; очевидно, какие-то
мысли не давали ему покоя. Возможно, он не знал, в какую сторону идти;
казалось, он не собирался долго оставаться на этом месте, ибо прямые
красноватые лучи заходящего солнца уже играли в просветах между деревьями и
усталые солдаты заканчивали свое дело. Вряд ли он намерен был провести ночь
в одиночестве среди покойников. Девять человек из десяти, которых вы
встречаете на дороге после боя, обычно спрашивают, как добраться до той или
иной воинской части, как будто кто-то может это знать. Несомненно, этот
офицер заблудился. Отдохнув немного, он, вероятно, пойдет за одним из
похоронных взводов,
Однако когда все ушли, он направился прямо к лесу, навстречу багряному
закату, изукрасившему кровавыми пятнами его лицо. Уверенный вид, с каким он
теперь шел, свидетельствовал о том, что эти места ему знакомы. Он снова
хорошо ориентировался.
Он шел, не глядя на трупы, лежавшие по сторонам. Раздававшиеся то и
дело хриплые стоны тяжело раненных, которых не нашли санитары и которые
должны были провести беспокойную ночь под звездами, мучимые жаждой, также не
привлекали его внимания. Да и чем он мог им помочь, не будучи хирургом и не
имея под рукой воды? У края мелкой лощины,- простого углубления в
земле,лежало несколько трупов. Он увидел их, резко изменил свой курс и
быстро направился к ним. Проходя мимо трупов, он пристально разглядывал
каждый и наконец остановился над одним, лежавшим в некотором отдалении от
остальных, у молодой рощицы. Офицер внимательно осмотрел труп, и ему
показалось, что он шевелится. Офицер наклонился и потрогал лицо трупа.
Раздался крик.
Офицер был капитаном Даунингом Мэдуэллом из Массачусетского полка,
доблестным и умным солдатом, благородным человеком. В этом полку служили два
брата Хэлкроу - Кэффал и Крид. Кэффал был сержантом из роты Мэдуэлла, и эти
два человека (сержант и капитан) были верными друзьями. Они старались
держаться вместе, хотя этому мешало неравенство в чинах, различие
обязанностей и соображения военной дисциплины. Они вместе росли с самого
детства, а привычку сердца нелегко сломить. Кэффал Хэлкроу не имел ни
склонности, ни вкуса к военной службе, но он не мог смириться с мыслью, что
придется расстаться с другом; он записался в роту, где Мэдуэлл был младшим
лейтенантом. Оба дважды получали повышение в звании, но пропасть между
высшим сержантским званием и низшим офицерским была глубока и широка, и
поддерживать старые отношения становилось все труднее, возникали
разногласия.
Крид Хэлкроу, брат Кэффала, служил в том же полку майором. Это был
циничный, мрачного вида человек, и между ним и капитаном Мэдуэллом
существовала естественная антипатия, обстоятельства разжигали ее и
усиливали, пока не довели до активной враждебности. Если бы не сдерживающее
влияние Кэффала, каждый из этих двух патриотов, несомненно, приложил бы все
усилия, чтобы лишить свою страну услуг другого.
В то утро в начале боя полк находился в боевом охранении в миле от
основных сил. Он был атакован и почти окружен в лесу, но упорно удерживал
позиции. Во время затишья майор Хэлкроу подошел к капитану Мэдуэллу. Они,
как положено, обменялись приветствиями, и майор сказал:
- Капитан, полковник приказал вам с вашей ротой выдвинуться к краю
лощины, занять там позицию и удерживать ее до получения приказа отходить.
Вряд ли есть необходимость предупреждать вас, что это задание опасно, но,
если хотите, я думаю, вы можете передать командование своему старшему
лейтенанту. Я не уполномочен дать вам на это разрешение, я это просто от
себя вам предлагаю.
На подобное смертельное оскорбление капитан Мэдуэлл спокойно ответил:
- Сэр, я приглашаю вас присоединиться к моей роте. Офицер на коне будет
замечательной мишенью для противника, а я уже давно придерживаюсь мнения,
что вам было бы лучше присоединиться к мертвецам.
Искусство остроумного ответа зародилось в военных кругах еще в 1862
году.
Через полчаса рота капитана Мэдуэлла отошла с позиций на край лощины,
оставив там треть своего состава. Среди раненых был и сержант Хэлкроу.
Вскоре полк вынужден был отойти к главной линии обороны и к концу боя
находился в нескольких милях от лощины. И вот теперь капитан стоял возле
своего подчиненного и друга.
Сержант Хэлкроу был смертельно ранен. Форма его была в страшном
беспорядке. Казалось, что ее ожесточенно рвали на куски, чтобы обнажить
живот. Несколько пуговиц были оторваны от куртки и валялись неподалеку на
земле, кругом были разбросаны клочки обмундирования. Кожаный поясной ремень
был расстегнут, и кто-то, видимо, пытался вытянуть его из-под лежащего.
Большой потери крови не было. Единственная видимая рана - большая рваная
дыра в животе - была прикрыта землей и опавшими листьями. Из раны
высовывалась петля тонкой кишки. Подобного ранения капитан Мэдуэлл, немало
повидавший в жизни, никогда не встречал. Он не мог даже понять, как оно было
нанесено, или объяснить сопутствующие обстоятельства - странно разорванную
одежду, расстегнутый ремень, перепачканное тело. Он опустился на колени,
чтобы лучше рассмотреть рану. Затем поднялся, осмотрелся по сторонам, словно
разыскивая врага. В пятидесяти ярдах от себя, на вершине небольшого,
поросшего редкими деревьями холма, он увидел несколько темных предметов,
шевелящихся среди трупов,- стадо кабанов. Один стоял к нему спиной,
возвышаясь над остальными. Его передние ноги уперлись в труп, голова была
опущена и не видна. Щетинистый спинной хребет кабана казался черным на фоне
красного заката. Капитан Мэдуэлл отвел глаза и посмотрел на то, что когда-то
было его другом.
