Страница:
человек - шпион, подосланный янки и пойманный в расположении наших войск.
При нем были найдены документы, подтверждающие, что он действительно шпион.
Он во всем признался. Как сейчас на дворе?
- Буря стихла, сэр. Светит луна.
- Отлично. Возьмите взвод, отведите его на плац и расстреляйте.
Резкий крик сорвался с губ шпиона. Он подался вперед, стиснув кулаки и
широко открыв глаза.
- Боже мой!- закричал он хриплым, невнятным голосом.- Вы не сделаете
этого. Разве вы забыли, ведь я не должен умереть до утра.
- Я ничего не говорил вам про утро,- ответил генерал холодно.- Это
решили вы сами. Вы умрете сейчас.
- Но, генерал, прошу вас, умоляю вас, вспомните - ведь я же должен быть
повешен! Нужно какое-то время, чтобы соорудить виселицу,- два часа, хотя бы
час. Шпионов всегда вешают. По законам, у меня есть на это право. Ради бога.
Подумайте, генерал, как коротка...
- Капитан, выполняйте мое приказание.
Офицер обнажил саблю, вперил взгляд в пленного и молча указал ему на
выход. Пленный медлил, и офицер, взяв его за воротник, стал подталкивать к
выходу. Но в тот момент, когда они поравнялись с подпирающим палатку
столбом, обезумевший пленник подпрыгнул и с кошачьей ловкостью выхватил из
ножен охотничий нож. Оттолкнув капитана, он бросился на генерала, повалил
его на землю и в бешеной злобе кинулся на него сам. Стол был перевернут,
свеча погасла - они боролись в темноте.
Начальник полиции бросился на помощь генералу - теперь они катались по
полу втроем. Проклятия, вопли, нечленораздельные крики ярости и боли
наполнили ночной воздух, палатка рухнула на копошащийся клубок тел. Покрытые
полотнищем брезента, путаясь в его складках, они продолжали ожесточенно
драться. Вернулся посланный с поручением Тассман. Смутно догадываясь о том,
что произошло, он бросил свое ружье и схватился за шевелящийся брезент, в
тщетной попытке стащить его с дерущихся. Часовой, стоявший у входа в
палатку, твердо помнил, что он ни в коем случае не должен покидать свой
пост, поэтому он выстрелил из ружья.
Выстрел всполошил лагерь, забили барабаны, горны заиграли сбор, со всех
сторон начали сбегаться полуодетые, на ходу застегивающиеся солдаты и стали
строиться, повинуясь отрывистым командам офицеров.
Солдаты замерли в строю, держа винтовки наготове, в то время как
штабные офицеры и личная охрана генерала быстро восстановили порядок,
подняли палатку и растащили задыхающихся и окровавленных участников
разыгравшегося спектакля.
Один из них - капитан - уже не дышал. Рукоятка охотничьего ножа,
которым было проткнуто его горло, торчала чуть ниже подбородка, а лезвие
застряло в челюсти, и рука, нанесшая удар, по-видимому, была не в состоянии
вытащить нож. В руке у мертвого была его сабля - мертвый, он сжимал рукоятку
с такой силой, что живые не могли взять ее у него. Лезвие сабли до самого
эфеса было в крови.
Генерала подняли, но он снова со стоном повалился на землю и потерял
сознание. Он был весь в синяках и, кроме того, получил две колотые раны в
бедро и в плечо.
Шпион отделался легче всех. За исключением сломанной руки, он не имел
серьезных повреждений - всего лишь несколько царапин. Но он был совершенно
ошеломлен и вряд ли отдавал себе отчет в том, что произошло.
Он вырвался от солдат, которые хотели помочь ему, припал к земле,
сжался в комок и забормотал что-то невнятное.
Его распухшее, испачканное запекшейся кровью лицо было мертвенно
бледно.
- Нет, он не сумасшедший,- ответил одному из офицеров хирург,
готовивший бинты.- Просто испуган до полусмерти.
- Откуда он взялся? Кто он?
Тассман начал объяснять. Он чувствовал себя центром внимания. Он не
пропустил ничего, что могло бы в какой-то мере подчеркнуть важность роли,
которую он играл в событиях этой ночи. Когда он кончил и хотел было начать
свой рассказ сначала, оказалось, что никто его не слушает.
Генерал тем временем пришел в себя. Он приподнялся на локте, посмотрел
вокруг и, увидя шпиона, который сидел, скорчившись, у костра, сказал
спокойно:
- Отведите его на плац и расстреляйте.
- Генерал бредит,- сказал офицер, стоящий поблизости.
- Нет, он не бредит,- возразил генерал-адъютант.Он прислал мне записку
насчет этого дела. Такой же приказ был отдан и Хестерлику. Генерал-адъютант
сделал жест в сторону убитого.- И, клянусь богом, приказ этот будет приведен
в исполнение.
Через несколько минут залпом из двадцати винтовок был убит Паркер
Аддерсон - сержант федеральной армии, философ и остряк, который стоял на
коленях на освещенном луной плацу и еле слышно молил солдат о пощаде. Едва
только в холодном ночном воздухе замерли последние отголоски залпа, генерал
Клаверинг, лежавший неподвижно возле пылающего костра, открыл свои большие
голубые глаза, обвел ласковым взглядом всех стоящих вокруг и сказал:
- Как тихо!
Хирург обменялся с генерал-адъютантом печальным и многозначительным
взглядом. Раненый медленно опустил веки, и так с закрытыми глазами он
пролежал несколько мгновений. Затем лицо его озарилось блаженной улыбкой,
слабым голосом он произнес: "Похоже, что это смерть",- и в следующую минуту
его не стало.
перевод М.Лорие
- Капитан Рэнсом, вам не полагается знать ни-че-го. Ваше дело -
исполнять мой приказ, и разрешите, я его повторю. Если вы заметите какое бы
то ни было передвижение войск впереди вашей батареи, открывайте огонь, а
если вас атакуют, удерживайте эту позицию как можно дольше. Вы меня поняли,
сэр?
- Вполне. Лейтенант Прайс,- это относилось к одному из офицеров
батареи, который только что подъехал к ним верхом и слышал слова генерала,-
смысл приказа вам ясен, не правда ли?
- Совершенно ясен.
Лейтенант проехал дальше на свое место. С минуту генерал Камерон и
командир батареи сидели в седлах, молча глядя друг на друга. Говорить было
больше нечего; по-видимому, и так было сказано слишком много. Затем генерал
кивнул и тронул коня. Артиллерист взял под козырек медленно, серьезно и до
крайности церемонно. Человек, знакомый с тонкостями военного этикета,
усмотрел бы в его манере свидетельство того, что он помнит о полученном
выговоре. Одна из важнейших функций вежливости - это выражать обиду.
