Страница:
первобытных дебрей", как жабы и змеи. Врожденные склонности явно влекли его
к рептилиям; он любил вульгарных детищ природы и называл себя "Золя от
зоологии".
Жена и дочери доктора Друринга, не разделяющие его просвещенной
любознательности к жизни и повадкам наших несчастных собратьев, с ненужной
суровостью изгонялись из помещения, которое доктор называл "змеевником", и
были вынуждены довольствоваться обществом себе подобных; впрочем, смягчая их
тяжкую участь, Друринг уделял им из своего немалого состояния достаточно,
чтобы они могли превзойти пресмыкающихся пышностью жилища и блистать
недосягаемым для тех великолепием.
В отношении архитектуры и обстановки змеевник отличался суровой
простотой, соответствующей подневольному образу жизни его обитателей, многим
из которых нельзя было предоставить свободу, необходимую для полного
наслаждения роскошью, так как обитатели эти имели одну весьма неудобную
особенность, а именно - были живыми существами. Впрочем, в своем жилище они
чувствовали стеснение в свободе лишь настолько, насколько это было
неизбежно, чтобы защитить их же самих от пагубной привычки пожирать друг
друга; и, как предусмотрительно сообщили Брайтону, в доме уже привыкли к
тому, что некоторых обитателей змеевника не раз обнаруживали в таких
местах усадьбы, где они сами затруднились бы объяснить свое появление.
Несмотря на соседство змеевника и связанные с ним мрачные ассоциации, в
сущности говоря, мало трогавшие Брайтона, жизнь в особняке Друринга была ему
вполне по душе.
Если не считать крайнего удивления и дрожи, вызванное чувством
гадливости, мистер Брайтон не так уж взволновался. Его. первой мыслью было
позвонить и вызвать прислугу, но хотя сонетка висела совсем близко, он не
протянул к ней руки; ему при шло в голову, что такое движение заставит его
самого усомниться - не страх ли это, тогда как страха он, разумеется, не
испытывал. Нелепость создавшегося положения казалась ему куда хуже, чем
опасность, которой оно грозило; положение было пренеприятное, но при этом
абсурдное. '
Пресмыкающееся принадлежало к какому-то неизвестному Брайтону виду. О
длине его он мог только догадываться; туловище, в той части, которая
виднелась из-под кровати, было толщиной с его руку. Чем эта змея опасна,
если она вообще опасна? Может быть, она ядовита? Может быть, это
констриктор? Запас. знаний Брайтона о предупредительных сигналах, имеющихся
в распоряжении природы, не давал ему возможности ответить на это; он никогда
еще не занимался расшифровкой ее кода.
Пусть эта тварь безвредна, вид ее, во всяком случае, отвратителен. Она
была de trop - чем-то несуразным, в ней было что-то наглое. Драгоценный
камень не стоил своей оправы. Даже варварский вкус нашего времени и нашей
страны, загромоздивший стены этой комнаты картинами, пол - мебелью, а мебель
- всякого рода безделушками, не рассчитывал на появление здесь выходцев из
джунглей. Кроме того - невыносимая мысль! - дыхание этой твари
распространялось в воздухе, которым дышал он сам.
Мысли эти с большей или меньшей четкостью возникали в мозгу Брайтона и
побуждали его к действию. Этот процесс именуется у нас размышлением и
принятием того или иного решения. В результате мы оказываемся разумны или
неразумны. Так и увядший лист, подхваченный осенним ветром, проявляет по
сравнению со своими собратьями большую или меньшую сообразительность, падая
на землю или же в озеро. Секрет человеческих действий - секрет открытый:
что-то заставляет наши мускулы сокращаться. И так ли уж важен тот факт, что
подготовительные молекулярные изменения в них мы называем волей?
Брайтон встал с намерением незаметно податься назад, не потревожив
змею, и, если удастся, выйти в дверь. Так люди отступают перед величием, ибо
всякое величие властно, а во всякой власти таится нечто грозное. Брайтон
знал, что он и пятясь найдет дверь. Пусть чудовище последует за ним -
хозяева в угоду своему вкусу увешавшие стены картинами, позаботились и о
щите со смертоносным восточным оружием, откуда можно будет схватить то,
которое окажется наиболее подходящим сейчас. Тем временем беспощадная злоба
все больше и больше разгоралась в глазах змеи.
Брайтон поднял правую ногу, прежде чем шагнуть назад. В ту же минуту он
почувствовал, что не сможет заставить себя сделать это.
"Меня считают человеком отважным, - подумал он, - значит, отвага не что
иное, как гордость? Неужели я способен отступить только потому, что никто не
увидит моего позора?"
Он опирался правой рукой о спинку стула, так и не опустив ногу на пол.
- Глупости! - сказал он вслух, - не такой уж я трус, чтобы не
признаться самому себе, что мне страшно.
Он поднял ногу чуть выше, слегка согнув колено, и резким движением
опустил ее на пол - на вершок впереди левой. Он не мог понять, как это
случилось. Такой же результат дала попытка сделать шаг левой ногой; она
очутилась впереди правой. Пальцы, лежавшие на спинке, сжались; рука
вытянулась назад, не выпуская стула. Можно было подумать, что Брайтон ни за
что не хочет расставаться со своей опорой. Свирепая змеиная голова
по-прежнему лежала от внутреннего кольца к внешнему. Змея не двинулась, но
глаза ее были теперь словно электрические искры, дробившиеся на множество
светящихся игл.
Лицо человека посерело. Он снова сделал шаг вперед, затем второй,
волоча за собой стул, и наконец со стуком повалил его на пол. Человек
застонал; змея не издала ни звука, не шевельнулась, но глаза ее были словно
два ослепительных солнца. И из-за этих солнц самого пресмыкающегося не было
видно. Радужные круги расходились от них и, достигнув предела, один за
другим лопались, словно мыльные пузыри; казалось, круги эти касаются его
лица и тотчас же уплывают в неизмеримую даль. Где-то глухо бил большой
барабан, и сквозь барабанную дробь изредка пробивалась музыка неизъяснимо
нежная, словно звуки золотой арфы. Он узнал мелодию, которая раздавалась на
рассвете у статуи Мемнона, и ему почудилось, что он стоит в тростниках на
берегу Нила, стараясь уловить сквозь безмолвие столетий этот бессмертный
гимн.
