Амброз Бирс. Рассказы

жандармерии.

* ПЕРЕСМЕШНИК *

перевод Ф.Золотаревской

Время действия, - теплый воскресный день ранней осени 1861 года. Место
действия - лесные дебри в горной области юго-западной Виргинии. Рядовой
Грейрок, солдат федеральной армии, удобно расположился под громадной сосной.
Он сидит на земле, упираясь спиной о ствол; ноги вытянуты вперед, ружье
лежит на коленях, руки, крепко стиснутые, покоятся на дуле винтовки.
Затылком он прислонился к дереву, отчего фуражка сдвинулась на лоб, почти
прикрыв глаза; при первом взгляде на него можно подумать, что он спит.
Но рядовой Грейрок не спал; уснув, он рисковал бы нанести серьезный
ущерб интересам Соединенных Штатов, так как находился довольно далеко от
своих позиций и легко мог попасть в плен или погибнуть от руки врага. К тому
же ему сейчас было совсем не до сна. Причиной его душевного смятения
послужило следующее обстоятельство: прошлую ночь он находился в дозоре и был
поставлен часовым на этом самом месте. Ночь была ясная, хотя и безлунная, но
в мрачном лесу тьма казалась особенно непроглядной. Дистанция между постом
Грейрока и постами справа и слева была очень велика, так как пикеты были
выдвинуты далеко вперед, на излишне большое расстояние от лагеря, и
назначенному в дозор подразделению трудно было охватить весь участок. Война
еще только началась, и в походных лагерях распространено было ошибочное
мнение, будто ночью, во время сна, лучше выставить редкую цепь дозора к
самым неприятельским позициям, чем окружить лагерь вблизи более плотной
цепью. И действительно, необходимо было как можно раньше предупреждать
войска о появлении противника, ибо в те времена в лагерях имели привычку
раздеваться на ночь - что было уж совсем не по-солдатски. Когда в памятное
утро 6 апреля, в битве при Шейло, солдаты генерала Гранта напоролись на
штыки конфедератов, они были совершенно раздеты, как самые обыкновенные
штатские. Однако следует признать, что произошло это отнюдь не по вине
пикетов. Упущение было в другом: пикетов не существовало вовсе. Впрочем,
это, пожалуй, неуместное отклонение от темы. Я и не помышляю о том, чтобы
вызвать интерес читателя к судьбе целой армии. Речь пойдет о судьбе рядового
Грейрока. После того как его оставили в субботнюю ночь на этом безлюдном
посту, Грейрок в течение двух часов стоял неподвижно, прислонившись к стволу
большого дерева, и напряженно вглядывался в темноту, стремясь распознать
знакомые предметы,- ведь днем он стоял в дозоре на этом же самом месте. Но
сейчас все выглядело по-иному; он не различал подробностей, а видел лишь
группы предметов, очертания которых он прежде, отвлеченный множеством
деталей, не заметил и которые теперь не узнавал. Ему казалось, будто раньше
их вовсе не было здесь. Кроме того, пейзаж, сплошь состоящий из деревьев и
кустарников, всегда лишен четких очертаний; он сливается в нечто
неопределенное, и трудно бывает сосредоточить на чем-нибудь внимание.
Прибавьте к этому мрак безлунной ночи, и вы поймете, что одного природного
ума и городского воспитания окажется недостаточно, чтобы сохранить
ориентировку в подобных условиях. Вот так-то и случилось, что рядовой
Грейрок, напряженно вглядывавшийся в темноту и неблагоразумно покинувший
свой пост, чтобы обследовать едва различимую окрестность (для этого он
тихонько обошел вокруг дерева), не смог затем сориентироваться и тем самым
стал почти бесполезен в качестве часового.
Он заблудился, находясь на посту! Он не знал, с какой стороны ожидать
нападения неприятеля и в какой стороне находится спящий лагерь, за
безопасность которого он отвечал головой. Осознав всю нелепость своего
положения и поняв, что его собственная жизнь также находится под угрозой,
рядовой Грейрок пришел в сильнейшее волнение. Он не успел подавить тревогу,
так как именно в тот момент, когда он представил себе всю затруднительность
своего положения, послышался шорох листьев и хруст сломанной ветки. С
замирающим сердцем обернулся он на эти звуки и увидел во мраке неясные
очертания человеческой фигуры,
- Стой! Кто идет? - грозно, как и повелевал долг, окликнул человека
рядовой Грейрок, сопровождая свой приказ резким щелканьем затвора.