Генерал подъехал к своим адъютантам и ординарцам, поджидавшим его в
некотором отдалении, вся кавалькада двинулась вправо и скрылась в тумане.
Капитан Рэнсом остался один, безмолвный, неподвижный, как конная статуя.
Серый туман, сгущавшийся с каждой минутой, сомкнулся над ним, как некий
зримый рок.
Накануне бои шли беспорядочно и никаких серьезных результатов не дали.
Там, где происходили стычки, дым от выстрелов синими полотнищами висел в
ветвях деревьев, пока его не рассеивал дождь. В размякшей земле колеса
орудий и зарядных ящиков прорезали глубокие, неровные колеи, и каждому
движению пехоты, казалось, мешала грязь, налипавшая на ноги солдат, когда
они, в промокшей одежде, кое-как прикрыв плащами винтовки, ломаными рядами
брели во всех направлениях по мокрому лесу и залитым водою полям. Конныа
офицеры, выглядывая из-под капюшонов своих резиновых пончо, блестевших
словно черные доспехи, поодиночке или группами пробирались среди солдат без
всякой видимой цели и не вызывая интереса ни у кого, кроме как друг у друга.
Там и тут лежали убитые, к их мундирам комьями пристала земля, лица были
накрыты одеялами или желтели под дождем, как глина, и вид их, в довершение к
прочим унылым деталям пейзажа, придавал общему подавленному настроению
оттенок особенно удручающий. Отталкивающее зрелище являли собой эти трупы,
отнюдь не героические, и доблестный их пример никого не способен был
вдохновить. Да, они пали на поле чести, но поле чести было такое мокрое! Это
сильно меняет дело.
Серьезный бой, которого все ожидали, не состоялся, так как из
незначительных успехов, выпадавших на долю то одной, то другой стороны в
случайных мелких стычках, ни один не был развит. Вялые атаки вызывали хмурый
отпор, ни разу не вылившийся в контратаку. Приказам следовали механически,
хоть и точно; люди исполняли свой долг, но не более того.
- Солдаты сегодня трусят,- сказал генерал Камерон, бригадный командир
федеральной армии, своему адъютанту.
- Солдаты мерзнут,- отвечал офицер, к которому он обратился,- и... да,
им не улыбается такая вот перспектива.
Он указал на один из трупов, лежавших в неглубокой желтой луже, на его
лицо и мундир, забрызганные грязью из-под колес и копыт.
Оружие, как и люди, казалось, не прочь было уклониться от исполнения
долга. Винтовки стрекотали нехотя и как-то бессмысленно. Стрекотание их
ничего не означало и почти не вызывало интереса на спокойных участках линии
огня и у ожидающих своей очереди резервов. Даже на небольшом расстоянии
орудийные выстрелы раздавались слабо и глухо; им недоставало остроты и
звучности. Словно стреляли холостыми зарядами. И так этот напрасный день
печально миновал, а затем беспокойную ночь сменил новый день, исполненный
тревоги,
У каждой армии есть свое лицо. Помимо мыслей и чувств отдельных
составляющих ее людей, она мыслит и чувствует как единое целое. И это общее
большое сознание мудро своей особой мудростью, которая больше суммы всего
того, из чего она состоит. В то унылое утро эта тяжелая, косная громада,
ощупью продвигавшаяся на дне белого моря тумана, среди деревьев, подобных
водорослям, смутно сознавала, что где-то что-то неладно; что перегруппировки
целого дня привели к неправильному расположению ее составных частей, к
слепому распылению сил. Солдаты чуяли опасность и говорили между собой о тех
тактических ошибках, какие они, при их скудном военном словаре, умели
назвать. Офицеры сходились кучками и в более ученых выражениях рассуждали о
том, чего опасались не менее смутно. Бригадные и дивизионные командиры
тревожно следили за постами связи справа и слева от своих частей, рассылали
штабных офицеров собирать сведения, неслышно и осторожно продвигали
стрелковые цепи вперед, в предательское пространство между ведомым и
неведомым. В некоторых пунктах передовой линии рядовые, видимо по
собственному почину, возводили укрепления из тех, какие возможно соорудить
без молчаливого заступа и шумного топора,
Один из таких пунктов удерживала батарея капитана Рэнсома, состоявшая
из шести орудий. Его люди, постоянно имевшие при себе шанцевый инструмент,
усердно работали всю ночь, и теперь черные жерла орудий торчали из бойниц
поистине грозного земляного сооружения. Оно возвышалось на небольшом
оголенном откосе, с которого можно было беспрепятственно обстреливать
впереди лежащую местность на очень далеком расстоянии. Трудно было бы
выбрать позицию удачнее. Она имела одну особенность, которую капитан Рэнсом,
очень любивший пользоваться компасом, не преминул заметить: она была
обращена к северу, тогда как вся армия, он это знал, была обращена фронтом
на восток. И действительно, эта часть передовой линии была "отогнута", или,
другими словами, оттянута, назад, дальше от противника. Это означало, что
батарея капитана Рэнсома находилась где-то близ левого фланга; ибо, если
только позволяет характер местности, армия на фронте всегда загибает фланги,
являющиеся ее наиболее уязвимыми точками. В самом деле, капитан Рэнсом,
по-видимому, удерживал крайний левый участок фронта, так как левее его
батареи никаких частей не было видно. Как раз позади его орудий и произошел
тот разговор между ним и его бригадным командиром, заключительную и наиболее
красочную часть которого мы привели выше.
Капитан Рэнсом сидел в седле, безмолвный и неподвижный. В нескольких
шагах от него стояли у орудий его солдаты. Где-то - на протяжении нескольких
миль - жило сто тысяч человек, друзей и врагов. И все же он был один. Туман
придавал его одиночеству такую же завершенность, как если бы он находился в
сердце пустыни. Его мир ограничивался несколькими квадратными ярдами мокрой,
истоптанной земли вокруг копыт его коня. Товарищей своих в этом призрачном
царстве он не видел, не слышал. Обстановка располагала к раздумью, и он
думал. По его резко очерченному красивому лицу трудно было судить, каковы
его мысли. Оно было непроницаемо, как лицо сфинкса. Зачем оно стало бы
выдавать повесть, которую некому было прочесть? При звуке шагов он только
посмотрел в том направлении, откуда они послышались; один из его сержантов,
казавшийся исполином в неверной перспективе тумана, приблизился к нему и,
когда сократившееся расстояние придало ему четкие контуры и нормальные
размеры, отдал честь и стал навытяжку.