Музыка смолкла; вернее, она мало-помалу незаметно для слуха перешла в
отдаленный гул уходящей грозы. Перед ним расстилалась равнина, сверкающая в
солнечных лучах и дождевых каплях, равнина в полукружье ослепительной
радуги, которая замыкала в своей гигантской арке множество городов. В самом
центре этой равнины громадная змея, увенчанная короной, подымала голову из
клубка колец и смотрела на Брайтона глазами его покойной матери. И вдруг эта
волшебная картина взвилась кверху, как театральная декорация, и исчезла в
мгновение ока. Что-то с силой ударило ему в лицо и грудь. Это он повалился
на пол; из переломанного носа и рассеченных губ хлестала кровь. Несколько
минут он лежал оглушенный, с закрытыми глазами, уткнувшись лицом в пол.
Потом он очнулся и понял, что падение, переместив его взгляд, нарушило силу
змеиных чар. Вот теперь, отводя глаза в сторону, он сумеет выбраться из
комнаты. Но мысль о змее, лежавшей в нескольких футах от его головы и, может
быть готовой к прыжку, готовой обвить его шею своими кольцами, - мысль эта
была невыносима! Он поднял голову, снова взглянул в эти страшные глаза и
снова был в плену.
Змея не двигалась; теперь она, казалось, теряла власть над его
воображением; величественное зрелище, возникшее перед ним несколько
мгновений назад, больше не появлялось. Черные бусины глаз, как и прежде, с
невыразимой злобой поблескивали из-под идиотически низкого лба. Словно
тварь, уверенная в собственном торжестве, решила оставить свои гибельные
чары.
И тут произошло нечто страшное. Человек, распростертый на полу всего
лишь в двух шагах от своего врага, приподнялся на локтях, запрокинул голову,
вытянул ноги. Лицо его в пятнах крови было мертвенно бледно; широко открытые
глаза выступали из орбит. На губах появилась пена; она клочьями спадала на
пол. По телу его пробегала судорога, оно извивалось по-змеиному. Он прогнул
поясницу, передвигая ноги из стороны в сторону. Каждое движение все больше и
больше приближало его к змее. Он вытянул руки, стараясь оттолкнуться назад,
и все-таки не переставал подтягиваться на локтях все вперед и вперед.
Доктор Друринг и его жена сидели в библиотеке. Ученый был на редкость
хорошо настроен.
- Я только что выменял у одного коллекционера великолепный экземпляр
ophiophagus'a - сказал он.
- А что это такое? - довольно вяло осведомилась его супруга.
- Боже милостивый, какое глубочайшее невежество! Дорогая моя, человек,
обнаруживший после женитьбы, что его жена не знает греческого языка, имеет
право требовать развода. Ophiophagus - это змея, пожирающая других змей.
- Будем надеяться, что она пожрет всех твоих, - сказала жена, рассеянно
переставляя лампу. - Но как ей это удается? Она очаровывает их?
- Как это на тебя похоже, дорогая, - сказал доктор с притворным
возмущением. - Ты же прекрасно знаешь, что меня раздражает малейший намек на
эти нелепые бредни о гипнотической силе змей. Разговор их был прерван
оглушительным воплем, пронесшимся в тишине дома, словно голос демона,
возопившего в могиле.
Он повторился еще и еще раз с ужасающей ясностью. Доктор и его жена
вскочили на ноги, он - озадаченный, она - бледная, онемевшая от ужаса.
Отголосок последнего вопля еще не успел затихнуть, как доктор выбежал из
комнаты и кинулся вверх по лестнице, перескакивая сразу через две ступеньки.
В коридоре перед комнатой Брайтона он столкнулся со слугами, прибежавшими с
верхнего этажа. Все вместе, не постучавшись, они ворвались в комнату. Дверь
была не заперта и сразу же распахнулась. Брайтон лежал ничком на полу,
мертвый. Его голова и руки прятались под изножьем кровати. Они оттащили тело
назад и перевернули его на спину. Лицо мертвеца было перепачкано кровью и
пеной, широко раскрытые глаза почти вышли из орбит. Ужасное зрелище!
- Разрыв сердца, - сказал ученый, опускаясь на колени и кладя ладонь
мертвецу на грудь. При этом он случайно взглянул под кровать. - Бог мой!
Каким образом это сюда попало?
Он протянул руку, вытащил из-под кровати змею и отшвырнул ее, все еще
свернувшуюся кольцами, на середину комнаты, откуда она с резким шуршащим
звуком пролетела по паркету до стены и так и осталась лежать там. Это было
змеиное чучело; вместо глаз в голове у него сидели две башмачных пуговицы.
Солнечным осенним днем ребенок, покинув свой бревенчатый дом на лугу,
никем не замеченный, забрел в лес. Избавившись от надзора, он наслаждался
новым для него чувством свободы, предвкушая неожиданные открытия и
приключения. Пробудившийся в ребенке отважный дух его предков тысячелетиями
воспитывался на незабываемых подвигах многих поколений первооткрывателей и
покорителей, побеждавших в битвах, исход которых решали века, и строивших на
отвоеванных землях города из камня. <Имеются в виду огромные каменные
постройки времен кельтов. (Прим. перев.)> От колыбели своей расы победоносно
прошли они через два материка и, переплыв океан, ступили на третий, оставив
и здесь в наследство своим потомкам страсть к войнам и завоеваниям.
Ребенок этот - мальчик лет шести - был сыном небогатого плантатора.
Отец мальчика в молодые годы был солдатом, сражался с дикарями и пронес
знамя своей родины далеко на юг, в столицу цивилизованной расы. Мирная жизнь
плантатора не остудила его воинственного пыла; вспыхнув однажды, он
продолжает гореть вечно. Человек этот любил книги о войне и батальные
гравюры, и мальчик почерпнул достаточно сведений, чтобы смастерить себе
деревянный меч, хотя даже наметанный глаз его отца едва ли смог бы
определить, что это за предмет.
Им-то и размахивая он теперь со смелостью, достойной потомка
героической расы, и, останавливаясь время от времени на залитых солнцем
полянках, играл в войну, несколько утрированно изображая нападающих и
обороняющихся воинов так, как подсказало ему это искусство гравера.
Окрыленный легкой победой над невидимым врагом, стремившимся преградить ему
путь, он допустил довольно распространенную стратегическую ошибку и в азарте
преследования углубился далеко в лес, пока не вышел на берег широкого, но
мелководного ручья, чьи быстрые воды отрезали его от бегущего противника, с
непостижимой легкостью перебравшегося через поток. Но это не смутило
бесстрашного победителя. Дух предков, пересекших океан, неугасимо пылал в
его маленькой груди и не допускал отступления. Отыскав место, где камешки на
дне ручья лежали друг от друга на расстоянии шага, мальчик перескочил по ним
на другой берег и снова напал на арьергард воображаемого противника,
предавая мечу все вокруг.
