Амброз Бирс. Рассказы

откликнулась другая. Поглядев вверх, я увидел в разрыве облаков Альдебаран и
Гиады. Все указывало на то, что наступила ночь: рысь, человек с факелом,
сова. Однако я видел их ясно, как днем, - видел даже звезды, хотя не было
вокруг ночного мрака! Да, я видел, но сам был невидим и неслышим. Какими
ужасными чарами был я заколдован?
Я присел на корни высокого дерева, чтобы обдумать свое положение.
Теперь я убедился, что безумен, и все же в убеждении моем оставалось место
для сомнения. Я не чувствовал никаких признаков лихорадки. Более того, я
испытывал неведомый мне дотоле прилив сил и бодрости, некое духовное и
физическое возбуждение. Все мои чувства были необыкновенно обострены: я
ощущал плотность воздуха, я слышал тишину.
Обнаженные корни могучего дерева, к стволу которого я прислонился,
сжимали в своих объятьях гранитную плиту, уходившую одним концом под дерево.
Плита, таким образом, была несколько защищена от дождей и ветров, но,
несмотря на это, изрядно пострадала. Грани ее затупились, углы были отбиты,
поверхность изборождена глубокими трещинами и выбоинами. Возле плиты на
земле блестели чешуйки слюды - следствия разрушения. Плита когда-то
покрывала могилу, из которой много веков назад выросло дерево. Жадные корни
давно опустошили могилу и взяли плиту в плен.
Внезапный ветер сдул с нее сухие листья и ветки: я увидел выпуклую
надпись и нагнулся, чтобы прочитать ее. Боже милосердный! Мое полное имя!
Дата моего рождения! Дата моей смерти! Горизонтальный луч пурпурного света
упал на ствол дерева в тот момент, когда, охваченный ужасом, я вскочил на
ноги. На востоке вставало солнце. Я стоял между деревом и огромным багровым
солнечным диском - но на стволе не было моей тени!
Заунывный волчий хор приветствовал утреннюю зарю. Волки сидели на
могильных холмах и курганах поодиночке и небольшими стаями; до самого
горизонта я видел перед собой волков. И тут я понял, что стою на развалинах
старинного и прославленного города Каркозы! Таковы факты, переданные медиуму
Бейроулзу духом Хосейба Аллара Робардина.

* ЖЕСТОКАЯ СХВАТКА *

В ночную пору, осенью 1861 года, в самой гуще леса Западной Виргинии
одиноко сидел человек. Этот край - горная область Чит - был одним из самых
безлюдных на континенте. Однако в ту ночь людей поблизости было более чем
достаточно. Всего в двух милях от того места, где сидел человек, находился
затихший теперь лагерь целой бригады федеральной армии. А где-то совсем
рядом, быть может еще ближе, чем лагерь северян, притаились вражеские
войска, численность которых была неизвестна. Именно неизвестность
расположения и численности противника и объясняла присутствие человека в
столь глухом уголке леса.
Это был молодой офицер пехотного полка северян, и на него была
возложена обязанность охранять спящих в лагере товарищей от всяких
неожиданностей. Он командовал назначенным в дозор подразделением. С
наступлением ночи лейтенант расставил людей неровной цепью, сообразно
особенностям рельефа, на несколько сот ярдов впереди того места, где он сам
сейчас находился. Линия дозора проходила в лесу, между скал и зарослей
лавра. Люди стояли в пятнадцати-двадцати шагах друг от друга, тщательно
замаскированные, соблюдая наказ о строжайшей тишине и неусыпной
бдительности. Через четыре часа, если ничего не случится, их сменит свежее
подразделение резерва, отдыхающее теперь под надзором своего капитана чуть
позади, на левом фланге. Перед тем как расставить людей', молодой офицер, о
котором идет речь, указал двум своим сержантам место, где они смогут
отыскать своего командира, в случае если им понадобится его совет или
необходимо будет его присутствие на передовой линии.
Место было довольно тихое - на развилке заброшенной лесной дороги, два
извилистых ответвления которой уходили далеко вперед, теряясь в лунном
сумраке. На каждом из них, в нескольких шагах от передовой линии, молодой
командир поставил своих сержантов. Если при внезапной атаке солдатам
придется поспешно отступить - а сторожевые посты в таких случаях обычно не
задерживаются на месте, - они станут отходить по этим двум сближающимся
дорогам и неизбежно встретятся в пункте их пересечения, где людей можно
будет вновь собрать и построить. В своих скромных масштабах молодой
лейтенант был до некоторой степени стратегом. Если бы Наполеон столь же
разумно расставил свои войска под Ватерлоо, он выиграл бы сражение и был бы
свергнут несколько позже.
