Страница:
беспорядочными. В них была определенная методическая последовательность. Я
без колебаний сворачивал с одной улицы на другую и, нисколько не боясь
заблудиться, петлял по лабиринту узких переулков.
Наконец я остановился перед низенькой дверью скромного каменного
домика, по всей вероятности, жилища какого-нибудь ремесленника из тех, что
побогаче. Я вошел, не постучавшись. В комнате, довольно скудно обставленной
и освещенной единственным окном из ромбовидных стекол, находились двое -
мужчина и женщина. Они не обратили ни малейшего внимания на мое вторжение -
во сне такие вещи кажутся вполне естественными. Мужчина и женщина не
разговаривали между собою; они просто сидели, угрюмые и неподвижные, в
разных углах комнаты.
Женщина была молодая и довольно полная. Она отличалась какой-то строгой
красотой, у нее были прекрасные большие глаза. Весь ее облик черезвычайно
живо запечатлелся в моей памяти, но лица ее я не запомнил: во сне человек не
замечает таких деталей. На плечи женщины был наброшен клетчатый плед.
Мужчина выглядел гораздо старше ее. Его смуглое свирепое лицо казалось еще
более отталкивающим из-за длинного шрама, тянувшегося наискось от виска до
черных усов. Во сне мне казалось, что шрам не врезался в лицо, а точно
маячит перед ним - по-иному я не могу это выразить - как нечто
самостоятельное. В тот самый момент, как я увидел эту пару, я понял, что они
муж и жена.
Что произошло дальше, я помню смутно. Все вдруг спуталось, смешалось.
Очевидно, это были проблески пробуждающегося сознания. Казалось, картина
моего сна и мое реальное окружение соединились, накладываясь одно на другое,
пока наконец первое, постепенно бледнея, не исчезло совсем. И тогда я
окончательно проснулся в заброшенной хижине, полностью осознав, где я и что
со мной.
Мои глупые страхи исчезли. Открыв глаза, я увидел, что огонь не погас,
а, напротив, разгорелся с новой силой от упавшей в очаг ветки. В хижине
опять стало светло. Я, должно быть, задремал всего на несколько минут, но
мой, в общем довольно банальный, сон почему-то произвел на меня сильное
впечатление, и мне совершенно расхотелось спать. Вскоре я встал, сгреб в
кучу тлеющие угли и, закурив трубку, принялся самым нелепым образом
рассуждать сам с собою над тем, что мне пригрезилось.
В то время я затруднился бы сказать, почему этот сон представлялся мне
достойным внимания. Стоило мне лишь серьезно вдуматься в него, как я узнал
город моего сна. Это был Эдинбург. Я никогда в нем не бывал. И если этот сон
был воспоминанием, то лишь воспоминанием об увиденном на фотографиях или
прочитанном в книгах. То, что я узнал город, почему-то глубоко поразило
меня. Что-то в моем сознании, вопреки рассудку и воле, твердило мне, что все
это имеет черезвычайно важное значение. И та же непонятная сила приобрела
власть над моей речью.
- Ну, конечно,- громко произнес я совершенно помимо своей воли,-
Мак-Грегоры, должно быть, приехали сюда из Эдинбурга.
В тот момент ни слова эти, ни то, что я их произнес, не вызвали у меня
ни малейшего удивления. Казалось вполне естественным, что мне знакомы имена
увиденных во сне людей и известна их история. Но вскоре нелепость этих
рассуждений дошла до моего сознания. Я громко рассмеялся, выбил из трубки
золу и снова растянулся на своем ложе из веток и листьев. Я лежал, рассеянно
глядя на догорающий огонь, и не думал больше ни о моем сне, ни о том, что
меня окружало. Наконец последний язычок пламени вспыхнул, вытянулся вверх и,
отделившись от тлеющих углей, растаял в воздухе. Наступила полная темнота.
Не успел померкнуть последний отблеск огня, как в то же мгновение
послышался глухой стук, точно от падения тяжелого тела, и пол подо мною
задрожал. Я рывком сел и стал ощупью искать лежавшее рядом ружье. Мне
показалось, что какой-то дикий зверь прыгнул в хижину через окно. Шаткий
домишко все еще содрогался, когда я вдруг услыхал звуки ударов, шарканье ног
по полу, а затем, совсем близко от меня, чуть ли не на расстоянии вытянутой
руки - пронзительный крик женщины, выдававший смертельную муку. Такого
страшного вопля мне никогда еще не доводилось слышать. Он буквально
парализовал меня. Некоторое время я не ощущал ничего, кроме охватившего меня
ужаса. К счастью, в этот момент пальцы мои нащупали ружье, и знакомый
холодок ствола несколько успокоил меня. Я вскочил на нсуи и, напрягая
зрение, стал вглядываться во тьму. Неистовые вопли умолкли, но вместо этого
я услыхал нечто еще более жуткое - хрипы и тяжелое дыхание умирающего
существа!
Когда глаза мои привыкли к темноте, я стал различать при слабом свете
тлеющих углей очертания темных провалов двери и окна. Затем явственно
проступили во мраке стены и пол, и наконец я смог разглядеть всю комнату,
все ее углы. Но кругом было пусто. Тишина больше ничем не нарушалась.
Слегка дрожащей рукой я кое-как развел огонь (другая рука все еще
сжимала ружье) и снова внимательно исследовал помещение. Нигде не было ни
малейших признаков того, что сюда кто-то заходил. На пыльном полу
отпечатались следы только моих башмаков; никаких других следов не было
видно. Я снова раскурил трубку и, отодрав от внутренней стены несколько
досок,- выйти в темноте за дверь я не решился,- подбросил в огонь топлива.
Весь остаток ночи я просидел у очага, пыхтя трубкой, размышляя и поддерживая
огонь. Ни за какие блага в мире не дал бы я теперь снова погаснуть этому
маленькому язычку пламени.
Спустя несколько лет я встретился в Сакраменто с неким Морганом. У меня
было к нему рекомендательное письмо от друга из Сан-Франциско. Обедая у
него, я заметил на стенах различные трофеи, свидетельствовавшие о том, что
хозяин дома - заядлый охотник. Оказалось, что так оно и было. Рассказывая о
своих охотничьих подвигах, Морган упомянул о краях, где со мною произошла
когда-то странная история.
- Мистер Морган,- внезапно спросил я,- не приходилось ли вам слышать о
местности, которая называется долиной Макарджсра?
- Еще бы!- ответил он.- Ведь это я в прошлом году нашел там скелет и
поместил об этом сообщение в газетах.
Мне про это ничего не было известно. Очевидно, сообщение появилось в
тот период, когда я находился на Востоке.