- Ну что, Моррис? - сказал офицер, ответив на приветствие подчиненного.
- Лейтенант Прайс приказал доложить вам, сэр, что пехота везде отошла.
Мы остались почти без прикрытия.
- Да, я знаю.
- Мне приказано передать вам, что наши разведчики выходили на сто ярдов
за укрепления и донесли, что на нашем участке фронта сторожевых застав нет.
- Да.
- Они заходили так далеко, что слышали противника.
- Да.
- Они слышали стук колес артиллерии и команду офицеров.
- Да.
- Противник продвигается к нашему укреплению.
Капитан Рэнсом, до сих пор глядевший в сторону от своей позиции, туда,
где туман поглотил бригадного командира и его свиту, теперь повернул коня и
поглядел в обратную сторону. Потом он опять застыл в полной неподвижности.
- Кто сообщил эти сведения? - спросил он, не глядя на сержанта; глаза
его были устремлены прямо в туман поверх головы коня.
- Капрал Хэсмен и рядовой Мэннинг.
Капитан Рэнсом с минуту помолчал. Лицо его слегка побледнело, губы
слегка сжались, но, чтобы заметить эту перемену, нужен был наблюдатель более
внимательный, чем сержант Моррис. В голосе перемены не было.
- Сержант, поблагодарите капитана Прайса за сведения и передайте ему
мой приказ открыть огонь из всех орудий. Картечью.
Сержант отдал честь и растаял в тумане.
В поисках дивизионного командира генерал Камерон и сопровождавшие его
офицеры проехали около мили вдоль линии фронта, вправо от батареи Рэнсома, и
здесь узнали, что дивизионный командир отправился на розыски командира
корпуса. Казалось, каждый старался найти своего непосредственного начальника
- симптом зловещий. Он означал, что никто не чувствует уверенности. И
генерал Камерон проехал еще полмили и тут, на счастье, встретил
возвращающегося командира дивизии генерала Мастерсона.
- А, Камерон,- сказал старший из двух офицеров, остановив коня и совсем
не по-военному перебросив правую ногу через луку седла,- что-нибудь
случилось? Надеюсь, нашли хорошую позицию для своей батареи? Если только
можно говорить о хороших и плохих позициях в таком тумане.
- Да, генерал,- сказал тот с большим достоинством, отвечающим его менее
высокому чину,- расположением моей батареи я очень доволен. К сожалению, не
могу сказать того же о ее командире.
- Как, что такое? Рэнсом? А по-моему, он молодец. Мы, армия, должны им
гордиться.
Офицеры регулярных войск любили называть себя "армией". Ведь известно,
что большие города наиболее провинциальны; так и любая аристократия отмечена
наиболее откровенным плебейством.
- Он излишне самостоятелен в своих суждениях. Между прочим, чтобы
занять высоту, которую он удерживает, мне пришлось растянуть фронт моей
бригады больше, чем мне бы того хотелось. Эта высота находится на моем
левом... то есть на левом фланге армии.
- О нет, там дальше еще стоит бригада Харта. Она ночью получила приказ
выступить из Драйтауна и подтянуться к вам. Вы лучше поезжайте и...
Фраза осталась недоконченной; где-то слева вдруг раздалась оживленная
канонада, и оба генерала в сопровождении адъютантов и ординарцев, звеня
оружием и шпорами, поскакали в том направлении. Но скоро им пришлось перейти
на шаг, так как из-за тумана они вынуждены были держаться вблизи линии огня,
в полосе, которая кишела войсками, двигающимися поперек их пути. Повсюду
линия принимала более четкие и жесткие очертания, по мере того как солдаты
хватались за оружие и офицеры, обнажив шпаги, выравнивали ряды. Знаменосцы
развертывали знамена, горнисты трубили сбор, появились санитары с носилками.
Офицеры садились на коней и отсылали свои вещи в тыл под охраной
денщиков-негров. Дальше, в призрачных пространствах леса, слышались шорохи и
тихий говор подтягивающихся резервов.
И все эти приготовления были своевремеины, - не прошло и пяти минут
после того, как орудия капитана Рэнсома нарушили тишину выжидания, как все
вокруг уже гремело от выстрелов: почти по всему фронту противник пошел в
атаку.
Капитан Рэнсом расхаживал позади своих орудий, которые стреляли часто,
но равномерно. Канониры работали проворно, однако без спешки и внешне без
волнения. Волноваться, впрочем, было не из-за чего; не так уж сложно
направить орудие в туман и выстрелить. Это каждый сумеет.
Люди улыбались своей шумной работе, хотя живость их понемногу спадала.
Они с любопытством поглядывали на своего капитана, который встал на
стрелковую ступень укрепления и смотрел через бруствер, словно проверяя
эффект огня. Но единственным видимым эффектом было то, что там, где раньше
висел туман, теперь низко стлались широкие полосы дыма. Внезапно из этой
мглы возникло многоголосое "ура", с поразительной отчетливостью заполнившее
перерывы между выстрелами. Тем немногим, кто имел время и возможность
заметить этот звук, он показался невыразимо странным - такой громкий. и
близкий, и грозный, а между тем ничего не было видно. Люди, только что
улыбавшиеся своей работе, теперь уже не улыбались, но действовали с
сосредоточенной и лихорадочной энергией.
Со своего места у бруствера капитан Рэнсом увидел, как внизу перед ним
множество смутных серых фигур выступило из тумана и устремилось вверх по
откосу. Но орудия работали теперь быстро и яростно. Они осыпали оживший
склон холма градом картечи, визг которой был ясно слышен сквозь грохот
разрывов. В этой страшной железной метели атакующие продвигались шаг за
шагом, ступая по трупам своих товарищей, стреляли в бойницы, перезаряжали
винтовки, снова стреляли и, наконец, падали наземь немного впереди тех, кто
упал раньше. Скоро дым так сгустился, что закрыл решительно все. Он оседал
на атакующих и, относимый назад, обволакивал обороняющихся. Канониры видели
ровно настолько, чтобы обслуживать свои орудия, а когда на бруствере
появлялись отдельные неприятельские стрелки - из тех, которым
посчастливилось добежать до простенка между двумя бойницами и таким образом
оказаться под прикрытием,- вид у них был до того нестрашный, что горсточка
пехотинцев едва давала себе труд встречать их штыками и сбрасывать обратно в
ров,
У командира батареи во время боя есть дела поважнее, чем разбивать
людям черепа, и капитан Рэнсом отошел от бруствера на свое место позади
орудий, где и стоял, скрестив на груди руки; рядом с ним стоял его горнист.