Теперь, когда битва была выиграна, благоразумие требовало, чтобы он
отступил на исходные позиции. Но увы! Подобно многим могущественным
завоевателям и даже самому могущественному из них, он не мог: Страсть к
битве обуздать или понять, Что, коль судьбу без меры искушают, Она и сильных
мира покидает.
Удаляясь от ручья, мальчик вдруг столкнулся с еще одним, гораздо более
грозным врагом. На тропинке, по которой он шел, сидел, вытянувшись струной,
держа на весу передние лапки, кролик с торчащими кверху ушами. С криком
ужаса ребенок повернул назад и пустился бежать, не разбирая дороги,
невнятными воплями призывая мать, плача, спотыкаясь и больно раня нежную
кожу в зарослях терновника. Сердечко его бешено колотилось, мальчик
задыхался и совсем ослеп от слез. Он был один, затерянный в гуще леса! Более
часа блуждал он среди густых зарослей, а затем, наконец сраженный
усталостью, улегся в ложбинке между двумя валунами в нескольких ярдах от
ручья и, прижимая к себе игрушечный меч - теперь уже не оружие, а
единственного товарища, - плача, заснул. Лесные пташки весело щебетали у
него над головой; белки, помахивая пышными хвостами, вереща, перепрыгивали с
дерева на дерево, а откуда-то издалека доносился странный приглушенный
треск, точно перепела хлопали крыльями, прославляя победу природы над сыном
ее извечных поработителей. А на маленькой плантации белые и черные люди в
спешке и тревоге обыскивали поля и живые изгороди, и сердце матери
разрывалось от страха за потерявшегося ребенка. Спустя несколько часов
маленький сонливец вскочил на ноги. Вечерний холод пронизывал его до костей,
страх перед надвигающейся тьмой проникал в самое сердце. Но он отдохнул и
больше не плакал. Повинуясь слепому инстинкту, побуждавшему его к действиям,
мальчик выбрался из зарослей на более открытое место. Справа от него был
ручей, слева - отлогий склон, покрытый редкими деревьями. Вокруг сгущались
сумерки. Едва заметная призрачная мгла поднималась над водой. Она пугала и
отталкивала мальчика. Вместо того, чтобы пересечь ручей обратно, мальчик
пошел прочь от него, в самую гущу темнеющего леса. Внезапно он увидел перед
собою странный движущийся предмет - не то собаку, не то свинью; что именно -
он не знал. А может быть, это был медведь. Мальчик видел их на картинках и,
не зная за ними ничего плохого, не прочь был повстречаться с медведем в
лесу. Но что-то в очертаниях или движениях существа, -быть может,
неуклюжесть, с какой оно продвигалось вперед, -подсказало мальчику, что это
не медведь, и детское любопытство его было парализовано страхом. Он замер на
месте, но по мере того как животное приближалось, мужество возвращалось к
ребенку, так как он увидел, что у этого зверя нет, по крайней мере, таких
страшных длинных ушей, как у кролика. Возможно, впечатлительный ребенок
уловил в неуклюжей, переваливающейся поступи животного нечто знакомое. Не
успело оно приблизиться настолько, чтобы окончательно разрешить сомнения
мальчика, как он увидел, что вслед за ним ряд за рядом движутся еще такие же
существа. Они были и справа и слева. Вся поляна кишела ими - и все они
двигались к ручью.
Это были люди. Они ползли. Они ползли на руках, волоча за собою ноги.
Они ползли на коленях, а руки их плетьми висели вдоль тела. Они пытались
подняться, но тут же как подкошенные падали ничком на землю. Они вели себя
крайне неестественной каждый посвоему, если не считать того, что все они шаг
за шагом продвигались в одном и том же направлении. В одиночку, парами,
небольшими группами возникали они из мрака; время от времени некоторые из
них застывали в неподвижности, между тем как другие медленно проползали мимо
них. Затем отставшие возобновляли движение. Они появлялись дюжинами,
сотнями, распространялись вокруг, насколько их можно было различить в
сгустившейся тьме. Конца им не было видно, черный лес позади них казался
неистощимым. Чудилось, будто сама земля шевелится, медленно сползая к ручью.
Порой кто-нибудь из тех, кто останавливался, больше не трогался с места и
продолжал лежать, не шевелясь. Он был мертв. Иные, остановившись, начинали
странно жестикулировать - поднимали и опускали руки, сжимали ими голову,
воздевали кверху ладони, - это было похоже на общую молитву.
Ребенок замечал не все из того, что бросилось бы в глаза наблюдателю
постарше. Он видел лишь, что это взрослые люди, которые почему-то ползают,
точно младенцы. Но раз они люди, то и пугаться их нечего, хотя некоторые из
них и одеты как-то странно. Мальчик безбоязненно двигался среди них,
переходя от одного к другому, с детским любопытством заглядывая им в лица,
необычайно бледные и покрытые красными пятнами и полосами. Что-то в этих
лицах, - быть может, в сочетании с причудливыми позами и движениями людей -
напомнило ему о размалеванном клоуне, которого он видел прошлым летом в
цирке, и мальчик расхохотался. А они все ползли и ползли вперед, эти
изувеченные, истекающие кровью люди, столь же мало, как и ребенок, сознавая
трагическое несоответствие между его веселым смехом и их ужасающей
серьезностью. Для мальчика это было всего лишь забавное зрелище. Ребенок
видел, как дома, на плантации, негры ползали на четвереньках, чтобы
позабавить его, и не раз ездил на них верхом, играя в лошадки. И теперь
мальчик подкрался сзади к одному из ползущих людей и мигом вскочил ему на
спину. Человек припал грудью к земле, а затем, собравшись с силами,
приподнялся и, точно необъезженный жеребенок, яростно сбросил мальчика на
землю. Он обратил к ребенку лицо, на котором недоставало нижней челюсти, -
от верхних зубов до горла зияла огромная красная рана, окаймленная по краям
клочьями мяса и раздробленными костями. Неестественно выступающий вперед
нос, отсутствие подбородка и горящие глаза придавали ему сходство с какой-то
хищной птицей, грудь и горло которой были окрашены кровью растерзанной ею
жертвы. Человек встал на колени, мальчик вскочил на ноги. Человек погрозил
ему кулаком, и ребенок, которого наконец одолел страх, отбежал в сторону и
спрятался за ствол ближайшего дерева. Теперь ему было далеко не так весело.