- Кстати,- заметил Морган,- название долины не совсем точно, ее
следовало бы назвать долиной Мак-Грегора... Дорогая,- обратился он к жене,-
мистер Элдерсон расплескал немного свое вино.
Это было слишком мягко сказано. Бокал с вином просто-напросто выпал у
меня из рук.
- Когда-то в этой долине стояла старая хижина,- продолжал мистер
Морган, когда беспорядок, причиненный моей неловкостью, был ликвидирован. Но
незадолго до моего появления в тех местах домик был взорван; вернее, он был
начисто уничтожен взрывом. Повсюду были раскиданы обломки дерева. Доски пола
разошлись, и в щели между двумя уцелевшими половицами я и мой спутник нашли
обрывок клетчатого пледа. Присмотревшись, мы увидели, что он обернут вокруг
плеч женского трупа, от которого остался лишь скелет, кое-где покрытый
клочьями одежды и ссохшейся коричневой кожи. Однако пощадим чувства миссис
Морган,- с улыбкой прервал себя хозяин дома.
И в самом деле, эта леди, слушая рассказ, обнаруживала скорее
отвращение, чем сочувствие.
- Тем не менее необходимо добавить,- продолжал . мистер Морган,- что
череп был проломлен в нескольких местах каким-то тупым орудием. И само это
орудие-, рукоятка кайлы, покрытая пятнами крови,- лежало тут же, под досками
пола.
Мистер Морган обернулся к жене:
- Прости меня, дорогая,- сказал он с подчеркнутой торжественностью,- за
перечисление всех этих отвратительных подробностей естественного, хотя и
прискорбного эпизода супружеской ссоры, безусловно вызванной непослушанием
несчастной жены. .
- Мне давно уже следовало не обращать на это внимания,- хладнокровно
ответила она.- Ведь ты столько. раз просил меня о том же и в тех же самых
выражениях.
Мне показалось, что мистер Морган обрадовался возможности продолжать
рассказ.
- На основании этих, а также ряда других фактов понятые пришли к
заключению, что покойная Джанет Мак-Грегор скончалась от ударов, нанесенных
ей неизвестным лицом. Однако было отмечено, что серьезные улики указывают на
ее мужа, Томаса Мак-Грегора, как на виновника этого злодеяния. Но Томас
Мак-Грегор исчез бесследно, и никто о нем больше никогда не слышал.
Выяснилось, что супруги прибыли из Эдинбурга, и... дорогая, разве ты не
видишь, что у мистера Элдерсона в тарелке для костей оказалась вода?
Я уронил цыплячью ножку в полоскательницу.
- В комоде я нашел фотографию Мак-Грегора, но и она не помогла отыскать
преступника.
- Можно мне взглянуть? - спросил я.
С фотографии смотрело свирепое смуглое лицо, которое казалось еще более
отталкивающим из-за длинного шрама, тянувшегося наискось от виска до длинных
усов.
- Кстати, мистер Элдерсон,- заметил мой любезный хозяин.- Позвольте
узнать, почему вы спросили меня о долине Макарджера?
- У меня там когда-то потерялся мул. И эта потеря... очень расстроила
меня.
- Дорогая,- сказал мистер Морган с бесстрастностью добросовестного
переводчика,- потеря мула заставила мистера Элдерсона наперчить свой кофе.
перевод О.Холмской
- Я не так суеверен, как вы, врачи, - люди науки, как вы любите себя
называть,- сказал Хоувер, отвечая на невысказанное обвинение.- Кое-кто из
вас - правда, немногие - верит в бессмертие души и в то, что нам могут
являться видения, которые у вас не хватает честности назвать просто
привидениями. Я же только утверждаю, что живых иногда можно видеть там, где
их сейчас нет, но где они раньше были,- где они жили так долго и так, я бы
сказал, интенсивно, что оставили отпечаток на всем, что их окружало. Я
достоверно знаю: личность человека может настолько запечатлеться в
окружающем, что даже долго спустя его образ может предстать глазам другого
человека. Но, конечно, это должна быть личность, способная оставить
отпечаток, и глаза, способные его воспринять,- например, мои.
- Да, глаза, способные воспринять, и мозг, способный превратно
истолковать воспринятое,- с улыбкой сказал доктор Фрейли.
- Благодарю вас. Всегда приятно, когда твои ожидания сбываются,- а это
как раз та степень любезности, которой я мог ожидать от вас.
- Прошу прощенья. Но вы скатывали, что знаете достоверно. Таких слов не
бросают на ветер. Может быть, вы расскажете, откуда у вас эта уверенность?
- Вы это назовете галлюцинацией,- сказал Хоувер,- но все равно.
И он начал свой рассказ:
- Прошлым летом я, как вы знаете, поехал в городок Меридиан,
намереваясь провести там самую жаркую пору. Мой родственник, у которого я
думал остановиться, захворал, и мне пришлось искать себе другое пристанище.
После долгих поисков я наконец нашел свободное помещение-дом, в котором
некогда жил чудаковатый доктор по фамилии Маннеринг; потом он уехал, куда -
никто не знал, даже тот, кто, по его поручению, присматривал за домом.
Маннеринг сам построил этот дом и прожил в нем почти десять лет вдвоем
со старой служанкой. Практика у него всегда была небольшая, а вскоре он ее
совсем бросил. Мало того, он совершенно удалился от общества и жил настоящим
анахоретом. Деревенский врач, единственный, с кем он поддерживал общение,
рассказывал мне, что эти годы отшельничества он посвятил научному
исследованию и даже написал целую книгу, но труд этот не заслужил одобрения
со стороны его собратьев по профессии. Они считали, что Маннеринг немного
по-' мешан. Сам я не видел этой книги и сейчас не помню ее заглавия, но мне
говорили, что в ней он излагал до-, вольно оригинальную теорию. Он
утверждал, что в некоторых случаях бывает возможно предсказать заранее
смерть человека, хотя бы тот сейчас пользовался цветущим здоровьем, и срок
этот можно исчислить с большой точностью. Самый длительный срок для такого
предсказания он, кажется, определял в восемнадцать - месяцев. Хранители
местных преданий рассказывали, что он не раз ставил такие прогнозы, или,
может быть, правильнее сказать, диагнозы, и утверждали, что в каждом случае
то лицо, чьих близких он предупредил, умирало в указанный день, и притом без
всякой видимой причины. Все это, впрочем, не имеет отношения к тому, о чем я
хочу рассказать: я просто подумал, что вас, как врача, это может позабавить.