Ответа не было; наступило минутное замешательство, а затем, если ответ
и последовал, он был заглушен выстрелом часового. В безмолвии ночного леса
звук выстрела прозвучал оглушающе; не успел он замереть, как на него
откликнулись дозорные справа и слева, сочувственно присоединившись к пальбе.
В каждом из этих часовых все еще сидел штатский, и все эти два часа они
видели в своем воображении полчища врагов, населяя ими окружающий лес, а
выстрел Грейрока превратил это иллюзорное наступление в ощутимую реальность.
Выстрелив, все дозорные, едва дыша от страха, поспешно отошли к лагерю -
все, кроме Грейрока, который не знал, в каком направлении ему отступать.
Когда солдаты в проснувшемся лагере, так и не дождавшись неприятеля,
снова разделись и улеглись спать, а линия пикетов была опять
предусмотрительно выставлена, обнаружилось, что рядовой Грейрок все это
время непоколебимо оставался на своем посту. За это он удостоился похвалы
своего командира, как единственный солдат этого преданного воинства,
обладающий столь редким мужеством. Тем временем рядовой Грейрок был занят
тщательными, но безуспешными поисками бренных останков незваного гостя,
которого он, как подсказывало ему чутье меткого стрелка, несомненно настиг
своей пулей. Грейрок был одним из тех прирожденных стрелков, которые
стреляют почти вслепую, интуитивно чувствуя цель, и бывают равно опасны как
днем, так и ночью. Добрую половину своего двадцатичетырехлетнего
существования он был грозой всех тиров в трех городах. Не имея возможности
предъявить подстреленную дичь, Грейрок благоразумно умолчал о недавнем
происшествии и с радостью увидел, что его товарищи и командир вполне
естественно предполагают, будто он не заметил ничего угрожающего, раз
остался на месте. Как бы там ни было, одобрение начальства он заслужил уже
тем, что не покинул своего поста.
Но все-таки рядовой Грейрок отнюдь не был удовлетворен своим ночным
приключением и на следующий день под каким-то удобным предлогом попросил
пропуск для выхода из лагеря, на что генерал, учитывая его доблестное
поведение минувшей ночью, немедленно дал согласие. Грейрок отправился на то
место, где он накануне так отличился, и, сказав стоящему там часовому, будто
ищет потерянную вещь,- что, в сущности, было истинной правдой,возобновил
поиски человека, которого он, по его предположениям, застрелил. Если же тот
был только ранен, то Грейрок надеялся отыскать его по кровавому следу.
Однако и при свете дня он преуспел в этом не больше, чем ночью.
Осмотрев довольно обширное пространство и бесстрашно проникнув в глубь
расположения войск конфедератов, Грейрок отказался от поисков и, несколько
усталый, глубоко разочарованный, уселся под большой сосной, там, где мы его
и застали в начале повествования.
Не следует думать, что огорчение Грейрока было сродни разочарованию
кровожадного убийцы, лишенного возможности полюбоваться видом своей жертвы.
В больших ясных глазах этого юноши, в его тонко очерченных губах и высоком
лбе читалась совсем иная повесть. И действительно, характер его представлял
собою на редкость счастливое сочетание мужества и чувствительности, отваги и
честности.
"Мне досадно,- говорил он себе, сидя на самом дне золотистой дымки,
которая, точно призрачное море, заливала лес.- Досадно, что я не нашел
человека, убитого моей рукой! Неужто я и вправду хотел бы лишить человека
жизни, исполняя свой воинский долг, хотя мог и без этого выполнить его? Чего
же мне надо? Ведь если и была какая-нибудь опасность, мой выстрел
предотвратил ее, а именно это от меня и требовалось. Нет, право же, я рад,
что не погубил без нужды человеческую жизнь. Но я оказался в ложном
положении. Я удостоился похвалы командиров и зависти товарищей; весь лагерь
только и говорит о моей храбрости. Это несправедливо. Я, конечно, не трус,
но теперь меня хвалят за поступок, которого я не совершал или совершил не
так, как это себе представляют. Все думают, будто я мужественно остался на
посту и не стрелял: между тем именно я открыл стрельбу и не отступил в общей
панике только потому, что не знал, в какую сторону бежать. Как же мне теперь
быть? Объяснить, что я увидел врага и выстрелил? По ведь то же самое говорит
каждый из дозорных, и никто этому не верит. Зачем же говорить правду,
ставящую под сомнение мое мужество, если она все равно произведет
впечатление лжи? Фу, до чего неприглядная получается история. Нет, я
все-таки хотел бы отыскать мою жертву".