Человек, получивший эти чудовищные увечья, был еще жив. Время от
времени он шевелился и издавал стон при каждом вздохе. Пустым взором он
смотрел на друга; он вскрикивал при любом прикосновении. В страшной агонии
он разрыл землю, на которой лежал; в кулаках он судорожно сжимал листья,
перемешанные с землей. Ничего внятного он произнести был не в силах. Ощущает
ли он что-нибудь, кроме боли,- это узнать было невозможно. По выражению его
лица было видно, что он о чем-то просит, глаза полны мольбы. Чего он хотел?
В этом взгляде нельзя было ошибиться; слишком часто капитан видел его у
тех, кто просил убить их. Сознательно или бессознательно, этот корчащийся от
боли осколок человечества, этот сгусток обострившихся эмоций и чувств, эта
жертва человека и зверя, этот покорный и поверженный Прометей умолял все,
всех вокруг него даровать ему забвение. К земле и небу, к деревьям, к
человеку, ко всему, что обретает форму в ощущении или сознании, обращало это
воплощение страдания свою молчаливую мольбу.
О чем? О том, что мы даруем даже самым низким существам, не обладающим
разумом, чтобы просить, и в чем мы отказываем лишь несчастным представителям
нашей собственной расы: о благословенном освобождении, об обряде наивысшего
сострадания, о спасительном убийстве.
Капитан Мэдуэлл произнес имя своего друга. Он тщетно повторял его снова
и снова, пока чувства не начали душить его. Слезы лились на мертвенно
бледное лицо друга, ослепляя капитана. Он не видел ничего, кроме
расплывчатого движущегося предмета, но стоны становились все громче и все
чаще прерывались резкими криками. Капитан отвернулся, провел ладонью по лбу
и отошел. Завидев его, кабаны вскинули свои темно-красные морды, секунду
подозрительно смотрели на него и вдруг, захрюкав все разом, бросились прочь.
Лошадь, передняя нога которой была разбита ядром, приподняла с земли
голову и жалобно заржала. Мэдуэлл подошел к ней, вынул пистолет, всадил пулю
бедному животному между глаз и, стоя совсем рядом, наблюдал за предсмертной
агонией, которая, вопреки его ожиданиям, была сильной и долгой; наконец
лошадь застыла в неподвижности. Напряженные мышцы ее губ, в ужасной улыбке
обнажившие зубы, расслабились; четкий, резкий силуэт ее застыл в вечном
покое.
Далеко на западе, за поросшим редким леском холмом, почти совсем угасла
кайма заходящего солнца. В его лучах стволы деревьев стали нежно-серыми;
тени на их вершинах походили на большие темные птичьи гнезда. Наступала
ночь, а капитана Мэдуэлла отделяли от лагеря мили девственного леса. Но он
стоял возле мертвого животного, потеряв, видимо, всякое ощущение
окружающего. Взор его был устремлен вниз; левая рука бессильно свисала, а
правая все еще сжимала пистолет. Но вот он поднял голову, повернулся к
умирающему другу и быстро зашагал к нему. Он встал на одно колено, взвел
курок, приложил ствол ко лбу сержанта и, отвернувшись, нажал спуск. Выстрела
не последовало. Последний патрон он потратил на лошадь.
Бедняга сержант стонал, и губы его конвульсивно дергались. Пена изо рта
была слегка окрашена кровью.
Капитан Мэдуэлл поднялся и вынул из ножен свою шпагу. Пальцами левой
руки он провел по лезвию от эфеса до острия. Он держал шпагу на весу перед
собой, как бы испытывая свои нервы. Клинок не дрожал; отражение бледного
неба в нем было ясным и четким. Капитан наклонился и левой рукой разорвал на
умирающем рубашку, потом выпрямился и поставил острие шпаги прямо на сердце.
На этот раз он не отводил глаз. Схватив эфес шпаги обеими руками, он нажал
на нее изо всех сил, навалившись всем телом. Клинок вошел в грудь и сквозь
нее - в землю; капитан Мэдуэлл чуть не упал.
Умирающий поджал колени, бросил правую руку на грудь и схватился за
сталь с такой силой, что было видно, как побелели суставы пальцев. Эти
страшные, но тщетные усилия вытащить клинок расширили рану; ручеек крови
змейкой побежал по разодранной одежде. В этот момент три человека внезапно
появились из-за деревьев. Двое были санитарами. Они тащили носилки.
Третьим был майор Крид Хэлкроу.
перевод Б.Кокорева
- Ваше имя, пленный?
- Поскольку завтра на рассвете мне предстоит расстаться с ним, вряд ли
стоит его скрывать: Паркер Аддерсон.
- Чин?
- Весьма скромный; офицеры представляют слишком большую ценность, чтобы
можно было рисковать ими, используя в качестве шпионов. Я - сержант.
- Какого полка?
- Прошу прощения; боюсь, что мой ответ поможет вам определить, какие
войска находятся перед вами. Дело в том, что как раз эти сведения я хотел
получить, пробираясь в расположение ваших частей, а вовсе не сообщать их
вам.
- Вы не лишены остроумия.
- Если у вас хватит терпения подождать до завтра, я произведу на вас
обратное впечатление.
- Откуда вы знаете, что смерть ожидает вас завтра утром?
- Так уж принято. Шпионов, которых ловят до наступления ночи, обычно
казнят на рассвете. Это уже стало ритуалом.
Генерал снизошел до того, что пренебрег чувством собственного
достоинства, которым славились все высшие чины армии конфедератов, и
улыбнулся. Однако человек, находящийся в его власти и немилости, ошибся бы,
приняв этот видимый признак благосклонности за доброе предзнаменование.
