Страница:
помощью жестов. В таких случаях принято втягивать голову в плечи и пускаться
в путь крупной рысью, являя собой увлекательнейшую мишень для нескольких
тысяч восхищенных стрелков. Возвращаясь... впрочем, возвращаться в таких
случаях не принято.
Брэйл придерживался другой системы. Он поручал своего коня ординарцу -
он любил своего коня - и, даже не сутулясь, спокойно отправлялся выполнять
свое рискованное задание, причем его великолепная фигура, еще подчеркнутая
мундиром, приковывала к себе все взгляды. Мы следили за ним затаив дыхание,
не смея шелохнуться. Как-то случилось даже, что один из наших офицеров,
очень экспансивный заика, увлекшись, крикнул мне:
- Д-держу. п-пари на д-два д-доллара, чго его с-собьют, п-прежде чем он
д-дойдет до т-той к-канавы!
Я не принял этого жестокого пари; я сам так думал.
Мне хочется воздать должное памяти храбреца: все эти ненужные подвиги
не сопровождались ни сколько-нибудь заметной бравадой, ни хвастовством. В
тех редких случаях, когда кто-нибудь из нас несмело протестовал, Брэйл
приветливо улыбался и отделывался каким-нибудь шутливым ответом, который,
однако, отнюдь не поощрял к дальнейшему развитию этой темы. Однажды он
сказал:
- Капитан, если я когда-нибудь буду наказан за то, что пренебрегал
вашими советами, я надеюсь, что мои последние минуты скрасит звук вашего
милого голоса, нашептывающего мне в ухо сакраментальные слова: "Я же вам
говорил!"
Мы посмеялись над капитаном,- почему, мы, вероятно, и сами не могли бы
объяснить,- а в тот же день, когда его разорвало снарядом, Брэйл долго
оставался у его тела, с ненужным старанием собирал уцелевшие куски - посреди
дороги, осыпаемой пулями и картечью. Такие вещи легко осуждать, и не трудно
воздержаться от подражания им, но уважение рождается неизбежно, и Брэйла
любили, несмотря на слабость, которая проявлялась столь героически. Мы
досадовали на его безрассудство, но он продолжал вести себя так до конца,
иногда получал серьезные ранения, но неизменно возвращался в строй как ни в
чем не бывало.
Разумеется, в конце концов это произошло; человек, игнорирующий закон
вероятности, бросает вызов такому противнику, который редко терпит
поражение. Случилось это под Ресакой, в Джорджии, во время похода, который
закончился взятием Атланты. Перед фронтом нашей бригады линия неприятельских
укреплений проходила по открытому полю вдоль невысокого гребня. С обеих
сторон этого открытого пространства мы стояли совсем близко от неприятеля в
лесу, но поле мы могли бы занять только ночью, когда темнота даст нам
возможность зарыться в землю, подобно кротам, и окопаться. В этом пункте
наша позиция находилась на четверть мили дальше, в лесу. Грубо говоря, мы
образовали полукруг, а укрепленная линия противника была как бы хордой этой
дуги.
- Лейтенант, вы передадите полковнику Уорду приказ продвинуться
насколько возможно вперед, не выходя из-под прикрытия, и не расстреливать
без нужды снарядов и патронов. Коня можете оставить здесь.
Когда генерал отдал это распоряжение, мы находились у самой опушки
леса, близ правой оконечности дуги. Полковник Уорд находился на ее левом
конце. Разрешение оставить коня ясно означало, что Брэйлу предлагается идти
обходным путем, рощей, вдоль наших позиций. В сущности, тут и разрешать было
нечего; пойти второй, более короткой дорогой значило потерять какие бы то ни
было шансы выполнить задание. Прежде чем кто-либо успел вмешаться, Брэйл
легким галопом вынесся в поле, и линия противника застрекотала выстрелами.
- Остановите этого болвана!- крикнул генерал.
Какой-то ординарец, проявив больше честолюбия, чем ума, поскакал
исполнять приказ и в двадцати шагах оставил своего коня и себя самого
мертвыми на поле чести.
Вернуть Брэйла было невозможно, лошадь легко несла его вперед,
параллельно линии противника и меньше чем в двухстах ярдах от нее. Зрелище
было замечательное! Шляпу снесло у него с головы ветром или выстрелом, и его
длинные светлые волосы поднимались и опускались в такт движению коня. Он
сидел в седле выпрямившись, небрежно держа поводья левой рукой, в то время
как правая свободно висела. То, как он поворачивал голову то в одну, то в
другую сторону, позволяя нам мельком увидеть его красивый профиль,
доказывало, что интерес, проявляемый им ко всему происходящему, был
естественный, без тени аффектации.
Зрелище было в высшей степени драматическое, но никоим образом не
театральное. Один за другим, десятки винтовок злобно плевали в него, по мере
того как он попадал в их поле действия, и было ясно видно и слышно, как наша
часть, залегшая в лесу, открыла ответный огонь. Уже не считаясь ни с
опасностью, ни с приказами, наши повскакали на ноги и, высыпав из-под
прикрытий, не скупясь, палили по сверкающему гребню неприятельской позиции,
которая в ответ поливала их незащищенные группы убийственным огнем. С обеих
сторон в бой вступила артиллерия, прорезая гул и грохот глухими,
сотрясающими землю взрывами и раздирая воздух тучами визжащей картечи,
которая со стороны противника разбивала в щепы деревья и обрызгивала их
кровью, а с нашей - скрывала дым неприятельского огня столбами и облаками
пыли с их брустверов.
На минуту мое внимание отвлекла общая картина битвы, но теперь, бросив
взгляд в просвет между двумя тучами порохового дыма, я увидел Брэйла,
виновника всей этой бойни. Невидимый теперь ни с той, ни с другой стороны,
приговоренный к смерти и друзьями и недругами, он стоял на пронизанном
выстрелами поле неподвижно, лицом к противнику. Неподалеку от него лежал его
конь. Я мгновенно понял, что его остановило.
Как военный топограф, я в то утро произвел беглое обследование
местности и теперь вспомнил, что там был глубокий и извилистый овраг,
пересекавший половину поля от позиции противника и под прямым углом к ней.
Оттуда, где мы стояли сейчас, этого оврага не было видно, и Брэйл, судя по
всему, не знал о его существовании. Перейти его было явно невозможно. Его
выступающие углы обеспечили бы Брэйлу полную безопасность, если бы он решил
удовлетвориться уже совершившимся чудом и спрыгнуть вниз. Вперед он идти не
мог, поворачивать обратно не хотел; от стоял и ждал смерти. Она недолго
заставила себя ждать.
