Страница:
- Нам, кажется, крышка, доктор,- сказал он взволнованным тоном, странно
противоречившим шутливому оттенку его слов. - Игра обернулась против нас.
Лучше не входить, я за то, чтобы остаться в тени.
- Я врач, - сказал спокойно Хелберсон,- моя помощь может понадобиться.
Они поднялись по ступенькам и остановились. Дверь была открыта. Уличный
фонарь освещал вестибюль дома, набитый людьми. Некоторые уже поднялись на
верхнюю площадку лестницы и, так как дальше не смогли протолкаться, стояли,
ожидая, когда им повезет. Все говорили враз, никто не слушал друг друга.
Внезапно наверху началась какая-то свалка: из двери выбежал человек,
отбиваясь на ходу от тех, кто пытался задержать его. Он ринулся вниз сквозь
толпу напуганных зевак, расталкивая их, отбрасывая к стене одних, других
вынуждая вцепиться в перила, хватая людей за горло, нанося им удары,
скидывая их с лестницы и наступая на упавших. Он был без шляпы, в
растерзанной одежде. В бегающих, безумных глазах было нечто наводившее еще
больший ужас, чем его нечеловеческая сила. Гладко выбритое лицо было
бескровно, волосы белы как снег.
Толпа у подножья лестницы отхлынула, чтобы дать ему дорогу, и в ту же
секунду Харпер бросился вперед. - Джерет! Джерет! - закричал он.
Доктор Хелберсон схватил его за ворот и оттащил назад. Человек посмотрел друзьям прямо в
лицо невидящим взглядом, выскочил за дверь и исчез. Толстый полицейский, которому не
удалось с такой же легкостью проложить себе путь, выбежал на улицу мгновение спустя и
кинулся за ним, а из окон высовывались женщины и дети и вопили, направляя его по следам
беглеца.
Лестница почти опустела, так как толпа бросилась на улицу, следить за
погоней; д-р Хелберсон поднялся на площадку, сопровождаемый Харпером.
Наверху в дверях полицейский преградил им путь.
- Мы врачи, - сказал доктор, и их пропустили.
Комната была полна людей, столпившихся в темноте вокруг стола. Вновь
вошедшие протолкались вперед и заглянули через плечи стоявших в первом ряду.
На столе лежало тело, по грудь прикрытое простыней и ярко освещенное лучами
фонаря, который держал один из полицейских, стоявших в ногах трупа. За
исключением тех, кто сбился у изголовья, все - в том числе и сам полицейский
- тонули во мраке. Желтое лицо трупа было отвратительно, ужасно! Приоткрытые
глаза закатились, челюсть отвисла, на губах, подбородке, щеках засохла пена.
Какой-то высокий человек, по-видимому врач, стоял, наклонившись над телом,
положив ему руку на сердце; затем он сунул два пальца в открытый рот
мертвеца. - Уже шесть часов, как этот человек умер, - сказал он. - Нужно
передать дело следователю.
Он вынул карточку из кармана, протянул ее полицейскому и направился к
двери.
- Всем покинуть комнату! - резко приказал полицейский и поднял фонарь;
труп, очутившись внезапно в темноте, исчез, как будто его сбросили со стола.
Полицейский направил фонарь на толпу, и луч света, обегая комнату,
выхватывал из мрака отдельные лица. Эффект был поразительный! Люди,
ослепленные, смятенные, испуганные, шумно кинулись к двери, теснясь,
толкаясь, натыкаясь друг на друга, спасаясь бегством, как призраки Ночи от
лучей Аполлона. Полицейский безжалостно направлял свет фонаря на эту
барахтающуюся, топочущую массу. Подхваченные общим потоком, Хелберсон и
Харпер мгновенно оказались на улице.
- Боже мой, доктор, ведь я говорил вам, что Джерет убьет его, -сказал
Харпер, как только они выбрались из толпы.
- Кажется говорили, - ответил доктор, не выказывая особого волнения.
Они молча шли квартал за кварталом. На сером фоне востока
вырисовывались силуэты домов на холмах. По улице двигалась привычная тележка
с молоком. Скоро должен был появиться посыльный из булочной; разносчик газет
уже отправился в свой путь.
- Я думаю, юноша, - сказал Хелберсон, - что мы с вами слишком долго
дышали утренним воздухом. Это вредно для здоровья, необходимо переменить
обстановку. Что вы думаете о поездке в Европу?
- Когда?
- Ну, это безразлично. Полагаю, если мы выедем сегодня в четыре часа,
будет еще не поздно.
- Встретимся на пароходе, - ответил Харпер.
Семь лет спустя, в Нью-Йорке, эти же двое сидели, беседуя, на скамье в
Медисон-сквере. Какой-то человек, некоторое время незаметно наблюдавший за
ними, подошел, приподнял учтиво шляпу, открыв белые как снег волосы, и
сказал:
- Прошу простить меня, джентльмены, но тому, кто убил человека тем, что
воскрес, лучше всего обменяться с убитым одеждой и при первом удобном случае
бежать.
Хелберсон и Харпер обменялись многозначительными взглядами, - эти слова
показались им забавными. Хелберсон добродушно посмотрел в глаза незнакомца и
ответил:
- Я всегда думал точно так же. Я полностью согласен с вами относительно
преимущ...
Он вдруг запнулся и побледнел как смерть. Приоткрыв рот, он глядел на
человека. Его охватила дрожь.
- Ого! - сказал незнакомец. - Я вижу, вы нездоровы, доктор. Если вы не
можете вылечить себя сами, я уверен, доктор Харпер поможет вам. - Кто вы
такой, черт вас побери? - грубо спросил Харпер. Незнакомец подошел поближе
и, наклонившись, сказал шепотом: - Иногда я называю себя Джеретом, но вам
ради старинной дружбы, скажу правду: я доктор Уильям Мэнчер. Эти слова
заставили Харпера вскочить.
- Мэнчер! - воскликнул он, а Хелберсон добавил: - Клянусь, так оно и
есть!
- Да, - неопределенно улыбаясь, сказал незнакомец, - несомненно, так
оно и есть.
Он запнулся, как будто пытаясь что-то вспомнить, затем начал напевать
модную песенку. Он, по-видимому, забыл об их присутствии.
- Послушайте, Мэнчер, - сказал старший, - расскажите же, что случилось
той ночью - с Джеретом, помните?
- Ах да, с Джеретом, - ответил тот. - Странно, что я вам не рассказал -
я так часто рассказываю это. Видите ли, я подслушал, когда он говорил сам с
собой, и понял, что он здорово напуган. И я не мог справиться с искушением
воскреснуть и подурачиться, право, не мог. Вот я и воскрес, но я никак не
думал, что он примет это всерьез, - никак не думал. А потом - поменяться с
ним местами было нелегким делом, а потом - вы меня не выпускали, черт вас
возьми!