Мрачная толпа, точно в зловещей пантомиме, медленно и мучительно ползла
вниз, похожая на рой огромных черных жуков. Не слышно было ни шороха, ни
единого звука - стояла глубокая всепоглощающая тишина. Несмотря на
приближавшуюся ночь, в призрачном лесу вдруг стало светлеть. За грядой
деревьев по ту сторону ручья заполыхало странное красное зарево, на фоне
которого черной кружевной вязью выделялись стволы и ветви. Отблеск этого
зарева падал на фигуры ползущих людей, и чудовищные тени искаженно повторяли
их движения на освещенной траве. Свет озарял бледные лица, окрашивая их
легким румянцем и еще резче подчеркивая красные пятна, которыми многие из
них были покрыты. Он играл на пуговицах и металлических пряжках одежды.
Инстинктивно ребенок повернул к этому ослепительному зареву и двинулся ему
навстречу вниз по склону вместе со своими ужасными спутниками. В несколько
минут мальчик обогнал переднего - что было не такой уж большой заслугой,
если принять во внимание его преимущество перед ползущими людьми, - и, сжав
в руке деревянный меч, торжественно возглавил шествие, приноравливая свой
шаг к темпу тех, кто двигался вслед за ним. Время от времени он оглядывался
назад, как бы желая убедиться, что его войско не отстает. Без сомнения,
никогда еще подобный предводитель не возглавлял подобного похода.
На поляне, которая становилась все уже, по мере того как страшное
шествие приближалось к ручью, там и сям разбросаны были различные предметы,
не вызывавшие никаких ассоциаций в уме маленького полководца. Шерстяное
одеяло, плотно сложенное и скатанное, со связанными ремешком концами; там
-тяжелый ранец, тут - сломанный мушкет, - короче говоря, вещи, которые
обычно оставляет на своем пути отступающая армия, "следы" людей, убегающих
от преследования. У самого ручья болотистый низкий берег был истоптан
множеством ног и копыт, и земля здесь превратилась в жидкую грязь. Более
опытный наблюдатель заметил бы, что следы ведут в двух направлениях. Берег
ручья пересекали дважды - при атаке и при отступлении. Несколько часов назад
эти несчастные, израненные люди вместе со своими более удачливыми
товарищами, которые теперь были далеко отсюда, тысячами наводнили лес.
Наступающие батальоны, разбившись на группы и перестроившись в ряды, прошли
по обе стороны от спящего мальчика, едва не наступив на него. Бряцание
оружия и топот ног не разбудили его. Всего в нескольких метрах от того
места, где он лежал разыгралось сражение. Но ни ружейных выстрелов, ни
пушечной пальбы не слышал ребенок, и шум битвы, громкие голоса вождей и
крики <Цитата из Библии. (Прим. перев.)> до него не доносились. Все это
время он спал, быть может лишь немного крепче сжимая свой маленький
деревянный меч из бессознательной солидарности с окружавшей его боевой
обстановкой, но столь же мало подозревая о величии разыгравшейся битвы, как
и те мертвецы, что пали во славу ее.
Зарево за грядой леса, по ту сторону ручья, поднимающееся над пеленой
дыма, теперь освещало всю окрестность. Извилистую полосу тумана оно
превратило в золотистый пар. На воде мерцали красные отблески, и красными
были камни, выступавшие из ручья. Но на камнях была кровь: легко раненные
запятнали их, переходя на другой берег. Мальчик нетерпеливо перебежал по ним
через ручей - он шел навстречу зареву. Остановившись на противоположном
берегу, мальчик обернулся, чтобы взглянуть на остальных участников похода.
Шествие приближалось к ручью. Менее ослабевшие уже подползли к самой воде и
погрузили лица в поток. Трое или четверо из них лежали без движения, головы
их были скрыты под водой. При виде этого глаза ребенка изумленно
расширились. Даже его доверчивое воображение не могло постигнуть столь
удивительной живучести. Утолив жажду, эти люди не в силах были ни отползти
от воды, ни поднять кверху головы. Они захлебнулись. Позади них на. лесных
полянках маленький полководец увидел все такое же множество бесформенных
фигур, составлявших его мрачное войско. Однако двигались теперь далеко не
все. Он ободряюще помахал им панамкой и с улыбкой указал мечом на путеводный
огненный столб этого своеобразного Исхода.
Уверившись в преданности своей армии, мальчик вошел в полосу леса, без
труда миновал ее при красном свете пламени, перелез через изгородь,
перебежал луг, то и дело поворачиваясь, словно играя со своей послушной
тенью, и, наконец, приблизился к развалинам горящего дома. Повсюду безлюдье!
Несмотря на яркий свет, вокруг не видно ни одного живого существа. Но
мальчика это не заботило. Зрелище радовало его, и он, ликуя, пританцовывал,
подражая пляшущим языкам пламени. Он стал бегать вокруг, пытаясь собрать
топливо для костра, но все, что он находил, оказывалось слишком тяжелым,
чтобы бросить это в огонь издалека. А жар костра не позволял подойти к нему
на близкое расстояние. Отчаявшись, мальчик швырнул в костер свой меч, -
сложил оружие перед превосходящими силами природы. Его военная карьера была
окончена.
Когда мальчик повернулся в другую сторону, взгляд его упал на несколько
надворных построек, которые были странно знакомы ему, точно он видел их
когда-то во сне. Он застыл на месте, с удивлением разглядывая их, как вдруг
плантация и окружающий лес завертелись у него перед глазами. Что-то
сдвинулось в его ребячьем мирке, и окрестность предстала перед ним под новым
углом зрения. В горящем строении он узнал собственный дом!
Какое-то мгновение ребенок стоял неподвижно, ошеломленный этим
открытием, а затем, спотыкаясь, побежал вокруг развалин. По другую сторону
дома, озаряемое пламенем пожара, лежало тело мертвой женщины. Бледное лицо
было запрокинуто кверху, в пальцах разметавшихся рук зажата вырванная с
корнем трава, платье разорвано, в спутанных черных волосах запеклись сгустки
крови. Большая часть лба была снесена, из рваной раны над виском вывалились
мозги - пенистая серая масса, покрытая гроздьями темно-красных пузырьков.
Это была работа снаряда!
Ребенок задвигал руками, делая отчаянные, беспомощные жесты. Из горла
его один за другим вырвались бессвязные, непередаваемые звуки, нечто среднее
между лопотаньем обезьяны и кулдыканьем индюка, - жуткие, нечеловеческие,
дикие звуки, язык самого дьявола. Ребенок был глухонемой.
