Амброз Бирс. Рассказы

всеми незатейливыми надгробиями кладбища, и предусмотрительно приказал
высечь на нем эпитафию собственного сочинения во славу честности,
гражданской добродетели и тому подобных достоинств того, кто навеки почил
под ним, "пав жертвой племени ехидны Клеветы".
Далее он привлек самые выдающиеся из местных юридических талантов к
защите памяти своего покойного друга, и в течение пяти долгих лет все суды
штата были заняты разбором тяжб, порожденных завещанием Гилсона. Тонкому
судейскому пронырству мистер Брентшо противопоставил судейское пронырство
еще более тонкое: домогаясь оплачиваемых услуг, он предлагал цены, которые
нарушили равновесие рынка; когда судьи являлись к нему в дом,
гостеприимство, оказываемое там людям и животным, превосходило все,
когда-либо виденное в штате; лжесвидетельские показания он опрокидывал
показаниями более ловких лжесвидетелей.
Не в одном лишь храме слепой богини сосредоточивалась борьба - она
проникала в печать, в гостиные, на кафедры проповедников, она кипела на
рынке, на бирже, в школе, в золотоносных ущельях и на перекрестках улиц. И в
последний достопамятный день, когда истек законный срок всех претензий по
завещанию Гилсона, солнце зашло над краем, где нравственное чувство умерло,
общественная совесть притупилась, разум был принижен, ослаблен и затуманен.
Но мистер Брентшо торжествовал победу.
Случилось так, что в эту ночь затопило водой часть кладбища, в углу
которого покоились благородные останки Милтона Гилсона, эсквайра. Вздувшийся
от непрестанных ливней Кошачий Ручей разлился по берегам сердитым потоком,
вырыл безобразные ямы всюду, где когда-либо рыхлили землю, и, словно
устыдившись совершенного святотатства, отступил, оставив на виду многое, что
до сих пор было благочестиво сокрыто в недрах. Даже знаменитый памятник
Гилсону, краса и гордость Маммон-хилла, более не высился незыблемым укором
"племени ехидны"; под напором воды он рухнул на землю; поток-осквернитель
обнажил убогий полусгнивший сосновый гроб - жалкую противоположность пышного
монолита, который подобно гигантскому восклицательному знаку подчеркивал
раскрывшуюся истину.
В эту обитель скорби, влекомый какою-то смутной силой, которую он не
пытался ни понять, ни преодолеть, явился мистер Брентшо. Другим человеком
стал мистер Брентшо за это время. Пять лет трудов, тревог и усилий пронизали
сединой его черные волосы, согнули прямой стан, заострили черты и сделали
походку семенящей и неверной. Не менее пагубно сказались эти годы жестокой
борьбы на сердце его и рассудке: беспечное добродушие, побудившее его в свое
время принять бремя, возложенное на него покойником, уступило место
постоянной и глубокой меланхолии. Ясность и острота ума сменились старческой
расслабленностью второго детства. Широкий кругозор сузился до пределов одной
идеи, и на месте былого невозмутимого скептицизма в его душе теперь билась и
трепетала, точно летучая мышь, навязчивая вера в сверхъестественное,
зловещая тень надвигающегося безумия. Нетвердое во всем прочем, его сознание
с болезненным упорством цеплялось за одну мысль. То была непоколебимая
уверенность в полной безгрешности покойного Гилсона. Он так часто присягал в
этом перед судом и клялся в личной беседе, столько раз, торжествуя,
устанавливал это дорого доставшимися ему свидетельскими показаниями (в этот
самый день последний доллар гилсоновского наследства пошел в уплату мистеру
Джо Бентли, последнему защитнику гилсоновской чести), что, в конце концов,
это стало для него чем-то вроде религиозного догмата. Это была главная,
основная, незыблемая жизненная истина, единственная беспорочная правда в
мире лжи.
В тот час когда он задумчиво сидел над поверженным памятником, пытаясь
при неверном свете луны разобрать слова эпитафии, которые пять лет назад
сочинял с усмешкой, не уцелевшей в его памяти, глаза его вдруг наполнились
слезами раскаяния при мысли о том, что это он сам, его ложное обвинение
послужило причиной смерти столь достойного человека; ибо в ходе судебной
процедуры мистер Харпер, движимый особыми (ныне забытыми) побуждениями,
заявил под присягой, что в известном случае с гнедой кобылой покойный
действовал в полном согласии с его, Харпера, желаниями, доверенными
покойному под строгим секретом, который тот сохранил ценою собственной
жизни. Все то, что мистер Брентшо впоследствии сделал ради доброго имени
своего благодетеля, показалось ему вдруг несоизмеримо ничтожным - жалкие
попытки, обесцененные своекорыстием.