Последние слова были произнесены с непередаваемой свирепостью. Друзья в
испуге отступили.
- Мы? Но... но... - Хелберсон заикался, совершенно потеряв
самообладание. - При чем тут мы?
- Разве вы не доктора Хелборн и Шарпер?<В изменении фамилий - игра
слова: Хелборн - исчадие ада, Шарпер - игрок, шулер. (Прим.пер.)> - спросил
человек, смеясь.
- Действительно, моя фамилия Хелберсон, а этого джентльмена зовут
Харпер, - ответил первый, немного успокоенный смехом Мэнчера. - Но мы уже не
врачи, мы, мы. . . а, черт побери, мы - игроки, старина.
И это была правда.
- Прекрасная профессия, прекрасная. Кстати, надеюсь, Шарпер, как
честный игрок, заплатил за Джерета? Очень хорошая, почтенная профессия, -
задумчиво повторил он, с рассеянным видом отходя от них, - но я держусь
прежней. Я - главный врач блумингдейлского сумасшедшего дома. Мне поручено
смотреть за надзирателем.
Перевод П.Охрименко
В солнечный осенний день 1861 года в зарослях лавровых деревьев, у
обочины одной из дорог западной Виргинии, лежал солдат. Он лежал на животе,
вытянувшись во весь рост, положив голову на согнутую левую руку. Правая рука
была выкинута вперед, в ней он держал винтовку. Если бы не его поза и не
чуть заметное ритмичное колебание сдвинутого за спину патронташа, его можно
было бы принять за мертвого,- но на самом деле он просто спал на посту.
Однако если бы его застали за этим занятием, то очень скоро он стал бы
мертвым, ибо такой проступок, по закону и справедливости, карается смертью.
Лавровая рощица, где спал этот преступник, росла у поворота дороги; до
этого места дорога, неуклонно поднимавшаяся в гору, устремлялась на юг,
здесь же она круто сворачивала на запад и огибала вершину горы - ярдов через
сто она опять поворачивала на юг и бежала, виляя вниз, через лес.
Там, где дорога делала второй поворот, над ней нависала большая плоская
скала, слегка выдававшаяся на север и обращенная к низине, откуда начинала
свой подъем эта дорога. Скала эта накрывала высокий утес; камень, брошенный
с вершины этого утеса, упал бы прямо вниз, на верхушки высоких сосен,
пролетев расстояние в тысячу ярдов. Солдат же лежал на другом уступе этого
самого утеса. Если бы он не спал, его взору представился бы не только
короткий отрезок дороги и нависавшая над ней скала, но и весь утес под ней.
По всей вероятности, от такого вида у него закружилась бы голова.
Местность была лесистая, и только в глубине долины, в северном
направлении виднелся небольшой луг, по которому протекала речка, чуть
видимая с опушки. Издалека казалось, что луг этот не превышает размерами
обычный приусадебный, двор, на самом же деле он простирался на несколько
акров. Луг покрывала сочная зеленая трава, куда более яркая, нежели
обступивший его со всех сторон лес. Вдали за этой долиной громоздился целый
ряд гигантских утесов, подобных тому, с которого нам открывается вид на эту
первобытную картину и по которому дорога взбегала вверх к самой вершине.
Отсюда с наблюдательного пункта на вершине утеса казалось, что долина
замкнута с всех сторон, и на ум невольно приходила мысль - каким образом
дорога, нашедшая себе выход из долины, нашла в нее вход, откуда течет и куда
убегает речка, разрезавшая надвое лежавшую далеко внизу долину.
Как бы дика и непроходима ни была какая-нибудь местность, люди все
равно превратят ее в театр военных действий. В лесу, на дне этой военной
мышеловки, где полсотни солдат, охраняющих выходы, могли бы взять измором и
принудить к сдаче целую армию, скрывались пять полков федеральной пехоты.
Форсированным маршем шли они целые сутки без остановки и теперь
расположились на отдых. Как только стемнеет, они снова выступят в поход,
поднимутся на кручу, туда, где спал сейчас их вероломный часовой, и,
спустившись по другому склону горы, обрушатся на лагерь врага в полночь. Они
рассчитывали напасть неожиданно, с тыла, так как именно в тыл вела эта
дорога. Они знали, что в случае неудачи окажутся в чрезвычайно трудном
положении. знали они и то, что, если благодаря какой-нибудь случайности или
бдительности врага передвижение их будет обнаружено, на удачу им
рассчитывать нечего.
Спавший среди лавровых деревьев часовой был уроженец штата Виргиния,
молодой человек по имени Картер Дрюз. Единственный сын состоятельных
родителей, он получил хорошее воспитание и образование и привык пользоваться
всеми благами жизни, какие только доступны человеку, обладающему богатством
и утонченным вкусом. Дом его отца находился всего в нескольких милях от того
места, где он сейчас лежал.
Как-то раз утром, встав из-за стола после завтрака, молодой человек
сказал спокойно, но серьезно:
- Отец, в Графтон прибыл союзный полк, я решил вступить в него.
Отец поднял свою львиную голову, минуту молча глядел на сына, затем
сказал:
- Ну, что ж, сэр, иди к северянам и помни, что бы ни случилось, ты
должен исполнять то, что считаешь своим долгом. Виргиния, по отношению к
которой ты стал предателем, обойдется и без тебя. Если мы оба доживем до
конца войны, мы еще поговорим на эту тему. Твоя мать, по словам врача,
находится в тяжелом состоянии. Ей осталось жить среди нас самое большее
несколько недель, но для меня эти недели очень дороги. Лучше не будем
тревожить ее.
Итак, Картер Дрюз, почтительно поклонившись отцу, ответившему ему
величественным поклоном, за которым скрывалось разбитое сердце, оставил
родительский кров и ушел на войну. Своей честностью, преданностью делу и
отвагой он быстро заслужил признание товарищей и полкового начальства, и
именно благодаря этим качествам и некоторому знанию местности ему и было
дано опасное поручение - занять крайний сторожевой пост.
Однако усталость взяла свое, и он заснул на посту. Кто скажет, злым или
добрым был дух, который явился ему во сне и разбудил его? В глубокой тиши и
истоме жаркого полудня какой-то невидимый посланник судьбы неслышно коснулся
своим перстом очей его сознания, прошептал ему на ухо таинственные слова,
неведомые людям и неслыханные ими, и разбудил его. Часовой слегка приподнял
голову и, чуть раздвинув ветки лавра, за которым лежал, выглянул - и тут же
инстинктивно сжал в правой руке винтовку.