И здесь, в разгар боя, к нему подошел лейтенант Прайс, только что в самом
укреплении уложивший ударом сабли какого-то особенно дерзкого гостя. Между
обоими офицерами завязался оживленный разговор, оживленный, во всяком
случае, со стороны лейтенанта, который отчаянно жестикулировал и снова и
снова кричал что-то в ухо своему командиру, стараясь, чтобы тот услышал его
слова сквозь адский рев орудий. Актер, спокойно наблюдающий его жесты,
определил бы их как выражение сильного неудовольствия: словно он не одобрял
того, что происходило. Неужели он предлагал сдаться неприятелю?
Капитан Рэнсом слушал, не меняя ни позы, ни выражения лица, и, когда
лейтенант закончил свою тираду, спокойно посмотрел ему в глаза и в минуту
относительного затишья ответил:
- Лейтенант Прайс, вам не полагается знать ничего. Ваше дело исполнять
мои приказы.
Лейтенант возвратился на свое место, и, так как бруствер к этому
времени совсем очистился, капитан Рэнсом снова подошел к нему с намерением
выглянуть. В ту минуту, когда он поднялся на стрелковую ступень, над гребнем
появился солдат, размахивающий ярким знаменем. Капитан выхватил из-за пояса
пистолет и застрелил его. Солдат качнулся вперед и повис с внутренней
стороны насыпи, вытянув вперед руки, все еще сжимавшие знамя.
Немногочисленные товарищи убитого повернулись и бросились бежать вниз по
склону. Выглянув из-за бруствера, капитан не увидел ни одного живого
существа. Он заметил также, что пули перестали бить по стене укрепления.
Он сделал знак горнисту, и тот протрубил сигнал "Прекратить огонь". На
всех других участках бой закончился еще раньше - атака южан была отбита;
когда и здесь орудия смолкли, воцарилась полная тишина.
Генерал Мастерсон въехал в редут. Солдаты, собравшись кучками, громко
разговаривали и жестикулировали. Они показывали друг другу убитых,
перебегали от трупа к трупу. Они оставили без присмотра свои грязные,
накалившиеся орудия, забыли, что нужно надеть плащи. Они подбегали к
брустверу и выглядывали наружу, а некоторые соскакивали в ров. Человек
двадцать собрались вокруг знамени, в которое крепко вцепился руками мертвец.
- Ну, молодцы,- весело сказал генерал,- пришлось вам потрудиться.
Они застыли на месте; никто не отвечал; появление высокого начальства,
казалось, смутило и встревожило их.
Не слыша ответа на свое милостивое обращение, обходительный генерал
просвистел два-три такта популярной песенки и, подъехав к брустверу,
посмотрел поверх его на убитых. Через секунду он рывком повернул коня и
поскакал прочь от насыпи, ища кого-то глазами. На хоботе одного из лафетов
сидел офицер и курил сигару. Когда генерал подлетел к нему, он встал и
спокойно отдал честь.
- Капитан Рэнсом! - Слова сыпались резко и зло, как удары стальных
клинков.- Вы стреляли по нашим солдатам - по нашим солдатам, сэр; вы меня
слышите? Бригада Харта!
- Генерал, я это знаю.
- Знаете? Вы это знаете, и вы спокойно сидите и курите! О черт,
Гамильтон, тут есть от чего выйти из себя.- Эти слова были обращены к
начальнику полевой жандармерии.- Сэр... капитан Рэнсом, потрудитесь
объяснить, почему вы стреляли по своим?
- Этого я не смогу объяснить. В полученный мною приказ эти сведения не
входили.
Генерал явно не понял ответа.
- Кто первый открыл огонь, вы или генерал Харт? - спросил он.
- Я.
- И неужели вы не знали... неужели вы не видели, сэр, что бьете по
своим?
Ответ он услышал поразительный:
- Я это знал, генерал. Насколько я понял, меня это не касалось.
Потом, прерывая мертвое молчание, последовавшее за его словами,
добавил:
- Справьтесь у генерала Камерона.
- Генерал Камерон убит, сэр, он мертв - мертв, как вот эти несчастные.
Он лежит вон там, под деревом. Вы что же, хотите сказать, что он тоже
причастен к этому ужасному делу?
Капитан Рэнсом не отвечал. На громкий разговор собрались его солдаты
послушать, чем кончится дело. Они были до крайности взволнованы. Туман,
немного рассеявшийся от выстрелов, теперь снова окутывал их так плотно, что
они сходились все теснее, пока около сидевшего на коне судьи и спокойно
стоявшего перед ним обвиняемого почти не осталось свободного пространства.
Это был самый неофициальный полевой суд в мире, но все чувствовали, что
официальное разбирательство, которое не замедлит последовать, только
подтвердит его решение. Он не имел юридической силы, но был знаменателен как
пророчество.
- Капитан Рэнсом! - воскликнул генерал гневно, хотя в его голосе
слышалась почти что мольба.- Если вы можете добавить хоть что-нибудь, что
показало бы ваше необъяснимое поведение в более благоприятном свете, прошу
вас, сделайте это.
Совладав с собой, великодушный солдат хотел найти оправдание своей
бессознательной симпатии к этому храброму человеку, которому неминуемо
грозила позорная смерть.
- Где лейтенант Прайс? - спросил капитан.
Названный офицер выступил вперед; окровавленная повязка на лбу
придавала его смуглому мрачному лицу очень неприятный вид. Он понял смысл
вопроса и заговорил, не дожидаясь приглашения. Он не смотрел на капитана, и
слова его были обращены к генералу:
- Во время боя я увидел, как обстоит дело. и поставил в известность
командира батареи. Я осмелился настаивать на том, чтобы прекратить огонь.
Меня оскорбили и отослали на место.
- Известно ли вам что-нибудь о приказе, согласно которому я действовал?
- спросил капитан.
- Ни о каких приказах, согласно которым мог действовать командир
батареи,- продолжал лейтенант, попрежнему обращаясь к генералу,- мне не
известно ничего.
Капитан Рэнсом почувствовал, что земля ускользает у него из-под ног. В
этих жестоких словах он услышал голос судьбы; голос говорил холодно,
равнодушно, размеренно: "Готовьсь, целься, пли!" - и он чувствовал, как пули
разрывают на клочки его сердце. Он слышал, как падает со стуком земля на
крышку его гроба и (если будет на то милость всевышнего) как птица поет над
забытой могилой. Спокойно отцепив шпагу, он передал ее начальнику полевой
При нем были найдены документы, подтверждающие, что он действительно шпион.