к рептилиям; он любил вульгарных детищ природы и называл себя "Золя от
зоологии".
Жена и дочери доктора Друринга, не разделяющие его просвещенной
любознательности к жизни и повадкам наших несчастных собратьев, с ненужной
суровостью изгонялись из помещения, которое доктор называл "змеевником", и
были вынуждены довольствоваться обществом себе подобных; впрочем, смягчая их
тяжкую участь, Друринг уделял им из своего немалого состояния достаточно,
чтобы они могли превзойти пресмыкающихся пышностью жилища и блистать
недосягаемым для тех великолепием.
В отношении архитектуры и обстановки змеевник отличался суровой
простотой, соответствующей подневольному образу жизни его обитателей, многим
из которых нельзя было предоставить свободу, необходимую для полного
наслаждения роскошью, так как обитатели эти имели одну весьма неудобную
особенность, а именно - были живыми существами. Впрочем, в своем жилище они
чувствовали стеснение в свободе лишь настолько, насколько это было
неизбежно, чтобы защитить их же самих от пагубной привычки пожирать друг
друга; и, как предусмотрительно сообщили Брайтону, в доме уже привыкли к
тому, что некоторых обитателей змеевника не раз обнаруживали в таких
местах усадьбы, где они сами затруднились бы объяснить свое появление.
Несмотря на соседство змеевника и связанные с ним мрачные ассоциации, в
сущности говоря, мало трогавшие Брайтона, жизнь в особняке Друринга была ему
вполне по душе.
Если не считать крайнего удивления и дрожи, вызванное чувством
гадливости, мистер Брайтон не так уж взволновался. Его. первой мыслью было
позвонить и вызвать прислугу, но хотя сонетка висела совсем близко, он не
протянул к ней руки; ему при шло в голову, что такое движение заставит его
самого усомниться - не страх ли это, тогда как страха он, разумеется, не
испытывал. Нелепость создавшегося положения казалась ему куда хуже, чем
опасность, которой оно грозило; положение было пренеприятное, но при этом
абсурдное. '
Пресмыкающееся принадлежало к какому-то неизвестному Брайтону виду. О
длине его он мог только догадываться; туловище, в той части, которая
виднелась из-под кровати, было толщиной с его руку. Чем эта змея опасна,
если она вообще опасна? Может быть, она ядовита? Может быть, это
констриктор? Запас. знаний Брайтона о предупредительных сигналах, имеющихся
в распоряжении природы, не давал ему возможности ответить на это; он никогда
еще не занимался расшифровкой ее кода.
Пусть эта тварь безвредна, вид ее, во всяком случае, отвратителен. Она
была de trop - чем-то несуразным, в ней было что-то наглое. Драгоценный
камень не стоил своей оправы. Даже варварский вкус нашего времени и нашей
страны, загромоздивший стены этой комнаты картинами, пол - мебелью, а мебель
- всякого рода безделушками, не рассчитывал на появление здесь выходцев из
джунглей. Кроме того - невыносимая мысль! - дыхание этой твари
распространялось в воздухе, которым дышал он сам.
Мысли эти с большей или меньшей четкостью возникали в мозгу Брайтона и
побуждали его к действию. Этот процесс именуется у нас размышлением и
принятием того или иного решения. В результате мы оказываемся разумны или
неразумны. Так и увядший лист, подхваченный осенним ветром, проявляет по
сравнению со своими собратьями большую или меньшую сообразительность, падая
на землю или же в озеро. Секрет человеческих действий - секрет открытый:
что-то заставляет наши мускулы сокращаться. И так ли уж важен тот факт, что
подготовительные молекулярные изменения в них мы называем волей?
Брайтон встал с намерением незаметно податься назад, не потревожив
змею, и, если удастся, выйти в дверь. Так люди отступают перед величием, ибо
всякое величие властно, а во всякой власти таится нечто грозное. Брайтон
знал, что он и пятясь найдет дверь. Пусть чудовище последует за ним -
хозяева в угоду своему вкусу увешавшие стены картинами, позаботились и о
щите со смертоносным восточным оружием, откуда можно будет схватить то,
которое окажется наиболее подходящим сейчас. Тем временем беспощадная злоба
все больше и больше разгоралась в глазах змеи.
Брайтон поднял правую ногу, прежде чем шагнуть назад. В ту же минуту он
почувствовал, что не сможет заставить себя сделать это.
"Меня считают человеком отважным, - подумал он, - значит, отвага не что
иное, как гордость? Неужели я способен отступить только потому, что никто не
увидит моего позора?"
Он опирался правой рукой о спинку стула, так и не опустив ногу на пол.
- Глупости! - сказал он вслух, - не такой уж я трус, чтобы не
признаться самому себе, что мне страшно.
Он поднял ногу чуть выше, слегка согнув колено, и резким движением
опустил ее на пол - на вершок впереди левой. Он не мог понять, как это
случилось. Такой же результат дала попытка сделать шаг левой ногой; она
очутилась впереди правой. Пальцы, лежавшие на спинке, сжались; рука
вытянулась назад, не выпуская стула. Можно было подумать, что Брайтон ни за
что не хочет расставаться со своей опорой. Свирепая змеиная голова
по-прежнему лежала от внутреннего кольца к внешнему. Змея не двинулась, но
глаза ее были теперь словно электрические искры, дробившиеся на множество
светящихся игл.
Лицо человека посерело. Он снова сделал шаг вперед, затем второй,
волоча за собой стул, и наконец со стуком повалил его на пол. Человек
застонал; змея не издала ни звука, не шевельнулась, но глаза ее были словно
два ослепительных солнца. И из-за этих солнц самого пресмыкающегося не было
видно. Радужные круги расходились от них и, достигнув предела, один за
другим лопались, словно мыльные пузыри; казалось, круги эти касаются его
лица и тотчас же уплывают в неизмеримую даль. Где-то глухо бил большой
барабан, и сквозь барабанную дробь изредка пробивалась музыка неизъяснимо
нежная, словно звуки золотой арфы. Он узнал мелодию, которая раздавалась на
рассвете у статуи Мемнона, и ему почудилось, что он стоит в тростниках на
берегу Нила, стараясь уловить сквозь безмолвие столетий этот бессмертный
гимн.