В первый момент он испытывал только наслаждение - такое чувство
доставляет человеку созерцание картины редкой красоты. На самом краю плоской
скалы, лежавшей на колоссальном пьедестале утеса, неподвижно застыла
величественная статуя всадника, четко вырисовывавшаяся на фоне неба. Человек
сидел на коне с военной выправкой, но в его фигуре чувствовалось вынужденное
спокойствие мраморного греческого бога.
Серый мундир всадника как нельзя лучше гармонировал с бескрайним
простором, блеск металлических частей его оружия и блях на попоне смягчался
падающей тенью, масть лошади была спокойного, не яркого тона. Спереди на
луке седла лежал карабин, казавшийся отсюда удивительно коротким; всадник
придерживал его правой рукой; левую руку, в которой он держал поводья, не
было видно. Лошадь стояла в профиль, и ее силуэт отчетливо выделялся на фоне
неба, морда была вытянута по направлению к большим утесам. Всадник чуть
повернул голову в сторону, так что были видны только его борода и висок,- он
смотрел вниз, в долину. Снизу вырисовывавшаяся на фоне неба фигура всадника
казалась громадной, а сознание, что ее присутствие означает близость
грозного врага, делало ее в глазах солдата чем-то героическим и
внушительным.
На одно мгновение у Дрюза явилось какое-то необъяснимое, смутное
чувство, ему показалось, что он проспал до конца войны и теперь смотрит на
замечательную скульптуру, воздвигнутую на этой скале, чтобы напоминать людям
о славном прошлом, в котором лично он играл роль довольно бесславную. Но это
чувство быстро рассеялось, стоило только скульптурной группе чуть
шелохнуться: конь, не переступив ногами, слегка отпрянул назад от края
пропасти, однако человек оставался неподвижным, как и прежде. Совершенно
очнувшись ото сна и со всей ясностью представив себе серьезность положения,
Дрюз приложил приклад винтовки к щеке, осторожно просунул вперед между
кустами дуло, взвел курок и прицелился прямо в сердце всадника. Достаточно
нажать на спуск - и Картер Дрюз выполнит свой долг солдата. Но в эту самую
секунду всадник повернул голову и взглянул туда, где, скрытый ветвями, лежал
его враг,- казалось, он смотрит ему прямо в лицо, в глаза, в храброе,
отзывчивое сердце.
Неужели так страшно убить врага на войне? Врага, овладевшего тайной
разоблачения, которая грозит гибелью и самому часовому, и его товарищам,
врага, который, открыв эту тайну, стал более страшным, нежели вся его армия,
как бы велика она ни была.
Картер Дрюз побледнел. Его охватила нервная дрожь, он почувствовал
дурноту, скульптурная группа завертелась перед его глазами, распалась на
отдельные фигуры, которые черными пятнами запрыгали на фоне огненного неба.
Рука его соскользнула с винтовки, голова стала медленно склоняться, пока он
не уткнулся лицом в опавшие листья. Этот храбрый молодой человек, этот
закаленный воин от сильного волнения едва не лишился чувств.
Но это продолжалось всего лишь мгновение. В следующую минуту он поднял
голову, руки его снова крепко сжали винтовку, палец лег на спуск: голова,
сердце и глаза были совершенно ясны, совесть чиста и разум незамутнен. Он не
мог надеяться взять врага в плен, а напугать его означало дать ему
возможность ускользнуть в свой лагерь с роковой вестью. Долг солдата был
ясен. Он должен застрелить всадника из засады без малейшего промедления, не
размышляя, не обращаясь мысленно к богу... уничтожить его сразу. Но... может
быть, есть еще надежда; может быть, всадник ничего не увидел, может, он
просто любуется величественным пейзажем? Может, если его не спугнуть, он
спокойно повернет назад своего коня и уедет туда, откуда приехал. Ведь когда
он тронет коня, по нему сразу будет видно, обнаружил он что-нибудь или нет.
Вполне возможно, что его напряженное внимание...
Дрюз повернул голову и посмотрел вниз, на дно воздушной пропасти,
казалось, с поверхности моря он глядел в его прозрачные глубины. И сразу же
увидел цепочку всадников,- извиваясь, она ползла по зеленому лугу. Какой-то
идиот командир позволил своим солдатам поить лошадей на открытом месте, за
которым можно было наблюдать, по крайней мере, с десяти горных вершин!
Дрюз отвел взгляд от долины и снова устремил его на всадника в небо;
сейчас он снова смотрел на него сквозь прицел своей винтовки. Только на этот
раз он целился в лошадь. В памяти у него, как священный наказ, встали слова
отца, сказанные им при прощании: "Что бы ни случилось, ты должен исполнить
то, что считаешь своим долгом". Он совсем овладел собой. Зубы его были сжаты
крепко, но не судорожно. Он был спокоен, как спящий ребенок,- никакой дрожи;
дыхание, задержанное на мгновение, пока он брал прицел, было ровным,
неучащенным. Долг победил. Дух приказал телу: "Спокойно, сохраняй
хладнокровие!" Дрюз выстрелил.
Офицер федеральной армии, движимый то ли жаждой приключений, то ли
побуждаемый желанием получить дополнительные данные о враге, покинул свой
бивуак в долине и, добравшись до небольшой прогалины у подножия скалы,
остановился в раздумье - стоит ли идти дальше. Прямо перед ним на расстоянии
четверти мили, хотя ему казалось, что он легко может добросить туда камнем,
вздымался гигантский утес, окаймленный у подножья огромными соснами; он был
так высок, что при одном взгляде на него, на его острую зубчатую вершину
офицер почувствовал сильное головокружение. Сбоку утес казался совершенно
отвесным, его верхняя часть отчетливо выделялась на фоне голубого неба,
приблизительно на половине небо уступало место далекому кряжу,
соперничающему с ним своей голубизной; ближе к земле утес исчезал в пышной
зелени деревьев. Задрав голову, офицер смотрел вверх на недосягаемый утес;
вдруг он увидел потрясающую картину: по воздуху верхом на коне в долину
спускался человек!
Всадник сидел очень прямо, по-кавалерийски, крепко держась в седле и
натянув поводья, словно сдерживая чересчур норовистого коня. Волосы
вздыбились на его обнаженной голове и напоминали султан. Руки были скрыты
облаком взметнувшейся конской гривы. Лошадь летела, вытянувшись в
струнку,можно было подумать, что она мчится бешеным галопом по гладкой
дороге. Затем, на глазах у офицера, она вдруг изменила положение и выбросила
вперед все четыре ноги, как скакун, взявший барьер. И все это происходило в
воздухе.