По какому-то таинственному совпадению, стрельба прекратилась почти
мгновенно после того, как он упал,- одиночные выстрелы, казалось, скорее
подчеркивали, чем нарушали тишину. Словно обе стороны внезапно раскаялись в
своем бессмысленном преступлении. Сержант с белым флагом, а за ним четверо
наших санитаров беспрепятственно вышли в поле и направились прямо к телу
Брэйла. Несколько офицеров и солдат южной армии вышли им навстречу и,
обнажив головы, помогли им положить на носилки их священную ношу. Когда
носилки двинулись к нам, мы услышали за неприятельскими укреплениями звуки
флейт и заглушенный барабанный бой - траурный марш. Великодушный противник
воздавал почести павшему герою.
Среди вещей, принадлежавших убитому, был потертый .сафьяновый бумажник.
Когда, по распоряжению генерала, имущество нашего друга было поделено между
нами на память, этот бумажник достался мне.
Через год после окончания войны, по пути в Калифорнию, я открыл его и
от нечего делать стал просматривать. Из незамеченного мною раньше отделения
выпало письмо без конверта и без адреса. Почерк был женский, и письмо
начиналось ласковым обращением, но имени не было.
В верхнем углу значилось: "Сан-Франциско, Калифорния, июля 9, 1862".
Подпись была "Дорогая" в кавычках. В тексте упоминалось и полное имя
писавшей - Мэрией Менденхолл.
Тон письма говорил об утонченности и хорошем воспитании, но это было
обыкновенное любовное письмо, если только любовное письмо может быть
обыкновенным. В нем было мало интересного, но кое-что все же было. Вот что я
прочел:
"Мистер Уинтерс, которому я никогда этого не прощу, рассказывал, что во
время какого-то сражения в Виргинии, в котором он был ранен, видели, как вы
прятались за деревом. Я думаю, что он хотел повредить вам в моих глазах, он
знает, что так оно и было бы, если бы я поверила его рассказу. Я легче
перенесла бы известие о смерти моего героя, чем о его трусости".
Вот слова, которые в тот солнечный день, в далеком краю, стоили жизни
десяткам людей. А еще говорят, что женщина - слабое создание!
Как-то вечером я зашел к мисс Менденхолл, чтобы вернуть ей это письмо.
Я думал также рассказать ей, что она сделала,- но не говорить, что это
сделала она. Я был принят в прекрасном особняке на Ринкон-хилле. Она была
красива, хорошо воспитанна,- словом, очаровательна.
- Вы знали лейтенанта Германа Брэйла,- сказал я без всяких
предисловий.Вам, конечно, известно, что он пал в бою. Среди его вещей было
ваше письмо к нему. Я пришел, чтобы вернуть его вам.
Она машинально взяла письмо, пробежала его глазами, краснея все гуще и
гуще, потом, взглянув на меня с улыбкой, сказала:
- Очень вам благодарна, хотя, право же, не стоило трудиться.- Вдруг она
вздрогнула и изменилась в лице.- Это пятно,- сказала она,- это... это же
не...
- Сударыня,- сказал я,- простите меня, но это кровь самого верного и
храброго сердца, какое когда-либо билось.
Она поспешно бросила письмо в пылающий камин.
- Брр! Совершенно не переношу вида крови,- сказала она.- Как он погиб?
Я невольно вскочил, чтобы спасти этот клочок бумаги, священный даже для
меня, и теперь стоял за ее стулом. Задавая этот вопрос, она повернула голову
и слегка закинула ее. Отсвет горящего письма отражался в ее глазах, бросая
ей на щеку блик такой же алый, как то пятно на странице. Я в жизни не видел
ничего прекраснее этого отвратительного создания.
- Его укусила змея,- ответил я ей.
перевод Ф.Золотаревской
- Как вы думаете, полковник, захочет ли ваш храбрый Коултер поставить
здесь одну из своих пушек? - спросил генерал.
Он, по-видимому, говорил это не вполне серьезно; ясно было, что ни один
артиллерист, пусть даже самый храбрый, не захотел бы поставить в этом месте
свою пушку. Полковник решил, что в словах командира дивизии заключен, по
всей вероятности, добродушный намек на их недавний разговор, в котором уж
слишком превозносилась храбрость капитана Коултера.
- Генерал,- с горячностью ответил он,- Коултер готов поставить свою
пушку где угодно, хотя бы даже под носом у этой публики.- И полковник указал
в сторону неприятеля.
- Это самое подходящее место,- заметил генерал. Стало быть, он вовсе не
шутил.
Место это представляло собою впадину, ущелье в остроконечном горном
хребте. Здесь проходила дорога. Извилистая крутая тропа пробиралась вверх к
перевалу через редкий лесок, а оттуда уже более пологий спуск вел прямо в
расположение противника. На две мили вправо и влево от ущелья, укрываясь за
горной цепью, лепилась к отвесным склонам пехота северян, точно придавленная
к ним воздушной струей. Но сюда артиллерия не могла добраться. Единственным
местом для огневой позиции было дно ущелья, однако оно было настолько узким,
что его почти все целиком занимало полотно дороги. Этот участок находился
под контролем двух батарей южан, расположенных чуть пониже, за ручьем, в
полумиле от горного хребта Все их орудия, за исключением одного, укрывали
деревья фруктового сада. Одна пушка - и это казалось дерзким вызовом -
стояла перед довольно величественным особняком, домом плантатора.
Выставленное напоказ орудие находилось в относительной безопасности, но
только потому, что пехоте федеральной армии было запрещено стрелять. В этот
чудесный летний день ущелье Коултера, как его потом назвали, отнюдь не
являлось той позицией, на которой артиллерист "захотел бы поставить свою
пушку".
Несколько убитых лошадей валялось на дороге; несколько убитых солдат
были уложены рядом на обочине и чуть подальше, у подножья горы. Один из
убитых был интендантом, остальные - кавалеристами из авангарда северян.
Генерал, командовавший дивизией, и полковник. командовавший бригадой, со
своими штабами и свитой верхом въехали в ущелье, чтобы взглянуть на
вражеские орудия, которые незамедлительно скрылись за густыми клубами дыма.
Вряд ли имело смысл интересоваться орудиями, обладавшими свойством
каракатицы, н потому осмотр длился недолго. По окончании осмотра, на
обратном пути, и произошел разговор, частично уже изложенный в начале
повествования.
- Это единственная позиция, с которой мы можем их атаковать,- задумчиво
повторил генерал.
Полковник серьезно взглянул на него.
- Здесь есть место только для одного орудия, генерал. Одного - против
двенадцати.