Так он сидел, терзаясь бесплодным раскаянием, как вдруг на землю перед
ним упала легкая тень. Он поднял глаза на луну, висевшую низко над
горизонтом, и увидел, что ее словно бы заслоняет какое-то негустое
расплывчатое облако; оно, однако, не стояло на месте, и, когда передвинулось
настолько, что луна выглянула из-за его края, мистер Брентшо различил
четкие, вполне определенные контуры человеческой фигуры. Видение становилось
все ярче и росло на глазах; оно приближалось к нему. Ужас сковал все его
чувства, от страшных догадок помутилось в голове, но все же мистер Брентшо
сразу заметил - а может быть, вообразил, что заметил,странное сходство этого
призрака с бренной оболочкой покойного Милтона Гилсона, каким тот был, когда
его сняли с Дерева пять лет тому назад. Сходство было полное - вплоть до
выкатившихся остекленевших глаз и темной полосы на шее. На нем не было ни
шляпы, ни пальто, как не было и на Гилсоне, когда руки плотника Пита бережно
укладывали его в простой дешевый гроб (кто-то давно уже оказал и самому Питу
эту добрососедскую услугу). Привидение - если это действительно было
привидение - держало в руках какой-то предмет, которого мистер Брентшо не
мог разглядеть. Оно все приближалось и наконец остановилось у гроба с
останками мистера Гилсона, крышка которого слегка сдвинулась, и у края
образовалась щель. Призрак наклонился над щелью и высыпал туда из небольшого
таза что-то темное, затем, крадучись, скользнул назад, к низине, в которой
расположена была часть кладбища. Там вода, отступив, обнажила множество
открытых гробов и теперь журчала меж ними, протяжно вздыхая и всхлипывая.
Нагнувшись к одному из них, дух тщательно смел в таз все его содержимое и
затем, возвратившись к своему гробу, снова, как и прежде, опорожнил таз над
щелью. Эта таинственная процедура повторялась у каждого из вскрытых гробов,
причем порой призрак погружал наполненный таз в воду и слегка тряс его,
чтобы освободить от примеси земли; но то, что оседало на дне, он неизменно
сносил в свой гроб. Короче говоря, нетленный дух Милтона Гилсона промывал
прах своих ближних и, как запасливый хозяин, присоединял его к своему
собственному.
Быть может, то было лишь создание помутившегося рассудка в объятом
жаром мозгу. Быть может, то была мрачная комедия, разыгранная существами,
чьи бесчисленные тени толпятся на грани потустороннего мира. Про то знает
лишь бог; нам же известно только одно: когда солнце нового дня позолотило
разрушенное маммон-хиллское кладбище, самый ласковый из его лучей упал на
бледное, неподвижное лицо Генри Брентшо, мертвеца среди мертвецов.

* ПРОСИТЕЛЬ *

перевод Н.Волжиной

Отважно ступая по наметенным с вечера сугробам впереди сестренки,
которая пробиралась по следам брата и подзадоривала его веселыми возгласами,
маленький краснощекий мальчуган, сын одного из самых видных граждан
Грэйвилла, споткнулся о какой-то предмет, лежавший глубоко под снегом. В
настоящем повествовании автор ставит себе целью объяснить, каким образом
этот предмет очутился там.
Те, кому посчастливилось проходить через Грэйвилл днем, не могли не
заметить большое каменное здание, венчающее невысокий холм к северу от
железнодорожной станции, то есть по правой руке, если идти к Грэйт-Моубрей.