Дом сдавался с обстановкой, которая сохранилась в полной
неприкосновенности еще с тех дней, когда там жил доктор. Это было, пожалуй,
слишком мрачное жилище для человека, не склонного ни к отшельничеству, ни к
научным трудам, и мне кажется, что дух этого дома, или, верней, дух его
прежнего обитателя, оказал влияние и на меня, ибо, когда я там находился,
мною неизменно овладевала меланхолия, вовсе мне не свойственная. Не думаю,
чтобы ее можно было объяснить просто одиночеством: правда, ночью я оставался
совсем один - прислуга спала не в доме,- но я никогда не скучаю наедине с
самим собой, так как чтение составляет мое любимое занятие. Одним словом,
каковы бы ни были причины, а результатом была подавленность и какое-то
чувство неотвратимой беды; особенно тяжким оно становилось в кабинете
доктора Маннеринга, хотя это была самая светлая и веселая комната в доме.
Здесь висел портрет доктора Маннеринга масляными красками, в натуральную
величину, и все в комнате, казалось, сосредоточивалось вокруг него. В
портрете не было ничего необычайного; на нем был изображен человек лет
пятидесяти, довольно приятной внешности, с бритым лицом и темными глазами, с
проседью в черных волосах. Но почему-то портрет притягивал к себе, от него
трудно было оторваться. Лицо человека на портрете не покидало меня,- можно
сказать, что оно меня преследовало.
Однажды вечером я проходил через эту комнату, направляясь в спальню с
лампой в руках,- в Меридиане не было газового освещения. Как всегда, я
остановился перед портретом: при свете лампы он, казалось, приобрел какое-то
новое выражение,- трудно сказать, какое именно, но, во всяком случае,
таинственное. Это возбудило мое любопытство, не внушив, однако, тревоги. Я
стал двигать лампой из стороны в сторону, наблюдая различные эффекты от
перемены освещения. Поглощенный этим занятием, я вдруг почувствовал желание
оглянуться.
Я это сделал и увидел, что по комнате прямо ко мне идет человек. Когда
он приблизился настолько, что свет от лампы озарил его лицо, я увидел, что
это сам доктор Маннеринг. Как будто портрет сошел со стены!
- Простите,- сказал я с некоторой холодностью.- Очевидно, я не слышал,
как вы постучали.
Он прошел мимо на расстоянии двух шагов, поднял палец, как будто
предостерегая меня, и, не промолвив ни слова, вышел из комнаты - куда и как,
мне не удалось заметить, так же как я не заметил его прихода.
Мне, конечно, незачем объяснять вам, что происшедшее было то, что вы
называете галлюцинацией, а я видением. Дверей в комнате было только две:
одна была заперта на ключ, а вторая вела в спальню, которая не имела другого
выхода. Что я почувствовал, когда это сообразил, не относится к делу.
Вы, надо полагать, сочтете это банальной историей с привидениями,
построенной по правилам, установленным классиками этого жанра. Будь это так,
я не стал бы рассказывать, даже если бы она случилась со мной на самом деле.
Но человек этот не был призраком; он жив. Я встретил его сегодня на
Юнион-стрит. Он прошел мимо меня в толпе.
Хоувер кончил свой рассказ. Несколько минут оба собеседника молчали.
Доктор Фрейли рассеянно барабанил пальцами по столу.
- Он сегодня что-нибудь сказал?- спросил он. Что-нибудь такое, из чего
можно было заключить, что он не мертв?
Хоувер уставился на доктора и ничего не ответил..
- Может быть, он сделал какой-нибудь знак? - продолжал Фрейли.
Какой-нибудь жест? Может быть, поднял палец? У него была такая привычка,
когда он собирался сказать что-нибудь важное,- например, когда он ставил
диагноз.
- Да, он поднял палец- совершенно так, как тогда мое видение. Но - боже
мой!- вы, стало быть, его знали?
Хоувер, видимо, начинал волноваться.
- Я знал его. И я прочитал его книгу - когда-нибудь каждый врач ее
прочитает. Его поразительное открытие-это первостепенной важности вклад в
медицинскую науку. Да, я его знал. Я лечил его во время его. последней
болезни три года назад. Он умер.
Хоувер вскочил со стула; видно было, что он с трудом сдерживает
волнение. Он прошелся взад и вперед по комнате, потом остановился перед
своим другом и нетвердым голосом спросил:
- Фрейли, вы ничего не имеете сказать мне как врач?
- Что вы, Хоувер! Вы самый здоровый человек из всех, кого я знаю. Но я
дам вам совет как друг. Пойдите к себе в комнату; вы играете на скрипке как
ангел,сыграйте что-нибудь. Что-нибудь веселое и бодрое. Выбросьте из головы
мрачные мысли.
На другой день Хоувера нашли у него в комнате мертвым. Он прижимал
скрипку к подбородку, смычок покоился на струнах, перед ним был раскрыт
"Траурный марш" Шопена.
перевод Н.Рахмановой
- Неужели вы это серьезно? Вы в самом деле верите, что машина думает?
Я не сразу получил ответ: Моксон, казалось, был всецело поглощен углями
в камине, он ловко орудовал кочергой, пока угли, польщенные его вниманием,
не Запылали ярче. Вот уже несколько недель я наблюдал, как развивается в нем
привычка тянуть с ответом на самые несложные, пустячные вопросы. Однако вид
у него был рассеянный, словно он не обдумывает ответ, а погружен в свои
собственные мысли, словно что-то гвоздем засело у него в голове.
Наконец он проговорил:
- Что такое "машина"? Понятие это определяют по-разному. Вот
послушайте, что сказано в одном популярном словаре: "Орудие, или устройство
для приложения и увеличения силы или для достижения желаемого результата".
Но в таком случае, разве человек не машина? А согласитесь, что человек
думает или же думает, что думает.
- Ну, если вы не желаете ответить на мой вопрос,- возразил я довольно
раздраженно,- так прямо и скажите, Ваши слова попросту увертка. Вы прекрасно
понимаете, что под "машиной" я подразумеваю не человека, а нечто созданное и
управляемое человеком.
- Если только это "нечто" не управляет человеком,--сказал он, внезапно
вставая и подходя к окну, за которым все тонуло в предгрозовой черноте
ненастного вечера. Минуту спустя он повернулся ко мне и, улыбаясь, сказал:
- Прошу извинения, я и не думал увертываться. Я просто счел уместным
привести это определение и сделать создателя словаря невольным участником
нашего спора. Мне легко ответить на ваш вопрос прямо: да, я верю, что машина
думает о той работе, которую она делает.