С ужасом и изумлением смотрел офицер на призрак всадника в небе, у него
даже мелькнула мысль, не предоставлено ли ему судьбой стать летописцем
нового Апокалипсиса; он был потрясен, взволнован, ноги его подкосились, и он
упал. И почти в ту же минуту раздался странный треск ломающихся деревьев,
треск, который сразу замер, не отдавшись эхом, затем снова наступила тишина.
Офицер поднялся на ноги, не в состоянии справиться с охватившей его
дрожью. Только боль от ушибленного бедра вернула ему сознание. Собравшись с
силами, он побежал изо всех сил к месту, расположенному довольно далеко от
подножья скалы, где, по его расчетам, он должен был найти всадника и где он
его, конечно, не нашел. Все это произошло так молниеносно, воображение его
так поразили изящество и грация, с какими был исполнен чудесный прыжок, что
офицеру и в голову не пришло, что воздушный кавалерист совершил свой полет
вниз по прямой линии и что предмет своих поисков он мог найти только у
самого подножия скалы.
Спустя полчаса он вернулся в лагерь.
Офицер этот был человек не глупый. Он понимал, что вряд ли ему
кто-нибудь поверит и что лучше держать язык за зубами. Он никому не
рассказал о том, что видел. Но когда командир поинтересовался, увенчалась ли
успехом его разведка, обнаружил ли он что-нибудь, что могло бы облегчить их
экспедицию, он ответил:
- Да, сэр. Я выяснил, что с южной стороны дороги в долину нет.
Командир, человек бывалый и опытный, только улыбнулся в ответ.
Выстрелив, рядовой Картер Дрюз заложил в винтовку новый патрон и снова
стал зорко следить за дорогой. Не прошло и десяти минут, как к нему на
четвереньках осторожно подполз сержант федеральной армии.
Дрюз не повернул к нему головы, лаже не взглянул на него - он продолжал
лежать неподвижно.
- Ты стрелял? - спросил сержант.
- Да.
- В кого?
- В коня. Он стоял вон на той скале, у самого края. Видишь, его больше
там нет. Он полетел в пропасть.
Лицо часового было бледно, он прекрасно владел собой. Ответив на
вопрос, он отвел глаза в сторону и замолчал. Сержант ничего не мог понять.
- Послушай, Дрюз,- сказал он после минутного молчания,- перестань-ка
крутить. Я приказываю тебе толком доложить, как было дело. Сидел кто на
коне?
- Да.
- Кто?
- Мой отец.
Сержант поднялся и быстро зашагал прочь.
- О господи! - пробормотал он.
перевод М.Лорие
Лучшим офицером нашего штаба был лейтенант Герман Брэйл, один из двух
адъютантов. Я не помню, где разыскал его генерал,- кажется, в одном из
полков штата Огайо; никто из нас не знал его раньше, и не удивительно, так
как среди нас не было и двух человек из одного штата или хотя бы из смежных
штатов. Генерал был, по-видимому, того мнения, что должности в его штабе
являются высокой честью и распределять их нужно осмотрительно и мудро, чтобы
не породить раздоров и не подорвать единства той части страны, которая еще
представляла собой единое целое. Он не соглашался даже подбирать себе
офицеров в подчиненных ему частях и путем каких-то махинаций в Генеральном
штабе добывал их из других бригад. При таких условиях человек действительно
должен был отличиться, если хотел, чтобы о нем услышали его семья и друзья
его молодости; да и вообще "славы громкая труба" к тому времени уже слегка
охрипла от собственной болтливости.
Лейтенант Брэйл был выше шести футов ростом и великолепно сложен; у
него были светлые волосы, серо-голубые глаза, которые в представлении людей,
наделенных этими признаками, обычно связываются с исключительной храбростью.
Неизменно одетый в полную форму, он был очень яркой и заметной фигурой,
особенно в деле, когда большинство офицеров удовлетворяются менее бьющим в
глаза нарядом. Помимо этого, он обладал манерами джентльмена, головой
ученого и сердцем льва. Лет ему было около тридцати.
Брэйл скоро завоевал не только наше восхищение, но и любовь, и мы были
искренне огорчены, когда в бою при Стонс-ривер - первом, после того как он
был переведен в нашу часть, мы заметили в нем очень неприятную и недостойную
солдата черту: он кичился своей храбростью. Во время всех перипетий и
превратностей этого жестокого сражения, безразлично, дрались ли наши части
на открытых хлопковых полях, в кедровом лесу или за железнодорожной насыпью,
он ни разу не укрылся от огня, если только не получал на то строгого приказа
от генерала, у которого голова почти всегда была занята более важными
вещами, чем жизнь его штабных офицеров, да, впрочем, и солдат тоже.
И дальше, пока Брэйл был с нами, в каждом бою повторялось то же самое.
Он оставался в седле, подобный конной статуе, под градом пуль и картечи, в
самых опасных местах,- вернее, всюду, где долг, повелевавший ему уйти, все
же позволял ему остаться,- тогда как мог бы без труда и с явной пользой для
своей репутации здравомыслящего человека находиться в безопасности,
поскольку она возможна на поле битвы в короткие промежутки личного
бездействия.
Спешившись, будь то по необходимости или из уважения к своему
спешенному командиру или товарищам, он вел себя точно так же. Он стоял
неподвижно, как скала, на открытом месте, когда и офицеры и солдаты уже
давно были под прикрытием; в то время как люди старше его годами и чином, с
большим опытом и заведомо отважные, повинуясь долгу, сохраняли за гребнем
какого-нибудь холма свою драгоценную для родины жизнь, этот человек стоял на
гребне праздно, как и они, повернувшись лицом в сторону самого жестокого
огня.
Когда бои ведутся на открытой местности, сплошь и рядом бывает, что
части противников, расположенные друг против друга на расстоянии
каких-нибудь ста ярдов, прижимаются к земле так крепко, как будто нежно
любят ее. Офицеры, каждый на своем месте, тоже лежат пластом, а высшие чины,
потеряв коней или отослав их в тыл, припадают к земле под адской пеленой
свистящего свинца и визжащего железа, совершенно не заботясь о своем
достоинстве.
В таких условиях жизнь штабного офицера бригады весьма незавидна, в
первую очередь из-за постоянной опасности и изнуряющей смены переживаний,
которым он подвергается. Со сравнительно безопасной позиции, на которой
уцелеть, по мнению человека невоенного, можно только "чудом", его могут
послать в залегшую на передовой линии часть с поручением к полковому
командиру-лицу, в такую минуту не очень заметному, обнаружить которое подчас
удается лишь после тщательных поисков среди поглощенных своими заботами
солдат, в таком грохоте, что и вопрос и ответ можно передать только с
противоречившим шутливому оттенку его слов. - Игра обернулась против нас.