Он во всем признался. Как сейчас на дворе?
- Буря стихла, сэр. Светит луна.
- Отлично. Возьмите взвод, отведите его на плац и расстреляйте.
Резкий крик сорвался с губ шпиона. Он подался вперед, стиснув кулаки и
широко открыв глаза.
- Боже мой!- закричал он хриплым, невнятным голосом.- Вы не сделаете
этого. Разве вы забыли, ведь я не должен умереть до утра.
- Я ничего не говорил вам про утро,- ответил генерал холодно.- Это
решили вы сами. Вы умрете сейчас.
- Но, генерал, прошу вас, умоляю вас, вспомните - ведь я же должен быть
повешен! Нужно какое-то время, чтобы соорудить виселицу,- два часа, хотя бы
час. Шпионов всегда вешают. По законам, у меня есть на это право. Ради бога.
Подумайте, генерал, как коротка...
- Капитан, выполняйте мое приказание.
Офицер обнажил саблю, вперил взгляд в пленного и молча указал ему на
выход. Пленный медлил, и офицер, взяв его за воротник, стал подталкивать к
выходу. Но в тот момент, когда они поравнялись с подпирающим палатку
столбом, обезумевший пленник подпрыгнул и с кошачьей ловкостью выхватил из
ножен охотничий нож. Оттолкнув капитана, он бросился на генерала, повалил
его на землю и в бешеной злобе кинулся на него сам. Стол был перевернут,
свеча погасла - они боролись в темноте.
Начальник полиции бросился на помощь генералу - теперь они катались по
полу втроем. Проклятия, вопли, нечленораздельные крики ярости и боли
наполнили ночной воздух, палатка рухнула на копошащийся клубок тел. Покрытые
полотнищем брезента, путаясь в его складках, они продолжали ожесточенно
драться. Вернулся посланный с поручением Тассман. Смутно догадываясь о том,
что произошло, он бросил свое ружье и схватился за шевелящийся брезент, в
тщетной попытке стащить его с дерущихся. Часовой, стоявший у входа в
палатку, твердо помнил, что он ни в коем случае не должен покидать свой
пост, поэтому он выстрелил из ружья.
Выстрел всполошил лагерь, забили барабаны, горны заиграли сбор, со всех
сторон начали сбегаться полуодетые, на ходу застегивающиеся солдаты и стали
строиться, повинуясь отрывистым командам офицеров.
Солдаты замерли в строю, держа винтовки наготове, в то время как
штабные офицеры и личная охрана генерала быстро восстановили порядок,
подняли палатку и растащили задыхающихся и окровавленных участников
разыгравшегося спектакля.
Один из них - капитан - уже не дышал. Рукоятка охотничьего ножа,
которым было проткнуто его горло, торчала чуть ниже подбородка, а лезвие
застряло в челюсти, и рука, нанесшая удар, по-видимому, была не в состоянии
вытащить нож. В руке у мертвого была его сабля - мертвый, он сжимал рукоятку
с такой силой, что живые не могли взять ее у него. Лезвие сабли до самого
эфеса было в крови.
Генерала подняли, но он снова со стоном повалился на землю и потерял
сознание. Он был весь в синяках и, кроме того, получил две колотые раны в
бедро и в плечо.
Шпион отделался легче всех. За исключением сломанной руки, он не имел
серьезных повреждений - всего лишь несколько царапин. Но он был совершенно
ошеломлен и вряд ли отдавал себе отчет в том, что произошло.
Он вырвался от солдат, которые хотели помочь ему, припал к земле,
сжался в комок и забормотал что-то невнятное.
Его распухшее, испачканное запекшейся кровью лицо было мертвенно
бледно.
- Нет, он не сумасшедший,- ответил одному из офицеров хирург,
готовивший бинты.- Просто испуган до полусмерти.
- Откуда он взялся? Кто он?
Тассман начал объяснять. Он чувствовал себя центром внимания. Он не
пропустил ничего, что могло бы в какой-то мере подчеркнуть важность роли,
которую он играл в событиях этой ночи. Когда он кончил и хотел было начать
свой рассказ сначала, оказалось, что никто его не слушает.
Генерал тем временем пришел в себя. Он приподнялся на локте, посмотрел
вокруг и, увидя шпиона, который сидел, скорчившись, у костра, сказал
спокойно:
- Отведите его на плац и расстреляйте.
- Генерал бредит,- сказал офицер, стоящий поблизости.
- Нет, он не бредит,- возразил генерал-адъютант.Он прислал мне записку
насчет этого дела. Такой же приказ был отдан и Хестерлику. Генерал-адъютант
сделал жест в сторону убитого.- И, клянусь богом, приказ этот будет приведен
в исполнение.
Через несколько минут залпом из двадцати винтовок был убит Паркер
Аддерсон - сержант федеральной армии, философ и остряк, который стоял на
коленях на освещенном луной плацу и еле слышно молил солдат о пощаде. Едва
только в холодном ночном воздухе замерли последние отголоски залпа, генерал
Клаверинг, лежавший неподвижно возле пылающего костра, открыл свои большие
голубые глаза, обвел ласковым взглядом всех стоящих вокруг и сказал:
- Как тихо!
Хирург обменялся с генерал-адъютантом печальным и многозначительным
взглядом. Раненый медленно опустил веки, и так с закрытыми глазами он
пролежал несколько мгновений. Затем лицо его озарилось блаженной улыбкой,
слабым голосом он произнес: "Похоже, что это смерть",- и в следующую минуту
его не стало.
перевод М.Лорие
- Капитан Рэнсом, вам не полагается знать ни-че-го. Ваше дело -
исполнять мой приказ, и разрешите, я его повторю. Если вы заметите какое бы
то ни было передвижение войск впереди вашей батареи, открывайте огонь, а
если вас атакуют, удерживайте эту позицию как можно дольше. Вы меня поняли,
сэр?
- Вполне. Лейтенант Прайс,- это относилось к одному из офицеров
батареи, который только что подъехал к ним верхом и слышал слова генерала,-
смысл приказа вам ясен, не правда ли?
- Совершенно ясен.
Лейтенант проехал дальше на свое место. С минуту генерал Камерон и
командир батареи сидели в седлах, молча глядя друг на друга. Говорить было
больше нечего; по-видимому, и так было сказано слишком много. Затем генерал
кивнул и тронул коня. Артиллерист взял под козырек медленно, серьезно и до
крайности церемонно. Человек, знакомый с тонкостями военного этикета,
усмотрел бы в его манере свидетельство того, что он помнит о полученном
выговоре. Одна из важнейших функций вежливости - это выражать обиду.