Ну, что ж, это был достаточно прямой ответ. Однако нельзя сказать, что
слова Моксона меня порадовали, они скорее укрепили печальное подозрение, что
увлечение, с каким он предавался занятиям в своей механической мастерской,
не принесло ему пользы. Я знал, например, что он страдает бессонницей, а это
недуг не из легких. Неужели Моксон повредился в рассудке? Его ответ убеждал
тогда, что так оно и есть. Быть может, теперь я отнесся бы к этому иначе. Но
тогда я был молод, а к числу благ, в которых не отказано юности, принадлежит
невежество. Подстрекаемый этим могучим стимулом к противоречию, я сказал:
- А чем она, позвольте, думает? Мозга-то у нее нет.
Ответ, последовавший с меньшим, чем обычно, запозданием, принял
излюбленную им форму контрвопроса.
- А чем думает растение? У него ведь тоже нет мозга.
- Ах так, растения, значит, тоже принадлежат к разряду мыслителей! Я
был бы счастлив узнать некоторые из их философских выводов - посылки можете
опустить.
- Вероятно, об этих выводах можно судить по их поведению,- ответил он,
ничуть не задетый моей глупой иронией.- Не стану приводить в пример
чувствительную мимозу, некоторые насекомоядные растения и те цветы, чьи
тычинки склоняются и стряхивают пыльцу на забравшуюся в чашечку пчелу, для
того чтобы та могла оплодотворить их далеких супруг,- все это достаточно
известно. Но поразмыслите вот над чем. Я посадил у себя в саду на открытом
месте виноградную лозу. Едва только она проросла, я воткнул в двух шагах от
нее колышек. Лоза тотчас устремилась к нему, но когда через несколько дней
она уже почти дотянулась до колышка, я перенес его немного в сторону. Лоза
немедленно сделала резкий поворот и опять потянулась к колышку. Я
многократно повторял этот маневр, и наконец, лоза, словно потеряв терпение,
бросила погоню и, презрев дальнейшие попытки сбить ее с толку, направилась к
невысокому дереву, росшему немного поодаль, и обвилась вокруг него. А корни
эвкалипта? Вы не поверите, до какой степени они могут вытягиваться в поисках
влаги. Известный садовод рассказывает, что однажды корень проник в
заброшенную дренажную трубу и путешествовал по ней, пока не наткнулся на
каменную стену, которая преграждала трубе путь. Корень покинул трубу и
пополз вверх по стене; в одном месте выпал камень, и образовалась дыра,
корень пролез в дыру и, спустившись по другой стороне стены, отыскал
продолжение трубы и последовал по ней дальше.
- Так к чему вы клоните?
- Разве вы не понимаете значения этого случая? Он говорит о том, что
растения наделены сознанием. Доказывает, что они думают.
- Даже если и так, то что из этого следует? Мы говорили не о растениях,
а о машинах. Они, правда, либо частью изготовлены из металла, а частью из
дерева, но дерева, уже переставшего быть живым, либо целиком из металла. Или
же, по-вашему, неорганическая природа тоже способна мыслить?
- А как же иначе вы объясняете, к примеру, явление кристаллизации?
- Никак не объясняю.
- Да и не сможете объяснить, не признав того, что вам так хочется
отрицать, а именно - разумного сотрудничества между составными элементами
кристаллов. Когда солдаты выстраиваются в шеренгу или каре, вы говорите о
разумном действии. Когда дикие гуси летят треугольником, вы рассуждаете об
инстинкте. А когда однородные атомы минерала, свободно передвигающиеся в
растворе, организуются в математически совершенные фигуры или когда частицы
замерзшей влаги образуют симметричные и прекрасные снежинки, вам нечего
сказать. Вы даже не сумели придумать никакого ученого слова, чтобы прикрыть
ваше воинствующее невежество.
Моксон говорил с необычным для него воодушевлением и горячностью. В тот
момент когда он замолчал, из соседней комнаты, именуемой "механической
мастерской", доступ в которую был закрыт для всех, кроме него самого,
донеслись какие-то звуки, словно кто-то колотил ладонью по столу. Моксон
услыхал стук одновременно со мной и, явно встревожившись, встал и быстро
прошел в ту комнату, откуда он слышался. Мне показалось невероятным, чтобы
там находился кто-то посторонний; интерес к другу, несомненно с примесью
непозволительного любопытства, заставил меня напряженно прислушиваться, но
все-таки с гордостью заявляю - я не прикладывал уха к замочной скважине.
Раздался какой-то беспорядочный шум не то борьбы, не то драки, пол задрожал.
Я совершенно явственно различил затрудненное дыхание и хриплый шепот:
"Проклятый!" Затем все стихло, и сразу появился Моксон с виноватой улыбкой
на лице.
- Простите, что я вас бросил. У меня там машина вышла из себя и
взбунтовалась.
Глядя в упор на его левую щеку, которую пересекли четыре кровавые
ссадины, я сказал:
- А не надо ли подрезать ей ногти?
Моя насмешка пропала даром: он не обратил на нее никакого внимания,
уселся на стул, на котором сидел раньше, и продолжал прерванный монолог, как
будто ничего ровным счетом не произошло:
- Вы, разумеется, не согласны с теми (мне незачем называть их имена
человеку с вашей эрудицией), кто учит, что материя наделена разумом, что
каждый атом есть живое, чувствующее, мыслящее существо. Но я-то на их
стороне. Не существует материи мертвой, инертной: она вся живая, она
исполнена силы, активной и потенциальной, чувствительна к тем же силам в
окружающей среде и подвержена воздействию сил еще более сложных и тонких,
заключенных в организмах высшего порядка, с которыми материя может прийти в
соприкосновение, например в человеке, когда он подчиняет материю себе. Она
вбирает в себя что-то от его интеллекта и воли - и вбирает тем больше, чем
совершеннее машина и чем сложнее выполняемая ею работа. Помните, как Герберт
Спенсер определяет понятие "жизнь"? Я читал его тридцать лет назад.
Возможно, впоследствии он сам что-нибудь переиначил, уж не знаю, но мне в то
время казалось, что в его формулировке нельзя ни переставить, ни прибавить,
ни убавить ни одного слова. Определение Спенсера представляется мне не
только лучшим, но единственно возможным. "Жизнь,- говорит он,- есть
определенное сочетание разнородных изменений, совершающихся как
одновременно, так и последовательно в соответствии с внешними условиями".
- Это определяет явление,- заметил я,- но не указывает на его причину.
- Но такова суть любого определения,- возразил он.- Как утверждает
Милль, мы ничего не знаем о причине, кроме того что она чему-то
предшествует; ничего не знаем о следствии, кроме того что оно за чем-то
следует. Есть явления, которые не существуют одно без другого, хотя между
собой не имеют ничего общего: первые во времени мы именуем причиной, вторые
- следствием. Тот, кто видел много раз кролика, преследуемого собакой, и
без колебаний сворачивал с одной улицы на другую и, нисколько не боясь
заблудиться, петлял по лабиринту узких переулков.