И, продолжая думать об этом своем желании, рядовой Грейрок, разморенный
истомой летнего дня, убаюканный тихим гудением мошкары в благоухающих
ветвях, уснул тут же под деревом, позабыв об интересах Соединенных Штатов и
предоставив врагам полную возможность захватить себя в плен.
И ему приснился сон.
Он видел себя ребенком, живущим в далекой прекрасной стране на берегу
большой реки <Речь идет о реке Миссисипи. (Прим. перев.)>, по которой
величественно проплывали огромные пароходы, вздымая кверху черные клубы
дыма, возвещавшие о появлении судов задолго до того, как они огибали
излучину, и отмечавшие их путь после того, как они давно уже скрылись из
виду. И всякий раз, когда мальчик, стоя на берегу реки, любовался
пароходами, бок о бок с ним находился тот, кому он отдал сердце и душу,- его
брат. Они были близнецами. Вместе бродили они по берегу реки, вместе
обходили все поля, лежащие чуть подальше от побережья, вместе собирали
пряную мяту и пахучие ветки сассафраса на высоких холмах, за которыми
простиралось Таинственное Королевство и с которых, если глядеть на юг, на
другой берег, можно было увидеть кусочек Заколдованной Страны. Единственные
дети матери-вдовы, блуждали они, взявшись за руки, по залитым светом
тропинкам, по мирным долинам, и каждый день новое солнце озаряло перед ними
новый мир. И через все эти счастливые дни проходила одна нескончаемая
мелодия - нежная, звонкая трель пересмешника, жившего в клетке над дверью
домика. Она наполняла собою минуты раздумий в этом сне, звуча точно
музыкальное благословение. Веселая птичка постоянно пела; бесконечные
вариации звуков, казалось, вылетали из ее горла с каждым биением сердца, без
всяких усилий, журча и переливаясь, точно воды бурного ручейка. Ясная,
звучная мелодия была поистине душою этой мирной картины, объяснением
сокровенного смысла всех тайн жизни и любви.
Но наступило время, когда дни в сновидении заволокли тучи печали,
пролившиеся потоками слез. Добрая мать умерла, домик на лужайке, у берега
большой реки, развалился, а братья были отданы на воспитание двум
родственникам. Уильям (которому снился этот сон) отправился в многолюдный
город в Таинственном Королевстве, а Джон переправился на другой берег реки,
в Заколдованную Страну, и был увезен в отдаленную местность, где, по слухам,
жили недобрые люди со странными обычаями. Именно ему при разделе имущества
умершей матери досталось единственное семейное сокровище - пересмешник.
Детей можно было поделить, а птицу - нет, и вот ее увезли в незнакомый край,
и она навсегда исчезла из жизни Уильяма. Однако и потом, в годы одиночества,
песня пересмешника слышалась ему во всех его снах и, казалось, всегда
звучала в ушах и в сердце.
Родственники, усыновившие мальчиков, были врагами и не поддерживали
между собою никаких отношений. Некоторое время дети обменивались письмами,
полными мальчишеской бравады, хвастливых рассказов о новых ярких
впечатлениях и преувеличенно красочных описаний их новой, богатой событиями
жизни и нового покоренного ими мира. Но постепенно переписка становилась все
более редкой, а с отъездом Уильяма в другой, столичный город и вовсе
прекратилась. Но и потом в ушах его, не переставая, звучала песня
пересмешника, а когда она оборвалась, Грейрок открыл глаза, увидел лесную
поляну и понял, что проснулся.
Багряное солнце низко опустилось на западе, косые лучи его отбрасывали
от каждого ствола гигантской сосны столб тени, уходящей сквозь золотистую
дымку далеко на восток, где свет и тень сливались в неразличимом сумраке.