Улыбка его не была ни веселой, ни заразительной, она не передалась людям,
стоявшим перед ним, то есть пойманному шпиону, которому эту улыбку удалось
вызвать, и вооруженному конвоиру, который доставил его сюда и теперь стоял
немного поодаль, не сводя глаз с пленного, освещенного желтоватым пламенем
свечи. В число обязанностей солдата вовсе не входило улыбаться. Его задача
была другого рода. Разговор возобновился, он напоминал суд над преступником,
совершившим тягчайшее преступление.
- Итак, вы признаете, что вы шпион и что, переодевшись в форму
солдата-южанина, вы проникли в мой лагерь, для того чтобы раздобыть
секретные сведения относительно численности и расположения наших войск.
- Главным образом относительно численности. Расположение их духа я и
так знал. Скверное!
Генерал снова не смог сдержать улыбки. Конвоир, сознавая, что положение
требует от него сугубой суровости, сделал совсем строгое лицо и стоял,
вытянувшись в струнку. Шпион же вертел свою серую шляпу с обвисшими полями и
лениво разглядывал окружающую его обстановку. Обстановка была проста.
Обыкновенная палатка, размером восемь футов на десять, освещалась
единственной сальной свечкой, воткнутой в основание штыка, который, в свою
очередь, был воткнут в простой сосновый стол, за этим столом и сидел
генерал; он что-то усердно писал, по всей видимости совершенно забыв о
попавшем к нему не по собственному желанию госте. Старый, изодранный ковер
покрывал земляной пол. Еще более старый кожаный чемодан, второй стул и
скатанные вместе одеяла - вот, пожалуй, и вся обстановка палатки. В
подразделении генерала Клаверинга особенно сильно чувствовались простота и
отсутствие пышности, свойственные армии южан вообще.
На большом гвозде, вбитом в столб, у входа, висела портупея с саблей,
пистолет в кобуре и почему-то охотничий нож, казавшийся совершенно здесь
неуместным. Обычно генерал считал своим долгом пояснять, что это сувенир -
память о мирных днях, когда он был еще штатским.
Ночь была бурная. Дождь лил как из ведра, каскадами обрушиваясь на
палатки, глухой стук капель по брезенту напоминал, как всегда, барабанную
дробь.
Каждый раз, когда новый порыв ветра сотрясал палатку, непрочное
сооружение шаталось и вздрагивало, а веревки, прикреплявшие ее к колышкам,
натягивались и грозили лопнуть.
Генерал кончил писать, сложил листок пополам и обратился к конвоиру,
который привел пленного.
- Вот, Тассман, возьми отнеси это генерал-адъютанту. А затем
возвращайся.
- А пленный как, господин генерал?- спросил солдат, отдавая честь, и
вопросительно посмотрел на несчастного шпиона.
- Исполняй приказание,- коротко бросил генерал.
Солдат взял записку и, согнувшись, вышел из палатки. Генерал Клаверинг
повернул красивое лицо к шпиону, беззлобно посмотрел ему прямо в глаза и
сказал:
- Плохая ночь, приятель.
- Для меня да.
- Вы не догадываетесь, что в этой записке?
- По всей вероятности, что-то важное, хотя, возможно, это говорит во
мне тщеславие,- думаю, что содержание ее посвящается мне.
- Да, я распорядился, чтобы издали приказ о вашей казни, он будет
зачитан перед войсками утром. Кроме того, дал кое-какие указания начальнику
военной полиции относительно того, как обставить эту церемонию.
- Надеюсь, генерал, что все будет хорошо продумано, поскольку я думаю
сам посетить этот спектакль.
- Может, у вас есть какие-нибудь пожелания насчет организации этого
дела, не хотели бы вы встретиться со священником?
- Не уверен, что я обрету продолжительный покой, лишив его заслуженного
отдыха.
- Боже милосердный! Неужели вы и на смерть пойдете с шуточками? Неужели
вы не отдаете себе отчет в том, что смерть это очень серьезное дело?
- Откуда же мне знать это? Я еще ни разу не умирал. Мне, правда,
приходилось слышать, что смерть - дело .серьезное. Но, как назло, всегда это
говорили люди, на себе ее не испытавшие.
Генерал помолчал. Интересный человек, забавный даже, никогда еще на
встречал таких, думал он.
- Во всяком случае, смерть-это утрата,- сказал он,- утрата счастья,
которым мы владеем, и всех надежд на будущее.
- Потеря, которую мы никогда не осознаем не может расстраивать нас или
внушать страх. Вы, без сомнения, замечали, генерал, что лица трупов,
которыми усеян ваш славный путь-путь солдата,- никогда не выражают
каких-либо признаков сожаления.
- Допустим, что мертвые действительно не знают сожаления, ну а как
насчет, наступления смерти, приближения к ней - это-то, должно быть, весьма
неприятно для каждого, кто не потерял способность чувствовать.
- Что же, боль, конечно, неприятна. Сам я всегда переносил ее плохо. Но
ведь чем дольше вы живете, тем чаще вам приходится испытывать ее. То, что вы
называете умиранием, есть не что иное, как последняя боль, а вообще-то
говоря, никакого умирания не существует. Предположим, например, что я делаю
попытку убежать. Вы поднимаете револьвер, который предусмотрительно положили
в карман, и...
Генерал покраснел, как девушка, затем негромко засмеялся, показав
ослепительно-белые зубы, и слегка наклонил голову, но не сказал ни слова.
Шпион продолжал:
- Выстрел - и я получаю пулю в живот. Я падаю, но я еще не умер.
Проходит полчаса мучительной агонии, и я умираю. Однако в каждый отдельный
момент этого получаса я либо жив, либо мертв. Переходного периода не
существует.