Наконец я остановился перед низенькой дверью скромного каменного
домика, по всей вероятности, жилища какого-нибудь ремесленника из тех, что
побогаче. Я вошел, не постучавшись. В комнате, довольно скудно обставленной
и освещенной единственным окном из ромбовидных стекол, находились двое -
мужчина и женщина. Они не обратили ни малейшего внимания на мое вторжение -
во сне такие вещи кажутся вполне естественными. Мужчина и женщина не
разговаривали между собою; они просто сидели, угрюмые и неподвижные, в
разных углах комнаты.
Женщина была молодая и довольно полная. Она отличалась какой-то строгой
красотой, у нее были прекрасные большие глаза. Весь ее облик черезвычайно
живо запечатлелся в моей памяти, но лица ее я не запомнил: во сне человек не
замечает таких деталей. На плечи женщины был наброшен клетчатый плед.
Мужчина выглядел гораздо старше ее. Его смуглое свирепое лицо казалось еще
более отталкивающим из-за длинного шрама, тянувшегося наискось от виска до
черных усов. Во сне мне казалось, что шрам не врезался в лицо, а точно
маячит перед ним - по-иному я не могу это выразить - как нечто
самостоятельное. В тот самый момент, как я увидел эту пару, я понял, что они
муж и жена.
Что произошло дальше, я помню смутно. Все вдруг спуталось, смешалось.
Очевидно, это были проблески пробуждающегося сознания. Казалось, картина
моего сна и мое реальное окружение соединились, накладываясь одно на другое,
пока наконец первое, постепенно бледнея, не исчезло совсем. И тогда я
окончательно проснулся в заброшенной хижине, полностью осознав, где я и что
со мной.
Мои глупые страхи исчезли. Открыв глаза, я увидел, что огонь не погас,
а, напротив, разгорелся с новой силой от упавшей в очаг ветки. В хижине
опять стало светло. Я, должно быть, задремал всего на несколько минут, но
мой, в общем довольно банальный, сон почему-то произвел на меня сильное
впечатление, и мне совершенно расхотелось спать. Вскоре я встал, сгреб в
кучу тлеющие угли и, закурив трубку, принялся самым нелепым образом
рассуждать сам с собою над тем, что мне пригрезилось.
В то время я затруднился бы сказать, почему этот сон представлялся мне
достойным внимания. Стоило мне лишь серьезно вдуматься в него, как я узнал
город моего сна. Это был Эдинбург. Я никогда в нем не бывал. И если этот сон
был воспоминанием, то лишь воспоминанием об увиденном на фотографиях или
прочитанном в книгах. То, что я узнал город, почему-то глубоко поразило
меня. Что-то в моем сознании, вопреки рассудку и воле, твердило мне, что все
это имеет черезвычайно важное значение. И та же непонятная сила приобрела
власть над моей речью.
- Ну, конечно,- громко произнес я совершенно помимо своей воли,-
Мак-Грегоры, должно быть, приехали сюда из Эдинбурга.
В тот момент ни слова эти, ни то, что я их произнес, не вызвали у меня
ни малейшего удивления. Казалось вполне естественным, что мне знакомы имена
увиденных во сне людей и известна их история. Но вскоре нелепость этих
рассуждений дошла до моего сознания. Я громко рассмеялся, выбил из трубки
золу и снова растянулся на своем ложе из веток и листьев. Я лежал, рассеянно
глядя на догорающий огонь, и не думал больше ни о моем сне, ни о том, что
меня окружало. Наконец последний язычок пламени вспыхнул, вытянулся вверх и,
отделившись от тлеющих углей, растаял в воздухе. Наступила полная темнота.
Не успел померкнуть последний отблеск огня, как в то же мгновение
послышался глухой стук, точно от падения тяжелого тела, и пол подо мною
задрожал. Я рывком сел и стал ощупью искать лежавшее рядом ружье. Мне
показалось, что какой-то дикий зверь прыгнул в хижину через окно. Шаткий
домишко все еще содрогался, когда я вдруг услыхал звуки ударов, шарканье ног
по полу, а затем, совсем близко от меня, чуть ли не на расстоянии вытянутой
руки - пронзительный крик женщины, выдававший смертельную муку. Такого
страшного вопля мне никогда еще не доводилось слышать. Он буквально
парализовал меня. Некоторое время я не ощущал ничего, кроме охватившего меня
ужаса. К счастью, в этот момент пальцы мои нащупали ружье, и знакомый
холодок ствола несколько успокоил меня. Я вскочил на нсуи и, напрягая
зрение, стал вглядываться во тьму. Неистовые вопли умолкли, но вместо этого
я услыхал нечто еще более жуткое - хрипы и тяжелое дыхание умирающего
существа!
Когда глаза мои привыкли к темноте, я стал различать при слабом свете
тлеющих углей очертания темных провалов двери и окна. Затем явственно
проступили во мраке стены и пол, и наконец я смог разглядеть всю комнату,
все ее углы. Но кругом было пусто. Тишина больше ничем не нарушалась.
Слегка дрожащей рукой я кое-как развел огонь (другая рука все еще
сжимала ружье) и снова внимательно исследовал помещение. Нигде не было ни
малейших признаков того, что сюда кто-то заходил. На пыльном полу
отпечатались следы только моих башмаков; никаких других следов не было
видно. Я снова раскурил трубку и, отодрав от внутренней стены несколько
досок,- выйти в темноте за дверь я не решился,- подбросил в огонь топлива.
Весь остаток ночи я просидел у очага, пыхтя трубкой, размышляя и поддерживая
огонь. Ни за какие блага в мире не дал бы я теперь снова погаснуть этому
маленькому язычку пламени.
Спустя несколько лет я встретился в Сакраменто с неким Морганом. У меня
было к нему рекомендательное письмо от друга из Сан-Франциско. Обедая у
него, я заметил на стенах различные трофеи, свидетельствовавшие о том, что
хозяин дома - заядлый охотник. Оказалось, что так оно и было. Рассказывая о
своих охотничьих подвигах, Морган упомянул о краях, где со мною произошла
когда-то странная история.
- Мистер Морган,- внезапно спросил я,- не приходилось ли вам слышать о
местности, которая называется долиной Макарджсра?
- Еще бы!- ответил он.- Ведь это я в прошлом году нашел там скелет и
поместил об этом сообщение в газетах.
Мне про это ничего не было известно. Очевидно, сообщение появилось в
тот период, когда я находился на Востоке.