Этот довольно унылый дом "раннелетаргического стиля" невольно наводил на
мысль, что строитель его пожелал уклониться от славы и, не имея возможности
скрыть свое творение - более того, вынужденный возвести его на самом видном
месте,- приложил все силы к тому, чтобы никто не захотел посмотреть на это
сооружение дважды. Поскольку речь идет о его внешнем виде, "Убежище Эберсаша
для престарелых", безусловно, гостеприимством и радушием не отличалось. Тем
не менее дом этот был весьма внушителен по размерам, и щедрому основателю
"Убежища" пришлось вложить в его постройку прибыли от многих партий чая,
шелков и пряностей, которые корабли привозили ему от наших антиподов в
Бостон, где он занимался в ту пору коммерческой деятельностью: впрочем,
большая часть денег была вложена в фонд "Убежища" при основании его. В общей
сложности этот бесшабашный человек ограбил своих законных наследников на
сумму не меньшую, чем полмиллиона долларов и пустил ее на ветер одним
взмахом щедрой руки. Возможно, что, имея намерение скрыться от этого
молчаливого свидетеля своей расточительности, он и распродал вскоре после
того все свое имущество в Грэйвилле, покинул места, где предавался недавно
мотовству, и уехал за море на одном из собственных кораблей. Однако
сплетники, получавшие сведения непосредственно с небес, утверждали, будто он
отправился подыскивать себе жену, хотя их версию не так-то легко было
связать с соображениями, имевшимися на этот счет у одного грэйвиллского
острослова, который заверял всех, что филантропически настроенный холостяк
покинул нашу юдоль (сиречь Грэйвилл), ибо здешние великовозрастные девицы
слишком уж допекали его своим вниманием. Как бы то ни было, назад он не
вернулся, и хотя смутные, отрывочные вести о его скитаниях в чужих краях
изредка и долетали до Грэйвилла, все же ничего определенного о нем никто не
знал, и для молодого поколения имя этого человека стало пустым звуком. Но -
высеченное на камне, оно громогласно заявляло о себе над главным входом
"Убежища для престарелых".
Несмотря на малообещающую внешность, "Убежище" представляло для своих
обитателей совсем не плохое место отдохновения от многих зол, которые они
навлекли на себя в жизни, будучи нищими, стариками да к тому же людьми. Ко
времени, о котором повествует эта короткая хроника, их насчитывалось там
человек двадцать, но по злобному нраву, сварливости и крайней
неблагодарности они с успехом могли бы сойти за целую сотню; такого мнения,
во всяком случае, придерживался старший смотритель "Убежища" мистер Сайлас
Тилбоди. Мистер Тилбоди был убежден, что, принимая стариков на место тех,
которые удалялись в иное, лучшее убежище, попечители ставили себе целью
испытывать его терпение и нарушать его покой. Говоря откровенно, чем дольше
пребывал мистер Тилбоди во главе этого учреждения, тем больше склонялся он к
мысли, что благотворительный замысел основателя весьма прискорбным образом
страдал от наличия в "Убежище" призреваемых. Мистер Тилбоди не мог
похвалиться богатой фантазией, но та, что у него имелась, была поглощена
преобразованием "Убежища" в некий воздушный замок, где он сам в качестве
кастеляна оказывал гостеприимство небольшой компании медоточивых,
состоятельных джентльменов средних лет, настроенных весьма благодушно и
охотно покрывающих расходы по своему содержанию. Попечители, которым мистер
Тилбоди был обязан своим положением и перед которыми ему приходилось
отчитываться, не имели счастья фигурировать в этом исправленном
филантропическом проекте. Что же касается самих попечителей, то, по словам
вышеупомянутого грэйвиллского остряка, провидение, поставившее их во главе
большого благотворительного предприятия, тем самым даровало им повод
проявлять свою склонность к бережливости. О выводах, которые, по его мнению,
напрашивались отсюда, мы говорить не будем; они не подтверждались и не
опровергались обитателями "Убежища" - лицами, бесспорно, наиболее
заинтересованными. Призреваемые доживали здесь остаток своих дней, незаметно
сходили в строго пронумерованные могилы, а на смену им появлялись другие
старики, до такой степени похожие на прежних, что большего сходства не мог
бы пожелать и сам враг рода человеческого. Если "Убежище" служило местом
кары за неумение жить по средствам, то престарелые грешники искали
справедливого возмездия за этот грех с настойчивостью, свидетельствовавшей
об искренности их раскаяния. Одним из таких грешников мы и намерены теперь
заинтересовать нашего читателя.