Музыка смолкла; вернее, она мало-помалу незаметно для слуха перешла в
отдаленный гул уходящей грозы. Перед ним расстилалась равнина, сверкающая в
солнечных лучах и дождевых каплях, равнина в полукружье ослепительной
радуги, которая замыкала в своей гигантской арке множество городов. В самом
центре этой равнины громадная змея, увенчанная короной, подымала голову из
клубка колец и смотрела на Брайтона глазами его покойной матери. И вдруг эта
волшебная картина взвилась кверху, как театральная декорация, и исчезла в
мгновение ока. Что-то с силой ударило ему в лицо и грудь. Это он повалился
на пол; из переломанного носа и рассеченных губ хлестала кровь. Несколько
минут он лежал оглушенный, с закрытыми глазами, уткнувшись лицом в пол.
Потом он очнулся и понял, что падение, переместив его взгляд, нарушило силу
змеиных чар. Вот теперь, отводя глаза в сторону, он сумеет выбраться из
комнаты. Но мысль о змее, лежавшей в нескольких футах от его головы и, может
быть готовой к прыжку, готовой обвить его шею своими кольцами, - мысль эта
была невыносима! Он поднял голову, снова взглянул в эти страшные глаза и
снова был в плену.
Змея не двигалась; теперь она, казалось, теряла власть над его
воображением; величественное зрелище, возникшее перед ним несколько
мгновений назад, больше не появлялось. Черные бусины глаз, как и прежде, с
невыразимой злобой поблескивали из-под идиотически низкого лба. Словно
тварь, уверенная в собственном торжестве, решила оставить свои гибельные
чары.
И тут произошло нечто страшное. Человек, распростертый на полу всего
лишь в двух шагах от своего врага, приподнялся на локтях, запрокинул голову,
вытянул ноги. Лицо его в пятнах крови было мертвенно бледно; широко открытые
глаза выступали из орбит. На губах появилась пена; она клочьями спадала на
пол. По телу его пробегала судорога, оно извивалось по-змеиному. Он прогнул
поясницу, передвигая ноги из стороны в сторону. Каждое движение все больше и
больше приближало его к змее. Он вытянул руки, стараясь оттолкнуться назад,
и все-таки не переставал подтягиваться на локтях все вперед и вперед.
Доктор Друринг и его жена сидели в библиотеке. Ученый был на редкость
хорошо настроен.
- Я только что выменял у одного коллекционера великолепный экземпляр
ophiophagus'a - сказал он.
- А что это такое? - довольно вяло осведомилась его супруга.
- Боже милостивый, какое глубочайшее невежество! Дорогая моя, человек,
обнаруживший после женитьбы, что его жена не знает греческого языка, имеет
право требовать развода. Ophiophagus - это змея, пожирающая других змей.
- Будем надеяться, что она пожрет всех твоих, - сказала жена, рассеянно
переставляя лампу. - Но как ей это удается? Она очаровывает их?
- Как это на тебя похоже, дорогая, - сказал доктор с притворным
возмущением. - Ты же прекрасно знаешь, что меня раздражает малейший намек на
эти нелепые бредни о гипнотической силе змей. Разговор их был прерван
оглушительным воплем, пронесшимся в тишине дома, словно голос демона,
возопившего в могиле.
Он повторился еще и еще раз с ужасающей ясностью. Доктор и его жена
вскочили на ноги, он - озадаченный, она - бледная, онемевшая от ужаса.
Отголосок последнего вопля еще не успел затихнуть, как доктор выбежал из
комнаты и кинулся вверх по лестнице, перескакивая сразу через две ступеньки.
В коридоре перед комнатой Брайтона он столкнулся со слугами, прибежавшими с
верхнего этажа. Все вместе, не постучавшись, они ворвались в комнату. Дверь
была не заперта и сразу же распахнулась. Брайтон лежал ничком на полу,
мертвый. Его голова и руки прятались под изножьем кровати. Они оттащили тело
назад и перевернули его на спину. Лицо мертвеца было перепачкано кровью и
пеной, широко раскрытые глаза почти вышли из орбит. Ужасное зрелище!
- Разрыв сердца, - сказал ученый, опускаясь на колени и кладя ладонь
мертвецу на грудь. При этом он случайно взглянул под кровать. - Бог мой!
Каким образом это сюда попало?
Он протянул руку, вытащил из-под кровати змею и отшвырнул ее, все еще
свернувшуюся кольцами, на середину комнаты, откуда она с резким шуршащим
звуком пролетела по паркету до стены и так и осталась лежать там. Это было
змеиное чучело; вместо глаз в голове у него сидели две башмачных пуговицы.
Солнечным осенним днем ребенок, покинув свой бревенчатый дом на лугу,
никем не замеченный, забрел в лес. Избавившись от надзора, он наслаждался
новым для него чувством свободы, предвкушая неожиданные открытия и
приключения. Пробудившийся в ребенке отважный дух его предков тысячелетиями
воспитывался на незабываемых подвигах многих поколений первооткрывателей и
покорителей, побеждавших в битвах, исход которых решали века, и строивших на
отвоеванных землях города из камня. <Имеются в виду огромные каменные
постройки времен кельтов. (Прим. перев.)> От колыбели своей расы победоносно
прошли они через два материка и, переплыв океан, ступили на третий, оставив
и здесь в наследство своим потомкам страсть к войнам и завоеваниям.
Ребенок этот - мальчик лет шести - был сыном небогатого плантатора.
Отец мальчика в молодые годы был солдатом, сражался с дикарями и пронес
знамя своей родины далеко на юг, в столицу цивилизованной расы. Мирная жизнь
плантатора не остудила его воинственного пыла; вспыхнув однажды, он
продолжает гореть вечно. Человек этот любил книги о войне и батальные
гравюры, и мальчик почерпнул достаточно сведений, чтобы смастерить себе
деревянный меч, хотя даже наметанный глаз его отца едва ли смог бы
определить, что это за предмет.
Им-то и размахивая он теперь со смелостью, достойной потомка
героической расы, и, останавливаясь время от времени на залитых солнцем
полянках, играл в войну, несколько утрированно изображая нападающих и
обороняющихся воинов так, как подсказало ему это искусство гравера.
Окрыленный легкой победой над невидимым врагом, стремившимся преградить ему
путь, он допустил довольно распространенную стратегическую ошибку и в азарте
преследования углубился далеко в лес, пока не вышел на берег широкого, но
мелководного ручья, чьи быстрые воды отрезали его от бегущего противника, с
непостижимой легкостью перебравшегося через поток. Но это не смутило
бесстрашного победителя. Дух предков, пересекших океан, неугасимо пылал в
его маленькой груди и не допускал отступления. Отыскав место, где камешки на
дне ручья лежали друг от друга на расстоянии шага, мальчик перескочил по ним
на другой берег и снова напал на арьергард воображаемого противника,
предавая мечу все вокруг.