- Кстати,- заметил Морган,- название долины не совсем точно, ее
следовало бы назвать долиной Мак-Грегора... Дорогая,- обратился он к жене,-
мистер Элдерсон расплескал немного свое вино.
Это было слишком мягко сказано. Бокал с вином просто-напросто выпал у
меня из рук.
- Когда-то в этой долине стояла старая хижина,- продолжал мистер
Морган, когда беспорядок, причиненный моей неловкостью, был ликвидирован. Но
незадолго до моего появления в тех местах домик был взорван; вернее, он был
начисто уничтожен взрывом. Повсюду были раскиданы обломки дерева. Доски пола
разошлись, и в щели между двумя уцелевшими половицами я и мой спутник нашли
обрывок клетчатого пледа. Присмотревшись, мы увидели, что он обернут вокруг
плеч женского трупа, от которого остался лишь скелет, кое-где покрытый
клочьями одежды и ссохшейся коричневой кожи. Однако пощадим чувства миссис
Морган,- с улыбкой прервал себя хозяин дома.
И в самом деле, эта леди, слушая рассказ, обнаруживала скорее
отвращение, чем сочувствие.
- Тем не менее необходимо добавить,- продолжал . мистер Морган,- что
череп был проломлен в нескольких местах каким-то тупым орудием. И само это
орудие-, рукоятка кайлы, покрытая пятнами крови,- лежало тут же, под досками
пола.
Мистер Морган обернулся к жене:
- Прости меня, дорогая,- сказал он с подчеркнутой торжественностью,- за
перечисление всех этих отвратительных подробностей естественного, хотя и
прискорбного эпизода супружеской ссоры, безусловно вызванной непослушанием
несчастной жены. .
- Мне давно уже следовало не обращать на это внимания,- хладнокровно
ответила она.- Ведь ты столько. раз просил меня о том же и в тех же самых
выражениях.
Мне показалось, что мистер Морган обрадовался возможности продолжать
рассказ.
- На основании этих, а также ряда других фактов понятые пришли к
заключению, что покойная Джанет Мак-Грегор скончалась от ударов, нанесенных
ей неизвестным лицом. Однако было отмечено, что серьезные улики указывают на
ее мужа, Томаса Мак-Грегора, как на виновника этого злодеяния. Но Томас
Мак-Грегор исчез бесследно, и никто о нем больше никогда не слышал.
Выяснилось, что супруги прибыли из Эдинбурга, и... дорогая, разве ты не
видишь, что у мистера Элдерсона в тарелке для костей оказалась вода?
Я уронил цыплячью ножку в полоскательницу.
- В комоде я нашел фотографию Мак-Грегора, но и она не помогла отыскать
преступника.
- Можно мне взглянуть? - спросил я.
С фотографии смотрело свирепое смуглое лицо, которое казалось еще более
отталкивающим из-за длинного шрама, тянувшегося наискось от виска до длинных
усов.
- Кстати, мистер Элдерсон,- заметил мой любезный хозяин.- Позвольте
узнать, почему вы спросили меня о долине Макарджера?
- У меня там когда-то потерялся мул. И эта потеря... очень расстроила
меня.
- Дорогая,- сказал мистер Морган с бесстрастностью добросовестного
переводчика,- потеря мула заставила мистера Элдерсона наперчить свой кофе.
перевод О.Холмской
- Я не так суеверен, как вы, врачи, - люди науки, как вы любите себя
называть,- сказал Хоувер, отвечая на невысказанное обвинение.- Кое-кто из
вас - правда, немногие - верит в бессмертие души и в то, что нам могут
являться видения, которые у вас не хватает честности назвать просто
привидениями. Я же только утверждаю, что живых иногда можно видеть там, где
их сейчас нет, но где они раньше были,- где они жили так долго и так, я бы
сказал, интенсивно, что оставили отпечаток на всем, что их окружало. Я
достоверно знаю: личность человека может настолько запечатлеться в
окружающем, что даже долго спустя его образ может предстать глазам другого
человека. Но, конечно, это должна быть личность, способная оставить
отпечаток, и глаза, способные его воспринять,- например, мои.
- Да, глаза, способные воспринять, и мозг, способный превратно
истолковать воспринятое,- с улыбкой сказал доктор Фрейли.
- Благодарю вас. Всегда приятно, когда твои ожидания сбываются,- а это
как раз та степень любезности, которой я мог ожидать от вас.
- Прошу прощенья. Но вы скатывали, что знаете достоверно. Таких слов не
бросают на ветер. Может быть, вы расскажете, откуда у вас эта уверенность?
- Вы это назовете галлюцинацией,- сказал Хоувер,- но все равно.
И он начал свой рассказ:
- Прошлым летом я, как вы знаете, поехал в городок Меридиан,
намереваясь провести там самую жаркую пору. Мой родственник, у которого я
думал остановиться, захворал, и мне пришлось искать себе другое пристанище.
После долгих поисков я наконец нашел свободное помещение-дом, в котором
некогда жил чудаковатый доктор по фамилии Маннеринг; потом он уехал, куда -
никто не знал, даже тот, кто, по его поручению, присматривал за домом.
Маннеринг сам построил этот дом и прожил в нем почти десять лет вдвоем
со старой служанкой. Практика у него всегда была небольшая, а вскоре он ее
совсем бросил. Мало того, он совершенно удалился от общества и жил настоящим
анахоретом. Деревенский врач, единственный, с кем он поддерживал общение,
рассказывал мне, что эти годы отшельничества он посвятил научному
исследованию и даже написал целую книгу, но труд этот не заслужил одобрения
со стороны его собратьев по профессии. Они считали, что Маннеринг немного
по-' мешан. Сам я не видел этой книги и сейчас не помню ее заглавия, но мне
говорили, что в ней он излагал до-, вольно оригинальную теорию. Он
утверждал, что в некоторых случаях бывает возможно предсказать заранее
смерть человека, хотя бы тот сейчас пользовался цветущим здоровьем, и срок
этот можно исчислить с большой точностью. Самый длительный срок для такого
предсказания он, кажется, определял в восемнадцать - месяцев. Хранители
местных преданий рассказывали, что он не раз ставил такие прогнозы, или,
может быть, правильнее сказать, диагнозы, и утверждали, что в каждом случае
то лицо, чьих близких он предупредил, умирало в указанный день, и притом без
всякой видимой причины. Все это, впрочем, не имеет отношения к тому, о чем я
хочу рассказать: я просто подумал, что вас, как врача, это может позабавить.