То же самое произойдет и завтра утром, когда меня будут вешать;
находясь в сознании, я буду знать, что жив, умерев - я так и не узнаю этого.
Похоже, что в данном случае природа решила соблюдать мои интересы. Именно
такой порядок установил бы и я сам. Все это так просто,- добавил он с
улыбкой,- что невольно начинаешь сознавать всю бессмыслицу этого акта.
Наступило долгое молчание. Генерал сидел с невозмутимым видом - он
внимательно смотрел на шпиона, но, казалось, не слушал его. Можно было
подумать, что глаза его стерегут пленного, тогда как голова занята совсем
другим. Наконец он глубоко вздохнул, вздрогнул, словно человек,
пробудившийся от страшного сна, и прошептал:
- Смерть ужасна!- Это сказал человек, повинный во многих смертях.
- Она была ужасна для наших диких предков,- серьезно возразил шпион,-
они стояли на слишком низкой ступени умственного развития, чтобы разъединять
два понятия - сознание и материальные формы его воплощения. Ведь существо,
стоящее на еще более низкой ступени развития, скажем обезьяна, не в
состоянии представить себе даже дом без его обитателей и, видя разрушенную
лачугу, тут же представляет себе несчастного, обитавшего в ней. Смерть
ужасна, поскольку мы с детства привыкаем думать о ней как о чем-то ужасном.
Это понятие подкрепляется невежественным, фантастическим представлением о
другом мире. То же самое происходит, когда название места способствует
возникновению легенды, объясняющей это название, а безрассудное поведение -
возникновению философского учения, оправдывающего его. Повесить меня в вашей
власти, генерал, но на этом вашей злой воли приходит конец, на небо вам меня
послать уже не удастся.
Генерал, казалось, не слышал всего этого. Рассуждения шпиона,
по-видимому, направили его мысли по непривычному руслу. Но выводы, к которым
он пришел, были его собственными, не зависящими ни от кого.
Буря стихла. Наступившая торжественная тишина сообщала, казалось, его
мыслям мрачность, вселяла в него суеверный страх. Может, тут играло роль
предчувствие.
-Я бы не хотел умереть,- сказал генерал,- во всяком случае, не хотел бы
умереть сегодня.
Он не договорил, хотя неизвестно, хотел ли он вообще продолжать,- в
палатку вошел штабной офицер, капитан Хестерлик, начальник военной полиции.
Его появление заставило генерала вернуться к жизни. Взгляд перестал быть
отсутствующим.
- Капитан,- сказал генерал, отвечая на приветствие вошедшего,- этот
сверкали между почерневших губ, глаза, расширенные и свирепые, горели, точно
угли, под окровавленным лбом. Полковник повелительным жестом указал в
сторону тыла. Дьявол поклонился в знак повиновения. Это был капитан Коултер.
Сразу же вслед за останавливающим жестом полковника на поле сражения
воцарилась тишина. Шквал снарядов больше не обрушивался на это ущелье
смерти, потому что неприятельские орудия также умолкли. Армия южан отступила
уже много часов назад, и командир арьергарда, который и так слишком долго
удерживал позицию, надеясь утихомирить пушку северян, теперь приказал
прекратить огонь.
- А я и не подозревал, сколь широко простирается моя власть,- с
усмешкой обратился к кому-то полковник, въезжая на вершину горы, чтобы
взглянуть, что же в действительности произошло.
Спустя час его бригада расположилась лагерем на оставленных противником
позициях. От нечего делать солдаты рассматривали валявшиеся тут же трупы
лошадей и обломки трех разбитых вдребезги орудий. Они взирали на все это с
неким благоговейным трепетом, точно богомольцы на святые реликвии. Тела южан
давно унесли; зрелище растерзанных на куски врагов доставило бы уж слишком
большую радость.
Разумеется, полковник и вся его боевая семья разместились в усадьбе
плантатора. Правда, дом был довольно сильно разрушен, но все-таки это было
лучше, чем ночевать под открытым небом. Повсюду были разбросаны остатки
поломанной мебели, потолок и стены во многих местах оказались пробитыми, а в
комнате стоял укоренившийся запах порохового дыма. Но кровати, сундуки с
женской одеждой и буфет не слишком пострадали. Новые постояльцы с комфортом
устроились на ночлег, а эпизод с батареей Коултера, буквально стертой с лица
земли, служил интересной темой для разговоров.
Вечером, во время ужина, в столовой появился один из ординарцев свиты и
попросил разрешения обратиться к полковнику.
- В чем дело, Барбур? - приветливо спросил тот, услышав просьбу
ординарца.
- Полковник, там, в погребе, что-то неладно. Не знаю, в чем дело.
По-моему, там кто-то есть. Я спускался туда, осматривая помещение.
- Я пойду посмотрю,- сказал один из штабных офицеров, поднимаясь с
места.
- И я также,- заявил полковник,- все другие пусть остаются на местах.
Ведите нас, ординарец.
Захватив со стола свечу, они стали спускаться по ступенькам погреба
вслед за взволнованным ординарцем. Свеча отбрасывала тусклый свет, но сразу
же, едва только они вошли, в узкой полосе освещенного пространства
обнаружилась чья-то фигура. Человек сидел на полу, прислонившись к черной
каменной стене, вдоль которой они продвигались. Колени его были высоко
подняты, голова опущена на грудь. Лицо человека, хотя и обращенное к ним в
профиль, разглядеть было невозможно, так как его скрывали длинные, свисающие
вниз волосы. И странно! - борода, гораздо более темная, чем волосы на
голове, густой спутанной массой падала к его ногам и стелилась по полу. Все
невольно остановились. Затем полковник, взяв свечу из дрожащей руки
ординарца, приблизился к человеку и внимательно вгляделся в него. Длинная
черная борода оказалась волосами мертвой женщины. В объятиях убитой покоился
ребенок, а оба они покоились в объятиях мужчины, который прижимал их к своей
груди и губам. Кровь была на волосах женщины, кровь была на волосах мужчины.
