Страница:
движениях наводило на эпитет "гибкая". Она была в сером платье, усеянном
причудливыми темными крапинками. Трудно было сказать, красива она или нет,
ибо внимание прежде всего приковывали ее глаза: серо-зеленые, длинные,
узкие, определить их выражение было невозможно. Но как бы то ни было, они
вызывали тревогу. Такие глаза могли быть у Клеопатры.
Мужчина и женщина разговаривали. - Видит бог, - сказала женщина, - я
люблю вас. Но выйти за вас замуж я не могу, нет, не могу.
- Айрин, вы мне это не раз говорили, но не сказали почему. Я имею право
знать, хочу понять, почувствовать и доказать твердость духа, если это
понадобится. Скажите же мне, почему?
- Почему я люблю вас? Женщина улыбалась, несмотря на слезы и бледность.
Но мужчина не был расположен шутить. - Нет, это не требует объяснения.
Почему вы отказываетесь выйти за меня замуж? Я имею право знать. Я должен
знать. И я узнаю!
Он поднялся и стоял перед ней, сжав руки; его взгляд выражал упрек,
может быть, даже угрозу. Казалось, в своем желании узнать причину он готов
был задушить се.
Она больше не улыбалась, а пристально глядела ему прямо в глаза
неподвижным, застывшим взглядом, не выражавшим никакого чувства. И все же
что-то в ее взгляде укротило его негодование и заставило его вздрогнуть.
- Вы непременно хотите узнать?- спросила она тоном совершенно
безразличным, который был как бы словесным выражением ее взгляда. -
Непременно, - если я прошу не слишком много.
По-видимому, этот властелин готов был поступиться некоторой долей своей
власти над подобным себе созданием. - Так знайте же: я безумна.
Мужчина вздрогнул, затем посмотрел на нес недоверчиво и подумал, что
ему следует принять это за шутку. И опять чувство юмора изменило ему, и,
несмотря на свое неверие, он был глубоко потрясен этим известием. Между
нашими чувствами и убеждениями нет полной гармонии.
- То есть так сказали бы врачи, - продолжала она. - Если бы они об этом
знали. Я предпочитаю называть себя "одержимой". Садитесь и выслушайте, что я
вам расскажу.
Мужчина молча опустился на каменную скамью, стоявшую у края дороги.
Против них на востоке холмы горели багрянцем заката, и вокруг стояла та
особая тишина, которая обычно предвещает вечер. Какая-то частица этой
таинственной и многозначительной торжественности передалась и настроению
мужчины. Как в материальном, так и в духовном мире существуют знаки и
предвестия ночи. Изредка встречая взгляд женщины и всякий раз при этом
чувствуя, что, несмотря на кошачью прелесть, глаза ее внушают ему
безграничный ужас, Джиннер Брэдинг молча выслушал рассказ Айрин Марлоу. Из
уважения к читателю, у которого бесхитростное повествование неопытного
рассказчика может вызвать предубеждение, автор берет на себя смелость
заменить ее рассказ собственной версией.
2. Комната может быть слишком тесной для троих, хотя один находится снаружи
В небольшой бревенчатой хижине, состоявшей из одной бедной и просто
обставленной комнаты, на полу, у самой стены, скорчившись сидела женщина,
прижимая к груди ребенка. На много миль вокруг тянулся густой непроходимый
лес. Была ночь, и в комнате стояла полная темнота: человеческий глаз не мог
бы различить женщину с ребенком. И все же за ними наблюдали, пристально,
неусыпно, ни на секунду не ослабляя внимания: это и есть стержень нашего
рассказа.
Чарлз Марлоу принадлежал к совершенно исчезнувшей в нашей стране
категории людей: к пионерам лесов - людям, считавшим наиболее приемлемой для
себя обстановкой лесные просторы, тянувшиеся вдоль восточных склонов долины
Миссисипи от Больших озер до Мексиканского залива. Более ста лет эти люди
продвигались на запад, поколение за поколением, вооруженные ружьем и
топором, они отвоевывали у природы и диких ее детей то там, то здесь
уединенный участок земли под пашню и почти немедленно уступали его своим
менее отважным, но более удачливым преемникам, В конце концов, они
пробивались сквозь леса и исчезали в долинах, словно проваливались в
пропасть. Пионеров лесов уже не существует, пионеры равнин - те, кому выпала
более легкая задача за одно поколение покорить и занять две трети страны, -
принадлежат к другому, менее ценному разряду людей. Опасность, труды и
лишения этой непривычной, не сулившей выгод жизни в лесной глуши разделяли с
Чарлзом Марлоу его жена и ребенок, к которым он, как это свойственно было
людям его класса, свято чтившим семейные добродетели, питал страстную
привязанность. Женщина была еще молода и поэтому - миловидна, еще не
почувствовала всей тяжести одинокой жизни и поэтому - весела. Не наделив ее
чрезмерными требованиями к счастью, удовлетворить которые вряд ли могла
уединенная жизнь в лесу, небо поступило с ней милостиво. Несложные домашние
обязанности, ребенок, муж и несколько пустых книжек целиком заполняли ее
время.
Однажды летним утром Марлоу снял с деревянного крюка ружье и выразят
намерение пойти на охоту. - У нас хватит мяса, - сказала жена. - Прошу тебя,
не уходи сегодня из дома. Ночью мне приснился сон, ужасный сон! Сейчас я не
могу припомнить, что это было, но почти уверена - если ты уйдешь, сон
сбудется. Как это ни печально, следует признать, что Марлоу отнесся к этому
мрачному заявлению не столь серьезно, как следовало бы отнестись к
предвестию грядущей беды. По правде говоря, он даже рассмеялся. - Постарайся
вспомнить, - сказал он. - Может быть тебе приснилось, что малютка лишилась
дара речи?
Такое предположение было вызвано, очевидно, тем, что младенец, цепляясь
всеми своими десятью пальчиками за край его охотничьей куртки, в эту минуту
выражал свое понимание происходившего радостным гуканьем при виде енотовой
шапки отца.
Женщина промолчала: не обладая чувством юмора, она не нашлась, что
ответить на его веселое подшучивание. Итак, поцеловав жену и ребенка, он
вышел и навсегда закрыл дверь за своим счастьем.
Настал вечер, а он не вернулся. Жена приготовила ужин и стала ждать.
Потом она уложила девочку в постель и потихоньку убаюкивала ее, пока та не
заснула. К этому времени огонь в очаге, где она варила ужин, погас, и теперь
комнату освещала только одна свеча. Женщина поставила свечу на открытое
окно, как путеводный знак и привет охотнику, если он появится с той стороны.