- Совершенно верно. Здесь придется ставить по одному орудию,- ответил
командир дивизии, и на лице его промелькнуло некое подобие улыбки. Впрочем,
ваш храбрый Коултер один стоит целой батареи.
Это было сказано уже явно ироническим тоном.
Полковник почувствовал досаду, но не нашелся, что ответить. Дух военной
субординации не допускает ни резкого ответа, ни даже простого возражения. В
это время на дороге появился молодой артиллерийский офицер, который ехал
верхом к ущелью в сопровождении своего горниста. Это был капитан Коултер. На
вид ему было не больше двадцати трех лет. Он был среднего роста, очень
худощав и гибок. В его манере держаться на лошади было что-то сугубо
штатское. Лицо капитана представляло разительный контраст с лицами
окружающих - тонкое, с орлиным носом, серыми глазами и белокурыми усами. Его
длинные, слегка спутанные волосы были такими же светлыми, как усы. Костюм
его отличался явной небрежностью. Козырек потрепанной фуражки был чуть
сдвинут набок, из-под мундира, застегнутого лишь у портупеи, виднелась
рубашка, относительно чистая, если принять во внимание условия походной
жизни. Но небрежность была только в его одежде и осанке; лицо, напротив,
выражало напряженный интерес ко всему окружающему. Взгляд его серых глаз
время от времени, точно луч прожектора, скользивший по окрестностям, был
большей частью устремлен на небосвод по другую сторону ущелья. Только небо
он и мог видеть в том направлении, пока не добрался до верхней части дороги.
Приблизившись к дивизионному и бригадному командирам, он машинально отдал
честь и хотел было проехать мимо. Но тут полковник, повинуясь внезапному
побуждению, жестом приказал ему остановиться.
- Капитан Коултер,- сказал он.- На соседней горе, по ту сторону ущелья,
находятся двенадцать вражеских орудий. Если я правильно понял генерала, он
приказывает вам доставить сюда пушки и атаковать их.
Последовало глубокое молчание. Генерал бесстрастно смотрел на
отдаленный склон, по которому медленно карабкался вверх полк пехоты,
напоминая стелющееся по колючему кустарнику клочковатое грязно-голубое
облако. Коултер, казалось, не обращал на генерала никакого внимания. Наконец
капитан заговорил, медленно и с видимым усилием:
- Вы сказали, на соседней горе, сэр? Пушки находятся поблизости от
дома?
- А, вы, значит, уже побывали на этой горе? Да, пушки стоят у самого
дома.
- И... их необходимо... атаковать? Это приказ? - спросил Коултер
хриплым, срывающимся голосом. Он заметно побледнел.
Полковник был неприятно поражен. Он искоса взглянул на командира
дивизии. На застывшем, неподвижном лице генерала не дрогнул ни единый
мускул. Оно казалось отлитым из бронзы. Спустя минуту генерал ускакал прочь
в сопровождении своего штаба и свиты. Полковник. посрамленный и негодующий,
готов был уже отправить капитана Коултера под арест, но последний вдруг
сказал что-то вполголоса своему горнисту, отдал честь и поскакал в глубь
ущелья; спустя некоторое время он снова показался на верхней части дороги,
где застыл в неподвижности, приставив к глазам подзорную трубу и напоминая
величественную конную статую, четко вырисовывающуюся на фоне неба. Горнист с
сумасшедшей скоростью помчался в обратном направлении вниз по тропе и
мгновенно исчез в лесу. Вскоре звук его горна послышался из кедровой рощи, и
спустя непостижимо короткое время две шестерки лошадей, поднимая тучи пыли,
с грохотом потащили вверх пушки и зарядный ящик. Затем пушку сняли с передка
и, не убирая чехла, вручную покатили по телам убитых лошадей к роковой
вершине. Взмах руки капитана, несколько молниеносных движений заряжающих - и
не успел отзвучать грохот колес, как большое белое облако пронеслось вниз по
склону и оглушительный залп возвестил о том, что сражение в ущелье Коултера
началось.
Мы не собираемся подробно рассказывать о ходе и отдельных эпизодах
этого страшного поединка - поединка без переменного успеха, каждый новый
этап которого лишь усугублял отчаянное положение атакующих, Почти в то же
мгновение, как пушка Коултера метнула, словно вызов, белое облако в сторону
неприятельской батареи, двенадцать ответных дымков взвилось из-за деревьев,
окружавших дом плантатора, и двенадцать залпов грянуло в ответ многократным
эхо. Начиная с этой минуты канониры федеральной армии вели свой безнадежный
бой среди ожившего металла, чей полет был быстрее молнии и чье прикосновение
несло смерть.
Не желая быть свидетелем усилий, поддержать которые он не мог, и
кровопролития, остановить которое было не в его власти, полковник отъехал на
четверть мили вверх по левому склону, откуда ущелья не было видно, и лишь
грохот да беспрерывно извергающиеся из него клубы дыма делали его похожим на
кратер действующего вулкана. Приставив к глазам подзорную трубу, полковник
смотрел на неприятельскую батарею, отмечая результаты огня Коултера - если
только Коултер был еще жив и сам направлял его. Видно было, что северяне,
игнорируя те орудия, чье местоположение можно было определить лишь по дымкам
выстрелов, сосредоточили весь свой огонь на пушке, стоящей вне укрытия, на
лужайке прямо перед домом плантатора. Через каждые две-три секунды вокруг
этой безрассудно дерзкой пушки рвались снаряды, пролетая то над нею, то
сбоку от нее. Некоторые из них попадали внутрь особняка, судя по дыму,
поднимавшемуся над пробитой крышей. Полковник ясно различал лежавшие повсюду
трупы людей и лошадей.
- Если наши молодцы натворили таких дел с одной пушкой, то как же им
самим должно быть дьявольски жарко от двенадцати! - воскликнул полковник,
обращаясь к одному из оказавшихся поблизости адъютантов.- Отправляйтесь туда
и передайте командиру орудия мои поздравления. Он точно ведет огонь.
Повернувшись к своему начальнику штаба, он сказал:
- А вы заметили, черт возьми, с какой неохотой Коултер подчинился
приказу?
- Да, сэр, заметил.
- Пожалуйста, не говорите об этом никому. Не думаю, чтобы генерал
вздумал его обвинять. У него самого будет, вероятно, немало хлопот, когда
придется объяснять, чего ради он устроил это оригинальное развлечение для
авангарда отступающего противника.
Молодой офицер, запыхавшись, взбирался к ним вверх по склону. Едва
успев взять под козырек и с трудом переводя дыхание, он проговорил:
- Полковник, по приказанию полковника Хармона я прибыл сообщить, что
пушки противника находятся от нас на расстоянии ружейного выстрела. Многие
из них прекрасно видны с различных пунктов горного склона.