Что касается одежды, то человек этот выглядел малопривлекательно. Не
будь зимнего времени, поверхностный наблюдатель мог бы принять его за
хитроумное изобретение землепашца, не расположенного делить плоды своих
трудов с воронами, кои не трудятся, не прядут, и устранить это заблуждение
помог бы только более пристальный взгляд (на что не приходилось
рассчитывать), ибо человек этот шел в зимних сумерках к "Убежищу" по
Эберсаш-стрит не быстрее, чем это можно было бы ожидать от огородного
пугала, даже обретшего вдруг юность, здоровье и беспокойный характер. Одет
он был, вне всякого сомнения, плохо, и вместе с тем в его одежде
чувствовалось изящество и вкус; по всему было видно, что это проситель,
рассчитывающий получить место в "Убежище", куда только бедность и открывала
дорогу. В армии нищих мундиром служат лохмотья: они и есть знаки различия
между рядовым составом и офицерством, вербующим новобранцев.
Старик вошел в ворота, заковылял по широкой дорожке, уже побелевшей от
густого снега, и, время от времени стряхивая дрожащей рукой снежные хлопья,
забиравшиеся в каждую складку его платья, наконец предстал перед большим
круглым фонарем, который горел по ночам у главного входа в здание. Словно
желая скрыться от этих безжалостных лучей, он свернул влево и, пройдя
довольно большое расстояние вдоль фасада, позвонил у гораздо менее
внушительной двери, где свет горел только в полукруглом окне над входом и
равнодушно рассеивался выше уровня человеческого роста. Дверь открыл не кто
иной, как величественный мистер Тилбоди. Увидев посетителя, который сразу же
обнажил голову и несколько уменьшил радиус своей раз и навсегда согбенной
спины, эта важная особа не выразила ни удивления, ни досады. Мистер Тилбоди
был в необычно хорошем расположении духа, что следовало приписать
благотворному влиянию времени года: ибо подошел сочельник, и завтра должна
была наступить та благословенная, одна триста шестьдесят пятая часть года,
которую все добрые христиане встречают великими подвигами благочестия и
ликованием. Мистер Тилбоди был преисполнен чувствами, приличествующими такой
поре года, и его мясистое лицо и белесые глаза, слабый блеск которых только
и помогал отличить эту физиономию от перезрелой тыквы, так рассиялись на
этот раз, что мистеру Тилбоди, право, не мешало бы понежиться в лучах,
исходивших от его собственной персоны. Он был в шляпе, в высоких сапогах, в
пальто и при зонтике, как и подобало человеку, приготовившемуся выйти в ночь
и непогоду по долгу милосердия; ибо мистер Тилбоди, минуту назад покинувший
жену и детей, собрался в город, намереваясь закупить все то, что подкрепляет
ежегодную ложь о пузатеньком святом, который забирается в каминные трубы,
чтобы вознаградить отменно благонравных и, главное, правдивых мальчиков и
девочек. Поэтому он не пригласил старика войти в дом, хотя поздоровался с
ним приветливо.
- Здрасте, здрасте! Вовремя явились! Еще минута, и вы меня не застали
бы. Я спешу, пойдемте,- пройдем немного вместе.
- Благодарю вас,- ответил старик, и свет, падавший из открытой двери,
обнаружил на его худом, бледном, но отнюдь не лишенном благородства лице
что-то похожее на разочарование,- но если попечители... если мое прошение...
- Попечители,- сказал мистер Тилбоди, захлопнув перед ним дверь и в
прямом и в переносном смысле и лишив вместе со светом и луча надежды,- с
общего согласия не согласились принять вас.
Есть чувства, которые не подобает проявлять в рождественские дни, но
юмор, равно как и смерть, не считается со временем года.
- О боже мой! - воскликнул старик таким слабым и сиплым голосом, что
возглас этот прозвучал отнюдь не выразительно и показался совершенно
неуместным, по крайней мере, одному из тех, кто слышал его. Другому же... но
разве нам, мирянам, дано что-нибудь знать об этом!
- Да,- продолжал мистер Тилбоди, приноравливаясь к походке своего
спутника, который машинально и без особого успеха старался идти по следам,
им же самим проложенным в снегу,- принимая во внимание некоторые
обстоятельства, весьма необычные обстоятельства, надеюсь, вы понимаете...