О привычке хищников входить в дом без приглашения она не была осведомлена,
хотя с истинно женской предусмотрительностью могла бы предположить, что они
могут появиться даже через трубу. Она тщательно закрыла дверь и заперла ее
на засов, для защиты от диких зверей, которые предпочли бы дверь открытому
окну. Ночь тянулась медленно, и, хотя тревога ее не уменьшалась, сонливость
все усиливалась, и, наконец, она облокотилась на кроватку ребенка и склонила
голову на руки. Свеча на окне догорела, зашипела, на секунду вспыхнула и
незаметно погасла; женщина спала, и ей снился сон.
Ей снилось, что она сидит у колыбели другого ребенка. Первый умер. Отец
тоже умер. Дом в лесу исчез, и комната в которой она теперь находилась, была
ей незнакома. Здесь были тяжелые, дубовые двери, всегда запертые, а в окнах
- железные прутья, вделанные в толстые каменные стены, очевидно (так она
думала), для защиты против индейцев. Все это она отметила, ощущая
бесконечную жалость к самой себе, но без удивления - чувства, незнакомого во
сне. Ребенок в колыбели был прикрыт одеялом, и что-то заставило женщину
откинуть его. Она так и сделала - и увидела голову дикого зверя! Пораженная
этим ужасным зрелищем, она проснулась, вся дрожа, в своей темной лесной
хижине.
Когда к ней постепенно вернулось сознание окружающей ее
действительности, она ощупала ребенка, теперь уже не во сне, а наяву, и по
его дыханию уверилась, что все благополучно; она не могла также удержаться и
слегка провела рукой по его лицу. Затем, повинуясь какому-то побуждению, в
котором она, вероятно, не могла дать себе отчета, она встала и, взяв ребенка
на руки, крепко прижала его к груди. Колыбелька стояла изголовьем к стене, и
женщина встав с места, повернулась к стене спиной. Подняв глаза, она увидела
две ярких точки, горевших в темноте красновато-зеленым светом. Она подумала,
что это два уголька в очаге, но, когда к ней вернулось чувство ориентации,
она с тревогой поняла, что светившиеся точки находятся в другой части
комнаты, кроме того, слишком высоко, почти на уровне глаз - ее собственных
глаз. Ибо это были глаза пантеры. Зверь, был за открытым окном, прямо против
нее, не больше чем в пяти шагах. Не видно было ничего, кроме этих страшных
глаз, однако, несмотря на смятение, охватившее ее при этом открытии, женщина
все же поняла, что зверь стоит на задних лапах, опираясь передними на выступ
окна. Это указывало на его злобное намерение, а не просто ленивое
любопытство. Когда она это поняла, ее охватил еще больший ужас, усугубивший
угрозу этих страшных глаз, неподвижный огонь которых испепелил всю ее силу и
мужество. От их молчаливого вопроса она задрожала, и ей стало дурно. Колени
подогнулись, и постепенно, инстинктивно, стараясь не делать резких движений,
которые могли бы привлечь внимание зверя, она опустилась на пол, прижалась к
стене, стараясь прикрыть ребенка всем своим дрожащим телом, не отводя в тоже
время взгляда от светившихся зрачков, грозивших ей смертью. В эту
мучительную минуту у нее не мелькнуло и мысли о муже - надежды на
возможность спасения. Ее способность мыслить и чувствовать превратилась в
один только страх перед прыжком пантеры, прикосновением ее тела, ударом ее
сильных лап, ощущением на горле зубов зверя, терзающих ее ребенка.
Неподвижно, в полной тишине ждала она свершения своей судьбы, минуты
превращались в часы, в годы, в вечность, и злобные глаза были все также
устремлены на нее.
Подойдя к хижине поздно вечером с оленем на спине, Чарлз Марлоу толкнул
дверь. Она не поддалась. Он постучал - ответа не последовало. Он сбросил на
землю оленя и пошел к окну. Когда он огибал угол дома, ему почудился звук
осторожных шагов и шорох в лесной поросли, но даже для его опытного уха звук
был слишком слаб, чтобы быть вероятным. Подойдя к окну и найдя его, к своему
удивлению, открытым, он перекинул ногу через подоконник и влез в комнату.
Мрак и тишина. Он ощупью дошел до очага, чиркнул спичкой и зажег свечу.
Потом огляделся. Скорчившись на полу, у самой стены, сидела его жена,
прижимая к груди ребенка. Когда он бросился к ней, она поднялась и
разразилась хохотом, громким, протяжным и безжизненным, лишенным веселья,
лишенным смысла, - хохотом, похожим на лязг цепей. Едва соображая, что он
делает, он протянул руки. Она положила на них ребенка. Он был мертв -
задохнулся насмерть в материнских объятиях.
3. Теория, выдвинутая защитой
Вот что случилось однажды ночью в лесу, но Айрин Марлоу рассказала
Джиннсру Брэдингу не все; да и не все было ей известно, Когда она закончила
свой рассказ, солнце уже скрылось за горизонтом, и длинные летние сумерки
начали сгущаться в лощинах. Несколько минут Брэдинг сидел молча, ожидая, что
последует продолжение рассказа, которое как-то свяжет его с предшествующим
разговором; но рассказчица, так же как и он, молчала, отвернувшись от него;
руки ее, лежавшие на коленях, сами собой сжимались и разжимались, как бы
внушая мысль о действиях, не зависящих от ее воли.
- Да, это печальная, ужасная история, - сказал наконец Брэдинг, - но я
ничего не понимаю. Вы зовете Чарлза Марлоу отцом - это я знаю. Что он
состарился преждевременно, под влиянием какого-то большого несчастья, это я
заметил, или мне казалось, что заметил. Но вы сказали, простите, вы сказали,
что вы, что вы...
- Что я безумна, - сказала девушка, не поворачивая головы и не
двигаясь.
-Но вы же сказали, Айрин, я прошу вас, дорогая, не смотрите куда-то в
сторону, - вы сказали, что ребенок умер, а не сошел с ума.
- Да, тот первый, а я второй ребенок. Я родилась через три месяца после
той ночи. Небо смилостивилось над моей матерью и позволило ей умереть, дав
жизнь мне.
Брэдинг снова умолк; он был ошеломлен и сразу не мог придумать, что
сказать. Ее глаза попрежнему смотрели куда-то в сторону. В замешательстве,
он невольно потянулся к ее рукам, которые по-прежнему лежали на коленях,
сжимаясь и разжимаясь, но что-то - он не мог сказать, что именно, - удержало
его. Тут он смутно припомнил, что ему никогда не хотелось взять ее за руку.
- Может ли быть, - сказала она, - чтобы ребенок, родившийся при таких
обстоятельствах, был таким же, как все, - то, что называется в здравом уме.