Командир бригады взглянул на посланца, не проявив ни малейшего интереса
к его словам.
- Я знаю,- спокойно ответил он.
Молодой адъютант был явно озадачен.
- Полковник хотел бы получить разрешение утихомирить эти пушки,-
пробормотал он.
- И я бы этого хотел,- все так же спокойно ответил полковник.-
Передайте мой привет полковнику Хармону и скажите, что приказ генерала не
стрелять все еще остается в силе.
Адъютант отдал честь и удалился. Полковник вдавил каблуки в землю,
круто повернулся и снова стал смотреть на вражеские орудия.
- Полковник,- сказал начальник штаба,- не знаю, следует ли мне говорить
об этом, но, по-моему, за всей этой историей с Коултером что-то кроется. Не
приходилось ли вам слышать о том, что капитан Коултер уроженец Юга?
- Нет. А он действительно родом с Юга?
- Я слыхал, что прошлым летом дивизия, которой тогда командовал
генерал, находилась поблизости от дома Коултер а... Они несколько недель
стояли лагерем в этих местах, и...
- Слушайте! - прервал его полковник, предостерегающе подняв руку.- Вы
слышите?
Пушка северян молчала. Офицеры штаба, ординарцы, ряды пехоты за горной
цепью- все напряженно прислушивались и смотрели на кратер вулкана, над
которым больше не клубился дым и лишь взлетали легкие облачка от рвущихся
вражеских снарядов. Затем послышался звук горна, отдаленный стук колес, и
спустя минуту канонада возобновилась с удвоенной силой. Разбитое орудие было
заменено новым.
- Так вот,- сказал начальник штаба, продолжая прерванный рассказ,-
генерал познакомился с семейством Коултера. И там вышла какая-то
неприятность. Не знаю точно, в чем дело,- кажется, из-за жены Коултера. Она
- ярая сецессионистка <Сецессионисты - (от лат. secessio - отделение) -
сторонники отделения Южных рабовладельческих штатов от США в период
гражданской войны 1861-1865 годов. В 1861 году сецессионисты подняли мятеж и
провозгласили создание "Конфедеративных штатов Америки". (Прим. перев.)>,
как, впрочем, и вся их семья, за исключением Коултера. Но она прекрасная
жена и настоящая леди. В штаб главного командования поступила жалоба, и
генерал был переведен в нашу дивизию. Странно, что к этой же дивизии
приписали потом и батарею Коултера.
Полковник поднялся с обломка скалы, на котором они сидели. Глаза его
пылали благородным негодованием.
- Послушайте, Моррисон,--сказал он, глядя прямо в лицо болтливому
офицеру.- Кто рассказал вам эту историю, джентльмен или сплетник?
- Я бы не хотел без особой надобности сообщать, кто мне ее рассказал.-
Начальник штаба слегка покраснел.- Но я готов поклясться, что, в основном,
все это сущая правда.
Полковник повернулся к стоящей в отдалении группе адъютантов.
- Лейтенант Уильямс!- закричал он.
Один из офицеров отделился от группы, подошел к полковнику и, отдав
честь, сказал:
- Простите, полковник, я думал, вас поставили в известность. Лейтенант
Уильямс убит там, около орудия. Что прикажете, сэр?
Лейтенант Уильямс был тем самым адъютантом, который имел удовольствие
передать командиру орудия поздравления полковника.
- Ступайте,- приказал полковник,- и немедленно распорядитесь об отходе
орудия. Постойте! Я пойду сам.
И он, рискуя сломать себе шею, ринулся вниз по крутому спуску прямо
через валуны и колючий кустарник, туда, где открывался проход в ущелье с
тыла. Сопровождающие в замешательстве и беспорядке последовали за ним. У
подножья склона они сели на поджидавших лошадей, рысью поскакали по дороге и
свернули в ущелье. Зрелище, открывшееся им, было ужасно.
В узкой теснине, где едва могла уместиться одна пушка, валялись обломки
по меньшей мере четырех орудий. Все, следившие за боем издали, не заметили
того момента, когда были заменены эти пушки. И лишь замена последней
привлекла их внимание, так как на батарее уже не хватало свободных рук,
чтобы сделать это, не прерывая стрельбы. Обломки орудий громоздились по
обочинам дороги; люди с трудом расчистили проход между грудами железа и
поставили там пятую пушку, которая теперь вела огонь. Люди?.. Нет, они
походили скорее на дьяволов из преисподней! Все были без фуражек, все
обнажены до пояса. Их покрытые испариной тела были черны от пороховых пятен
и обрызганы кровью. Они, точно одержимые, забивали заряд, орудовали банником
и шнуром. Всякий раз при откате орудия они, упираясь в колеса распухшими
плечами и окровавленными руками, толкали его на прежнее место. Здесь никто
не отдавал приказаний. Среди чудовищного грохота залпов, визга летящих
осколков и обломков дерева их все равно нельзя было бы услышать. Офицеров,
если они и были здесь, невозможно было отличить от солдат.
Все трудились наравне. Каждый стоял на своем месте, пока был в
состоянии. Смочив ствол, орудие заряжали, зарядив, устанавливали прицел и
стреляли. Полковник вдруг увидел нечто такое, чего ему еще никогда не
доводилось видеть, несмотря на богатый военный опыт, нечто ужасное и
противоестественное: из жерла пушки текла кровь! Канониры не успели поднести
воды, и человек, смачивавший ствол, обмакнул губку в луже крови, натекшей из
раны его товарища. Все работали слаженно, не сталкиваясь и не мешая друг
другу. Каждый знал, что ему нужно делать. Когда один падал, другой,
выглядевший чуть почище, вырастал, точно из-под земли, и заменял убитого,
чтобы потом, в свою очередь, пасть самому.
Вперемешку с останками орудий лежали останки людей. Трупы были под
грудами обломков, поверх их и рядом с ними. А по дороге в сторону тыла
двигалась страшная процессия - на руках и коленях ползли раненые, которые
еще в силах были передвигаться. Полковник - он из сострадания отправил свою
свиту вправо, в обход - вынужден был ехать по телам явных мертвецов, чтобы
не раздавить тех, кто был мертв только наполовину. Он спокойно въехал в
самое пекло, остановился около орудия и, ничего не видя в дыму только что
прозвучавшего выстрела, ощупью коснулся щеки человека, державшего банник.