Теперь, когда битва была выиграна, благоразумие требовало, чтобы он
отступил на исходные позиции. Но увы! Подобно многим могущественным
завоевателям и даже самому могущественному из них, он не мог: Страсть к
битве обуздать или понять, Что, коль судьбу без меры искушают, Она и сильных
мира покидает.
Удаляясь от ручья, мальчик вдруг столкнулся с еще одним, гораздо более
грозным врагом. На тропинке, по которой он шел, сидел, вытянувшись струной,
держа на весу передние лапки, кролик с торчащими кверху ушами. С криком
ужаса ребенок повернул назад и пустился бежать, не разбирая дороги,
невнятными воплями призывая мать, плача, спотыкаясь и больно раня нежную
кожу в зарослях терновника. Сердечко его бешено колотилось, мальчик
задыхался и совсем ослеп от слез. Он был один, затерянный в гуще леса! Более
часа блуждал он среди густых зарослей, а затем, наконец сраженный
усталостью, улегся в ложбинке между двумя валунами в нескольких ярдах от
ручья и, прижимая к себе игрушечный меч - теперь уже не оружие, а
единственного товарища, - плача, заснул. Лесные пташки весело щебетали у
него над головой; белки, помахивая пышными хвостами, вереща, перепрыгивали с
дерева на дерево, а откуда-то издалека доносился странный приглушенный
треск, точно перепела хлопали крыльями, прославляя победу природы над сыном
ее извечных поработителей. А на маленькой плантации белые и черные люди в
спешке и тревоге обыскивали поля и живые изгороди, и сердце матери
разрывалось от страха за потерявшегося ребенка. Спустя несколько часов
маленький сонливец вскочил на ноги. Вечерний холод пронизывал его до костей,
страх перед надвигающейся тьмой проникал в самое сердце. Но он отдохнул и
больше не плакал. Повинуясь слепому инстинкту, побуждавшему его к действиям,
мальчик выбрался из зарослей на более открытое место. Справа от него был
ручей, слева - отлогий склон, покрытый редкими деревьями. Вокруг сгущались
сумерки. Едва заметная призрачная мгла поднималась над водой. Она пугала и
отталкивала мальчика. Вместо того, чтобы пересечь ручей обратно, мальчик
пошел прочь от него, в самую гущу темнеющего леса. Внезапно он увидел перед
собою странный движущийся предмет - не то собаку, не то свинью; что именно -
он не знал. А может быть, это был медведь. Мальчик видел их на картинках и,
не зная за ними ничего плохого, не прочь был повстречаться с медведем в
лесу. Но что-то в очертаниях или движениях существа, -быть может,
неуклюжесть, с какой оно продвигалось вперед, -подсказало мальчику, что это
не медведь, и детское любопытство его было парализовано страхом. Он замер на
месте, но по мере того как животное приближалось, мужество возвращалось к
ребенку, так как он увидел, что у этого зверя нет, по крайней мере, таких
страшных длинных ушей, как у кролика. Возможно, впечатлительный ребенок
уловил в неуклюжей, переваливающейся поступи животного нечто знакомое. Не
успело оно приблизиться настолько, чтобы окончательно разрешить сомнения
мальчика, как он увидел, что вслед за ним ряд за рядом движутся еще такие же
существа. Они были и справа и слева. Вся поляна кишела ими - и все они
двигались к ручью.
Это были люди. Они ползли. Они ползли на руках, волоча за собою ноги.
Они ползли на коленях, а руки их плетьми висели вдоль тела. Они пытались
подняться, но тут же как подкошенные падали ничком на землю. Они вели себя
крайне неестественной каждый посвоему, если не считать того, что все они шаг
за шагом продвигались в одном и том же направлении. В одиночку, парами,
небольшими группами возникали они из мрака; время от времени некоторые из
них застывали в неподвижности, между тем как другие медленно проползали мимо
них. Затем отставшие возобновляли движение. Они появлялись дюжинами,
сотнями, распространялись вокруг, насколько их можно было различить в
сгустившейся тьме. Конца им не было видно, черный лес позади них казался
неистощимым. Чудилось, будто сама земля шевелится, медленно сползая к ручью.
Порой кто-нибудь из тех, кто останавливался, больше не трогался с места и
продолжал лежать, не шевелясь. Он был мертв. Иные, остановившись, начинали
странно жестикулировать - поднимали и опускали руки, сжимали ими голову,
воздевали кверху ладони, - это было похоже на общую молитву.
Ребенок замечал не все из того, что бросилось бы в глаза наблюдателю
постарше. Он видел лишь, что это взрослые люди, которые почему-то ползают,
точно младенцы. Но раз они люди, то и пугаться их нечего, хотя некоторые из
них и одеты как-то странно. Мальчик безбоязненно двигался среди них,
переходя от одного к другому, с детским любопытством заглядывая им в лица,
необычайно бледные и покрытые красными пятнами и полосами. Что-то в этих
лицах, - быть может, в сочетании с причудливыми позами и движениями людей -
напомнило ему о размалеванном клоуне, которого он видел прошлым летом в
цирке, и мальчик расхохотался. А они все ползли и ползли вперед, эти
изувеченные, истекающие кровью люди, столь же мало, как и ребенок, сознавая
трагическое несоответствие между его веселым смехом и их ужасающей
серьезностью. Для мальчика это было всего лишь забавное зрелище. Ребенок
видел, как дома, на плантации, негры ползали на четвереньках, чтобы
позабавить его, и не раз ездил на них верхом, играя в лошадки. И теперь
мальчик подкрался сзади к одному из ползущих людей и мигом вскочил ему на
спину. Человек припал грудью к земле, а затем, собравшись с силами,
приподнялся и, точно необъезженный жеребенок, яростно сбросил мальчика на
землю. Он обратил к ребенку лицо, на котором недоставало нижней челюсти, -
от верхних зубов до горла зияла огромная красная рана, окаймленная по краям
клочьями мяса и раздробленными костями. Неестественно выступающий вперед
нос, отсутствие подбородка и горящие глаза придавали ему сходство с какой-то
хищной птицей, грудь и горло которой были окрашены кровью растерзанной ею
жертвы. Человек встал на колени, мальчик вскочил на ноги. Человек погрозил
ему кулаком, и ребенок, которого наконец одолел страх, отбежал в сторону и
спрятался за ствол ближайшего дерева. Теперь ему было далеко не так весело.