Брэдинг не отвечал; его занимала новая мысль, возникшая в его мозгу,
мысль, которую ученый назвал бы гипотезой, сыщик -ключом к разгадке. Она
могла бы пролить новый свет, хотя и зловещий, на те сомнения в ее душевном
здоровье, которых не рассеяли ее слова.
Поселки в этих местах возникли совсем недавно и бы^и очень редки.
Профессионал охотник был в те времена еще обычной фигурой, и среди его
трофеев встречались головы и шкуры крупных хищников. Ходили более или менее
достоверные рассказы о ночных встречах с дикими зверями на пустынных
дорогах; рассказы эти претерпевали обычные стадии расцвета и упадка и затем
забывались. За последнее время, вдобавок к этим апокрифическим сказаниям, во
многих семействах, по-видимому, сама собой возникла легенда о пантере,
напугавшей несколько человек, когда ночью она заглядывала к ним в окна.
Рассказ этот вызвал у многих легкое волнение и даже удостоился внимания
местной газеты; но Брэдинг не придал ему значения. Сходство с только что
выслушанным рассказом навело его на мысль, что, возможно оно не случайно.
Разве не могла одна история породить другую, и, найдя благоприятную почву в
больном мозгу и богатом воображении, вырасти до пределов трагического
повествования, которое он только что выслушал. Брэдинг припомнил некоторые
обстоятельства жизни и особенности характера молодой девушки, которыми он со
свойственным любви отсутствием любопытства до сих пор не интересовался, -
как, например, их уединенную жизнь с отцом, и то, что, по-видимому, в их
доме никто никогда не бывал, и ее необъяснимую боязнь темноты; этой боязнью
люди, хорошо ее знавшие, объясняли то, что с наступлением ночи она нигде не
показывалась. Вполне понятно, что запавшая в ее сознание искра могла
разгореться в таком мозгу безудержным пламенем, охватывая все существо. В ее
безумии, хотя эта мысль и причиняла ему острую боль, он больше не
сомневался; она спутала последствия своего умственного расстройства с его
причиной, связав свою собственную историю с выдумкой местных баснословов. С
каким-то смутным намерением - проверить свою новую теорию - и не вполне ясно
представляя себе, как за это взяться, он сказал серьезно, но с некоторой
нерешительностью:
- Айрин, дорогая, скажите мне, прошу вас, только не сердитесь, скажите
мне...
- Я сказала вам все, - прервала она с горячностью, которой он раньше за
ней не замечал, - я сказала вам, что не могу быть вашей женой. Что мне еще
сказать?
Прежде чем он успел задержать ее, она вскочила со скамьи и молча, не
взглянув на него, крадучись, стала пробираться между деревьями, направляясь
к своему дому. Брэдинг встал, чтобы остановить ее; он молча следил за нею,
пока она не скрылась во мраке. Вдруг он пошатнулся, словно пораженный пулей;
на его лице появилось выражение тревоги и изумления: во мраке, там, где она
скрылась, он увидел быстро мелькнувшие сверкающие, глаза! Секунду он
простоял растерянный, в оцепенении, затем бросился следом за ней в лес, с
криком: "Айрин, Айрин, погодите! Пантера! Пантера!".
Он быстро выбежал на открытое пространство и увидел мелькнувшую в
дверях серую юбку девушки. Пантеры нигде не было.
4. Апелляция к высшей справедливости
Джиннер Брэдинг, юрист, жил в коттедже на самой окраине города. Как раз
за его домом начинался лес. Будучи холостяком и, следовательно, по
существовавшему тогда в тех краях драконовскому кодексу морали, лишенный
возможности пользоваться услугами горничной или кухарки - о мужской прислуге
там и не слыхали, - Брэдинг столовался в гостинице, где помещалась и его
контора. Примыкавший к лесу коттедж был выстроен, конечно, без особых
затрат, являясь лишь очевидным доказательством его благосостояния и
респектабельности. Едва ли удобно было тому, кого местная газета с гордостью
называла "выдающимся юристом нашего времени", быть "бездомным", хотя он,
возможно, и подозревал, что можно иметь дом и все-таки остаться бездомным.
Из сознания этого различия логически вытекала потребность его сгладить, -
ходили слухи, что вскоре после постройки дома владелец его предпринял
тщетную попытку жениться, окончившуюся тем, что он получил отказ от
красивой, но эксцентричной дочери затворника - старика Марлоу. Все считали
это вполне достоверным, так как он сам говорил об этом, а она ничего не
говорила - обычно бывает наоборот, так что в данном случае сомнений ни у
кого не возникало.
Спальня Брэдинга была в задней части дома, и единственное окно выходило
в лес. Однажды ночью его разбудил шорох у окна; трудно было определить, что
это такое. Чувствуя легкую нервную дрожь, он сел в постели и взял в руки
пистолет, который он положил под подушку с предусмотрительностью, далеко не
лишней у человека, привыкшего спать с открытым окном. В комнате была
совершенная темнота, но он не испытывал никакого страха и, зная в каком
направлении надо смотреть, смотрел туда и молча ждал, что будет дальше.
Теперь он смутно различал окно - менее темный квадрат. И вдруг над нижним
его краем появилась пара горящих глаз, светившихся злобным, невыразимо
страшным блеском! Сердце Брэдинга бешено заколотилось, потом словно замерло.
По спине пробежал озноб. Он чувствовал, как от лица отлила вся кровь. Он не
мог бы закричать даже ради спасения своей жизни; будучи, однако, человеком
отважным, он не стал бы кричать ради спасения своей жизни, даже если бы и
мог. Трусливое тело могло дрожать, но дух был крепок. Медленно поднимались
сверкающие глаза, они, казалось, приближались, и медленно поднималась правая
рука Брэдинга, державшая пистолет. Он выстрелил.
Ослепленный вспышкой и оглушенный отдачей, Брэдинг все же услышал, или
ему только почудилось, что он услышал дикий, пронзительный крик пантеры,
прозвучавший так почеловечески и полный такого зловещего смысла. Соскочив с
постели, он поспешно оделся и с пистолетом в руке выскочил на улицу,
навстречу подбегавшим к дому людям. Последовало краткое объяснение, и затем
дом был тщательно обыскан. Трава была сырая от росы; под самым окном она
была примята, извилистый след, который можно было различить при свете
фонаря, вел в кусты. Один из мужчин споткнулся и упал на руки; когда он
поднялся и начал вытирать их, они оказались липкими. При осмотре
обнаружилось, что они были в крови.