В нескольких метрах от них валялась оторванная детская нога. В неровном
земляном полу зияла яма - это была свежая воронка,- а в ней - осколок
снаряда с зазубренными краями. Полковник как можно выше поднял свечу. Пол
комнаты, находящейся над погребом, был пробит, и обломки досок торчали вниз
во все стороны.
- Да, этот каземат не приспособлен под убежище, серьезно сказал
полковник. Он не почувствовал, что его заключение прозвучало несколько
легковесно.
Некоторое время они молча стояли над этой группой. Штабной офицер думал
о неоконченном ужине, ординарец - о том, что бы такое могло находиться в
бочонках на другом конце погреба.
Внезапно человек, которого они считали мертвым, поднял голову и
спокойно посмотрел на окружавших его людей. Лицо его было черным как уголь,
щеки изборождены волнистыми светлыми полосами, тянувшимися книзу от глаз.
Губы были серовато-белыми, как у актера, загримированного под негра. На лбу
запеклась кровь.
Штабной офицер отступил на один шаг, ординарец - на два шага.
- Что вы здесь делаете, дружище? - спросил полковник, не трогаясь с
места.
- Этот дом принадлежит мне, сэр,- последовал учтивый ответ.
- Вам? Ах, вот как! А это кто?
- Это моя жена и ребенок. Я - капитан Коултер.
перевод С.Пшенникова и Д.Петрова
Бой был жарким и продолжительным; это чувствовалось во всем. Воздух был
пропитан запахом битвы. Теперь все уже позади; осталось только оказать
помощь раненым да похоронить убитых - "упаковать", как сказал один остряк из
похоронного взвода. "Паковать" придется немало. Куда ни посмотришь, по всему
лесу среди расщепленных деревьев валялись человеческие и конские трупы.
Между ними ходят санитары с носилками, подбирая тех немногих, которые еще
подают признаки жизни. Большинство раненых уже умерли без присмотра, пока
обсуждали их права на последнее причастие. Раненые должны ждать - таков
армейский закон; лучший способ позаботиться о них - выиграть сражение.
Следует признать, что победа - это особая привилегия человека, нуждающегося
в помощи. Однако многие не доживают до нее.
Пока рыли братские могилы, убитых собирали по двенадцать-двадцать
человек и складывали рядами. Тех, кого нести сюда было слишком далеко,
закапывали на месте. Попыток опознать трупы почти не было сделано, хотя в
большинстве случаев похоронные команды собирали трупы там, где они сами
сражались. Имена мертвых победителей были известны и занесены в списки.
Павшие солдаты противника вынуждены были довольствоваться простым
пересчетом. Зато это они получили сполна: многих из них пересчитали
несколько раз, и общая цифра, включенная впоследствии в официальную сводку
командира-победителя, отражала скорее мечту, чем истинный итог.
На некотором расстоянии от того места, где одна из похоронных команд
разбила "бивуак павших", облокотившись о дерево, стоял человек в форме
офицера федеральной армии. Весь облик его выражал крайнюю усталость; но при
этом он беспокойно вертел головой из стороны в сторону; очевидно, какие-то
мысли не давали ему покоя. Возможно, он не знал, в какую сторону идти;
казалось, он не собирался долго оставаться на этом месте, ибо прямые
красноватые лучи заходящего солнца уже играли в просветах между деревьями и
усталые солдаты заканчивали свое дело. Вряд ли он намерен был провести ночь
в одиночестве среди покойников. Девять человек из десяти, которых вы
встречаете на дороге после боя, обычно спрашивают, как добраться до той или
иной воинской части, как будто кто-то может это знать. Несомненно, этот
офицер заблудился. Отдохнув немного, он, вероятно, пойдет за одним из
похоронных взводов,
Однако когда все ушли, он направился прямо к лесу, навстречу багряному
закату, изукрасившему кровавыми пятнами его лицо. Уверенный вид, с каким он
теперь шел, свидетельствовал о том, что эти места ему знакомы. Он снова
хорошо ориентировался.
Он шел, не глядя на трупы, лежавшие по сторонам. Раздававшиеся то и
дело хриплые стоны тяжело раненных, которых не нашли санитары и которые
должны были провести беспокойную ночь под звездами, мучимые жаждой, также не
привлекали его внимания. Да и чем он мог им помочь, не будучи хирургом и не
имея под рукой воды? У края мелкой лощины,- простого углубления в
земле,лежало несколько трупов. Он увидел их, резко изменил свой курс и
быстро направился к ним. Проходя мимо трупов, он пристально разглядывал
каждый и наконец остановился над одним, лежавшим в некотором отдалении от
остальных, у молодой рощицы. Офицер внимательно осмотрел труп, и ему
показалось, что он шевелится. Офицер наклонился и потрогал лицо трупа.
Раздался крик.
Офицер был капитаном Даунингом Мэдуэллом из Массачусетского полка,
доблестным и умным солдатом, благородным человеком. В этом полку служили два
брата Хэлкроу - Кэффал и Крид. Кэффал был сержантом из роты Мэдуэлла, и эти
два человека (сержант и капитан) были верными друзьями. Они старались
держаться вместе, хотя этому мешало неравенство в чинах, различие
обязанностей и соображения военной дисциплины. Они вместе росли с самого
детства, а привычку сердца нелегко сломить. Кэффал Хэлкроу не имел ни
склонности, ни вкуса к военной службе, но он не мог смириться с мыслью, что
придется расстаться с другом; он записался в роту, где Мэдуэлл был младшим
лейтенантом. Оба дважды получали повышение в звании, но пропасть между
высшим сержантским званием и низшим офицерским была глубока и широка, и
поддерживать старые отношения становилось все труднее, возникали
разногласия.