Рядовой Грейрок вскочил, осторожно огляделся вокруг, вскинул на плечо
винтовку и зашагал к лагерю. Он проделал уже около полумили и проходил мимо
густого лаврового кустарника, когда из зарослей выпорхнула птица и, усевшись
на ветке высокого дерева, залилась ликующей, нескончаемой песней, какую лишь
она одна из всех божьих созданий способна пропеть во славу своего творца.
Ничего особенного в этом не было, птичка просто открывала клюв и распевала.
Однако человек остановился, точно пораженный громом. Он уронил винтовку,
взглянул вверх на птицу, закрыл лицо руками и зарыдал, как ребенок! В этот
момент он и вправду мыслями и душою перенесся в дни своего детства на берег
большой реки, за которой простиралась Заколдованная Страна. Затем усилием
воли он взял себя в руки, поднял винтовку и, вслух обзывая себя идиотом,
двинулся дальше. Проходя мимо просеки, углублявшейся в самую гущу зарослей,
он заглянул туда. Там, на земле, распластав руки, запрокинув голову и
отвернув в сторону бледное лицо, лежал его двойник! На груди его, на серой
солдатской куртке, темнело единственное пятнышко крови. Это был труп Джона
Грейрока, умершего от огнестрельной раны. Он еще не успел остыть.
Стрелок нашел свою жертву!
Когда злополучный солдат опустился на колени перед этим апофеозом
междоусобной войны, звонкоголосая птица высоко на ветке умолкла и,
освещенная буйным заревом заката, бесшумно улетела в величественную лесную
даль.
В этот вечер на перекличке в лагере федеральных войск никто не
отозвался на имя Уильяма Грейрока.
И никто никогда больше на него не отзывался,

* НАСЛЕДСТВО ГИЛСОНА *

перевод Е.Калашниковой

Дела Гилсона были плохи. Так гласило краткое, холодное, хоть и не
лишенное некоторой доли сочувствия, заключение маммон-хиллского "света" -
вердикт респектабельной части общества. Что касается его противоположной,
или, лучше сказать, противостоящей части, представители которой с налитыми
кровью глазами беспокойно толкутся у стойки в "мышеловке" Молль Гэрни, в то
время как столпы респектабельности пьют бренди с сахаром в роскошном салуне
мистера Джо Бентли,- там, в общем, держались того же мнения, хотя
высказывали его несколько более энергично, с помощью образных выражений,
которые здесь нет надобности приводить. Одним словом, в вопросе о Гилсоне
Маммонхилл был единодушен. И следует признать, что с мирской точки зрения
дела мистера Гилсона обстояли действительно не совсем благополучно. В то
утро, о котором идет речь, он был доставлен мистером Брентшо в город и
публично обвинен в конокрадстве; и шериф уже прилаживал к Дереву новую
веревку из лучшей манильской пеньки, а плотник Пит, в перерывах между
очередными возлияниями, прилежно трудился над изготовлением соснового ящика
приблизительно по мерке мистера Гилсона. Поскольку общество уже изрекло свой
приговор, Гилсона теперь отделяла от вечности лишь официальная церемония
суда.
Вот немногие краткие сведения о подсудимом. Его последним
местожительством был Нью-Джерузалем, на северном рукаве Каменной речки;
оттуда он и прибыл на вновь открытый прииск Маммон-хилл, совсем незадолго до
начала "золотой лихорадки", вследствие которой местность, поименованная
выше, почти совершенно обезлюдела. Открытие новых россыпей пришлось весьма
кстати для мистера Гилсона, ибо как раз около этого времени
нью-джерузалемский комитет общественного порядка дал ему понять, что ради
улучшения - и даже сохранения - своих жизненных перспектив ему лучше
переселиться в другое место; а в списке мест, куда он мог бы переселиться
без риска для себя, ни один из старых приисков не значился, поэтому вполне
естественно, что он избрал Маммон-хилл. Вышло так, что в скором времени за
ним последовали все его судьи, и это принуждало его к некоторой
осмотрительности; но доверия общества он так и не снискал, поскольку никто и
никогда не слышал, чтобы он хоть день честно трудился на каком-либо поприще,
дозволенном строгим местным кодексом нравственности, за исключением игры в
покер. Ходили даже слухи, будто он непосредственно причастен к недавним
дерзким кражам, произведенным с помощью щетки и таза в золотопромывных
желобах.