Лучше не входить, я за то, чтобы остаться в тени.
- Я врач, - сказал спокойно Хелберсон,- моя помощь может понадобиться.
Они поднялись по ступенькам и остановились. Дверь была открыта. Уличный
фонарь освещал вестибюль дома, набитый людьми. Некоторые уже поднялись на
верхнюю площадку лестницы и, так как дальше не смогли протолкаться, стояли,
ожидая, когда им повезет. Все говорили враз, никто не слушал друг друга.
Внезапно наверху началась какая-то свалка: из двери выбежал человек,
отбиваясь на ходу от тех, кто пытался задержать его. Он ринулся вниз сквозь
толпу напуганных зевак, расталкивая их, отбрасывая к стене одних, других
вынуждая вцепиться в перила, хватая людей за горло, нанося им удары,
скидывая их с лестницы и наступая на упавших. Он был без шляпы, в
растерзанной одежде. В бегающих, безумных глазах было нечто наводившее еще
больший ужас, чем его нечеловеческая сила. Гладко выбритое лицо было
бескровно, волосы белы как снег.
Толпа у подножья лестницы отхлынула, чтобы дать ему дорогу, и в ту же
секунду Харпер бросился вперед. - Джерет! Джерет! - закричал он.
Доктор Хелберсон схватил его за ворот и оттащил назад. Человек посмотрел друзьям прямо в
лицо невидящим взглядом, выскочил за дверь и исчез. Толстый полицейский, которому не
удалось с такой же легкостью проложить себе путь, выбежал на улицу мгновение спустя и
кинулся за ним, а из окон высовывались женщины и дети и вопили, направляя его по следам
беглеца.
Лестница почти опустела, так как толпа бросилась на улицу, следить за
погоней; д-р Хелберсон поднялся на площадку, сопровождаемый Харпером.
Наверху в дверях полицейский преградил им путь.
- Мы врачи, - сказал доктор, и их пропустили.
Комната была полна людей, столпившихся в темноте вокруг стола. Вновь
вошедшие протолкались вперед и заглянули через плечи стоявших в первом ряду.
На столе лежало тело, по грудь прикрытое простыней и ярко освещенное лучами
фонаря, который держал один из полицейских, стоявших в ногах трупа. За
исключением тех, кто сбился у изголовья, все - в том числе и сам полицейский
- тонули во мраке. Желтое лицо трупа было отвратительно, ужасно! Приоткрытые
глаза закатились, челюсть отвисла, на губах, подбородке, щеках засохла пена.
Какой-то высокий человек, по-видимому врач, стоял, наклонившись над телом,
положив ему руку на сердце; затем он сунул два пальца в открытый рот
мертвеца. - Уже шесть часов, как этот человек умер, - сказал он. - Нужно
передать дело следователю.
Он вынул карточку из кармана, протянул ее полицейскому и направился к
двери.
- Всем покинуть комнату! - резко приказал полицейский и поднял фонарь;
труп, очутившись внезапно в темноте, исчез, как будто его сбросили со стола.
Полицейский направил фонарь на толпу, и луч света, обегая комнату,
выхватывал из мрака отдельные лица. Эффект был поразительный! Люди,
ослепленные, смятенные, испуганные, шумно кинулись к двери, теснясь,
толкаясь, натыкаясь друг на друга, спасаясь бегством, как призраки Ночи от
лучей Аполлона. Полицейский безжалостно направлял свет фонаря на эту
барахтающуюся, топочущую массу. Подхваченные общим потоком, Хелберсон и
Харпер мгновенно оказались на улице.
- Боже мой, доктор, ведь я говорил вам, что Джерет убьет его, -сказал
Харпер, как только они выбрались из толпы.
- Кажется говорили, - ответил доктор, не выказывая особого волнения.
Они молча шли квартал за кварталом. На сером фоне востока
вырисовывались силуэты домов на холмах. По улице двигалась привычная тележка
с молоком. Скоро должен был появиться посыльный из булочной; разносчик газет
уже отправился в свой путь.
- Я думаю, юноша, - сказал Хелберсон, - что мы с вами слишком долго
дышали утренним воздухом. Это вредно для здоровья, необходимо переменить
обстановку. Что вы думаете о поездке в Европу?
- Когда?
- Ну, это безразлично. Полагаю, если мы выедем сегодня в четыре часа,
будет еще не поздно.
- Встретимся на пароходе, - ответил Харпер.
Семь лет спустя, в Нью-Йорке, эти же двое сидели, беседуя, на скамье в
Медисон-сквере. Какой-то человек, некоторое время незаметно наблюдавший за
ними, подошел, приподнял учтиво шляпу, открыв белые как снег волосы, и
сказал:
- Прошу простить меня, джентльмены, но тому, кто убил человека тем, что
воскрес, лучше всего обменяться с убитым одеждой и при первом удобном случае
бежать.
Хелберсон и Харпер обменялись многозначительными взглядами, - эти слова
показались им забавными. Хелберсон добродушно посмотрел в глаза незнакомца и
ответил:
- Я всегда думал точно так же. Я полностью согласен с вами относительно
преимущ...
Он вдруг запнулся и побледнел как смерть. Приоткрыв рот, он глядел на
человека. Его охватила дрожь.
- Ого! - сказал незнакомец. - Я вижу, вы нездоровы, доктор. Если вы не
можете вылечить себя сами, я уверен, доктор Харпер поможет вам. - Кто вы
такой, черт вас побери? - грубо спросил Харпер. Незнакомец подошел поближе
и, наклонившись, сказал шепотом: - Иногда я называю себя Джеретом, но вам
ради старинной дружбы, скажу правду: я доктор Уильям Мэнчер. Эти слова
заставили Харпера вскочить.
- Мэнчер! - воскликнул он, а Хелберсон добавил: - Клянусь, так оно и
есть!
- Да, - неопределенно улыбаясь, сказал незнакомец, - несомненно, так
оно и есть.
Он запнулся, как будто пытаясь что-то вспомнить, затем начал напевать
модную песенку. Он, по-видимому, забыл об их присутствии.
- Послушайте, Мэнчер, - сказал старший, - расскажите же, что случилось
той ночью - с Джеретом, помните?
- Ах да, с Джеретом, - ответил тот. - Странно, что я вам не рассказал -
я так часто рассказываю это. Видите ли, я подслушал, когда он говорил сам с
собой, и понял, что он здорово напуган. И я не мог справиться с искушением
воскреснуть и подурачиться, право, не мог. Вот я и воскрес, но я никак не
думал, что он примет это всерьез, - никак не думал. А потом - поменяться с
ним местами было нелегким делом, а потом - вы меня не выпускали, черт вас
возьми!