Возможность встречи с раненой пантерой им - невооруженным - была не по
вкусу; все, кроме Брэдинга, повернули обратно. Он же, захватив фонарь,
отважно двинулся дальше в лес. Пробравшись сквозь густой кустарник, он вышел
на небольшую луговину, и здесь его отвага была вознаграждена, ибо он настиг
свою жертву. Но это была не пантера. О том, что это было, и сейчас еще
говорит источенная непогодой плита на деревенском кладбище, и немало лет об
этом повествовала склоненная фигура и изборожденное горем лицо старика
Марлоу, да будет его душе и душе его безумной, несчастной дочери мир. Мир и
воздаяние!
Ибо существуют разные виды смерти: такие, когда тело остается видимым,
и такие, когда оно исчезает бесследно вместе с отлетевшей душой. Последнее
обычно свершается вдали от людских глаз (такова на то воля господа), и
тогда, не будучи очевидцами кончины человека, мы говорим, что тот человек
пропал или что он отправился в дальний путь - и так оно и есть. Но порой, и
тому немало свидетельств, исчезновение происходит в присутствии многих
людей. Есть также род смерти, при которой умирает душа, а тело переживает ее
на долгие годы. Установлено с достоверностью, что иногда душа умирает в одно
время с телом, но спустя какойто срок снова появляется на земле, и всегда в
тех местах, где погребено тело.
Я размышлял над этими словами, принадлежащими Хали <Хали - псевдоним
индийского писателя Алтафа Хусейна (1837-1914). (Прим. перев.)> (упокой,
господь, его душу), пытаясь до конца постичь их смысл, как человек, который,
уловив значение сказанного, вопрошает себя, нет ли тут еще другого, скрытого
смысла. Размышляя так, я не замечал, куда бреду, пока внезапно хлеснувший
мне в лицо холодный ветер не вернул меня к действительности. Оглядевшись я с
удивлением заметил, что все вокруг мне незнакомо. По обе стороны
простиралась открытая безлюдная равнина, поросшая высокой, давно не
кошенной, сухой травой, которая шуршала и вздыхала под осенним ветром, - бог
знает какое таинственное и тревожное значение заключалось в этих вздохах. На
большом расстоянии друг от друга возвышались темные каменные громады
причудливых очертаний; казалось, есть между ними какое-то тайное согласие и
они обмениваются многозначительными зловещими взглядами, вытягивая шеи,
чтобы не пропустить какого-то долгожданного события. Тут и там торчали
иссохшие деревья, словно предводители этих злобных. заговорщиков,
притаившихся в молчаливом ожидании.
Было, должно быть, далеко за полдень, но солнце не показывалось. Я
отдавал себе отчет в том, что воздух сырой и промозглый, но ощущал это как
бы умственно, а не физически - холода я не чувствовал. Над унылым пейзажем,
словно зримое проклятие, нависали пологом низкие свинцовые тучи. Во всем
присутствовала угроза, недобрые предзнаменования - вестники злодеяния,
признаки обреченности. Кругом ни птиц, ни зверей, ни насекомых. Ветер стонал
в голых сучьях мертвых деревьев, серая трава, склоняясь к земле, шептала ей
свою страшную тайну. И больше ни один звук, ни одно движение не нарушали
мрачного покоя безотрадной равнины.
Я увидел в траве множество разрушенных непогодой камней, некогда
обтесанных рукой человека. Камни растрескались, покрылись мхом, наполовину
ушли в землю. Некоторые лежали плашмя, другие торчали в разные стороны; ни
один не стоял прямо. Очевидно, это были надгробья, но сами могилы уже не
существовали, от них не осталось ни холмиков, ни впадин - время сравняло
все. Кое-где чернели более крупные каменные глыбы: так какая-нибудь
самонадеянная могила, какой-нибудь честолюбивый памятник некогда бросали
тщетный вызов забвению. Такими древними казались эти развалины, эти следы
людского тщеславия, знаки привязанности и благочестия, такими истертыми,
разбитыми и грязными, и до того пустынной, заброшенной и всеми позабытой
была эта местность, что я невольно вообразил себя первооткрывателем
захоронения какого-то доисторического племени, от которого не сохранилось
даже названия.
Углубленный в эти мысли, я совсем забыл обо всех предшествовавших
событиях и вдруг подумал: "Как я сюда попал?"
Минутное размышление - и я нашел разгадку (хотя весьма удручающую) той
таинственности, какой облекла моя фантазия все видимое и слышимое мною. Я
был болен. Я вспомнил, как меня терзала жестокая лихорадка и как, по
рассказам моей семьи, в бреду я беспрестанно требовал свободы и свежего
воздуха, и родные насильно удерживали меня в постели, не давая убежать из
дому. Но я все-таки обманул бдительность врачей и близких и теперь очутился
- но где же? Этого я не знал. Ясно было, что я зашел довольно далеко от
родного города - старинного прославленного города Каркозы.
Ничто не указывало на присутствие здесь человека; не видно было дыма,
не слышно собачьего лая, мычания коров, крика играющих детей - ничего, кроме
тоскливого кладбища, окутанного тайной и ужасом, созданными моим больным
воображением. Неужели у меня снова начинается горячка и не от кого ждать
помощи? Не было ли все окружающее порождением безумия? Я выкрикивал имена
жены и детей, я искал их невидимые руки, пробираясь среди обломков камней по
увядшей, омертвелой траве.
Шум позади заставил меня обернуться. Ко мне приближался хищный зверь -
рысь.
"Если я снова свалюсь в лихорадке здесь, в этой пустыне, рысь меня
растерзает!" - пронеслось у меня в голове.
Я бросился к ней с громкими воплями. Рысь невозмутимо пробежала мимо на
расстоянии вытянутой руки и скрылась за одним из валунов. Минуту спустя
невдалеке, словно из-под земли, вынырнула голова человека, - он поднимался
по склону низкого холма, вершина которого едва возвышалась над окружающей
равниной. Скоро и вся его фигура выросла на фоне серого облака. Его
обнаженное тело покрывала одежда из шкур. Нечесанные волосы висели космами,
длинная борода свалялась. В одной руке он держал лук и стрелы, в другой -
пылающий факел, за которым тянулся хвост черного дыма. Человек ступал
медленно и осторожно, словно боясь провалиться в могилу, скрытую под высокой
травой. Странное видение удивило меня, но не напугало, и, направившись ему
наперерез, я приветствовал его: -Да хранит тебя бог!
Как будто не слыша, он продолжал свой путь, даже не замедлив шага.
-Добрый незнакомец, - продолжал я, - я болен, заблудился. Прошу тебя, укажи
мне дорогу в Каркозу.