Младший лейтенант Брейнерд Байринг был храбрый и знающий офицер,
несмотря на свою молодость и сравнительно небольшой опыт в искусстве
уничтожения ближних. Он был завербован в армию рядовым в первые же дни войны
и, не имея ровно никаких военных познаний, а лишь благодаря образованности и
хорошим манерам, назначен старшиной роты. С помощью снаряда конфедератов ему
посчастливилось лишиться своего капитана, и при последовавшем повышении он
получил офицерское звание. Он участвовал в нескольких сражениях - при
Филиппи, у горы Рич, у форта Каррика, при Гринбрайере - и вел себя
достаточно храбро, чтобы не привлекать внимания старших офицеров. Ему по
душе был азарт сражения, но он совершенно не выносил вида мертвых - их
желтых, как глина, лиц, их потухших глаз, их окоченевших тел, то
неестественно сморщенных, то неестественно распухших. Он чувствовал к ним
какую-то необъяснимую антипатию - нечто большее, чем обычное физическое и.
духовное отвращение, свойственное нам всем. Без сомнения, эта неприязнь была
вызвана его обостренной чувствительностью, - его сильно развитое чувство
красоты оскорбляло все отвратительное. Но каковы бы ни были причины, он не в
состоянии был смотреть на мертвое тело без омерзения, к которому
примешивался оттенок злости. Для Байринга не существовало того, что другие
благоговейно называют "величием смерти". Это понятие было для него
немыслимо. Смерть можно только ненавидеть. В ней нет ни живописности, ни
мягкости, ни торжественности -мрачная штука, отвратительная, с какой стороны
ни посмотри. Лейтенант Байринг был гораздо храбрее, чем думали многие, ибо
никто не подозревал об его ужасе перед той, с кем он всегда был готов
встретиться лицом к лицу.
Расставив людей, отдав распоряжения сержантам, он вернулся на свой
пост, сел на ствол поваленного дерева и, напрягши все чувства, приступил к
ночному бдению. Для большего удобства он слегка распустил портупею, вынул из
кобуры тяжелый пистолет и положил его на ствол рядом с собой. Он устроился
очень удобно, хотя едва ли осознавал это, - до того напряженно он
вслушивался, не доносится ли с передовой линии какой-либо звук,
предупреждающий об опасности, - крик, выстрел или шаги сержанта, спешащего к
нему с важной вестью. Из безбрежного невидимого лунного океана высоко над
головой струились вниз призрачные потоки и, расплескавшись о переплетение
ветвей, просачивались на землю, образуя между кустарниками небольшие лужицы
света. Но таких световых пятен было немного, и они лишь подчеркивали
окружающий мрак, который воображение Байринга населяло всевозможными
существами невиданных форм, грозными, таинственными или просто уродливыми.
Тому, для кого пребывание ночью, в глухом лесу - дело привычное, нет
нужды рассказывать, что зловещий союз мрака, безмолвия и одиночества рождает
диковинный мир, в котором самые обычные и знакомые предметы обретают
совершенно иной облик. Деревья смыкаются теснее, точно прижимаясь друг к
другу в страхе. Даже тишина и та непохожа на дневную тишину. Она полна
каких-то едва слышных леденящих кровь шепотов -призраков давно умерших
звуков. Раздаются здесь и живые, внятные звуки, каких больше нигде не
услышишь: пение незнакомых лесных птиц, жалобный писк зверьков во сне или в
стычке с внезапно подкравшимся врагом, шуршание опавшей листвы то ли
пробежала крыса, то ли прокралась пантера. Отчего хрустнула ветка? Отчего
встревожено защебетала в кустах стайка птиц? Здесь - звуки без названия,
формы без содержания. Здесь -перемещения в пространстве, хотя ничто не
движется, движения -хотя ничто не меняет места. О дети солнечного света и
газовых горелок, как мало знаете вы о мире, в котором живете!