Тот, вообразив себя убитым, немедленно упал. Какой-то страшный дух
преисподней вынырнул из дыма, чтобы встать на его место, но остановился и
в путь крупной рысью, являя собой увлекательнейшую мишень для нескольких
тысяч восхищенных стрелков. Возвращаясь... впрочем, возвращаться в таких
случаях не принято.
Брэйл придерживался другой системы. Он поручал своего коня ординарцу -
он любил своего коня - и, даже не сутулясь, спокойно отправлялся выполнять
свое рискованное задание, причем его великолепная фигура, еще подчеркнутая
мундиром, приковывала к себе все взгляды. Мы следили за ним затаив дыхание,
не смея шелохнуться. Как-то случилось даже, что один из наших офицеров,
очень экспансивный заика, увлекшись, крикнул мне:
- Д-держу. п-пари на д-два д-доллара, чго его с-собьют, п-прежде чем он
д-дойдет до т-той к-канавы!
Я не принял этого жестокого пари; я сам так думал.
Мне хочется воздать должное памяти храбреца: все эти ненужные подвиги
не сопровождались ни сколько-нибудь заметной бравадой, ни хвастовством. В
тех редких случаях, когда кто-нибудь из нас несмело протестовал, Брэйл
приветливо улыбался и отделывался каким-нибудь шутливым ответом, который,
однако, отнюдь не поощрял к дальнейшему развитию этой темы. Однажды он
сказал:
- Капитан, если я когда-нибудь буду наказан за то, что пренебрегал
вашими советами, я надеюсь, что мои последние минуты скрасит звук вашего
милого голоса, нашептывающего мне в ухо сакраментальные слова: "Я же вам
говорил!"
Мы посмеялись над капитаном,- почему, мы, вероятно, и сами не могли бы
объяснить,- а в тот же день, когда его разорвало снарядом, Брэйл долго
оставался у его тела, с ненужным старанием собирал уцелевшие куски - посреди
дороги, осыпаемой пулями и картечью. Такие вещи легко осуждать, и не трудно
воздержаться от подражания им, но уважение рождается неизбежно, и Брэйла
любили, несмотря на слабость, которая проявлялась столь героически. Мы
досадовали на его безрассудство, но он продолжал вести себя так до конца,
иногда получал серьезные ранения, но неизменно возвращался в строй как ни в
чем не бывало.
Разумеется, в конце концов это произошло; человек, игнорирующий закон
вероятности, бросает вызов такому противнику, который редко терпит
поражение. Случилось это под Ресакой, в Джорджии, во время похода, который
закончился взятием Атланты. Перед фронтом нашей бригады линия неприятельских
укреплений проходила по открытому полю вдоль невысокого гребня. С обеих
сторон этого открытого пространства мы стояли совсем близко от неприятеля в
лесу, но поле мы могли бы занять только ночью, когда темнота даст нам
возможность зарыться в землю, подобно кротам, и окопаться. В этом пункте
наша позиция находилась на четверть мили дальше, в лесу. Грубо говоря, мы
образовали полукруг, а укрепленная линия противника была как бы хордой этой
дуги.
- Лейтенант, вы передадите полковнику Уорду приказ продвинуться
насколько возможно вперед, не выходя из-под прикрытия, и не расстреливать
без нужды снарядов и патронов. Коня можете оставить здесь.
Когда генерал отдал это распоряжение, мы находились у самой опушки
леса, близ правой оконечности дуги. Полковник Уорд находился на ее левом
конце. Разрешение оставить коня ясно означало, что Брэйлу предлагается идти
обходным путем, рощей, вдоль наших позиций. В сущности, тут и разрешать было
нечего; пойти второй, более короткой дорогой значило потерять какие бы то ни
было шансы выполнить задание. Прежде чем кто-либо успел вмешаться, Брэйл
легким галопом вынесся в поле, и линия противника застрекотала выстрелами.
- Остановите этого болвана!- крикнул генерал.
Какой-то ординарец, проявив больше честолюбия, чем ума, поскакал
исполнять приказ и в двадцати шагах оставил своего коня и себя самого
мертвыми на поле чести.
Вернуть Брэйла было невозможно, лошадь легко несла его вперед,
параллельно линии противника и меньше чем в двухстах ярдах от нее. Зрелище
было замечательное! Шляпу снесло у него с головы ветром или выстрелом, и его
длинные светлые волосы поднимались и опускались в такт движению коня. Он
сидел в седле выпрямившись, небрежно держа поводья левой рукой, в то время
как правая свободно висела. То, как он поворачивал голову то в одну, то в
другую сторону, позволяя нам мельком увидеть его красивый профиль,
доказывало, что интерес, проявляемый им ко всему происходящему, был
естественный, без тени аффектации.
Зрелище было в высшей степени драматическое, но никоим образом не
театральное. Один за другим, десятки винтовок злобно плевали в него, по мере
того как он попадал в их поле действия, и было ясно видно и слышно, как наша
часть, залегшая в лесу, открыла ответный огонь. Уже не считаясь ни с
опасностью, ни с приказами, наши повскакали на ноги и, высыпав из-под
прикрытий, не скупясь, палили по сверкающему гребню неприятельской позиции,
которая в ответ поливала их незащищенные группы убийственным огнем. С обеих
сторон в бой вступила артиллерия, прорезая гул и грохот глухими,
сотрясающими землю взрывами и раздирая воздух тучами визжащей картечи,
которая со стороны противника разбивала в щепы деревья и обрызгивала их
кровью, а с нашей - скрывала дым неприятельского огня столбами и облаками
пыли с их брустверов.
На минуту мое внимание отвлекла общая картина битвы, но теперь, бросив
взгляд в просвет между двумя тучами порохового дыма, я увидел Брэйла,
виновника всей этой бойни. Невидимый теперь ни с той, ни с другой стороны,
приговоренный к смерти и друзьями и недругами, он стоял на пронизанном
выстрелами поле неподвижно, лицом к противнику. Неподалеку от него лежал его
конь. Я мгновенно понял, что его остановило.
Как военный топограф, я в то утро произвел беглое обследование
местности и теперь вспомнил, что там был глубокий и извилистый овраг,
пересекавший половину поля от позиции противника и под прямым углом к ней.
Оттуда, где мы стояли сейчас, этого оврага не было видно, и Брэйл, судя по
всему, не знал о его существовании. Перейти его было явно невозможно. Его
выступающие углы обеспечили бы Брэйлу полную безопасность, если бы он решил
удовлетвориться уже совершившимся чудом и спрыгнуть вниз. Вперед он идти не
мог, поворачивать обратно не хотел; от стоял и ждал смерти. Она недолго
заставила себя ждать.