Человек прошел мимо и, удаляясь, загорланил дикую песню на незнакомом
мне языке. С ветки полусгнившего дерева зловеще прокричала сова, в отдалении
причудливыми темными крапинками. Трудно было сказать, красива она или нет,
ибо внимание прежде всего приковывали ее глаза: серо-зеленые, длинные,
узкие, определить их выражение было невозможно. Но как бы то ни было, они
вызывали тревогу. Такие глаза могли быть у Клеопатры.
Мужчина и женщина разговаривали. - Видит бог, - сказала женщина, - я
люблю вас. Но выйти за вас замуж я не могу, нет, не могу.
- Айрин, вы мне это не раз говорили, но не сказали почему. Я имею право
знать, хочу понять, почувствовать и доказать твердость духа, если это
понадобится. Скажите же мне, почему?
- Почему я люблю вас? Женщина улыбалась, несмотря на слезы и бледность.
Но мужчина не был расположен шутить. - Нет, это не требует объяснения.
Почему вы отказываетесь выйти за меня замуж? Я имею право знать. Я должен
знать. И я узнаю!
Он поднялся и стоял перед ней, сжав руки; его взгляд выражал упрек,
может быть, даже угрозу. Казалось, в своем желании узнать причину он готов
был задушить се.
Она больше не улыбалась, а пристально глядела ему прямо в глаза
неподвижным, застывшим взглядом, не выражавшим никакого чувства. И все же
что-то в ее взгляде укротило его негодование и заставило его вздрогнуть.
- Вы непременно хотите узнать?- спросила она тоном совершенно
безразличным, который был как бы словесным выражением ее взгляда. -
Непременно, - если я прошу не слишком много.
По-видимому, этот властелин готов был поступиться некоторой долей своей
власти над подобным себе созданием. - Так знайте же: я безумна.
Мужчина вздрогнул, затем посмотрел на нес недоверчиво и подумал, что
ему следует принять это за шутку. И опять чувство юмора изменило ему, и,
несмотря на свое неверие, он был глубоко потрясен этим известием. Между
нашими чувствами и убеждениями нет полной гармонии.
- То есть так сказали бы врачи, - продолжала она. - Если бы они об этом
знали. Я предпочитаю называть себя "одержимой". Садитесь и выслушайте, что я
вам расскажу.
Мужчина молча опустился на каменную скамью, стоявшую у края дороги.
Против них на востоке холмы горели багрянцем заката, и вокруг стояла та
особая тишина, которая обычно предвещает вечер. Какая-то частица этой
таинственной и многозначительной торжественности передалась и настроению
мужчины. Как в материальном, так и в духовном мире существуют знаки и
предвестия ночи. Изредка встречая взгляд женщины и всякий раз при этом
чувствуя, что, несмотря на кошачью прелесть, глаза ее внушают ему
безграничный ужас, Джиннер Брэдинг молча выслушал рассказ Айрин Марлоу. Из
уважения к читателю, у которого бесхитростное повествование неопытного
рассказчика может вызвать предубеждение, автор берет на себя смелость
заменить ее рассказ собственной версией.
2. Комната может быть слишком тесной для троих, хотя один находится снаружи
В небольшой бревенчатой хижине, состоявшей из одной бедной и просто
обставленной комнаты, на полу, у самой стены, скорчившись сидела женщина,
прижимая к груди ребенка. На много миль вокруг тянулся густой непроходимый
лес. Была ночь, и в комнате стояла полная темнота: человеческий глаз не мог
бы различить женщину с ребенком. И все же за ними наблюдали, пристально,
неусыпно, ни на секунду не ослабляя внимания: это и есть стержень нашего
рассказа.
Чарлз Марлоу принадлежал к совершенно исчезнувшей в нашей стране
категории людей: к пионерам лесов - людям, считавшим наиболее приемлемой для
себя обстановкой лесные просторы, тянувшиеся вдоль восточных склонов долины
Миссисипи от Больших озер до Мексиканского залива. Более ста лет эти люди
продвигались на запад, поколение за поколением, вооруженные ружьем и
топором, они отвоевывали у природы и диких ее детей то там, то здесь
уединенный участок земли под пашню и почти немедленно уступали его своим
менее отважным, но более удачливым преемникам, В конце концов, они
пробивались сквозь леса и исчезали в долинах, словно проваливались в
пропасть. Пионеров лесов уже не существует, пионеры равнин - те, кому выпала
более легкая задача за одно поколение покорить и занять две трети страны, -
принадлежат к другому, менее ценному разряду людей. Опасность, труды и
лишения этой непривычной, не сулившей выгод жизни в лесной глуши разделяли с
Чарлзом Марлоу его жена и ребенок, к которым он, как это свойственно было
людям его класса, свято чтившим семейные добродетели, питал страстную
привязанность. Женщина была еще молода и поэтому - миловидна, еще не
почувствовала всей тяжести одинокой жизни и поэтому - весела. Не наделив ее
чрезмерными требованиями к счастью, удовлетворить которые вряд ли могла
уединенная жизнь в лесу, небо поступило с ней милостиво. Несложные домашние
обязанности, ребенок, муж и несколько пустых книжек целиком заполняли ее
время.
Однажды летним утром Марлоу снял с деревянного крюка ружье и выразят
намерение пойти на охоту. - У нас хватит мяса, - сказала жена. - Прошу тебя,
не уходи сегодня из дома. Ночью мне приснился сон, ужасный сон! Сейчас я не
могу припомнить, что это было, но почти уверена - если ты уйдешь, сон
сбудется. Как это ни печально, следует признать, что Марлоу отнесся к этому
мрачному заявлению не столь серьезно, как следовало бы отнестись к
предвестию грядущей беды. По правде говоря, он даже рассмеялся. - Постарайся
вспомнить, - сказал он. - Может быть тебе приснилось, что малютка лишилась
дара речи?
Такое предположение было вызвано, очевидно, тем, что младенец, цепляясь
всеми своими десятью пальчиками за край его охотничьей куртки, в эту минуту
выражал свое понимание происходившего радостным гуканьем при виде енотовой
шапки отца.
Женщина промолчала: не обладая чувством юмора, она не нашлась, что
ответить на его веселое подшучивание. Итак, поцеловав жену и ребенка, он
вышел и навсегда закрыл дверь за своим счастьем.
Настал вечер, а он не вернулся. Жена приготовила ужин и стала ждать.
Потом она уложила девочку в постель и потихоньку убаюкивала ее, пока та не
заснула. К этому времени огонь в очаге, где она варила ужин, погас, и теперь
комнату освещала только одна свеча. Женщина поставила свечу на открытое
окно, как путеводный знак и привет охотнику, если он появится с той стороны.