Последние слова были произнесены с непередаваемой свирепостью. Друзья в
испуге отступили.
- Мы? Но... но... - Хелберсон заикался, совершенно потеряв
самообладание. - При чем тут мы?
- Разве вы не доктора Хелборн и Шарпер?<В изменении фамилий - игра
слова: Хелборн - исчадие ада, Шарпер - игрок, шулер. (Прим.пер.)> - спросил
человек, смеясь.
- Действительно, моя фамилия Хелберсон, а этого джентльмена зовут
Харпер, - ответил первый, немного успокоенный смехом Мэнчера. - Но мы уже не
врачи, мы, мы. . . а, черт побери, мы - игроки, старина.
И это была правда.
- Прекрасная профессия, прекрасная. Кстати, надеюсь, Шарпер, как
честный игрок, заплатил за Джерета? Очень хорошая, почтенная профессия, -
задумчиво повторил он, с рассеянным видом отходя от них, - но я держусь
прежней. Я - главный врач блумингдейлского сумасшедшего дома. Мне поручено
смотреть за надзирателем.
Перевод П.Охрименко
В солнечный осенний день 1861 года в зарослях лавровых деревьев, у
обочины одной из дорог западной Виргинии, лежал солдат. Он лежал на животе,
вытянувшись во весь рост, положив голову на согнутую левую руку. Правая рука
была выкинута вперед, в ней он держал винтовку. Если бы не его поза и не
чуть заметное ритмичное колебание сдвинутого за спину патронташа, его можно
было бы принять за мертвого,- но на самом деле он просто спал на посту.
Однако если бы его застали за этим занятием, то очень скоро он стал бы
мертвым, ибо такой проступок, по закону и справедливости, карается смертью.
Лавровая рощица, где спал этот преступник, росла у поворота дороги; до
этого места дорога, неуклонно поднимавшаяся в гору, устремлялась на юг,
здесь же она круто сворачивала на запад и огибала вершину горы - ярдов через
сто она опять поворачивала на юг и бежала, виляя вниз, через лес.
Там, где дорога делала второй поворот, над ней нависала большая плоская
скала, слегка выдававшаяся на север и обращенная к низине, откуда начинала
свой подъем эта дорога. Скала эта накрывала высокий утес; камень, брошенный
с вершины этого утеса, упал бы прямо вниз, на верхушки высоких сосен,
пролетев расстояние в тысячу ярдов. Солдат же лежал на другом уступе этого
самого утеса. Если бы он не спал, его взору представился бы не только
короткий отрезок дороги и нависавшая над ней скала, но и весь утес под ней.
По всей вероятности, от такого вида у него закружилась бы голова.
Местность была лесистая, и только в глубине долины, в северном
направлении виднелся небольшой луг, по которому протекала речка, чуть
видимая с опушки. Издалека казалось, что луг этот не превышает размерами
обычный приусадебный, двор, на самом же деле он простирался на несколько
акров. Луг покрывала сочная зеленая трава, куда более яркая, нежели
обступивший его со всех сторон лес. Вдали за этой долиной громоздился целый
ряд гигантских утесов, подобных тому, с которого нам открывается вид на эту
первобытную картину и по которому дорога взбегала вверх к самой вершине.
Отсюда с наблюдательного пункта на вершине утеса казалось, что долина
замкнута с всех сторон, и на ум невольно приходила мысль - каким образом
дорога, нашедшая себе выход из долины, нашла в нее вход, откуда течет и куда
убегает речка, разрезавшая надвое лежавшую далеко внизу долину.
Как бы дика и непроходима ни была какая-нибудь местность, люди все
равно превратят ее в театр военных действий. В лесу, на дне этой военной
мышеловки, где полсотни солдат, охраняющих выходы, могли бы взять измором и
принудить к сдаче целую армию, скрывались пять полков федеральной пехоты.
Форсированным маршем шли они целые сутки без остановки и теперь
расположились на отдых. Как только стемнеет, они снова выступят в поход,
поднимутся на кручу, туда, где спал сейчас их вероломный часовой, и,
спустившись по другому склону горы, обрушатся на лагерь врага в полночь. Они
рассчитывали напасть неожиданно, с тыла, так как именно в тыл вела эта
дорога. Они знали, что в случае неудачи окажутся в чрезвычайно трудном
положении. знали они и то, что, если благодаря какой-нибудь случайности или
бдительности врага передвижение их будет обнаружено, на удачу им
рассчитывать нечего.
Спавший среди лавровых деревьев часовой был уроженец штата Виргиния,
молодой человек по имени Картер Дрюз. Единственный сын состоятельных
родителей, он получил хорошее воспитание и образование и привык пользоваться
всеми благами жизни, какие только доступны человеку, обладающему богатством
и утонченным вкусом. Дом его отца находился всего в нескольких милях от того
места, где он сейчас лежал.
Как-то раз утром, встав из-за стола после завтрака, молодой человек
сказал спокойно, но серьезно:
- Отец, в Графтон прибыл союзный полк, я решил вступить в него.
Отец поднял свою львиную голову, минуту молча глядел на сына, затем
сказал:
- Ну, что ж, сэр, иди к северянам и помни, что бы ни случилось, ты
должен исполнять то, что считаешь своим долгом. Виргиния, по отношению к
которой ты стал предателем, обойдется и без тебя. Если мы оба доживем до
конца войны, мы еще поговорим на эту тему. Твоя мать, по словам врача,
находится в тяжелом состоянии. Ей осталось жить среди нас самое большее
несколько недель, но для меня эти недели очень дороги. Лучше не будем
тревожить ее.
Итак, Картер Дрюз, почтительно поклонившись отцу, ответившему ему
величественным поклоном, за которым скрывалось разбитое сердце, оставил
родительский кров и ушел на войну. Своей честностью, преданностью делу и
отвагой он быстро заслужил признание товарищей и полкового начальства, и
именно благодаря этим качествам и некоторому знанию местности ему и было
дано опасное поручение - занять крайний сторожевой пост.
Однако усталость взяла свое, и он заснул на посту. Кто скажет, злым или
добрым был дух, который явился ему во сне и разбудил его? В глубокой тиши и
истоме жаркого полудня какой-то невидимый посланник судьбы неслышно коснулся
своим перстом очей его сознания, прошептал ему на ухо таинственные слова,
неведомые людям и неслыханные ими, и разбудил его. Часовой слегка приподнял
голову и, чуть раздвинув ветки лавра, за которым лежал, выглянул - и тут же
инстинктивно сжал в правой руке винтовку.