Крид Хэлкроу, брат Кэффала, служил в том же полку майором. Это был
циничный, мрачного вида человек, и между ним и капитаном Мэдуэллом
существовала естественная антипатия, обстоятельства разжигали ее и
усиливали, пока не довели до активной враждебности. Если бы не сдерживающее
влияние Кэффала, каждый из этих двух патриотов, несомненно, приложил бы все
усилия, чтобы лишить свою страну услуг другого.
В то утро в начале боя полк находился в боевом охранении в миле от
основных сил. Он был атакован и почти окружен в лесу, но упорно удерживал
позиции. Во время затишья майор Хэлкроу подошел к капитану Мэдуэллу. Они,
как положено, обменялись приветствиями, и майор сказал:
- Капитан, полковник приказал вам с вашей ротой выдвинуться к краю
лощины, занять там позицию и удерживать ее до получения приказа отходить.
Вряд ли есть необходимость предупреждать вас, что это задание опасно, но,
если хотите, я думаю, вы можете передать командование своему старшему
лейтенанту. Я не уполномочен дать вам на это разрешение, я это просто от
себя вам предлагаю.
На подобное смертельное оскорбление капитан Мэдуэлл спокойно ответил:
- Сэр, я приглашаю вас присоединиться к моей роте. Офицер на коне будет
замечательной мишенью для противника, а я уже давно придерживаюсь мнения,
что вам было бы лучше присоединиться к мертвецам.
Искусство остроумного ответа зародилось в военных кругах еще в 1862
году.
Через полчаса рота капитана Мэдуэлла отошла с позиций на край лощины,
оставив там треть своего состава. Среди раненых был и сержант Хэлкроу.
Вскоре полк вынужден был отойти к главной линии обороны и к концу боя
находился в нескольких милях от лощины. И вот теперь капитан стоял возле
своего подчиненного и друга.
Сержант Хэлкроу был смертельно ранен. Форма его была в страшном
беспорядке. Казалось, что ее ожесточенно рвали на куски, чтобы обнажить
живот. Несколько пуговиц были оторваны от куртки и валялись неподалеку на
земле, кругом были разбросаны клочки обмундирования. Кожаный поясной ремень
был расстегнут, и кто-то, видимо, пытался вытянуть его из-под лежащего.
Большой потери крови не было. Единственная видимая рана - большая рваная
дыра в животе - была прикрыта землей и опавшими листьями. Из раны
высовывалась петля тонкой кишки. Подобного ранения капитан Мэдуэлл, немало
повидавший в жизни, никогда не встречал. Он не мог даже понять, как оно было
нанесено, или объяснить сопутствующие обстоятельства - странно разорванную
одежду, расстегнутый ремень, перепачканное тело. Он опустился на колени,
чтобы лучше рассмотреть рану. Затем поднялся, осмотрелся по сторонам, словно
разыскивая врага. В пятидесяти ярдах от себя, на вершине небольшого,
поросшего редкими деревьями холма, он увидел несколько темных предметов,
шевелящихся среди трупов,- стадо кабанов. Один стоял к нему спиной,
возвышаясь над остальными. Его передние ноги уперлись в труп, голова была
опущена и не видна. Щетинистый спинной хребет кабана казался черным на фоне
красного заката. Капитан Мэдуэлл отвел глаза и посмотрел на то, что когда-то
было его другом.
Человек, получивший эти чудовищные увечья, был еще жив. Время от
времени он шевелился и издавал стон при каждом вздохе. Пустым взором он
смотрел на друга; он вскрикивал при любом прикосновении. В страшной агонии
он разрыл землю, на которой лежал; в кулаках он судорожно сжимал листья,
перемешанные с землей. Ничего внятного он произнести был не в силах. Ощущает
ли он что-нибудь, кроме боли,- это узнать было невозможно. По выражению его
лица было видно, что он о чем-то просит, глаза полны мольбы. Чего он хотел?
В этом взгляде нельзя было ошибиться; слишком часто капитан видел его у
тех, кто просил убить их. Сознательно или бессознательно, этот корчащийся от
боли осколок человечества, этот сгусток обострившихся эмоций и чувств, эта
жертва человека и зверя, этот покорный и поверженный Прометей умолял все,
всех вокруг него даровать ему забвение. К земле и небу, к деревьям, к
человеку, ко всему, что обретает форму в ощущении или сознании, обращало это
воплощение страдания свою молчаливую мольбу.
О чем? О том, что мы даруем даже самым низким существам, не обладающим
разумом, чтобы просить, и в чем мы отказываем лишь несчастным представителям
нашей собственной расы: о благословенном освобождении, об обряде наивысшего
сострадания, о спасительном убийстве.
Капитан Мэдуэлл произнес имя своего друга. Он тщетно повторял его снова
и снова, пока чувства не начали душить его. Слезы лились на мертвенно
бледное лицо друга, ослепляя капитана. Он не видел ничего, кроме
расплывчатого движущегося предмета, но стоны становились все громче и все
чаще прерывались резкими криками. Капитан отвернулся, провел ладонью по лбу
и отошел. Завидев его, кабаны вскинули свои темно-красные морды, секунду
подозрительно смотрели на него и вдруг, захрюкав все разом, бросились прочь.
Лошадь, передняя нога которой была разбита ядром, приподняла с земли
голову и жалобно заржала. Мэдуэлл подошел к ней, вынул пистолет, всадил пулю
бедному животному между глаз и, стоя совсем рядом, наблюдал за предсмертной
агонией, которая, вопреки его ожиданиям, была сильной и долгой; наконец
лошадь застыла в неподвижности. Напряженные мышцы ее губ, в ужасной улыбке
обнажившие зубы, расслабились; четкий, резкий силуэт ее застыл в вечном
покое.