Дом сдавался с обстановкой, которая сохранилась в полной
неприкосновенности еще с тех дней, когда там жил доктор. Это было, пожалуй,
слишком мрачное жилище для человека, не склонного ни к отшельничеству, ни к
научным трудам, и мне кажется, что дух этого дома, или, верней, дух его
прежнего обитателя, оказал влияние и на меня, ибо, когда я там находился,
мною неизменно овладевала меланхолия, вовсе мне не свойственная. Не думаю,
чтобы ее можно было объяснить просто одиночеством: правда, ночью я оставался
совсем один - прислуга спала не в доме,- но я никогда не скучаю наедине с
самим собой, так как чтение составляет мое любимое занятие. Одним словом,
каковы бы ни были причины, а результатом была подавленность и какое-то
чувство неотвратимой беды; особенно тяжким оно становилось в кабинете
доктора Маннеринга, хотя это была самая светлая и веселая комната в доме.
Здесь висел портрет доктора Маннеринга масляными красками, в натуральную
величину, и все в комнате, казалось, сосредоточивалось вокруг него. В
портрете не было ничего необычайного; на нем был изображен человек лет
пятидесяти, довольно приятной внешности, с бритым лицом и темными глазами, с
проседью в черных волосах. Но почему-то портрет притягивал к себе, от него
трудно было оторваться. Лицо человека на портрете не покидало меня,- можно
сказать, что оно меня преследовало.
Однажды вечером я проходил через эту комнату, направляясь в спальню с
лампой в руках,- в Меридиане не было газового освещения. Как всегда, я
остановился перед портретом: при свете лампы он, казалось, приобрел какое-то
новое выражение,- трудно сказать, какое именно, но, во всяком случае,
таинственное. Это возбудило мое любопытство, не внушив, однако, тревоги. Я
стал двигать лампой из стороны в сторону, наблюдая различные эффекты от
перемены освещения. Поглощенный этим занятием, я вдруг почувствовал желание
оглянуться.
Я это сделал и увидел, что по комнате прямо ко мне идет человек. Когда
он приблизился настолько, что свет от лампы озарил его лицо, я увидел, что
это сам доктор Маннеринг. Как будто портрет сошел со стены!
- Простите,- сказал я с некоторой холодностью.- Очевидно, я не слышал,
как вы постучали.
Он прошел мимо на расстоянии двух шагов, поднял палец, как будто
предостерегая меня, и, не промолвив ни слова, вышел из комнаты - куда и как,
мне не удалось заметить, так же как я не заметил его прихода.
Мне, конечно, незачем объяснять вам, что происшедшее было то, что вы
называете галлюцинацией, а я видением. Дверей в комнате было только две:
одна была заперта на ключ, а вторая вела в спальню, которая не имела другого
выхода. Что я почувствовал, когда это сообразил, не относится к делу.
Вы, надо полагать, сочтете это банальной историей с привидениями,
построенной по правилам, установленным классиками этого жанра. Будь это так,
я не стал бы рассказывать, даже если бы она случилась со мной на самом деле.
Но человек этот не был призраком; он жив. Я встретил его сегодня на
Юнион-стрит. Он прошел мимо меня в толпе.
Хоувер кончил свой рассказ. Несколько минут оба собеседника молчали.
Доктор Фрейли рассеянно барабанил пальцами по столу.
- Он сегодня что-нибудь сказал?- спросил он. Что-нибудь такое, из чего
можно было заключить, что он не мертв?
Хоувер уставился на доктора и ничего не ответил..
- Может быть, он сделал какой-нибудь знак? - продолжал Фрейли.
Какой-нибудь жест? Может быть, поднял палец? У него была такая привычка,
когда он собирался сказать что-нибудь важное,- например, когда он ставил
диагноз.
- Да, он поднял палец- совершенно так, как тогда мое видение. Но - боже
мой!- вы, стало быть, его знали?
Хоувер, видимо, начинал волноваться.
- Я знал его. И я прочитал его книгу - когда-нибудь каждый врач ее
прочитает. Его поразительное открытие-это первостепенной важности вклад в
медицинскую науку. Да, я его знал. Я лечил его во время его. последней
болезни три года назад. Он умер.
Хоувер вскочил со стула; видно было, что он с трудом сдерживает
волнение. Он прошелся взад и вперед по комнате, потом остановился перед
своим другом и нетвердым голосом спросил:
- Фрейли, вы ничего не имеете сказать мне как врач?
- Что вы, Хоувер! Вы самый здоровый человек из всех, кого я знаю. Но я
дам вам совет как друг. Пойдите к себе в комнату; вы играете на скрипке как
ангел,сыграйте что-нибудь. Что-нибудь веселое и бодрое. Выбросьте из головы
мрачные мысли.
На другой день Хоувера нашли у него в комнате мертвым. Он прижимал
скрипку к подбородку, смычок покоился на струнах, перед ним был раскрыт
"Траурный марш" Шопена.
перевод Н.Рахмановой
- Неужели вы это серьезно? Вы в самом деле верите, что машина думает?
Я не сразу получил ответ: Моксон, казалось, был всецело поглощен углями
в камине, он ловко орудовал кочергой, пока угли, польщенные его вниманием,
не Запылали ярче. Вот уже несколько недель я наблюдал, как развивается в нем
привычка тянуть с ответом на самые несложные, пустячные вопросы. Однако вид
у него был рассеянный, словно он не обдумывает ответ, а погружен в свои
собственные мысли, словно что-то гвоздем засело у него в голове.
Наконец он проговорил:
- Что такое "машина"? Понятие это определяют по-разному. Вот
послушайте, что сказано в одном популярном словаре: "Орудие, или устройство
для приложения и увеличения силы или для достижения желаемого результата".
Но в таком случае, разве человек не машина? А согласитесь, что человек
думает или же думает, что думает.
- Ну, если вы не желаете ответить на мой вопрос,- возразил я довольно
раздраженно,- так прямо и скажите, Ваши слова попросту увертка. Вы прекрасно
понимаете, что под "машиной" я подразумеваю не человека, а нечто созданное и
управляемое человеком.
- Если только это "нечто" не управляет человеком,--сказал он, внезапно
вставая и подходя к окну, за которым все тонуло в предгрозовой черноте
ненастного вечера. Минуту спустя он повернулся ко мне и, улыбаясь, сказал:
- Прошу извинения, я и не думал увертываться. Я просто счел уместным
привести это определение и сделать создателя словаря невольным участником
нашего спора. Мне легко ответить на ваш вопрос прямо: да, я верю, что машина
думает о той работе, которую она делает.