О привычке хищников входить в дом без приглашения она не была осведомлена,
хотя с истинно женской предусмотрительностью могла бы предположить, что они
могут появиться даже через трубу. Она тщательно закрыла дверь и заперла ее
на засов, для защиты от диких зверей, которые предпочли бы дверь открытому
окну. Ночь тянулась медленно, и, хотя тревога ее не уменьшалась, сонливость
все усиливалась, и, наконец, она облокотилась на кроватку ребенка и склонила
голову на руки. Свеча на окне догорела, зашипела, на секунду вспыхнула и
незаметно погасла; женщина спала, и ей снился сон.
Ей снилось, что она сидит у колыбели другого ребенка. Первый умер. Отец
тоже умер. Дом в лесу исчез, и комната в которой она теперь находилась, была
ей незнакома. Здесь были тяжелые, дубовые двери, всегда запертые, а в окнах
- железные прутья, вделанные в толстые каменные стены, очевидно (так она
думала), для защиты против индейцев. Все это она отметила, ощущая
бесконечную жалость к самой себе, но без удивления - чувства, незнакомого во
сне. Ребенок в колыбели был прикрыт одеялом, и что-то заставило женщину
откинуть его. Она так и сделала - и увидела голову дикого зверя! Пораженная
этим ужасным зрелищем, она проснулась, вся дрожа, в своей темной лесной
хижине.
Когда к ней постепенно вернулось сознание окружающей ее
действительности, она ощупала ребенка, теперь уже не во сне, а наяву, и по
его дыханию уверилась, что все благополучно; она не могла также удержаться и
слегка провела рукой по его лицу. Затем, повинуясь какому-то побуждению, в
котором она, вероятно, не могла дать себе отчета, она встала и, взяв ребенка
на руки, крепко прижала его к груди. Колыбелька стояла изголовьем к стене, и
женщина встав с места, повернулась к стене спиной. Подняв глаза, она увидела
две ярких точки, горевших в темноте красновато-зеленым светом. Она подумала,
что это два уголька в очаге, но, когда к ней вернулось чувство ориентации,
она с тревогой поняла, что светившиеся точки находятся в другой части
комнаты, кроме того, слишком высоко, почти на уровне глаз - ее собственных
глаз. Ибо это были глаза пантеры. Зверь, был за открытым окном, прямо против
нее, не больше чем в пяти шагах. Не видно было ничего, кроме этих страшных
глаз, однако, несмотря на смятение, охватившее ее при этом открытии, женщина
все же поняла, что зверь стоит на задних лапах, опираясь передними на выступ
окна. Это указывало на его злобное намерение, а не просто ленивое
любопытство. Когда она это поняла, ее охватил еще больший ужас, усугубивший
угрозу этих страшных глаз, неподвижный огонь которых испепелил всю ее силу и
мужество. От их молчаливого вопроса она задрожала, и ей стало дурно. Колени
подогнулись, и постепенно, инстинктивно, стараясь не делать резких движений,
которые могли бы привлечь внимание зверя, она опустилась на пол, прижалась к
стене, стараясь прикрыть ребенка всем своим дрожащим телом, не отводя в тоже
время взгляда от светившихся зрачков, грозивших ей смертью. В эту
мучительную минуту у нее не мелькнуло и мысли о муже - надежды на
возможность спасения. Ее способность мыслить и чувствовать превратилась в
один только страх перед прыжком пантеры, прикосновением ее тела, ударом ее
сильных лап, ощущением на горле зубов зверя, терзающих ее ребенка.
Неподвижно, в полной тишине ждала она свершения своей судьбы, минуты
превращались в часы, в годы, в вечность, и злобные глаза были все также
устремлены на нее.
Подойдя к хижине поздно вечером с оленем на спине, Чарлз Марлоу толкнул
дверь. Она не поддалась. Он постучал - ответа не последовало. Он сбросил на
землю оленя и пошел к окну. Когда он огибал угол дома, ему почудился звук
осторожных шагов и шорох в лесной поросли, но даже для его опытного уха звук
был слишком слаб, чтобы быть вероятным. Подойдя к окну и найдя его, к своему
удивлению, открытым, он перекинул ногу через подоконник и влез в комнату.
Мрак и тишина. Он ощупью дошел до очага, чиркнул спичкой и зажег свечу.
Потом огляделся. Скорчившись на полу, у самой стены, сидела его жена,
прижимая к груди ребенка. Когда он бросился к ней, она поднялась и
разразилась хохотом, громким, протяжным и безжизненным, лишенным веселья,
лишенным смысла, - хохотом, похожим на лязг цепей. Едва соображая, что он
делает, он протянул руки. Она положила на них ребенка. Он был мертв -
задохнулся насмерть в материнских объятиях.
3. Теория, выдвинутая защитой
Вот что случилось однажды ночью в лесу, но Айрин Марлоу рассказала
Джиннсру Брэдингу не все; да и не все было ей известно, Когда она закончила
свой рассказ, солнце уже скрылось за горизонтом, и длинные летние сумерки
начали сгущаться в лощинах. Несколько минут Брэдинг сидел молча, ожидая, что
последует продолжение рассказа, которое как-то свяжет его с предшествующим
разговором; но рассказчица, так же как и он, молчала, отвернувшись от него;
руки ее, лежавшие на коленях, сами собой сжимались и разжимались, как бы
внушая мысль о действиях, не зависящих от ее воли.
- Да, это печальная, ужасная история, - сказал наконец Брэдинг, - но я
ничего не понимаю. Вы зовете Чарлза Марлоу отцом - это я знаю. Что он
состарился преждевременно, под влиянием какого-то большого несчастья, это я
заметил, или мне казалось, что заметил. Но вы сказали, простите, вы сказали,
что вы, что вы...
- Что я безумна, - сказала девушка, не поворачивая головы и не
двигаясь.
-Но вы же сказали, Айрин, я прошу вас, дорогая, не смотрите куда-то в
сторону, - вы сказали, что ребенок умер, а не сошел с ума.
- Да, тот первый, а я второй ребенок. Я родилась через три месяца после
той ночи. Небо смилостивилось над моей матерью и позволило ей умереть, дав
жизнь мне.
Брэдинг снова умолк; он был ошеломлен и сразу не мог придумать, что
сказать. Ее глаза попрежнему смотрели куда-то в сторону. В замешательстве,
он невольно потянулся к ее рукам, которые по-прежнему лежали на коленях,
сжимаясь и разжимаясь, но что-то - он не мог сказать, что именно, - удержало
его. Тут он смутно припомнил, что ему никогда не хотелось взять ее за руку.
- Может ли быть, - сказала она, - чтобы ребенок, родившийся при таких
обстоятельствах, был таким же, как все, - то, что называется в здравом уме.