Генерал подъехал к своим адъютантам и ординарцам, поджидавшим его в
некотором отдалении, вся кавалькада двинулась вправо и скрылась в тумане.
Капитан Рэнсом остался один, безмолвный, неподвижный, как конная статуя.
Серый туман, сгущавшийся с каждой минутой, сомкнулся над ним, как некий
зримый рок.
Накануне бои шли беспорядочно и никаких серьезных результатов не дали.
Там, где происходили стычки, дым от выстрелов синими полотнищами висел в
ветвях деревьев, пока его не рассеивал дождь. В размякшей земле колеса
орудий и зарядных ящиков прорезали глубокие, неровные колеи, и каждому
движению пехоты, казалось, мешала грязь, налипавшая на ноги солдат, когда
они, в промокшей одежде, кое-как прикрыв плащами винтовки, ломаными рядами
брели во всех направлениях по мокрому лесу и залитым водою полям. Конныа
офицеры, выглядывая из-под капюшонов своих резиновых пончо, блестевших
словно черные доспехи, поодиночке или группами пробирались среди солдат без
всякой видимой цели и не вызывая интереса ни у кого, кроме как друг у друга.
Там и тут лежали убитые, к их мундирам комьями пристала земля, лица были
накрыты одеялами или желтели под дождем, как глина, и вид их, в довершение к
прочим унылым деталям пейзажа, придавал общему подавленному настроению
оттенок особенно удручающий. Отталкивающее зрелище являли собой эти трупы,
отнюдь не героические, и доблестный их пример никого не способен был
вдохновить. Да, они пали на поле чести, но поле чести было такое мокрое! Это
сильно меняет дело.
Серьезный бой, которого все ожидали, не состоялся, так как из
незначительных успехов, выпадавших на долю то одной, то другой стороны в
случайных мелких стычках, ни один не был развит. Вялые атаки вызывали хмурый
отпор, ни разу не вылившийся в контратаку. Приказам следовали механически,
хоть и точно; люди исполняли свой долг, но не более того.
- Солдаты сегодня трусят,- сказал генерал Камерон, бригадный командир
федеральной армии, своему адъютанту.
- Солдаты мерзнут,- отвечал офицер, к которому он обратился,- и... да,
им не улыбается такая вот перспектива.
Он указал на один из трупов, лежавших в неглубокой желтой луже, на его
лицо и мундир, забрызганные грязью из-под колес и копыт.
Оружие, как и люди, казалось, не прочь было уклониться от исполнения
долга. Винтовки стрекотали нехотя и как-то бессмысленно. Стрекотание их
ничего не означало и почти не вызывало интереса на спокойных участках линии
огня и у ожидающих своей очереди резервов. Даже на небольшом расстоянии
орудийные выстрелы раздавались слабо и глухо; им недоставало остроты и
звучности. Словно стреляли холостыми зарядами. И так этот напрасный день
печально миновал, а затем беспокойную ночь сменил новый день, исполненный
тревоги,
У каждой армии есть свое лицо. Помимо мыслей и чувств отдельных
составляющих ее людей, она мыслит и чувствует как единое целое. И это общее
большое сознание мудро своей особой мудростью, которая больше суммы всего
того, из чего она состоит. В то унылое утро эта тяжелая, косная громада,
ощупью продвигавшаяся на дне белого моря тумана, среди деревьев, подобных
водорослям, смутно сознавала, что где-то что-то неладно; что перегруппировки
целого дня привели к неправильному расположению ее составных частей, к
слепому распылению сил. Солдаты чуяли опасность и говорили между собой о тех
тактических ошибках, какие они, при их скудном военном словаре, умели
назвать. Офицеры сходились кучками и в более ученых выражениях рассуждали о
том, чего опасались не менее смутно. Бригадные и дивизионные командиры
тревожно следили за постами связи справа и слева от своих частей, рассылали
штабных офицеров собирать сведения, неслышно и осторожно продвигали
стрелковые цепи вперед, в предательское пространство между ведомым и
неведомым. В некоторых пунктах передовой линии рядовые, видимо по
собственному почину, возводили укрепления из тех, какие возможно соорудить
без молчаливого заступа и шумного топора,
Один из таких пунктов удерживала батарея капитана Рэнсома, состоявшая
из шести орудий. Его люди, постоянно имевшие при себе шанцевый инструмент,
усердно работали всю ночь, и теперь черные жерла орудий торчали из бойниц
поистине грозного земляного сооружения. Оно возвышалось на небольшом
оголенном откосе, с которого можно было беспрепятственно обстреливать
впереди лежащую местность на очень далеком расстоянии. Трудно было бы
выбрать позицию удачнее. Она имела одну особенность, которую капитан Рэнсом,
очень любивший пользоваться компасом, не преминул заметить: она была
обращена к северу, тогда как вся армия, он это знал, была обращена фронтом
на восток. И действительно, эта часть передовой линии была "отогнута", или,
другими словами, оттянута, назад, дальше от противника. Это означало, что
батарея капитана Рэнсома находилась где-то близ левого фланга; ибо, если
только позволяет характер местности, армия на фронте всегда загибает фланги,
являющиеся ее наиболее уязвимыми точками. В самом деле, капитан Рэнсом,
по-видимому, удерживал крайний левый участок фронта, так как левее его
батареи никаких частей не было видно. Как раз позади его орудий и произошел
тот разговор между ним и его бригадным командиром, заключительную и наиболее
красочную часть которого мы привели выше.
Капитан Рэнсом сидел в седле, безмолвный и неподвижный. В нескольких
шагах от него стояли у орудий его солдаты. Где-то - на протяжении нескольких
миль - жило сто тысяч человек, друзей и врагов. И все же он был один. Туман
придавал его одиночеству такую же завершенность, как если бы он находился в
сердце пустыни. Его мир ограничивался несколькими квадратными ярдами мокрой,
истоптанной земли вокруг копыт его коня. Товарищей своих в этом призрачном
царстве он не видел, не слышал. Обстановка располагала к раздумью, и он
думал. По его резко очерченному красивому лицу трудно было судить, каковы
его мысли. Оно было непроницаемо, как лицо сфинкса. Зачем оно стало бы
выдавать повесть, которую некому было прочесть? При звуке шагов он только
посмотрел в том направлении, откуда они послышались; один из его сержантов,
казавшийся исполином в неверной перспективе тумана, приблизился к нему и,
когда сократившееся расстояние придало ему четкие контуры и нормальные
размеры, отдал честь и стал навытяжку.