По какому-то таинственному совпадению, стрельба прекратилась почти
мгновенно после того, как он упал,- одиночные выстрелы, казалось, скорее
подчеркивали, чем нарушали тишину. Словно обе стороны внезапно раскаялись в
своем бессмысленном преступлении. Сержант с белым флагом, а за ним четверо
наших санитаров беспрепятственно вышли в поле и направились прямо к телу
Брэйла. Несколько офицеров и солдат южной армии вышли им навстречу и,
обнажив головы, помогли им положить на носилки их священную ношу. Когда
носилки двинулись к нам, мы услышали за неприятельскими укреплениями звуки
флейт и заглушенный барабанный бой - траурный марш. Великодушный противник
воздавал почести павшему герою.
Среди вещей, принадлежавших убитому, был потертый .сафьяновый бумажник.
Когда, по распоряжению генерала, имущество нашего друга было поделено между
нами на память, этот бумажник достался мне.
Через год после окончания войны, по пути в Калифорнию, я открыл его и
от нечего делать стал просматривать. Из незамеченного мною раньше отделения
выпало письмо без конверта и без адреса. Почерк был женский, и письмо
начиналось ласковым обращением, но имени не было.
В верхнем углу значилось: "Сан-Франциско, Калифорния, июля 9, 1862".
Подпись была "Дорогая" в кавычках. В тексте упоминалось и полное имя
писавшей - Мэрией Менденхолл.
Тон письма говорил об утонченности и хорошем воспитании, но это было
обыкновенное любовное письмо, если только любовное письмо может быть
обыкновенным. В нем было мало интересного, но кое-что все же было. Вот что я
прочел:
"Мистер Уинтерс, которому я никогда этого не прощу, рассказывал, что во
время какого-то сражения в Виргинии, в котором он был ранен, видели, как вы
прятались за деревом. Я думаю, что он хотел повредить вам в моих глазах, он
знает, что так оно и было бы, если бы я поверила его рассказу. Я легче
перенесла бы известие о смерти моего героя, чем о его трусости".
Вот слова, которые в тот солнечный день, в далеком краю, стоили жизни
десяткам людей. А еще говорят, что женщина - слабое создание!
Как-то вечером я зашел к мисс Менденхолл, чтобы вернуть ей это письмо.
Я думал также рассказать ей, что она сделала,- но не говорить, что это
сделала она. Я был принят в прекрасном особняке на Ринкон-хилле. Она была
красива, хорошо воспитанна,- словом, очаровательна.
- Вы знали лейтенанта Германа Брэйла,- сказал я без всяких
предисловий.Вам, конечно, известно, что он пал в бою. Среди его вещей было
ваше письмо к нему. Я пришел, чтобы вернуть его вам.
Она машинально взяла письмо, пробежала его глазами, краснея все гуще и
гуще, потом, взглянув на меня с улыбкой, сказала:
- Очень вам благодарна, хотя, право же, не стоило трудиться.- Вдруг она
вздрогнула и изменилась в лице.- Это пятно,- сказала она,- это... это же
не...
- Сударыня,- сказал я,- простите меня, но это кровь самого верного и
храброго сердца, какое когда-либо билось.
Она поспешно бросила письмо в пылающий камин.
- Брр! Совершенно не переношу вида крови,- сказала она.- Как он погиб?
Я невольно вскочил, чтобы спасти этот клочок бумаги, священный даже для
меня, и теперь стоял за ее стулом. Задавая этот вопрос, она повернула голову
и слегка закинула ее. Отсвет горящего письма отражался в ее глазах, бросая
ей на щеку блик такой же алый, как то пятно на странице. Я в жизни не видел
ничего прекраснее этого отвратительного создания.
- Его укусила змея,- ответил я ей.
перевод Ф.Золотаревской
- Как вы думаете, полковник, захочет ли ваш храбрый Коултер поставить
здесь одну из своих пушек? - спросил генерал.
Он, по-видимому, говорил это не вполне серьезно; ясно было, что ни один
артиллерист, пусть даже самый храбрый, не захотел бы поставить в этом месте
свою пушку. Полковник решил, что в словах командира дивизии заключен, по
всей вероятности, добродушный намек на их недавний разговор, в котором уж
слишком превозносилась храбрость капитана Коултера.
- Генерал,- с горячностью ответил он,- Коултер готов поставить свою
пушку где угодно, хотя бы даже под носом у этой публики.- И полковник указал
в сторону неприятеля.
- Это самое подходящее место,- заметил генерал. Стало быть, он вовсе не
шутил.
Место это представляло собою впадину, ущелье в остроконечном горном
хребте. Здесь проходила дорога. Извилистая крутая тропа пробиралась вверх к
перевалу через редкий лесок, а оттуда уже более пологий спуск вел прямо в
расположение противника. На две мили вправо и влево от ущелья, укрываясь за
горной цепью, лепилась к отвесным склонам пехота северян, точно придавленная
к ним воздушной струей. Но сюда артиллерия не могла добраться. Единственным
местом для огневой позиции было дно ущелья, однако оно было настолько узким,
что его почти все целиком занимало полотно дороги. Этот участок находился
под контролем двух батарей южан, расположенных чуть пониже, за ручьем, в
полумиле от горного хребта Все их орудия, за исключением одного, укрывали
деревья фруктового сада. Одна пушка - и это казалось дерзким вызовом -
стояла перед довольно величественным особняком, домом плантатора.
Выставленное напоказ орудие находилось в относительной безопасности, но
только потому, что пехоте федеральной армии было запрещено стрелять. В этот
чудесный летний день ущелье Коултера, как его потом назвали, отнюдь не
являлось той позицией, на которой артиллерист "захотел бы поставить свою
пушку".
Несколько убитых лошадей валялось на дороге; несколько убитых солдат
были уложены рядом на обочине и чуть подальше, у подножья горы. Один из
убитых был интендантом, остальные - кавалеристами из авангарда северян.
Генерал, командовавший дивизией, и полковник. командовавший бригадой, со
своими штабами и свитой верхом въехали в ущелье, чтобы взглянуть на
вражеские орудия, которые незамедлительно скрылись за густыми клубами дыма.
Вряд ли имело смысл интересоваться орудиями, обладавшими свойством
каракатицы, н потому осмотр длился недолго. По окончании осмотра, на
обратном пути, и произошел разговор, частично уже изложенный в начале
повествования.
- Это единственная позиция, с которой мы можем их атаковать,- задумчиво
повторил генерал.
Полковник серьезно взглянул на него.
- Здесь есть место только для одного орудия, генерал. Одного - против
двенадцати.