Несмотря на то, что совсем близко от Байринга находились бдительные и
вооруженные друзья, он чувствовал себя необычайно одиноким. Проникшись
настроением торжественности и таинственности ночного леса, он утратил
ощущение связи с видимым и слышимым миром. Лес был бесконечен, здесь не было
ни людей, ни их жилищ. Вселенная казалась сплошной первозданной загадкой
мрака, а сам он - единственным безмолвным вопрошателем ее извечных тайн.
Поглощенный этими мыслями, вызванными его необычным настроением, он не
замечал, как шло время. Между тем редкие лужицы света на траве и кустах
стали перемещаться, меняя очертания и размеры. В одной из них, у самой
дороги, Байринг вдруг заметил какой-то предмет, которого он прежде не видел.
Предмет находился прямо перед ним. Байринг мог поклясться', что раньше его
там не было. Мрак наполовину скрывал его, но тем не менее можно было ясно
различить формы человеческого тела. Байринг инстинктивно подтянул портупею и
положил руку на пистолет - он снова был в мире войны, снова стал убийцей по
профессии.
Фигура не двигалась. Лейтенант поднялся и, сжимая в руке пистолет,
подошел поближе. Тело лежало на спине, верхнюю часть его скрывала тьма,
однако, вглядевшись в лицо, Байринг увидел, что человек мертв. Он вздрогнул
и отшатнулся с чувством брезгливости и тошноты, затем возвратился на место
и, позабыв о предосторожности, зажег сигару. Когда, вслед за вспышкой
пламени, вновь наступила непроглядная чернота, Байринг ощутил даже некоторое
облегчение от того, что не видит больше ненавистного ему предмета. И все же
он не переставал пристально оглядываться в том направлении, пока труп не
возник перед ним с еще большей отчетливостью. Мертвец даже как будто
придвинулся к нему чуть поближе.
- Вот проклятый! - пробормотал Байринг. - Что ему надо? -Мертвец,
очевидно, не нуждался ни в чем, кроме живой души.
Байринг отвел взгляд и принялся мурлыкать какую-то песенку, но вдруг
резко оборвал мелодию и уставился на мертвеца. Его присутствие раздражало
лейтенанта, хотя более спокойного соседа, чем этот, трудно было придумать.
Байринг был охвачен каким-то безотчетным, доселе незнакомым ему чувством.
Это был не страх, а скорее ощущение присутствия чего-то сверхъестественного,
во что он никогда не верил.
"Это у меня в крови, - сказал он себе. - Пройдут, наверное, тысячи лет,
а может быть, и десятки тысяч, пока человечество изживет в себе это чувство.
Где и когда оно возникло? Должно быть, в глубине веков, в тех краях, которые
обычно называют колыбелью человеческой расы - в степях Центральной Азии. То,
что мы теперь считаем врожденным суеверием, было для наших диких предков
вполне естественным убеждением. Находя, по-видимому, оправдание в каких-то
неведомых нам фактах, они полагали, что мертвое тело наделено некой
таинственной силой, способной причинять зло. Быть может, это было одним из
догматов какой-то мрачной религии, которую они исповедовали, и священники их
настойчиво внушали его пастве, подобно тому как наши святые отцы твердят нам
о бессмертии души? Когда же арийцы, двинувшись на запад и перевалив
Кавказский хребет, распространились по Европе, новые условия существования,
очевидно. вызвали к жизни новые формы религии. Старая вера в пагубную силу
мертвеца мало-помалу исчезла и забылась, но в наследство от нее остался
страх перед умершими, передающийся из поколения в поколение и ставший частью
нас самих, как наша плоть и кровь". Погруженный в эти мысли, Байринг
постепенно забыл о том, что их вызвало. Но затем взгляд его снова упал на
труп. Тень окончательно сошла с него, и теперь лейтенант мог видеть
заострившийся профиль, очертания подбородка и все лицо, ужасающе бледное в
лунном свете. На трупе была серая солдатская форма армии конфедератов. Под
расстегнутым мундиром и жилетом обнажилась белая рубашка. Грудь мертвеца
неестественно вздулась, живот запал, и между ними резко обозначилась линия
нижних ребер. Руки были раскинуты, согнутая в колене левая нога поднята
кверху. Вся поза убитого показалась Байрингу тщательно продуманной, точно
мертвец стремился произвести наиболее жуткое впечатление. - Эге, да он,
видно, был актером, - воскликнул лейтенант, -знал, как умереть поэффектнее.