- Ну что, Моррис? - сказал офицер, ответив на приветствие подчиненного.
- Лейтенант Прайс приказал доложить вам, сэр, что пехота везде отошла.
Мы остались почти без прикрытия.
- Да, я знаю.
- Мне приказано передать вам, что наши разведчики выходили на сто ярдов
за укрепления и донесли, что на нашем участке фронта сторожевых застав нет.
- Да.
- Они заходили так далеко, что слышали противника.
- Да.
- Они слышали стук колес артиллерии и команду офицеров.
- Да.
- Противник продвигается к нашему укреплению.
Капитан Рэнсом, до сих пор глядевший в сторону от своей позиции, туда,
где туман поглотил бригадного командира и его свиту, теперь повернул коня и
поглядел в обратную сторону. Потом он опять застыл в полной неподвижности.
- Кто сообщил эти сведения? - спросил он, не глядя на сержанта; глаза
его были устремлены прямо в туман поверх головы коня.
- Капрал Хэсмен и рядовой Мэннинг.
Капитан Рэнсом с минуту помолчал. Лицо его слегка побледнело, губы
слегка сжались, но, чтобы заметить эту перемену, нужен был наблюдатель более
внимательный, чем сержант Моррис. В голосе перемены не было.
- Сержант, поблагодарите капитана Прайса за сведения и передайте ему
мой приказ открыть огонь из всех орудий. Картечью.
Сержант отдал честь и растаял в тумане.
В поисках дивизионного командира генерал Камерон и сопровождавшие его
офицеры проехали около мили вдоль линии фронта, вправо от батареи Рэнсома, и
здесь узнали, что дивизионный командир отправился на розыски командира
корпуса. Казалось, каждый старался найти своего непосредственного начальника
- симптом зловещий. Он означал, что никто не чувствует уверенности. И
генерал Камерон проехал еще полмили и тут, на счастье, встретил
возвращающегося командира дивизии генерала Мастерсона.
- А, Камерон,- сказал старший из двух офицеров, остановив коня и совсем
не по-военному перебросив правую ногу через луку седла,- что-нибудь
случилось? Надеюсь, нашли хорошую позицию для своей батареи? Если только
можно говорить о хороших и плохих позициях в таком тумане.
- Да, генерал,- сказал тот с большим достоинством, отвечающим его менее
высокому чину,- расположением моей батареи я очень доволен. К сожалению, не
могу сказать того же о ее командире.
- Как, что такое? Рэнсом? А по-моему, он молодец. Мы, армия, должны им
гордиться.
Офицеры регулярных войск любили называть себя "армией". Ведь известно,
что большие города наиболее провинциальны; так и любая аристократия отмечена
наиболее откровенным плебейством.
- Он излишне самостоятелен в своих суждениях. Между прочим, чтобы
занять высоту, которую он удерживает, мне пришлось растянуть фронт моей
бригады больше, чем мне бы того хотелось. Эта высота находится на моем
левом... то есть на левом фланге армии.
- О нет, там дальше еще стоит бригада Харта. Она ночью получила приказ
выступить из Драйтауна и подтянуться к вам. Вы лучше поезжайте и...
Фраза осталась недоконченной; где-то слева вдруг раздалась оживленная
канонада, и оба генерала в сопровождении адъютантов и ординарцев, звеня
оружием и шпорами, поскакали в том направлении. Но скоро им пришлось перейти
на шаг, так как из-за тумана они вынуждены были держаться вблизи линии огня,
в полосе, которая кишела войсками, двигающимися поперек их пути. Повсюду
линия принимала более четкие и жесткие очертания, по мере того как солдаты
хватались за оружие и офицеры, обнажив шпаги, выравнивали ряды. Знаменосцы
развертывали знамена, горнисты трубили сбор, появились санитары с носилками.
Офицеры садились на коней и отсылали свои вещи в тыл под охраной
денщиков-негров. Дальше, в призрачных пространствах леса, слышались шорохи и
тихий говор подтягивающихся резервов.
И все эти приготовления были своевремеины, - не прошло и пяти минут
после того, как орудия капитана Рэнсома нарушили тишину выжидания, как все
вокруг уже гремело от выстрелов: почти по всему фронту противник пошел в
атаку.
Капитан Рэнсом расхаживал позади своих орудий, которые стреляли часто,
но равномерно. Канониры работали проворно, однако без спешки и внешне без
волнения. Волноваться, впрочем, было не из-за чего; не так уж сложно
направить орудие в туман и выстрелить. Это каждый сумеет.
Люди улыбались своей шумной работе, хотя живость их понемногу спадала.
Они с любопытством поглядывали на своего капитана, который встал на
стрелковую ступень укрепления и смотрел через бруствер, словно проверяя
эффект огня. Но единственным видимым эффектом было то, что там, где раньше
висел туман, теперь низко стлались широкие полосы дыма. Внезапно из этой
мглы возникло многоголосое "ура", с поразительной отчетливостью заполнившее
перерывы между выстрелами. Тем немногим, кто имел время и возможность
заметить этот звук, он показался невыразимо странным - такой громкий. и
близкий, и грозный, а между тем ничего не было видно. Люди, только что
улыбавшиеся своей работе, теперь уже не улыбались, но действовали с
сосредоточенной и лихорадочной энергией.
Со своего места у бруствера капитан Рэнсом увидел, как внизу перед ним
множество смутных серых фигур выступило из тумана и устремилось вверх по
откосу. Но орудия работали теперь быстро и яростно. Они осыпали оживший
склон холма градом картечи, визг которой был ясно слышен сквозь грохот
разрывов. В этой страшной железной метели атакующие продвигались шаг за
шагом, ступая по трупам своих товарищей, стреляли в бойницы, перезаряжали
винтовки, снова стреляли и, наконец, падали наземь немного впереди тех, кто
упал раньше. Скоро дым так сгустился, что закрыл решительно все. Он оседал
на атакующих и, относимый назад, обволакивал обороняющихся. Канониры видели
ровно настолько, чтобы обслуживать свои орудия, а когда на бруствере
появлялись отдельные неприятельские стрелки - из тех, которым
посчастливилось добежать до простенка между двумя бойницами и таким образом
оказаться под прикрытием,- вид у них был до того нестрашный, что горсточка
пехотинцев едва давала себе труд встречать их штыками и сбрасывать обратно в
ров,
У командира батареи во время боя есть дела поважнее, чем разбивать
людям черепа, и капитан Рэнсом отошел от бруствера на свое место позади
орудий, где и стоял, скрестив на груди руки; рядом с ним стоял его горнист.