Мрачная толпа, точно в зловещей пантомиме, медленно и мучительно ползла
вниз, похожая на рой огромных черных жуков. Не слышно было ни шороха, ни
единого звука - стояла глубокая всепоглощающая тишина. Несмотря на
приближавшуюся ночь, в призрачном лесу вдруг стало светлеть. За грядой
деревьев по ту сторону ручья заполыхало странное красное зарево, на фоне
которого черной кружевной вязью выделялись стволы и ветви. Отблеск этого
зарева падал на фигуры ползущих людей, и чудовищные тени искаженно повторяли
их движения на освещенной траве. Свет озарял бледные лица, окрашивая их
легким румянцем и еще резче подчеркивая красные пятна, которыми многие из
них были покрыты. Он играл на пуговицах и металлических пряжках одежды.
Инстинктивно ребенок повернул к этому ослепительному зареву и двинулся ему
навстречу вниз по склону вместе со своими ужасными спутниками. В несколько
минут мальчик обогнал переднего - что было не такой уж большой заслугой,
если принять во внимание его преимущество перед ползущими людьми, - и, сжав
в руке деревянный меч, торжественно возглавил шествие, приноравливая свой
шаг к темпу тех, кто двигался вслед за ним. Время от времени он оглядывался
назад, как бы желая убедиться, что его войско не отстает. Без сомнения,
никогда еще подобный предводитель не возглавлял подобного похода.
На поляне, которая становилась все уже, по мере того как страшное
шествие приближалось к ручью, там и сям разбросаны были различные предметы,
не вызывавшие никаких ассоциаций в уме маленького полководца. Шерстяное
одеяло, плотно сложенное и скатанное, со связанными ремешком концами; там
-тяжелый ранец, тут - сломанный мушкет, - короче говоря, вещи, которые
обычно оставляет на своем пути отступающая армия, "следы" людей, убегающих
от преследования. У самого ручья болотистый низкий берег был истоптан
множеством ног и копыт, и земля здесь превратилась в жидкую грязь. Более
опытный наблюдатель заметил бы, что следы ведут в двух направлениях. Берег
ручья пересекали дважды - при атаке и при отступлении. Несколько часов назад
эти несчастные, израненные люди вместе со своими более удачливыми
товарищами, которые теперь были далеко отсюда, тысячами наводнили лес.
Наступающие батальоны, разбившись на группы и перестроившись в ряды, прошли
по обе стороны от спящего мальчика, едва не наступив на него. Бряцание
оружия и топот ног не разбудили его. Всего в нескольких метрах от того
места, где он лежал разыгралось сражение. Но ни ружейных выстрелов, ни
пушечной пальбы не слышал ребенок, и шум битвы, громкие голоса вождей и
крики <Цитата из Библии. (Прим. перев.)> до него не доносились. Все это
время он спал, быть может лишь немного крепче сжимая свой маленький
деревянный меч из бессознательной солидарности с окружавшей его боевой
обстановкой, но столь же мало подозревая о величии разыгравшейся битвы, как
и те мертвецы, что пали во славу ее.
Зарево за грядой леса, по ту сторону ручья, поднимающееся над пеленой
дыма, теперь освещало всю окрестность. Извилистую полосу тумана оно
превратило в золотистый пар. На воде мерцали красные отблески, и красными
были камни, выступавшие из ручья. Но на камнях была кровь: легко раненные
запятнали их, переходя на другой берег. Мальчик нетерпеливо перебежал по ним
через ручей - он шел навстречу зареву. Остановившись на противоположном
берегу, мальчик обернулся, чтобы взглянуть на остальных участников похода.
Шествие приближалось к ручью. Менее ослабевшие уже подползли к самой воде и
погрузили лица в поток. Трое или четверо из них лежали без движения, головы
их были скрыты под водой. При виде этого глаза ребенка изумленно
расширились. Даже его доверчивое воображение не могло постигнуть столь
удивительной живучести. Утолив жажду, эти люди не в силах были ни отползти
от воды, ни поднять кверху головы. Они захлебнулись. Позади них на. лесных
полянках маленький полководец увидел все такое же множество бесформенных
фигур, составлявших его мрачное войско. Однако двигались теперь далеко не
все. Он ободряюще помахал им панамкой и с улыбкой указал мечом на путеводный
огненный столб этого своеобразного Исхода.
Уверившись в преданности своей армии, мальчик вошел в полосу леса, без
труда миновал ее при красном свете пламени, перелез через изгородь,
перебежал луг, то и дело поворачиваясь, словно играя со своей послушной
тенью, и, наконец, приблизился к развалинам горящего дома. Повсюду безлюдье!
Несмотря на яркий свет, вокруг не видно ни одного живого существа. Но
мальчика это не заботило. Зрелище радовало его, и он, ликуя, пританцовывал,
подражая пляшущим языкам пламени. Он стал бегать вокруг, пытаясь собрать
топливо для костра, но все, что он находил, оказывалось слишком тяжелым,
чтобы бросить это в огонь издалека. А жар костра не позволял подойти к нему
на близкое расстояние. Отчаявшись, мальчик швырнул в костер свой меч, -
сложил оружие перед превосходящими силами природы. Его военная карьера была
окончена.
Когда мальчик повернулся в другую сторону, взгляд его упал на несколько
надворных построек, которые были странно знакомы ему, точно он видел их
когда-то во сне. Он застыл на месте, с удивлением разглядывая их, как вдруг
плантация и окружающий лес завертелись у него перед глазами. Что-то
сдвинулось в его ребячьем мирке, и окрестность предстала перед ним под новым
углом зрения. В горящем строении он узнал собственный дом!
Какое-то мгновение ребенок стоял неподвижно, ошеломленный этим
открытием, а затем, спотыкаясь, побежал вокруг развалин. По другую сторону
дома, озаряемое пламенем пожара, лежало тело мертвой женщины. Бледное лицо
было запрокинуто кверху, в пальцах разметавшихся рук зажата вырванная с
корнем трава, платье разорвано, в спутанных черных волосах запеклись сгустки
крови. Большая часть лба была снесена, из рваной раны над виском вывалились
мозги - пенистая серая масса, покрытая гроздьями темно-красных пузырьков.
Это была работа снаряда!
Ребенок задвигал руками, делая отчаянные, беспомощные жесты. Из горла
его один за другим вырвались бессвязные, непередаваемые звуки, нечто среднее
между лопотаньем обезьяны и кулдыканьем индюка, - жуткие, нечеловеческие,
дикие звуки, язык самого дьявола. Ребенок был глухонемой.