Брэдинг не отвечал; его занимала новая мысль, возникшая в его мозгу,
мысль, которую ученый назвал бы гипотезой, сыщик -ключом к разгадке. Она
могла бы пролить новый свет, хотя и зловещий, на те сомнения в ее душевном
здоровье, которых не рассеяли ее слова.
Поселки в этих местах возникли совсем недавно и бы^и очень редки.
Профессионал охотник был в те времена еще обычной фигурой, и среди его
трофеев встречались головы и шкуры крупных хищников. Ходили более или менее
достоверные рассказы о ночных встречах с дикими зверями на пустынных
дорогах; рассказы эти претерпевали обычные стадии расцвета и упадка и затем
забывались. За последнее время, вдобавок к этим апокрифическим сказаниям, во
многих семействах, по-видимому, сама собой возникла легенда о пантере,
напугавшей несколько человек, когда ночью она заглядывала к ним в окна.
Рассказ этот вызвал у многих легкое волнение и даже удостоился внимания
местной газеты; но Брэдинг не придал ему значения. Сходство с только что
выслушанным рассказом навело его на мысль, что, возможно оно не случайно.
Разве не могла одна история породить другую, и, найдя благоприятную почву в
больном мозгу и богатом воображении, вырасти до пределов трагического
повествования, которое он только что выслушал. Брэдинг припомнил некоторые
обстоятельства жизни и особенности характера молодой девушки, которыми он со
свойственным любви отсутствием любопытства до сих пор не интересовался, -
как, например, их уединенную жизнь с отцом, и то, что, по-видимому, в их
доме никто никогда не бывал, и ее необъяснимую боязнь темноты; этой боязнью
люди, хорошо ее знавшие, объясняли то, что с наступлением ночи она нигде не
показывалась. Вполне понятно, что запавшая в ее сознание искра могла
разгореться в таком мозгу безудержным пламенем, охватывая все существо. В ее
безумии, хотя эта мысль и причиняла ему острую боль, он больше не
сомневался; она спутала последствия своего умственного расстройства с его
причиной, связав свою собственную историю с выдумкой местных баснословов. С
каким-то смутным намерением - проверить свою новую теорию - и не вполне ясно
представляя себе, как за это взяться, он сказал серьезно, но с некоторой
нерешительностью:
- Айрин, дорогая, скажите мне, прошу вас, только не сердитесь, скажите
мне...
- Я сказала вам все, - прервала она с горячностью, которой он раньше за
ней не замечал, - я сказала вам, что не могу быть вашей женой. Что мне еще
сказать?
Прежде чем он успел задержать ее, она вскочила со скамьи и молча, не
взглянув на него, крадучись, стала пробираться между деревьями, направляясь
к своему дому. Брэдинг встал, чтобы остановить ее; он молча следил за нею,
пока она не скрылась во мраке. Вдруг он пошатнулся, словно пораженный пулей;
на его лице появилось выражение тревоги и изумления: во мраке, там, где она
скрылась, он увидел быстро мелькнувшие сверкающие, глаза! Секунду он
простоял растерянный, в оцепенении, затем бросился следом за ней в лес, с
криком: "Айрин, Айрин, погодите! Пантера! Пантера!".
Он быстро выбежал на открытое пространство и увидел мелькнувшую в
дверях серую юбку девушки. Пантеры нигде не было.
4. Апелляция к высшей справедливости
Джиннер Брэдинг, юрист, жил в коттедже на самой окраине города. Как раз
за его домом начинался лес. Будучи холостяком и, следовательно, по
существовавшему тогда в тех краях драконовскому кодексу морали, лишенный
возможности пользоваться услугами горничной или кухарки - о мужской прислуге
там и не слыхали, - Брэдинг столовался в гостинице, где помещалась и его
контора. Примыкавший к лесу коттедж был выстроен, конечно, без особых
затрат, являясь лишь очевидным доказательством его благосостояния и
респектабельности. Едва ли удобно было тому, кого местная газета с гордостью
называла "выдающимся юристом нашего времени", быть "бездомным", хотя он,
возможно, и подозревал, что можно иметь дом и все-таки остаться бездомным.
Из сознания этого различия логически вытекала потребность его сгладить, -
ходили слухи, что вскоре после постройки дома владелец его предпринял
тщетную попытку жениться, окончившуюся тем, что он получил отказ от
красивой, но эксцентричной дочери затворника - старика Марлоу. Все считали
это вполне достоверным, так как он сам говорил об этом, а она ничего не
говорила - обычно бывает наоборот, так что в данном случае сомнений ни у
кого не возникало.
Спальня Брэдинга была в задней части дома, и единственное окно выходило
в лес. Однажды ночью его разбудил шорох у окна; трудно было определить, что
это такое. Чувствуя легкую нервную дрожь, он сел в постели и взял в руки
пистолет, который он положил под подушку с предусмотрительностью, далеко не
лишней у человека, привыкшего спать с открытым окном. В комнате была
совершенная темнота, но он не испытывал никакого страха и, зная в каком
направлении надо смотреть, смотрел туда и молча ждал, что будет дальше.
Теперь он смутно различал окно - менее темный квадрат. И вдруг над нижним
его краем появилась пара горящих глаз, светившихся злобным, невыразимо
страшным блеском! Сердце Брэдинга бешено заколотилось, потом словно замерло.
По спине пробежал озноб. Он чувствовал, как от лица отлила вся кровь. Он не
мог бы закричать даже ради спасения своей жизни; будучи, однако, человеком
отважным, он не стал бы кричать ради спасения своей жизни, даже если бы и
мог. Трусливое тело могло дрожать, но дух был крепок. Медленно поднимались
сверкающие глаза, они, казалось, приближались, и медленно поднималась правая
рука Брэдинга, державшая пистолет. Он выстрелил.
Ослепленный вспышкой и оглушенный отдачей, Брэдинг все же услышал, или
ему только почудилось, что он услышал дикий, пронзительный крик пантеры,
прозвучавший так почеловечески и полный такого зловещего смысла. Соскочив с
постели, он поспешно оделся и с пистолетом в руке выскочил на улицу,
навстречу подбегавшим к дому людям. Последовало краткое объяснение, и затем
дом был тщательно обыскан. Трава была сырая от росы; под самым окном она
была примята, извилистый след, который можно было различить при свете
фонаря, вел в кусты. Один из мужчин споткнулся и упал на руки; когда он
поднялся и начал вытирать их, они оказались липкими. При осмотре
обнаружилось, что они были в крови.