Далеко на западе, за поросшим редким леском холмом, почти совсем угасла
кайма заходящего солнца. В его лучах стволы деревьев стали нежно-серыми;
тени на их вершинах походили на большие темные птичьи гнезда. Наступала
ночь, а капитана Мэдуэлла отделяли от лагеря мили девственного леса. Но он
стоял возле мертвого животного, потеряв, видимо, всякое ощущение
окружающего. Взор его был устремлен вниз; левая рука бессильно свисала, а
правая все еще сжимала пистолет. Но вот он поднял голову, повернулся к
умирающему другу и быстро зашагал к нему. Он встал на одно колено, взвел
курок, приложил ствол ко лбу сержанта и, отвернувшись, нажал спуск. Выстрела
не последовало. Последний патрон он потратил на лошадь.
Бедняга сержант стонал, и губы его конвульсивно дергались. Пена изо рта
была слегка окрашена кровью.
Капитан Мэдуэлл поднялся и вынул из ножен свою шпагу. Пальцами левой
руки он провел по лезвию от эфеса до острия. Он держал шпагу на весу перед
собой, как бы испытывая свои нервы. Клинок не дрожал; отражение бледного
неба в нем было ясным и четким. Капитан наклонился и левой рукой разорвал на
умирающем рубашку, потом выпрямился и поставил острие шпаги прямо на сердце.
На этот раз он не отводил глаз. Схватив эфес шпаги обеими руками, он нажал
на нее изо всех сил, навалившись всем телом. Клинок вошел в грудь и сквозь
нее - в землю; капитан Мэдуэлл чуть не упал.
Умирающий поджал колени, бросил правую руку на грудь и схватился за
сталь с такой силой, что было видно, как побелели суставы пальцев. Эти
страшные, но тщетные усилия вытащить клинок расширили рану; ручеек крови
змейкой побежал по разодранной одежде. В этот момент три человека внезапно
появились из-за деревьев. Двое были санитарами. Они тащили носилки.
Третьим был майор Крид Хэлкроу.
перевод Б.Кокорева
- Ваше имя, пленный?
- Поскольку завтра на рассвете мне предстоит расстаться с ним, вряд ли
стоит его скрывать: Паркер Аддерсон.
- Чин?
- Весьма скромный; офицеры представляют слишком большую ценность, чтобы
можно было рисковать ими, используя в качестве шпионов. Я - сержант.
- Какого полка?
- Прошу прощения; боюсь, что мой ответ поможет вам определить, какие
войска находятся перед вами. Дело в том, что как раз эти сведения я хотел
получить, пробираясь в расположение ваших частей, а вовсе не сообщать их
вам.
- Вы не лишены остроумия.
- Если у вас хватит терпения подождать до завтра, я произведу на вас
обратное впечатление.
- Откуда вы знаете, что смерть ожидает вас завтра утром?
- Так уж принято. Шпионов, которых ловят до наступления ночи, обычно
казнят на рассвете. Это уже стало ритуалом.
Генерал снизошел до того, что пренебрег чувством собственного
достоинства, которым славились все высшие чины армии конфедератов, и
улыбнулся. Однако человек, находящийся в его власти и немилости, ошибся бы,
приняв этот видимый признак благосклонности за доброе предзнаменование.
Улыбка его не была ни веселой, ни заразительной, она не передалась людям,
стоявшим перед ним, то есть пойманному шпиону, которому эту улыбку удалось
вызвать, и вооруженному конвоиру, который доставил его сюда и теперь стоял
немного поодаль, не сводя глаз с пленного, освещенного желтоватым пламенем
свечи. В число обязанностей солдата вовсе не входило улыбаться. Его задача
была другого рода. Разговор возобновился, он напоминал суд над преступником,
совершившим тягчайшее преступление.
- Итак, вы признаете, что вы шпион и что, переодевшись в форму
солдата-южанина, вы проникли в мой лагерь, для того чтобы раздобыть
секретные сведения относительно численности и расположения наших войск.
- Главным образом относительно численности. Расположение их духа я и
так знал. Скверное!
Генерал снова не смог сдержать улыбки. Конвоир, сознавая, что положение
требует от него сугубой суровости, сделал совсем строгое лицо и стоял,
вытянувшись в струнку. Шпион же вертел свою серую шляпу с обвисшими полями и
лениво разглядывал окружающую его обстановку. Обстановка была проста.
Обыкновенная палатка, размером восемь футов на десять, освещалась
единственной сальной свечкой, воткнутой в основание штыка, который, в свою
очередь, был воткнут в простой сосновый стол, за этим столом и сидел
генерал; он что-то усердно писал, по всей видимости совершенно забыв о
попавшем к нему не по собственному желанию госте. Старый, изодранный ковер
покрывал земляной пол. Еще более старый кожаный чемодан, второй стул и
скатанные вместе одеяла - вот, пожалуй, и вся обстановка палатки. В
подразделении генерала Клаверинга особенно сильно чувствовались простота и
отсутствие пышности, свойственные армии южан вообще.
На большом гвозде, вбитом в столб, у входа, висела портупея с саблей,
пистолет в кобуре и почему-то охотничий нож, казавшийся совершенно здесь
неуместным. Обычно генерал считал своим долгом пояснять, что это сувенир -
память о мирных днях, когда он был еще штатским.
Ночь была бурная. Дождь лил как из ведра, каскадами обрушиваясь на
палатки, глухой стук капель по брезенту напоминал, как всегда, барабанную
дробь.
Каждый раз, когда новый порыв ветра сотрясал палатку, непрочное
сооружение шаталось и вздрагивало, а веревки, прикреплявшие ее к колышкам,
натягивались и грозили лопнуть.