попечители решили, что принять вас вряд ли будет удобно. Будучи старшим
смотрителем "Убежища" и занимая также должность секретаря почтенного совета
попечителей,- когда мистер Тилбоди полным голосом провозгласил этот титул,
дом, видневшийся сквозь пелену снега, словно утратил часть своего величия,я
считаю себя обязанным повторить вам слова председателя совета, его
преподобия Байрэма, а он сказал, что при данных обстоятельствах пребывание
ваше в "Убежище" в высшей степени нежелательно. Я почел своим долгом
передать почтеннейшему совету попечителей то, что вы сообщили мне вчера о
своей нужде, болезни и о тех испытаниях, которые провидению угодно было
ниспослать вам, когда вы, как это и следовало ожидать, намеревались изложить
свою просьбу самолично; однако же после тщательного и, я бы сказал,
благочестивого рассмотрения вашего дела - чему способствовало также чувство
милосердия, приличествующее кануну праздника,- было решено, что мы не вправе
вызвать хотя бы малейшее сомнение в полезности "Убежища", которое милостью
божией вверено нашим заботам.
К этому времени они вышли на улицу; фонарь у ворот еле виднелся сквозь
падающий снег. Следы, протоптанные стариком, уже занесло, и он замедлил шаг,
видимо не зная, куда идти. Мистер Тилбоди прошел немного вперед и оглянулся,
неохотно расставаясь с представившейся ему возможностью поговорить.
- Принимая во внимание некоторые обстоятельства,- повторил он,-
решение...
Но мистер Тилбоди втуне расточал свое красноречие; старик уже пересек
улицу, свернул к пустырю и нетвердыми шагами отправился прямо куда глаза
глядят, а так как идти ему, собственно говоря, было некуда, то поступок этот
не был таким уж бессмысленным, как это могло показаться на первый взгляд.
И вот почему на следующее утро, когда ради такого дня колокола во всем
Грэйвилле названивали особенно рьяно, маленький краснощекий сынок его
преподобия Байрэма, пробиравшийся по сугробам к дому благочестия, споткнулся
о труп грэйвиллского филантропа Амоса Эберсаша.

* ТАЙНА ДОЛИНЫ МАКАРДЖЕРА *

перевод Ф.Золотаревской

Милях в девяти от Индийского холма, на северо-западе, лежит долина
Макарджера. Это, собственно, даже и не долина, а просто ложбинка между двумя
невысокими лесистыми склонами. Расстояние от устья до верховьев (ведь
долины, как и реки, имеют свое определенное строение) не превышает двух
миль, а ложе в самом широком месте чуть больше дюжины ярдов. Всю ширину
долины занимает небольшой ручей, полноводный в зимнюю пору и высыхающий
ранней весной; так что лишь водное русло отделяет друг от друга два пологих
склона, заросших непроходимым колючим кустарником и толокнянкой. Ни одна
живая душа не заглядывает в долину Макарджера, разве только случайно
забредет сюда кто-нибудь из наиболее предприимчивых окрестных охотников. За
пять миль от этого места даже название его никому не известно. Впрочем, в
тех краях можно найти много безымянных географических
достопримечательностей, гораздо более интересных, чем долина Макарджера, и
вы напрасно стали бы расспрашивать местных жителей о происхождении именно
этого названия.
Если двигаться от устья в глубь долины, то на полпути можно обнаружить
еще одну долину с коротким сухим ложем, перерезывающую горный склон справа.
Пересечение двух долин образует площадку в два-три акра. На ней несколько
лет назад находился полуразвалившийся дощатый домик, состоявший всего из
одной комнаты. Каким образом удалось построить хижину, пусть даже
незатейливую и маленькую, в столь неприступном месте,- это загадка,
разрешение которой утолило бы ваше любопытство, но едва ли принесло бы вам
какую-либо пользу. Возможно, нынешнее ложе ручья было когда-то дорогой.
Известно только, что в этой долине одно время велись довольно тщательные
горные изыскания, а стало быть, сюда должны были каким-то образом добираться
рудокопы и вьючные животные с инструментом и продовольствием. По всей
вероятности, прибыль от разработок не оправдывала тех затрат, которые
понадобились бы на то, чтобы соединить долину Макарджера с каким-нибудь
центром цивилизации, знаменитым своим лесопильным заводом. Как бы там ни
было, в долине сохранился домик, или, вернее, значительная часть его. В
хижине отсутствовали дверь и окно, а сложенная из камней и глины труба
превратилась в непривлекательную бесформенную груду, густо заросшую дерном.