- Совершенно верно. Здесь придется ставить по одному орудию,- ответил
командир дивизии, и на лице его промелькнуло некое подобие улыбки. Впрочем,
ваш храбрый Коултер один стоит целой батареи.
Это было сказано уже явно ироническим тоном.
Полковник почувствовал досаду, но не нашелся, что ответить. Дух военной
субординации не допускает ни резкого ответа, ни даже простого возражения. В
это время на дороге появился молодой артиллерийский офицер, который ехал
верхом к ущелью в сопровождении своего горниста. Это был капитан Коултер. На
вид ему было не больше двадцати трех лет. Он был среднего роста, очень
худощав и гибок. В его манере держаться на лошади было что-то сугубо
штатское. Лицо капитана представляло разительный контраст с лицами
окружающих - тонкое, с орлиным носом, серыми глазами и белокурыми усами. Его
длинные, слегка спутанные волосы были такими же светлыми, как усы. Костюм
его отличался явной небрежностью. Козырек потрепанной фуражки был чуть
сдвинут набок, из-под мундира, застегнутого лишь у портупеи, виднелась
рубашка, относительно чистая, если принять во внимание условия походной
жизни. Но небрежность была только в его одежде и осанке; лицо, напротив,
выражало напряженный интерес ко всему окружающему. Взгляд его серых глаз
время от времени, точно луч прожектора, скользивший по окрестностям, был
большей частью устремлен на небосвод по другую сторону ущелья. Только небо
он и мог видеть в том направлении, пока не добрался до верхней части дороги.
Приблизившись к дивизионному и бригадному командирам, он машинально отдал
честь и хотел было проехать мимо. Но тут полковник, повинуясь внезапному
побуждению, жестом приказал ему остановиться.
- Капитан Коултер,- сказал он.- На соседней горе, по ту сторону ущелья,
находятся двенадцать вражеских орудий. Если я правильно понял генерала, он
приказывает вам доставить сюда пушки и атаковать их.
Последовало глубокое молчание. Генерал бесстрастно смотрел на
отдаленный склон, по которому медленно карабкался вверх полк пехоты,
напоминая стелющееся по колючему кустарнику клочковатое грязно-голубое
облако. Коултер, казалось, не обращал на генерала никакого внимания. Наконец
капитан заговорил, медленно и с видимым усилием:
- Вы сказали, на соседней горе, сэр? Пушки находятся поблизости от
дома?
- А, вы, значит, уже побывали на этой горе? Да, пушки стоят у самого
дома.
- И... их необходимо... атаковать? Это приказ? - спросил Коултер
хриплым, срывающимся голосом. Он заметно побледнел.
Полковник был неприятно поражен. Он искоса взглянул на командира
дивизии. На застывшем, неподвижном лице генерала не дрогнул ни единый
мускул. Оно казалось отлитым из бронзы. Спустя минуту генерал ускакал прочь
в сопровождении своего штаба и свиты. Полковник. посрамленный и негодующий,
готов был уже отправить капитана Коултера под арест, но последний вдруг
сказал что-то вполголоса своему горнисту, отдал честь и поскакал в глубь
ущелья; спустя некоторое время он снова показался на верхней части дороги,
где застыл в неподвижности, приставив к глазам подзорную трубу и напоминая
величественную конную статую, четко вырисовывающуюся на фоне неба. Горнист с
сумасшедшей скоростью помчался в обратном направлении вниз по тропе и
мгновенно исчез в лесу. Вскоре звук его горна послышался из кедровой рощи, и
спустя непостижимо короткое время две шестерки лошадей, поднимая тучи пыли,
с грохотом потащили вверх пушки и зарядный ящик. Затем пушку сняли с передка
и, не убирая чехла, вручную покатили по телам убитых лошадей к роковой
вершине. Взмах руки капитана, несколько молниеносных движений заряжающих - и
не успел отзвучать грохот колес, как большое белое облако пронеслось вниз по
склону и оглушительный залп возвестил о том, что сражение в ущелье Коултера
началось.
Мы не собираемся подробно рассказывать о ходе и отдельных эпизодах
этого страшного поединка - поединка без переменного успеха, каждый новый
этап которого лишь усугублял отчаянное положение атакующих, Почти в то же
мгновение, как пушка Коултера метнула, словно вызов, белое облако в сторону
неприятельской батареи, двенадцать ответных дымков взвилось из-за деревьев,
окружавших дом плантатора, и двенадцать залпов грянуло в ответ многократным
эхо. Начиная с этой минуты канониры федеральной армии вели свой безнадежный
бой среди ожившего металла, чей полет был быстрее молнии и чье прикосновение
несло смерть.
Не желая быть свидетелем усилий, поддержать которые он не мог, и
кровопролития, остановить которое было не в его власти, полковник отъехал на
четверть мили вверх по левому склону, откуда ущелья не было видно, и лишь
грохот да беспрерывно извергающиеся из него клубы дыма делали его похожим на
кратер действующего вулкана. Приставив к глазам подзорную трубу, полковник
смотрел на неприятельскую батарею, отмечая результаты огня Коултера - если
только Коултер был еще жив и сам направлял его. Видно было, что северяне,
игнорируя те орудия, чье местоположение можно было определить лишь по дымкам
выстрелов, сосредоточили весь свой огонь на пушке, стоящей вне укрытия, на
лужайке прямо перед домом плантатора. Через каждые две-три секунды вокруг
этой безрассудно дерзкой пушки рвались снаряды, пролетая то над нею, то
сбоку от нее. Некоторые из них попадали внутрь особняка, судя по дыму,
поднимавшемуся над пробитой крышей. Полковник ясно различал лежавшие повсюду
трупы людей и лошадей.
- Если наши молодцы натворили таких дел с одной пушкой, то как же им
самим должно быть дьявольски жарко от двенадцати! - воскликнул полковник,
обращаясь к одному из оказавшихся поблизости адъютантов.- Отправляйтесь туда
и передайте командиру орудия мои поздравления. Он точно ведет огонь.
Повернувшись к своему начальнику штаба, он сказал:
- А вы заметили, черт возьми, с какой неохотой Коултер подчинился
приказу?
- Да, сэр, заметил.
- Пожалуйста, не говорите об этом никому. Не думаю, чтобы генерал
вздумал его обвинять. У него самого будет, вероятно, немало хлопот, когда
придется объяснять, чего ради он устроил это оригинальное развлечение для
авангарда отступающего противника.
Молодой офицер, запыхавшись, взбирался к ним вверх по склону. Едва
успев взять под козырек и с трудом переводя дыхание, он проговорил:
- Полковник, по приказанию полковника Хармона я прибыл сообщить, что
пушки противника находятся от нас на расстоянии ружейного выстрела. Многие
из них прекрасно видны с различных пунктов горного склона.