В первый момент он испытывал только наслаждение - такое чувство
доставляет человеку созерцание картины редкой красоты. На самом краю плоской
скалы, лежавшей на колоссальном пьедестале утеса, неподвижно застыла
величественная статуя всадника, четко вырисовывавшаяся на фоне неба. Человек
сидел на коне с военной выправкой, но в его фигуре чувствовалось вынужденное
спокойствие мраморного греческого бога.
Серый мундир всадника как нельзя лучше гармонировал с бескрайним
простором, блеск металлических частей его оружия и блях на попоне смягчался
падающей тенью, масть лошади была спокойного, не яркого тона. Спереди на
луке седла лежал карабин, казавшийся отсюда удивительно коротким; всадник
придерживал его правой рукой; левую руку, в которой он держал поводья, не
было видно. Лошадь стояла в профиль, и ее силуэт отчетливо выделялся на фоне
неба, морда была вытянута по направлению к большим утесам. Всадник чуть
повернул голову в сторону, так что были видны только его борода и висок,- он
смотрел вниз, в долину. Снизу вырисовывавшаяся на фоне неба фигура всадника
казалась громадной, а сознание, что ее присутствие означает близость
грозного врага, делало ее в глазах солдата чем-то героическим и
внушительным.
На одно мгновение у Дрюза явилось какое-то необъяснимое, смутное
чувство, ему показалось, что он проспал до конца войны и теперь смотрит на
замечательную скульптуру, воздвигнутую на этой скале, чтобы напоминать людям
о славном прошлом, в котором лично он играл роль довольно бесславную. Но это
чувство быстро рассеялось, стоило только скульптурной группе чуть
шелохнуться: конь, не переступив ногами, слегка отпрянул назад от края
пропасти, однако человек оставался неподвижным, как и прежде. Совершенно
очнувшись ото сна и со всей ясностью представив себе серьезность положения,
Дрюз приложил приклад винтовки к щеке, осторожно просунул вперед между
кустами дуло, взвел курок и прицелился прямо в сердце всадника. Достаточно
нажать на спуск - и Картер Дрюз выполнит свой долг солдата. Но в эту самую
секунду всадник повернул голову и взглянул туда, где, скрытый ветвями, лежал
его враг,- казалось, он смотрит ему прямо в лицо, в глаза, в храброе,
отзывчивое сердце.
Неужели так страшно убить врага на войне? Врага, овладевшего тайной
разоблачения, которая грозит гибелью и самому часовому, и его товарищам,
врага, который, открыв эту тайну, стал более страшным, нежели вся его армия,
как бы велика она ни была.
Картер Дрюз побледнел. Его охватила нервная дрожь, он почувствовал
дурноту, скульптурная группа завертелась перед его глазами, распалась на
отдельные фигуры, которые черными пятнами запрыгали на фоне огненного неба.
Рука его соскользнула с винтовки, голова стала медленно склоняться, пока он
не уткнулся лицом в опавшие листья. Этот храбрый молодой человек, этот
закаленный воин от сильного волнения едва не лишился чувств.
Но это продолжалось всего лишь мгновение. В следующую минуту он поднял
голову, руки его снова крепко сжали винтовку, палец лег на спуск: голова,
сердце и глаза были совершенно ясны, совесть чиста и разум незамутнен. Он не
мог надеяться взять врага в плен, а напугать его означало дать ему
возможность ускользнуть в свой лагерь с роковой вестью. Долг солдата был
ясен. Он должен застрелить всадника из засады без малейшего промедления, не
размышляя, не обращаясь мысленно к богу... уничтожить его сразу. Но... может
быть, есть еще надежда; может быть, всадник ничего не увидел, может, он
просто любуется величественным пейзажем? Может, если его не спугнуть, он
спокойно повернет назад своего коня и уедет туда, откуда приехал. Ведь когда
он тронет коня, по нему сразу будет видно, обнаружил он что-нибудь или нет.
Вполне возможно, что его напряженное внимание...
Дрюз повернул голову и посмотрел вниз, на дно воздушной пропасти,
казалось, с поверхности моря он глядел в его прозрачные глубины. И сразу же
увидел цепочку всадников,- извиваясь, она ползла по зеленому лугу. Какой-то
идиот командир позволил своим солдатам поить лошадей на открытом месте, за
которым можно было наблюдать, по крайней мере, с десяти горных вершин!
Дрюз отвел взгляд от долины и снова устремил его на всадника в небо;
сейчас он снова смотрел на него сквозь прицел своей винтовки. Только на этот
раз он целился в лошадь. В памяти у него, как священный наказ, встали слова
отца, сказанные им при прощании: "Что бы ни случилось, ты должен исполнить
то, что считаешь своим долгом". Он совсем овладел собой. Зубы его были сжаты
крепко, но не судорожно. Он был спокоен, как спящий ребенок,- никакой дрожи;
дыхание, задержанное на мгновение, пока он брал прицел, было ровным,
неучащенным. Долг победил. Дух приказал телу: "Спокойно, сохраняй
хладнокровие!" Дрюз выстрелил.
Офицер федеральной армии, движимый то ли жаждой приключений, то ли
побуждаемый желанием получить дополнительные данные о враге, покинул свой
бивуак в долине и, добравшись до небольшой прогалины у подножия скалы,
остановился в раздумье - стоит ли идти дальше. Прямо перед ним на расстоянии
четверти мили, хотя ему казалось, что он легко может добросить туда камнем,
вздымался гигантский утес, окаймленный у подножья огромными соснами; он был
так высок, что при одном взгляде на него, на его острую зубчатую вершину
офицер почувствовал сильное головокружение. Сбоку утес казался совершенно
отвесным, его верхняя часть отчетливо выделялась на фоне голубого неба,
приблизительно на половине небо уступало место далекому кряжу,
соперничающему с ним своей голубизной; ближе к земле утес исчезал в пышной
зелени деревьев. Задрав голову, офицер смотрел вверх на недосягаемый утес;
вдруг он увидел потрясающую картину: по воздуху верхом на коне в долину
спускался человек!
Всадник сидел очень прямо, по-кавалерийски, крепко держась в седле и
натянув поводья, словно сдерживая чересчур норовистого коня. Волосы
вздыбились на его обнаженной голове и напоминали султан. Руки были скрыты
облаком взметнувшейся конской гривы. Лошадь летела, вытянувшись в
струнку,можно было подумать, что она мчится бешеным галопом по гладкой
дороге. Затем, на глазах у офицера, она вдруг изменила положение и выбросила
вперед все четыре ноги, как скакун, взявший барьер. И все это происходило в
воздухе.