Ну, что ж, это был достаточно прямой ответ. Однако нельзя сказать, что
слова Моксона меня порадовали, они скорее укрепили печальное подозрение, что
увлечение, с каким он предавался занятиям в своей механической мастерской,
не принесло ему пользы. Я знал, например, что он страдает бессонницей, а это
недуг не из легких. Неужели Моксон повредился в рассудке? Его ответ убеждал
тогда, что так оно и есть. Быть может, теперь я отнесся бы к этому иначе. Но
тогда я был молод, а к числу благ, в которых не отказано юности, принадлежит
невежество. Подстрекаемый этим могучим стимулом к противоречию, я сказал:
- А чем она, позвольте, думает? Мозга-то у нее нет.
Ответ, последовавший с меньшим, чем обычно, запозданием, принял
излюбленную им форму контрвопроса.
- А чем думает растение? У него ведь тоже нет мозга.
- Ах так, растения, значит, тоже принадлежат к разряду мыслителей! Я
был бы счастлив узнать некоторые из их философских выводов - посылки можете
опустить.
- Вероятно, об этих выводах можно судить по их поведению,- ответил он,
ничуть не задетый моей глупой иронией.- Не стану приводить в пример
чувствительную мимозу, некоторые насекомоядные растения и те цветы, чьи
тычинки склоняются и стряхивают пыльцу на забравшуюся в чашечку пчелу, для
того чтобы та могла оплодотворить их далеких супруг,- все это достаточно
известно. Но поразмыслите вот над чем. Я посадил у себя в саду на открытом
месте виноградную лозу. Едва только она проросла, я воткнул в двух шагах от
нее колышек. Лоза тотчас устремилась к нему, но когда через несколько дней
она уже почти дотянулась до колышка, я перенес его немного в сторону. Лоза
немедленно сделала резкий поворот и опять потянулась к колышку. Я
многократно повторял этот маневр, и наконец, лоза, словно потеряв терпение,
бросила погоню и, презрев дальнейшие попытки сбить ее с толку, направилась к
невысокому дереву, росшему немного поодаль, и обвилась вокруг него. А корни
эвкалипта? Вы не поверите, до какой степени они могут вытягиваться в поисках
влаги. Известный садовод рассказывает, что однажды корень проник в
заброшенную дренажную трубу и путешествовал по ней, пока не наткнулся на
каменную стену, которая преграждала трубе путь. Корень покинул трубу и
пополз вверх по стене; в одном месте выпал камень, и образовалась дыра,
корень пролез в дыру и, спустившись по другой стороне стены, отыскал
продолжение трубы и последовал по ней дальше.
- Так к чему вы клоните?
- Разве вы не понимаете значения этого случая? Он говорит о том, что
растения наделены сознанием. Доказывает, что они думают.
- Даже если и так, то что из этого следует? Мы говорили не о растениях,
а о машинах. Они, правда, либо частью изготовлены из металла, а частью из
дерева, но дерева, уже переставшего быть живым, либо целиком из металла. Или
же, по-вашему, неорганическая природа тоже способна мыслить?
- А как же иначе вы объясняете, к примеру, явление кристаллизации?
- Никак не объясняю.
- Да и не сможете объяснить, не признав того, что вам так хочется
отрицать, а именно - разумного сотрудничества между составными элементами
кристаллов. Когда солдаты выстраиваются в шеренгу или каре, вы говорите о
разумном действии. Когда дикие гуси летят треугольником, вы рассуждаете об
инстинкте. А когда однородные атомы минерала, свободно передвигающиеся в
растворе, организуются в математически совершенные фигуры или когда частицы
замерзшей влаги образуют симметричные и прекрасные снежинки, вам нечего
сказать. Вы даже не сумели придумать никакого ученого слова, чтобы прикрыть
ваше воинствующее невежество.
Моксон говорил с необычным для него воодушевлением и горячностью. В тот
момент когда он замолчал, из соседней комнаты, именуемой "механической
мастерской", доступ в которую был закрыт для всех, кроме него самого,
донеслись какие-то звуки, словно кто-то колотил ладонью по столу. Моксон
услыхал стук одновременно со мной и, явно встревожившись, встал и быстро
прошел в ту комнату, откуда он слышался. Мне показалось невероятным, чтобы
там находился кто-то посторонний; интерес к другу, несомненно с примесью
непозволительного любопытства, заставил меня напряженно прислушиваться, но
все-таки с гордостью заявляю - я не прикладывал уха к замочной скважине.
Раздался какой-то беспорядочный шум не то борьбы, не то драки, пол задрожал.
Я совершенно явственно различил затрудненное дыхание и хриплый шепот:
"Проклятый!" Затем все стихло, и сразу появился Моксон с виноватой улыбкой
на лице.
- Простите, что я вас бросил. У меня там машина вышла из себя и
взбунтовалась.
Глядя в упор на его левую щеку, которую пересекли четыре кровавые
ссадины, я сказал:
- А не надо ли подрезать ей ногти?
Моя насмешка пропала даром: он не обратил на нее никакого внимания,
уселся на стул, на котором сидел раньше, и продолжал прерванный монолог, как
будто ничего ровным счетом не произошло:
- Вы, разумеется, не согласны с теми (мне незачем называть их имена
человеку с вашей эрудицией), кто учит, что материя наделена разумом, что
каждый атом есть живое, чувствующее, мыслящее существо. Но я-то на их
стороне. Не существует материи мертвой, инертной: она вся живая, она
исполнена силы, активной и потенциальной, чувствительна к тем же силам в
окружающей среде и подвержена воздействию сил еще более сложных и тонких,
заключенных в организмах высшего порядка, с которыми материя может прийти в
соприкосновение, например в человеке, когда он подчиняет материю себе. Она
вбирает в себя что-то от его интеллекта и воли - и вбирает тем больше, чем
совершеннее машина и чем сложнее выполняемая ею работа. Помните, как Герберт
Спенсер определяет понятие "жизнь"? Я читал его тридцать лет назад.
Возможно, впоследствии он сам что-нибудь переиначил, уж не знаю, но мне в то
время казалось, что в его формулировке нельзя ни переставить, ни прибавить,
ни убавить ни одного слова. Определение Спенсера представляется мне не
только лучшим, но единственно возможным. "Жизнь,- говорит он,- есть
определенное сочетание разнородных изменений, совершающихся как
одновременно, так и последовательно в соответствии с внешними условиями".
- Это определяет явление,- заметил я,- но не указывает на его причину.
- Но такова суть любого определения,- возразил он.- Как утверждает
Милль, мы ничего не знаем о причине, кроме того что она чему-то
предшествует; ничего не знаем о следствии, кроме того что оно за чем-то
следует. Есть явления, которые не существуют одно без другого, хотя между
собой не имеют ничего общего: первые во времени мы именуем причиной, вторые
- следствием. Тот, кто видел много раз кролика, преследуемого собакой, и