Он отвел глаза от трупа, решительно устремив их на дорогу, и продолжал
прерванные размышления:
"А может быть, у наших предков из Центральной Азии похороны были не в
обычае. В таком случае, понятен их страх перед трупами, которые и в самом
деле таят в себе угрозу и зло. Они ведь порождают эпидемии. Детям внушали,
что они должны обходить стороной те места, где лежат мертвецы, и бежать без
оглядки, если случайно наткнутся на труп. Пожалуй, уйду-ка я подальше от
этого типа". Он приподнялся было, но вдруг вспомнил о том, что сказал своим
людям в дозоре и офицеру, который должен его сменить. Он предупредил, что в
любое время его можно будет найти на этом месте. Для него это был вопрос
самолюбия. Если он покинет пост, товарищи еще чего доброго подумают, что он
испугался мертвеца. Лейтенант Байринг не был трусом и вовсе не намерен был
давать пищу насмешкам. Он снова уселся на ствол дерева и с вызовом взглянул
на убитого, как бы желая доказать, что он его нисколько не боится. Правая
рука трупа, та, что была подальше от Байринга, находилась теперь в тени.
Прежде он заметил, что эта рука лежала под лавровым кустом, - теперь он едва
различал ее. Однако все оставалось на своих местах, и это обстоятельство
как-то успокоило его, хотя он и сам не мог сказать почему. Байринг не в
силах был отвести глаз от трупа. То, чего мы не желаем видеть, обладает
обычно какой-то странной притягательной силой, подчас непреодолимой. И я
должен заметить, что не следует строго судите женщину, когда она, закрыв
лицо руками, подглядывает в щелочку между пальцами.
Внезапно Байринг почувствовал боль в правой руке. Он отвел взор от
своего врага и взглянул на руку. Оказалось, он так сильно сжимал рукоять
шпаги, что она больно давила на ладонь. Байринг заметил также, что сидит,
подавшись вперед, в напряженной, неестественной позе, весь подобравшись,
точно гладиатор, готовый прыгнуть и вцепиться в горло противника. Он тяжело
дышал, стиснув зубы. Впрочем, Байринг скоро опомнился. Мускулы его ослабли,
он тяжело перевел дух, и тут только до него дошла комическая нелепость этой
сцены. Лейтенант невольно рассмеялся... Боже! Что за звуки! Какой слабоумный
идиот разразился этим жутким хихиканьем, этой жалкой пародией на проявление
человеческого веселья? Байринг вскочил и стал оглядываться вокруг, не
узнавая собственного смеха.
Он не мог больше скрывать от себя вопиющего факта своей трусости. Он
был вконец напуган. Байринг бежал бы отсюда со всех ног, однако ноги не
слушались его: они подкосились, и лейтенант снова сел на ствол дерева, дрожа
как в лихорадке. Лицо его взмокло, все тело обдало волной холодного пота. Он
не в силах был даже крикнуть. Отчетливо слышал он позади себя чьи-то
крадущиеся шаги, точно поступь зверя, но не смел оглянуться. Неужто лишенные
души живые существа вступили в союз с лишенным души мертвым телом? Был ли то
действительно зверь? Ах, если бы он мог убедиться в этом! Но никаким усилием
воли не мог он заставить себя оторвать взгляд от мертвеца!
Повторяю, лейтенант Байринг был храбрым и здравомыслящим человеком. Но
что поделаешь? Может ли человек один, без посторонней помощи, устоять против
зловещей коалиции ночного мрака, одиночества, безмолвия и смерти, в то время
как бесчисленные духи его предков подтачивают его мужество тысячами
трусливых предостережений, а их скорбные погребальные песни проникают в
сердце и леденят кровь? Силы слишком неравны - храбрость не должна
подвергаться столь безжалостным испытаниям.
Одна навязчивая мысль владела теперь Байрингом: ему казалось, что тело
шевелится. Теперь оно лежало ближе к краю светового пятна - в этом не могло
быть никакого сомнения. Оно двигало руками - вот, смотрите, обе руки уже
переместились в тень! Порыв холодного ветра ударил Байрингу в лицо, ветви
деревьев у него над головой зашевелились и жалобно заскрипели. Резко
очерченная тень сошла с лица трупа, и оно осветилось луной. Затем тень снова
надвинулась на лицо, окутав его полумраком. Страшный мертвец явно шевелился!
В это мгновение со стороны передовой линии дозора раздался одинокий выстрел.