И здесь, в разгар боя, к нему подошел лейтенант Прайс, только что в самом
укреплении уложивший ударом сабли какого-то особенно дерзкого гостя. Между
обоими офицерами завязался оживленный разговор, оживленный, во всяком
случае, со стороны лейтенанта, который отчаянно жестикулировал и снова и
снова кричал что-то в ухо своему командиру, стараясь, чтобы тот услышал его
слова сквозь адский рев орудий. Актер, спокойно наблюдающий его жесты,
определил бы их как выражение сильного неудовольствия: словно он не одобрял
того, что происходило. Неужели он предлагал сдаться неприятелю?
Капитан Рэнсом слушал, не меняя ни позы, ни выражения лица, и, когда
лейтенант закончил свою тираду, спокойно посмотрел ему в глаза и в минуту
относительного затишья ответил:
- Лейтенант Прайс, вам не полагается знать ничего. Ваше дело исполнять
мои приказы.
Лейтенант возвратился на свое место, и, так как бруствер к этому
времени совсем очистился, капитан Рэнсом снова подошел к нему с намерением
выглянуть. В ту минуту, когда он поднялся на стрелковую ступень, над гребнем
появился солдат, размахивающий ярким знаменем. Капитан выхватил из-за пояса
пистолет и застрелил его. Солдат качнулся вперед и повис с внутренней
стороны насыпи, вытянув вперед руки, все еще сжимавшие знамя.
Немногочисленные товарищи убитого повернулись и бросились бежать вниз по
склону. Выглянув из-за бруствера, капитан не увидел ни одного живого
существа. Он заметил также, что пули перестали бить по стене укрепления.
Он сделал знак горнисту, и тот протрубил сигнал "Прекратить огонь". На
всех других участках бой закончился еще раньше - атака южан была отбита;
когда и здесь орудия смолкли, воцарилась полная тишина.
Генерал Мастерсон въехал в редут. Солдаты, собравшись кучками, громко
разговаривали и жестикулировали. Они показывали друг другу убитых,
перебегали от трупа к трупу. Они оставили без присмотра свои грязные,
накалившиеся орудия, забыли, что нужно надеть плащи. Они подбегали к
брустверу и выглядывали наружу, а некоторые соскакивали в ров. Человек
двадцать собрались вокруг знамени, в которое крепко вцепился руками мертвец.
- Ну, молодцы,- весело сказал генерал,- пришлось вам потрудиться.
Они застыли на месте; никто не отвечал; появление высокого начальства,
казалось, смутило и встревожило их.
Не слыша ответа на свое милостивое обращение, обходительный генерал
просвистел два-три такта популярной песенки и, подъехав к брустверу,
посмотрел поверх его на убитых. Через секунду он рывком повернул коня и
поскакал прочь от насыпи, ища кого-то глазами. На хоботе одного из лафетов
сидел офицер и курил сигару. Когда генерал подлетел к нему, он встал и
спокойно отдал честь.
- Капитан Рэнсом! - Слова сыпались резко и зло, как удары стальных
клинков.- Вы стреляли по нашим солдатам - по нашим солдатам, сэр; вы меня
слышите? Бригада Харта!
- Генерал, я это знаю.
- Знаете? Вы это знаете, и вы спокойно сидите и курите! О черт,
Гамильтон, тут есть от чего выйти из себя.- Эти слова были обращены к
начальнику полевой жандармерии.- Сэр... капитан Рэнсом, потрудитесь
объяснить, почему вы стреляли по своим?
- Этого я не смогу объяснить. В полученный мною приказ эти сведения не
входили.
Генерал явно не понял ответа.
- Кто первый открыл огонь, вы или генерал Харт? - спросил он.
- Я.
- И неужели вы не знали... неужели вы не видели, сэр, что бьете по
своим?
Ответ он услышал поразительный:
- Я это знал, генерал. Насколько я понял, меня это не касалось.
Потом, прерывая мертвое молчание, последовавшее за его словами,
добавил:
- Справьтесь у генерала Камерона.
- Генерал Камерон убит, сэр, он мертв - мертв, как вот эти несчастные.
Он лежит вон там, под деревом. Вы что же, хотите сказать, что он тоже
причастен к этому ужасному делу?
Капитан Рэнсом не отвечал. На громкий разговор собрались его солдаты
послушать, чем кончится дело. Они были до крайности взволнованы. Туман,
немного рассеявшийся от выстрелов, теперь снова окутывал их так плотно, что
они сходились все теснее, пока около сидевшего на коне судьи и спокойно
стоявшего перед ним обвиняемого почти не осталось свободного пространства.
Это был самый неофициальный полевой суд в мире, но все чувствовали, что
официальное разбирательство, которое не замедлит последовать, только
подтвердит его решение. Он не имел юридической силы, но был знаменателен как
пророчество.
- Капитан Рэнсом! - воскликнул генерал гневно, хотя в его голосе
слышалась почти что мольба.- Если вы можете добавить хоть что-нибудь, что
показало бы ваше необъяснимое поведение в более благоприятном свете, прошу
вас, сделайте это.
Совладав с собой, великодушный солдат хотел найти оправдание своей
бессознательной симпатии к этому храброму человеку, которому неминуемо
грозила позорная смерть.
- Где лейтенант Прайс? - спросил капитан.
Названный офицер выступил вперед; окровавленная повязка на лбу
придавала его смуглому мрачному лицу очень неприятный вид. Он понял смысл
вопроса и заговорил, не дожидаясь приглашения. Он не смотрел на капитана, и
слова его были обращены к генералу:
- Во время боя я увидел, как обстоит дело. и поставил в известность
командира батареи. Я осмелился настаивать на том, чтобы прекратить огонь.
Меня оскорбили и отослали на место.
- Известно ли вам что-нибудь о приказе, согласно которому я действовал?
- спросил капитан.
- Ни о каких приказах, согласно которым мог действовать командир
батареи,- продолжал лейтенант, попрежнему обращаясь к генералу,- мне не
известно ничего.
Капитан Рэнсом почувствовал, что земля ускользает у него из-под ног. В
этих жестоких словах он услышал голос судьбы; голос говорил холодно,
равнодушно, размеренно: "Готовьсь, целься, пли!" - и он чувствовал, как пули
разрывают на клочки его сердце. Он слышал, как падает со стуком земля на
крышку его гроба и (если будет на то милость всевышнего) как птица поет над
забытой могилой. Спокойно отцепив шпагу, он передал ее начальнику полевой