С ужасом и изумлением смотрел офицер на призрак всадника в небе, у него
даже мелькнула мысль, не предоставлено ли ему судьбой стать летописцем
нового Апокалипсиса; он был потрясен, взволнован, ноги его подкосились, и он
упал. И почти в ту же минуту раздался странный треск ломающихся деревьев,
треск, который сразу замер, не отдавшись эхом, затем снова наступила тишина.
Офицер поднялся на ноги, не в состоянии справиться с охватившей его
дрожью. Только боль от ушибленного бедра вернула ему сознание. Собравшись с
силами, он побежал изо всех сил к месту, расположенному довольно далеко от
подножья скалы, где, по его расчетам, он должен был найти всадника и где он
его, конечно, не нашел. Все это произошло так молниеносно, воображение его
так поразили изящество и грация, с какими был исполнен чудесный прыжок, что
офицеру и в голову не пришло, что воздушный кавалерист совершил свой полет
вниз по прямой линии и что предмет своих поисков он мог найти только у
самого подножия скалы.
Спустя полчаса он вернулся в лагерь.
Офицер этот был человек не глупый. Он понимал, что вряд ли ему
кто-нибудь поверит и что лучше держать язык за зубами. Он никому не
рассказал о том, что видел. Но когда командир поинтересовался, увенчалась ли
успехом его разведка, обнаружил ли он что-нибудь, что могло бы облегчить их
экспедицию, он ответил:
- Да, сэр. Я выяснил, что с южной стороны дороги в долину нет.
Командир, человек бывалый и опытный, только улыбнулся в ответ.
Выстрелив, рядовой Картер Дрюз заложил в винтовку новый патрон и снова
стал зорко следить за дорогой. Не прошло и десяти минут, как к нему на
четвереньках осторожно подполз сержант федеральной армии.
Дрюз не повернул к нему головы, лаже не взглянул на него - он продолжал
лежать неподвижно.
- Ты стрелял? - спросил сержант.
- Да.
- В кого?
- В коня. Он стоял вон на той скале, у самого края. Видишь, его больше
там нет. Он полетел в пропасть.
Лицо часового было бледно, он прекрасно владел собой. Ответив на
вопрос, он отвел глаза в сторону и замолчал. Сержант ничего не мог понять.
- Послушай, Дрюз,- сказал он после минутного молчания,- перестань-ка
крутить. Я приказываю тебе толком доложить, как было дело. Сидел кто на
коне?
- Да.
- Кто?
- Мой отец.
Сержант поднялся и быстро зашагал прочь.
- О господи! - пробормотал он.
перевод М.Лорие
Лучшим офицером нашего штаба был лейтенант Герман Брэйл, один из двух
адъютантов. Я не помню, где разыскал его генерал,- кажется, в одном из
полков штата Огайо; никто из нас не знал его раньше, и не удивительно, так
как среди нас не было и двух человек из одного штата или хотя бы из смежных
штатов. Генерал был, по-видимому, того мнения, что должности в его штабе
являются высокой честью и распределять их нужно осмотрительно и мудро, чтобы
не породить раздоров и не подорвать единства той части страны, которая еще
представляла собой единое целое. Он не соглашался даже подбирать себе
офицеров в подчиненных ему частях и путем каких-то махинаций в Генеральном
штабе добывал их из других бригад. При таких условиях человек действительно
должен был отличиться, если хотел, чтобы о нем услышали его семья и друзья
его молодости; да и вообще "славы громкая труба" к тому времени уже слегка
охрипла от собственной болтливости.
Лейтенант Брэйл был выше шести футов ростом и великолепно сложен; у
него были светлые волосы, серо-голубые глаза, которые в представлении людей,
наделенных этими признаками, обычно связываются с исключительной храбростью.
Неизменно одетый в полную форму, он был очень яркой и заметной фигурой,
особенно в деле, когда большинство офицеров удовлетворяются менее бьющим в
глаза нарядом. Помимо этого, он обладал манерами джентльмена, головой
ученого и сердцем льва. Лет ему было около тридцати.
Брэйл скоро завоевал не только наше восхищение, но и любовь, и мы были
искренне огорчены, когда в бою при Стонс-ривер - первом, после того как он
был переведен в нашу часть, мы заметили в нем очень неприятную и недостойную
солдата черту: он кичился своей храбростью. Во время всех перипетий и
превратностей этого жестокого сражения, безразлично, дрались ли наши части
на открытых хлопковых полях, в кедровом лесу или за железнодорожной насыпью,
он ни разу не укрылся от огня, если только не получал на то строгого приказа
от генерала, у которого голова почти всегда была занята более важными
вещами, чем жизнь его штабных офицеров, да, впрочем, и солдат тоже.
И дальше, пока Брэйл был с нами, в каждом бою повторялось то же самое.
Он оставался в седле, подобный конной статуе, под градом пуль и картечи, в
самых опасных местах,- вернее, всюду, где долг, повелевавший ему уйти, все
же позволял ему остаться,- тогда как мог бы без труда и с явной пользой для
своей репутации здравомыслящего человека находиться в безопасности,
поскольку она возможна на поле битвы в короткие промежутки личного
бездействия.
Спешившись, будь то по необходимости или из уважения к своему
спешенному командиру или товарищам, он вел себя точно так же. Он стоял
неподвижно, как скала, на открытом месте, когда и офицеры и солдаты уже
давно были под прикрытием; в то время как люди старше его годами и чином, с
большим опытом и заведомо отважные, повинуясь долгу, сохраняли за гребнем
какого-нибудь холма свою драгоценную для родины жизнь, этот человек стоял на
гребне праздно, как и они, повернувшись лицом в сторону самого жестокого
огня.
Когда бои ведутся на открытой местности, сплошь и рядом бывает, что
части противников, расположенные друг против друга на расстоянии
каких-нибудь ста ярдов, прижимаются к земле так крепко, как будто нежно
любят ее. Офицеры, каждый на своем месте, тоже лежат пластом, а высшие чины,
потеряв коней или отослав их в тыл, припадают к земле под адской пеленой
свистящего свинца и визжащего железа, совершенно не заботясь о своем
достоинстве.
В таких условиях жизнь штабного офицера бригады весьма незавидна, в
первую очередь из-за постоянной опасности и изнуряющей смены переживаний,
которым он подвергается. Со сравнительно безопасной позиции, на которой
уцелеть, по мнению человека невоенного, можно только "чудом", его могут
послать в залегшую на передовой линии часть с поручением к полковому
командиру-лицу, в такую минуту не очень заметному, обнаружить которое подчас
удается лишь после тщательных поисков среди поглощенных своими заботами
солдат, в таком грохоте, что и вопрос и ответ можно передать только с