Скудная мебель, которая, вероятно, находилась когда-то в домике, пошла на
топливо для охотничьих костров, так же как и большая часть нижних досок
обшивки. Эта же судьба постигла, должно быть, и колодезный сруб, ибо в то
время, о котором идет речь, от колодца оставалась лишь довольно широкая, но
не слишком глубокая яма неподалеку от хижины.
Однажды летним днем 1874 года я проходил долину Макарджера, двигаясь по
высохшему руслу ручья из другой, более узкой долины. Я охотился на
перепелов, и в сумке у меня лежало уже около дюжины птиц, когда я достиг
описываемой хижины, о существовании которой доселе и не подозревал. Бегло
осмотрев разрушенный домик, я продолжал охоту, и так как мне на сей раз
необыкновенно везло, я задержался и этой долине почти до заката солнца. Тут
только я вспомнил, что ушел довольно далеко от человеческого жилья и не
успею найти пристанище до наступления ночи. Но в моей охотничьей сумке было
вдоволь еды, а старый дом мог вполне послужить мне приютом, если он вообще
требуется в теплую и сухую ночь в горах Сьерра Невады, где можно без всяких
одеял отлично выспаться на ложе из сосновой хвои. Я люблю одиночество, мне
нравятся летние ночи, и потому я без особых колебаний решил разбить здесь
лагерь. До наступления темноты у меня уже готова была в углу комнаты постель
из веток и листьев, а на огне жарился перепел. Из разрушенного очага тянуло
дымом, пламя мягко освещало комнату. Сидя за скромным ужином из дичи и
допивая остатки вина, которым мне, за неимением воды, весь день пришлось
утолять жажду, я наслаждался довольством и покоем, какие не всегда
доставляет нам даже более изысканный стол и комфортабельное жилище.
И тем не менее что-то было не так. Я ощущал довольство и покой, но не
чувствовал себя в безопасности. Я поймал себя на том, что чаще, чем нужно,
посматриваю на пустые проемы окна и двери. Глядя в черноту ночи, я не мог
избавиться от какой-то непонятной тревоги. Воображение мое наполняло мир,
лежащий за пределами хижины, враждебными мне существами реальными и
сверхъестественными. Самыми главными среди них были медведь гризли, который,
как я знал, все еще встречается в тех местах и призраки которых, как я имел
все основания думать, едва ли можно было здесь встретить. К сожалению, наши
чувства не всегда считаются с теорией вероятности, и меня в этот вечер
одинаково страшило как возможное, так и невозможное.
Каждый, кому приходилось когда-либо бывать в подобной обстановке,
вероятно, замечал, что по ночам боязнь действительной и воображаемой
опасности не так велика под открытым небом, как в доме с распахнутой дверью.
Я понял это, когда лежал на постели из листьев в углу комнаты, следя за
медленно догорающим огнем. И как только в очаге угасла последняя искра, я,
схватив лежавшее рядом ружье, направил дуло на теперь уже совершенно
невидимый дверной проем. Палец мой лежал на взведенном курке, дыхание
замерло, каждый мускул во мне был напряжен. Спустя некоторое время я отложил
ружье, испытывая стыд и унижение. Чего мне пугаться? И с какой стати? Мне,
которому

Лик ночи более знаком,
Чем лик людской...

Мне, который, по своей врожденной склонности к суевериям, свойственной
в той или иной степени любому из нас, всегда умел находить особую прелесть и
очарование в одиночестве, мраке и безмолвии! Мой бессмысленный страх был для
меня загадкой, и, размышляя над ней, я незаметно погрузился в дремоту. И тут
я увидел сон.
Я находился в большом городе, в чужой стране. Люди здесь были какой-то
родственной мне нации и лишь незначительно отличались по одежде и языку. И
все же я не мог сказать, кто они такие. Я воспринимал их смутно, как сквозь
туман. В центре города высился огромный замок. Я знал, как он называется, но
не мог выговорить названия. Я шел какими-то улицами. Они были то широкие и
прямые, с большими современными зданиями, то мрачные и извилистые, зажатые
между островерхими старинными строениями. Нависающие верхние этажи,
украшенные искусной резьбой по дереву и камню, почти сходились у меня над
головой.
Я искал кого-то, кого никогда не видел, но тем не менее я был уверен,
что, найдя, сразу же узнаю его. Поиски мои не были бесцельными или