Среди тех, в ком подозрение созрело в твердую уверенность, особенно
выделялся мистер Брентшо. При всяком удобном и неудобном случае мистер
Брентшо изъявлял свою готовность доказать связь мистера Гилсона с этими
неблаговидными ночными проделками, а также открыть солнечным лучам прямой
путь сквозь тело каждого, кто сочтет уместным высказать иное мнение,- от
чего никто так заботливо не воздерживался в его присутствии, как миролюбивый
джентльмен, которого это ближе всех касалось. Но каково бы ни было истинное
положение вещей, достоверно одно: что Гилсону случилось в один вечер
проиграть в "фараон" у Джо Бентли больше "чистого песочку", нежели он, по
свидетельству местных историографов, честно заработал игрой в покер за все
время существования поселка. И в конце концов, мистер Бентли - быть может,
из опасения потерять более выгодное покровительство мистера Брентшо -
категорически отказался допускать Гилсона к игре, со всей прямотой и
решительностью дав ему понять, что привилегия проигрывать деньги в "этом
учреждении" является благом, зависящим от, логически вытекающим из и
основывающимся на общепризнанной коммерческой честности и безупречной
общественной репутации.
Тут Маммон-хиллу и показалось своевременным вмешаться в судьбу
личности, которую его наиболее уважаемый гражданин почел своим долгом
заклеймить ценой немалого личного убытка. В частности, выходцы из
Нью-Джерузалема понемногу утеряли прежнюю терпимость, порожденную
юмористическим отношением к промаху, который они совершили, изгнав
нежелательного соседа оттуда, откуда вскоре сами уехали, туда, куда вскоре
сами переселились. В конце концов, Маммон-хилл пришел к единодушному мнению.
Лишних слов не было сказано, но мысль о том, что Гилсон должен быть повешен,
носилась в воздухе. Однако в этот столь критический для него момент он стал
являть признаки некоторой перемены в образе жизни, если не мыслей. Возможно,
причина была в том, что, лишившись доступа в "учреждение" Джо Бентли, он
несколько утратил интерес к золотому песку. Так или иначе, желобов никто
больше не тревожил. Но избыточная энергия подобной натуры нелегко поддается
обузданию, и Гилсон, пусть лишь в силу привычки, все еще держался
извилистого пути, по которому прежде следовал к выгоде мистера Бентли. После
нескольких пробных и почти бесплодных попыток в области разбоя на большой
дороге - если кто-нибудь отважится столь грубо назвать невинную склонность
пошаливать на перекрестках - он предпринял две или три скромных вылазки в
сферу конокрадства, и как раз во время одной многообещающей операции
подобного рода, когда, казалось, попутный ветер нес его к желанным берегам,
он потерпел крушение. Ибо однажды, мглистой лунной ночью, мистер Брентшо,
проезжая верхом по Маммон-хиллской дороге, поравнялся с человеком, по всей
видимости спешившим покинуть пределы округи, положил руку на поводья,
соединявшие запястье мистера Гилсона с мундштуком гнедой кобылы мистера
Харпера, фамильярно потрепал его по щеке стволом крупнокалиберного
револьвера и спросил, не окажет ли он ему честь проехаться вместе с ним в
обратном направлении.
Да, плохи были дела Гилсона.
Наутро после ареста он предстал перед судом, был признан виновным и
приговорен к смерти. Для окончания рассказа о его земном странствии остается
только повесить его, чтобы затем более подробно заняться его духовной,
которую он с великим трудом составил в тюрьме и по которой, руководствуясь,
очевидно, какими-то смутными и неполными представлениями о праве поимщика,
он завещал все свое имущество своему "законому душеприкащику", мистеру
Брентшо. Однако завещание вступало в силу лишь при том условии, если наслед-
ник снимет тело завещателя с Дерева и "упрячет в ящик".
Итак, мистера Гилсона я было хотел сказать "кокнули", но боюсь, что это
беспристрастное изложение фактов и так уже несколько перегружено
коллоквиальными выражениями; к тому же способ, которым воля закона была
приведена в исполнение, более точно выражается термином, употребленным
судьей при оглашении приговора: мистера Гилсона "вздернули".