Более сиротливого, более оглушительного и в то же время более далекого
выстрела не слышало еще ни одно человеческое ухо! Он разрушил сковывавшие
Байринга чары, расколол безмолвие и одиночество, рассеял сонм
предостерегающих духов Центральной Азии и вернул Байрингу мужество
современного человека. С криком гигантской птицы, бросающейся на свою
жертву, он устремился вперед, охваченный жаждой битвы.
Выстрел за выстрелом раздавались на передовой линий. Слышались
отдельные выкрики, беспорядочный шум, стук копыт, громкие восклицания. С
тыла, из спящего лагеря доносилось пение горнов и грохот барабанов.
Продираясь сквозь кустарник, по обоим ответвлениям дороги полным ходом
отступали дозорные северян, отстреливаясь наугад. Отставшая группа,
отходившая по одной из дорог согласно приказу, внезапно скрылась в зарослях.
Полсотни всадников промчались мимо, неистово размахивая саблями. Стреляя на
полном скаку, они как одержимые пронеслись мимо того места, где находился
Байринг, и скрылись за поворотом дороги, продолжая кричать и разряжать во
тьму пистолеты. Спустя минуту послышалась ружейная пальба и одинокие
пистолетные выстрелы. Нападающие встретились с резервным отрядом северян. И
вот они уже в беспорядке устремились обратно. То там, то здесь мелькали
опустевшие седла, обезумевшие раненые лошади неслись вперед, храпя от боли.
Все было кончено - "бой на аванпостах" утих.
Отряд был пополнен свежими силами, солдаты после переклички вновь
построены. На сцене появился полуодетый командир северян со своим штабом.
Задав с глубокомысленным видом несколько вопросов, он удалился. Простояв
около часу в полной боевой готовности, солдаты бригады "прочли одну-две
молитвы" и улеглись на покой.
Ранним утром следующего дня отряд под командованием капитана и в
сопровождении хирурга осматривал местность в поисках убитых и раненых. На
развилке дороги, чуть в стороне, они нашли два тела, лежавшие вплотную друг
к другу. Это были трупы офицера федеральных войск и рядового армии
конфедератов. Офицер умер от удара шпаги в сердце, но до этого он,
повидимому, успел нанести своему врагу не менее пяти смертельных ран.
Мертвый офицер лежал лицом вниз и луже крови, и шпага все еще торчала у него
в груди. Его перевернули на спину, и хирург вытащил оружие из раны.
- Черт возьми, да ведь это Байринг! - воскликнул капитан и тут же
добавил, взглянув на другого мертвеца, - у них была жестокая схватка.
Хирург осматривал шпагу. Она могла принадлежать только офицеру
федеральной пехоты. Точь-в-точь такая же, как была у капитана. Это, значит,
шпага Байринга. Никакого другого оружия они не обнаружили, за исключением не
разряженного пистолета в кобуре мертвого Байринга. Хирург отложил шпагу и
подошел к другому телу. Оно было страшно исколото и изрезано, но крови нигде
не было видно. Хирург взял убитого за левую ступню и попытался выпрямить его
ногу. Тело чуть сдвинулось с места. Мертвецы не любят, когда их тревожат.
Труп запротестовал, откликнувшись слабым тошнотворным зловонием. Под ним
обнаружились черви, с бессмысленной хлопотливостью ползавшие взад и вперед.
Хирург и капитан переглянулись.

* ЗАКОЛОЧЕННОЕ ОКНО *

В 1830 году, всего в нескольких милях от того места, где сейчас вырос
большой город Цинциннати, тянулся огромный девственный лес. В те времена все
это. обширное пространство было населено лишь немногочисленными обитателями
"фронтира" <"Фронтир" - граница продвижения поселенцев на запад в период
освоения земель в США. (Прим. перев.)> - этими беспокойными душами, которые,
едва успев выстроить себе в лесной чаще более или менее сносное жилье и
достичь скудного благополучия, по нашим понятиям граничащего с нищетой,
оставляли все и, повинуясь непостижимому инстинкту, шли дальше на запад,
чтобы встретиться там с новыми опасностями и лишениями в борьбе за жалкие
удобства, которые они только что добровольно отвергли. Многие из них уже
покинули этот край в поисках более удаленных земель, но среди оставшихся все
еще находился человек, который пришел сюда одним из первых. Он жил одиноко в
бревенчатой хижине, со всех сторон окруженной густым лесом, и сам казался
неотъемлемой частью этой мрачной и безмолвной лесной глухомани. Никто
никогда не видел улыбки на его лице и не слышал от него лишнего слова. Он
удовлетворял свои скромные потребности, продавая или обменивая шкуры диких
животных в городе у реки. Ни единого злака не вырастил он на земле, которую
мог при желании объявить своей по праву долгого и безраздельного
пользования. Правда кое-что здесь свидетельствовало о попытках ее освоения:
на примыкавшем к дому участке в несколько акров были когда-то вырублены все
деревья. Но теперь их сгнившие пни почти невозможно было различить под новой
порослью, которая восполнила опустошения, произведенные топором. Очевидно,
земледельческое рвение поселенца угасло, оставив после себя лишь пепел
какого-то страшного горя или раскаяния.