Генерал кончил писать, сложил листок пополам и обратился к конвоиру,
который привел пленного.
- Вот, Тассман, возьми отнеси это генерал-адъютанту. А затем
возвращайся.
- А пленный как, господин генерал?- спросил солдат, отдавая честь, и
вопросительно посмотрел на несчастного шпиона.
- Исполняй приказание,- коротко бросил генерал.
Солдат взял записку и, согнувшись, вышел из палатки. Генерал Клаверинг
повернул красивое лицо к шпиону, беззлобно посмотрел ему прямо в глаза и
сказал:
- Плохая ночь, приятель.
- Для меня да.
- Вы не догадываетесь, что в этой записке?
- По всей вероятности, что-то важное, хотя, возможно, это говорит во
мне тщеславие,- думаю, что содержание ее посвящается мне.
- Да, я распорядился, чтобы издали приказ о вашей казни, он будет
зачитан перед войсками утром. Кроме того, дал кое-какие указания начальнику
военной полиции относительно того, как обставить эту церемонию.
- Надеюсь, генерал, что все будет хорошо продумано, поскольку я думаю
сам посетить этот спектакль.
- Может, у вас есть какие-нибудь пожелания насчет организации этого
дела, не хотели бы вы встретиться со священником?
- Не уверен, что я обрету продолжительный покой, лишив его заслуженного
отдыха.
- Боже милосердный! Неужели вы и на смерть пойдете с шуточками? Неужели
вы не отдаете себе отчет в том, что смерть это очень серьезное дело?
- Откуда же мне знать это? Я еще ни разу не умирал. Мне, правда,
приходилось слышать, что смерть - дело .серьезное. Но, как назло, всегда это
говорили люди, на себе ее не испытавшие.
Генерал помолчал. Интересный человек, забавный даже, никогда еще на
встречал таких, думал он.
- Во всяком случае, смерть-это утрата,- сказал он,- утрата счастья,
которым мы владеем, и всех надежд на будущее.
- Потеря, которую мы никогда не осознаем не может расстраивать нас или
внушать страх. Вы, без сомнения, замечали, генерал, что лица трупов,
которыми усеян ваш славный путь-путь солдата,- никогда не выражают
каких-либо признаков сожаления.
- Допустим, что мертвые действительно не знают сожаления, ну а как
насчет, наступления смерти, приближения к ней - это-то, должно быть, весьма
неприятно для каждого, кто не потерял способность чувствовать.
- Что же, боль, конечно, неприятна. Сам я всегда переносил ее плохо. Но
ведь чем дольше вы живете, тем чаще вам приходится испытывать ее. То, что вы
называете умиранием, есть не что иное, как последняя боль, а вообще-то
говоря, никакого умирания не существует. Предположим, например, что я делаю
попытку убежать. Вы поднимаете револьвер, который предусмотрительно положили
в карман, и...
Генерал покраснел, как девушка, затем негромко засмеялся, показав
ослепительно-белые зубы, и слегка наклонил голову, но не сказал ни слова.
Шпион продолжал:
- Выстрел - и я получаю пулю в живот. Я падаю, но я еще не умер.
Проходит полчаса мучительной агонии, и я умираю. Однако в каждый отдельный
момент этого получаса я либо жив, либо мертв. Переходного периода не
существует.
То же самое произойдет и завтра утром, когда меня будут вешать;
находясь в сознании, я буду знать, что жив, умерев - я так и не узнаю этого.
Похоже, что в данном случае природа решила соблюдать мои интересы. Именно
такой порядок установил бы и я сам. Все это так просто,- добавил он с
улыбкой,- что невольно начинаешь сознавать всю бессмыслицу этого акта.
Наступило долгое молчание. Генерал сидел с невозмутимым видом - он
внимательно смотрел на шпиона, но, казалось, не слушал его. Можно было
подумать, что глаза его стерегут пленного, тогда как голова занята совсем
другим. Наконец он глубоко вздохнул, вздрогнул, словно человек,
пробудившийся от страшного сна, и прошептал:
- Смерть ужасна!- Это сказал человек, повинный во многих смертях.
- Она была ужасна для наших диких предков,- серьезно возразил шпион,-
они стояли на слишком низкой ступени умственного развития, чтобы разъединять
два понятия - сознание и материальные формы его воплощения. Ведь существо,
стоящее на еще более низкой ступени развития, скажем обезьяна, не в
состоянии представить себе даже дом без его обитателей и, видя разрушенную
лачугу, тут же представляет себе несчастного, обитавшего в ней. Смерть
ужасна, поскольку мы с детства привыкаем думать о ней как о чем-то ужасном.
Это понятие подкрепляется невежественным, фантастическим представлением о
другом мире. То же самое происходит, когда название места способствует
возникновению легенды, объясняющей это название, а безрассудное поведение -
возникновению философского учения, оправдывающего его. Повесить меня в вашей
власти, генерал, но на этом вашей злой воли приходит конец, на небо вам меня
послать уже не удастся.
Генерал, казалось, не слышал всего этого. Рассуждения шпиона,
по-видимому, направили его мысли по непривычному руслу. Но выводы, к которым
он пришел, были его собственными, не зависящими ни от кого.
Буря стихла. Наступившая торжественная тишина сообщала, казалось, его
мыслям мрачность, вселяла в него суеверный страх. Может, тут играло роль
предчувствие.
-Я бы не хотел умереть,- сказал генерал,- во всяком случае, не хотел бы
умереть сегодня.
Он не договорил, хотя неизвестно, хотел ли он вообще продолжать,- в
палатку вошел штабной офицер, капитан Хестерлик, начальник военной полиции.
Его появление заставило генерала вернуться к жизни. Взгляд перестал быть
отсутствующим.
- Капитан,- сказал генерал, отвечая на приветствие вошедшего,- этот