Возможность встречи с раненой пантерой им - невооруженным - была не по
вкусу; все, кроме Брэдинга, повернули обратно. Он же, захватив фонарь,
отважно двинулся дальше в лес. Пробравшись сквозь густой кустарник, он вышел
на небольшую луговину, и здесь его отвага была вознаграждена, ибо он настиг
свою жертву. Но это была не пантера. О том, что это было, и сейчас еще
говорит источенная непогодой плита на деревенском кладбище, и немало лет об
этом повествовала склоненная фигура и изборожденное горем лицо старика
Марлоу, да будет его душе и душе его безумной, несчастной дочери мир. Мир и
воздаяние!
Ибо существуют разные виды смерти: такие, когда тело остается видимым,
и такие, когда оно исчезает бесследно вместе с отлетевшей душой. Последнее
обычно свершается вдали от людских глаз (такова на то воля господа), и
тогда, не будучи очевидцами кончины человека, мы говорим, что тот человек
пропал или что он отправился в дальний путь - и так оно и есть. Но порой, и
тому немало свидетельств, исчезновение происходит в присутствии многих
людей. Есть также род смерти, при которой умирает душа, а тело переживает ее
на долгие годы. Установлено с достоверностью, что иногда душа умирает в одно
время с телом, но спустя какойто срок снова появляется на земле, и всегда в
тех местах, где погребено тело.
Я размышлял над этими словами, принадлежащими Хали <Хали - псевдоним
индийского писателя Алтафа Хусейна (1837-1914). (Прим. перев.)> (упокой,
господь, его душу), пытаясь до конца постичь их смысл, как человек, который,
уловив значение сказанного, вопрошает себя, нет ли тут еще другого, скрытого
смысла. Размышляя так, я не замечал, куда бреду, пока внезапно хлеснувший
мне в лицо холодный ветер не вернул меня к действительности. Оглядевшись я с
удивлением заметил, что все вокруг мне незнакомо. По обе стороны
простиралась открытая безлюдная равнина, поросшая высокой, давно не
кошенной, сухой травой, которая шуршала и вздыхала под осенним ветром, - бог
знает какое таинственное и тревожное значение заключалось в этих вздохах. На
большом расстоянии друг от друга возвышались темные каменные громады
причудливых очертаний; казалось, есть между ними какое-то тайное согласие и
они обмениваются многозначительными зловещими взглядами, вытягивая шеи,
чтобы не пропустить какого-то долгожданного события. Тут и там торчали
иссохшие деревья, словно предводители этих злобных. заговорщиков,
притаившихся в молчаливом ожидании.
Было, должно быть, далеко за полдень, но солнце не показывалось. Я
отдавал себе отчет в том, что воздух сырой и промозглый, но ощущал это как
бы умственно, а не физически - холода я не чувствовал. Над унылым пейзажем,
словно зримое проклятие, нависали пологом низкие свинцовые тучи. Во всем
присутствовала угроза, недобрые предзнаменования - вестники злодеяния,
признаки обреченности. Кругом ни птиц, ни зверей, ни насекомых. Ветер стонал
в голых сучьях мертвых деревьев, серая трава, склоняясь к земле, шептала ей
свою страшную тайну. И больше ни один звук, ни одно движение не нарушали
мрачного покоя безотрадной равнины.
Я увидел в траве множество разрушенных непогодой камней, некогда
обтесанных рукой человека. Камни растрескались, покрылись мхом, наполовину
ушли в землю. Некоторые лежали плашмя, другие торчали в разные стороны; ни
один не стоял прямо. Очевидно, это были надгробья, но сами могилы уже не
существовали, от них не осталось ни холмиков, ни впадин - время сравняло
все. Кое-где чернели более крупные каменные глыбы: так какая-нибудь
самонадеянная могила, какой-нибудь честолюбивый памятник некогда бросали
тщетный вызов забвению. Такими древними казались эти развалины, эти следы
людского тщеславия, знаки привязанности и благочестия, такими истертыми,
разбитыми и грязными, и до того пустынной, заброшенной и всеми позабытой
была эта местность, что я невольно вообразил себя первооткрывателем
захоронения какого-то доисторического племени, от которого не сохранилось
даже названия.
Углубленный в эти мысли, я совсем забыл обо всех предшествовавших
событиях и вдруг подумал: "Как я сюда попал?"
Минутное размышление - и я нашел разгадку (хотя весьма удручающую) той
таинственности, какой облекла моя фантазия все видимое и слышимое мною. Я
был болен. Я вспомнил, как меня терзала жестокая лихорадка и как, по
рассказам моей семьи, в бреду я беспрестанно требовал свободы и свежего
воздуха, и родные насильно удерживали меня в постели, не давая убежать из
дому. Но я все-таки обманул бдительность врачей и близких и теперь очутился
- но где же? Этого я не знал. Ясно было, что я зашел довольно далеко от
родного города - старинного прославленного города Каркозы.
Ничто не указывало на присутствие здесь человека; не видно было дыма,
не слышно собачьего лая, мычания коров, крика играющих детей - ничего, кроме
тоскливого кладбища, окутанного тайной и ужасом, созданными моим больным
воображением. Неужели у меня снова начинается горячка и не от кого ждать
помощи? Не было ли все окружающее порождением безумия? Я выкрикивал имена
жены и детей, я искал их невидимые руки, пробираясь среди обломков камней по
увядшей, омертвелой траве.
Шум позади заставил меня обернуться. Ко мне приближался хищный зверь -
рысь.
"Если я снова свалюсь в лихорадке здесь, в этой пустыне, рысь меня
растерзает!" - пронеслось у меня в голове.
Я бросился к ней с громкими воплями. Рысь невозмутимо пробежала мимо на
расстоянии вытянутой руки и скрылась за одним из валунов. Минуту спустя
невдалеке, словно из-под земли, вынырнула голова человека, - он поднимался
по склону низкого холма, вершина которого едва возвышалась над окружающей
равниной. Скоро и вся его фигура выросла на фоне серого облака. Его
обнаженное тело покрывала одежда из шкур. Нечесанные волосы висели космами,
длинная борода свалялась. В одной руке он держал лук и стрелы, в другой -
пылающий факел, за которым тянулся хвост черного дыма. Человек ступал
медленно и осторожно, словно боясь провалиться в могилу, скрытую под высокой
травой. Странное видение удивило меня, но не напугало, и, направившись ему
наперерез, я приветствовал его: -Да хранит тебя бог!
Как будто не слыша, он продолжал свой путь, даже не замедлив шага.
-Добрый незнакомец, - продолжал я, - я болен, заблудился. Прошу тебя, укажи
мне дорогу в Каркозу.
Человек прошел мимо и, удаляясь, загорланил дикую песню на незнакомом
мне языке. С ветки полусгнившего дерева зловеще прокричала сова, в отдалении