Покоробившаяся дощатая кровля хижины была скреплена поперечными
жердями, труба сделана из брусьев, щели в стенах были замазаны глиной. В
хижине имелась единственная дверь, а напротив двери - окно. Последнее,
впрочем, было заколочено еще в незапамятные времена. Никто не знал, почему
это было сделано, но во всяком случае, причиной тому послужило отнюдь не
отвращение обитателя хижины к свету и воздуху. В тех редких случаях, когда
какой-нибудь охотник проходил мимо этого глухого места, он неизменно
заставал отшельника греющимся на солнышке у порога хижины, если небо
посылало ему ясную погоду. Теперь, наверное, осталось в живых два-три
человека из тех, кто знает тайну этого окна, и, как вы сейчас увидите, я
принадлежу к их числу.
Говорят, что звали этого человека Мэрлок. Он выглядел семидесятилетним
стариком, хотя на самом деле ему не было и пятидесяти. Что-то помимо
возраста состарило Мэрлока. Его волосы и длинная густая борода побелели,
серые безжизненные глаза запали, частая сетка морщин избороздила лицо. Он
был высок и худощав, плечи его согнулись, точно под бременем непосильной
тяжести. Я никогда не видел его; все эти подробности я узнал от моего деда.
От него же я еще мальчиком услышал историю Мэрлока. Мой дед знал его, так
как в те годы жил неподалеку от его дома.
Однажды Мэрлока нашли в хижине мертвым. В тех местах тогда не водилось
ни газет, ни следователей, а общественное мнение, вероятно, сошлось на том,
что он умер естественной смертью. Будь здесь иная причина, мне рассказали
бы, и я бы, конечно, ее запомнил. Знаю только, что люди, должно быть смутно
ощущая взаимосвязь вещей, похоронили Мэрлока около хижины рядом с могилой
его жены, умершей так много лет назад, что в местных преданиях не
сохранилось о ней почти никаких следов. Тут кончается заключительная глава
этой правдивой истории; следует лишь упомянуть о том. что спустя много лет
я, в компании других столь же отчаянных храбрецов, частенько пробирался к
дому Мэрлока и, отважно приблизившись к разрушенной хижине, швырял в нее
камнем, а затем опрометью кидался прочь, чтобы избежать встречи с призраком,
который, как известно было всякому хорошо осведомленному мальчику, бродил в
этих местах. А теперь я приступаю к начальной главе этой истории,
рассказанной моим дедом.
В ту пору, когда Мэрлок построил свою хижину и с помощью топора
энергично принялся отвоевывать у леса участок земли для своей фермы, он был
молод, крепок и полон надежд. На первых порах он добывал себе пропитание
охотой. Мэрлок явился сюда с востока страны и, по обычаю всех пионеров,
привез с собой жену, во всех отношениях достойную его искренней
привязанности. Она охотно и с легким сердцем делила с ним все выпавшие на
его долю опасности и лишения. Имя ее не дошло до нас. Предания ничего не
говорят о ее духовном и телесном очаровании, и скептик волен сомневаться на
этот счет. Но упаси меня бог разделить эти сомнения! Каждый день из всех
долгих лет вдовства этого человека мог служить доказательством былой любви и
взаимного счастья супругов. Что, как не привязанность к священной памяти об
умершей, обрекло этот неукротимый дух на подобный удел? Однажды Мэрлок,
вернувшись с охоты, застал свою жену в бреду и лихорадке. На многие мили
вокруг не было ни врача, ни вообще какого-либо человеческого жилья. Да к
тому же и состояние жены не позволяло покинуть ее надолго, чтобы отправиться
за помощью. И тогда Мэрлок решил сам выходить ее. Но к концу третьего дня