В надлежащее время мистер Брентшо, быть может несколько тронутый
бесхитростной лестью завещания, явился к Дереву, чтобы сорвать вызревший на
нем плод. Когда тело было снято, в жилетном кармане нашли должным образом
засвидетельствованную приписку к упомянутому уже завещанию. Сущность
оговорки, в ней заключавшейся, являлась достаточным объяснением причин,
побудивших завещателя скрыть ее подобным образом; ибо, если бы мистеру
Брентшо прежде были известны условия, на которых ему предстояло сделаться
наследником Гилсона, он, без сомнения, отклонилбы связанную с этим
ответственность. Вкратце содержание приписки сводилось к следующему.
Поскольку некоторые лица в разное время и при различных обстоятельствах
утверждали, что завещатель ограбил их золотопромывные желоба, то если в
течение пяти лет, считая со дня составления настоящего документа, кто-либо
докажет основательность своих претензий перед законным судом, этот последний
имеет получить в качестве возмещения убытков все движимое и недвижимое
имущество, принадлежавшее завещателю в момент смерти, за вычетом судебных
издержек и известного вознаграждения душеприказчику, Генри Клэю Брентшо;
причем в случае, если бы таких лиц оказалось два или более, имущество
надлежит разделить между ними поровну. В случае же если бы никому не удалось
подобным образом доказать виновность завещателя, все состояние, за вычетом
вышеупомянутых судебных издержек, поступает в личное распоряжение и полную
собственность названного Генри Клэя Брентшо, как то предусмотрено духовной.
Синтаксис этого примечательного документа оставлял, пожалуй, место для
критики, однако смысл его был достаточно ясен. Орфография не следовала
какой-либо общепринятой системе, но, будучи в основном фонетической, не
допускала двух толкований. Как выразился судья, утверждавший завещание,
понадобилось бы пять тузов на руках, чтоб взять такой кон. Мистер Брентшо
добродушно улыбнулся и, с забавной кичливостью выполнив печальный ритуал,
дал привести себя с соблюдением всех формальностей к присяге, как
душеприказчик и условный наследник, согласно закону, наспех принятому (по
настоянию депутата от Маммон-хиллского округа) неким развеселым
законодательным органом; каковой закон, как обнаружилось позднее,
способствовал также созданию двух или трех прибыльных и необременительных
должностей и заодно утвердил ассигнование солидной суммы из общественных
средств на строительство одного железнодорожного моста, который, вероятно, с
большей пользой мог быть сооружен на линии какойнибудь действительно
существующей железной дороги.
Разумеется, мистер Брентшо не рассчитывал получить какие-либо выгоды от
этого завещания или впутаться в какие-либо тяжбы в связи с его несколько
необычной оговоркой. Гилсон, хоть ему частенько подваливала удача, был
человек такого рода, что податные чиновники и инспекторы рады были, если не
приходилось за него доплачивать. Но при первом же поверхностном осмотре
среди бумаг покойного обнаружились документы, удостоверяющие его право
собственности на солидную недвижимость в Восточных Штатах, и чековые книжки
на баснословные суммы, помещенные в нескольких кредитных учреждениях, менее
щепетильных, нежели учреждение мистера Джо Бентли.
Ошеломляющая новость немедленно распространилась, повергнув Маммон-хилл
в состояние лихорадочного возбуждения. Маммон-хиллский "Патриот", редактор
которого был одним из вдохновителей процедуры, закончившейся отбытием
Гилсона из Нью-Джерузалема, поместил хвалебный некролог, не преминув
привлечь внимание читателей к позорному поведению своего собрата,
Сквогэлчского "Вестника", оскорбляющего добродетель низкопоклонной лестью по
адресу того, кто при жизни с презрением отталкивал этот гнусный листок от
своего порога. Однако это все не смутило охотников предъявить претензии
согласно смыслу завещания; и как ни велико было состояние Гилсона, оно
показалось ничтожным в сравнении с несметным числом желобов, которым якобы
обязано было своим происхождением. Вся округа поднялась как один человек!
Мистер Брентшо оказался на высоте положения. Искусно пустив в ход некие
скромные вспомогательные средства воздействия, он спешно воздвиг над
останками своего благодетеля роскошный памятник, гордо возвышавшийся над