Командир бригады взглянул на посланца, не проявив ни малейшего интереса
к его словам.
- Я знаю,- спокойно ответил он.
Молодой адъютант был явно озадачен.
- Полковник хотел бы получить разрешение утихомирить эти пушки,-
пробормотал он.
- И я бы этого хотел,- все так же спокойно ответил полковник.-
Передайте мой привет полковнику Хармону и скажите, что приказ генерала не
стрелять все еще остается в силе.
Адъютант отдал честь и удалился. Полковник вдавил каблуки в землю,
круто повернулся и снова стал смотреть на вражеские орудия.
- Полковник,- сказал начальник штаба,- не знаю, следует ли мне говорить
об этом, но, по-моему, за всей этой историей с Коултером что-то кроется. Не
приходилось ли вам слышать о том, что капитан Коултер уроженец Юга?
- Нет. А он действительно родом с Юга?
- Я слыхал, что прошлым летом дивизия, которой тогда командовал
генерал, находилась поблизости от дома Коултер а... Они несколько недель
стояли лагерем в этих местах, и...
- Слушайте! - прервал его полковник, предостерегающе подняв руку.- Вы
слышите?
Пушка северян молчала. Офицеры штаба, ординарцы, ряды пехоты за горной
цепью- все напряженно прислушивались и смотрели на кратер вулкана, над
которым больше не клубился дым и лишь взлетали легкие облачка от рвущихся
вражеских снарядов. Затем послышался звук горна, отдаленный стук колес, и
спустя минуту канонада возобновилась с удвоенной силой. Разбитое орудие было
заменено новым.
- Так вот,- сказал начальник штаба, продолжая прерванный рассказ,-
генерал познакомился с семейством Коултера. И там вышла какая-то
неприятность. Не знаю точно, в чем дело,- кажется, из-за жены Коултера. Она
- ярая сецессионистка <Сецессионисты - (от лат. secessio - отделение) -
сторонники отделения Южных рабовладельческих штатов от США в период
гражданской войны 1861-1865 годов. В 1861 году сецессионисты подняли мятеж и
провозгласили создание "Конфедеративных штатов Америки". (Прим. перев.)>,
как, впрочем, и вся их семья, за исключением Коултера. Но она прекрасная
жена и настоящая леди. В штаб главного командования поступила жалоба, и
генерал был переведен в нашу дивизию. Странно, что к этой же дивизии
приписали потом и батарею Коултера.
Полковник поднялся с обломка скалы, на котором они сидели. Глаза его
пылали благородным негодованием.
- Послушайте, Моррисон,--сказал он, глядя прямо в лицо болтливому
офицеру.- Кто рассказал вам эту историю, джентльмен или сплетник?
- Я бы не хотел без особой надобности сообщать, кто мне ее рассказал.-
Начальник штаба слегка покраснел.- Но я готов поклясться, что, в основном,
все это сущая правда.
Полковник повернулся к стоящей в отдалении группе адъютантов.
- Лейтенант Уильямс!- закричал он.
Один из офицеров отделился от группы, подошел к полковнику и, отдав
честь, сказал:
- Простите, полковник, я думал, вас поставили в известность. Лейтенант
Уильямс убит там, около орудия. Что прикажете, сэр?
Лейтенант Уильямс был тем самым адъютантом, который имел удовольствие
передать командиру орудия поздравления полковника.
- Ступайте,- приказал полковник,- и немедленно распорядитесь об отходе
орудия. Постойте! Я пойду сам.
И он, рискуя сломать себе шею, ринулся вниз по крутому спуску прямо
через валуны и колючий кустарник, туда, где открывался проход в ущелье с
тыла. Сопровождающие в замешательстве и беспорядке последовали за ним. У
подножья склона они сели на поджидавших лошадей, рысью поскакали по дороге и
свернули в ущелье. Зрелище, открывшееся им, было ужасно.
В узкой теснине, где едва могла уместиться одна пушка, валялись обломки
по меньшей мере четырех орудий. Все, следившие за боем издали, не заметили
того момента, когда были заменены эти пушки. И лишь замена последней
привлекла их внимание, так как на батарее уже не хватало свободных рук,
чтобы сделать это, не прерывая стрельбы. Обломки орудий громоздились по
обочинам дороги; люди с трудом расчистили проход между грудами железа и
поставили там пятую пушку, которая теперь вела огонь. Люди?.. Нет, они
походили скорее на дьяволов из преисподней! Все были без фуражек, все
обнажены до пояса. Их покрытые испариной тела были черны от пороховых пятен
и обрызганы кровью. Они, точно одержимые, забивали заряд, орудовали банником
и шнуром. Всякий раз при откате орудия они, упираясь в колеса распухшими
плечами и окровавленными руками, толкали его на прежнее место. Здесь никто
не отдавал приказаний. Среди чудовищного грохота залпов, визга летящих
осколков и обломков дерева их все равно нельзя было бы услышать. Офицеров,
если они и были здесь, невозможно было отличить от солдат.
Все трудились наравне. Каждый стоял на своем месте, пока был в
состоянии. Смочив ствол, орудие заряжали, зарядив, устанавливали прицел и
стреляли. Полковник вдруг увидел нечто такое, чего ему еще никогда не
доводилось видеть, несмотря на богатый военный опыт, нечто ужасное и
противоестественное: из жерла пушки текла кровь! Канониры не успели поднести
воды, и человек, смачивавший ствол, обмакнул губку в луже крови, натекшей из
раны его товарища. Все работали слаженно, не сталкиваясь и не мешая друг
другу. Каждый знал, что ему нужно делать. Когда один падал, другой,
выглядевший чуть почище, вырастал, точно из-под земли, и заменял убитого,
чтобы потом, в свою очередь, пасть самому.
Вперемешку с останками орудий лежали останки людей. Трупы были под
грудами обломков, поверх их и рядом с ними. А по дороге в сторону тыла
двигалась страшная процессия - на руках и коленях ползли раненые, которые
еще в силах были передвигаться. Полковник - он из сострадания отправил свою
свиту вправо, в обход - вынужден был ехать по телам явных мертвецов, чтобы
не раздавить тех, кто был мертв только наполовину. Он спокойно въехал в
самое пекло, остановился около орудия и, ничего не видя в дыму только что
прозвучавшего выстрела, ощупью коснулся щеки человека, державшего банник.
Тот, вообразив себя убитым, немедленно упал. Какой-то страшный дух
преисподней вынырнул из дыма, чтобы встать на его место, но остановился и