Анчаров Михаил. Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

   Сколько жен не выдержало, сколько вернувшихся с войны нашли свой дом разрушенным не снаружи, а изнутри, а Нюра всех обманула.
   Вернулся Дунаев, Нюра дверь открыла и улыбнулась медленно.
   - Здравствуй, - сказала. - Соскучился?
   Как будто он с рыбалки пришел.
   - Ага, - сказал Дунаев.
   И сел на вещмешок дух перевести.
   Все соседи притихли, и правые и виноватые, и все старались услышать, что у Дунаевых будет, а ничего весь день не услышали.
   На другое утро мать Сапожникова пришла. Она тогда еще ходила, потому что дожидалась, чтобы Сапожников вернулся и застал ее на ногах. Только потом слегла.
   Мама спросила Дунаева:
   - Вы про Нюру знаете?
   - Знаю, - сказал Дунаев.
   - Она вам всю войну была верная.
   - Да, знаю, знаю, - сказал Дунаев.
   Как же ему было не знать, когда в короткую майскую ночь, еще когда они в постели лежали, Нюра в голос голосила и просила прощения у Дунаева, а он все твердил: "Нюра, дай окно закрою, от людей стыдно". А соседи наутро пришли выпить и помолчать.
   Потому что все слышали, как Нюра просила у Дунаева прощения не за военные верные годы, а за довоенные беспутные.
   И оказалось тогда, что никакая Нюра не глупая, а просто росла медленно, как дерево самшит, и так же медленно взрослела среди неосновательных скороспелок.
   - Ну вот, - сказала мама. - Я же вам всегда говорила… не торопитесь.
   - А я вам всегда верил, - сказал Дунаев.
   - Ну а что такое адап… - спросила Нюра: -..тироваться, - сказал Сапожников. - Это значит привыкнуть…
   Это когда из темноты на свет выходишь, не видишь ничего… Глаз должен к свету привыкнуть.
   "Каламазоо" - это была пузатенькая книжка небольшого формата, оставшаяся на память от отца. На переплете бордового цвета было напечатано выцветшим золотом:
   "Каламазоо рейлвей компани". Это был дореволюционный каталог компании "Каламазоо", выпускавшей инструменты и приспособления для железных дорог. Книжка состояла из коричневатых фотогравюр, изображавших разводные ключи, тиски, рельсы и дрезины.
   И между каждыми двумя картинками имелось несколько листков великолепной писчей бумаги в мелкую клеточку - для записей конкретных мыслей. Книжка была компактная и архаичная, и ее не брало ни время, ни неурядицы, и потому в нее хотелось записывать только начисто, только отстоявшееся, только необычное. Это Сапожников сразу ощутил, когда взял в руки тяжелый томик. И еще название "Каламазоо" будило фантазию. Оно разом напоминало индейское племя на Амазонке и кунсткамеру. То есть это было то, что нужно для ребенка, притаившегося в Сапожникове, которого не сумели убить ни война, ни возраст, ни истребительные набеги возлюбленных, уносивших кусочки сердца, но не умевших затронуть душу. Правда, кроме двух случаев, первый из которых закончился прахом, а второй все еще мчался в бешеном времявороте к чему-то непредсказуемому.
   И тут Дунаев сказал непонятно про что:
   - Как же мы с ними жить будем?
   - С кем? - спросила Нюра.
   И Сапожников тоже хотел спросить, но привык уже, что с Дунаевым не надо торопиться. Дунаев говорил - как бомбу разминировал, а это дело задумчивое.
   - С кем… С немцами, - сказал Дунаев даже с некоторым напором. - С американцами, с японцами.
   А сказал он это в ту пору, когда еще дымилась развалинами и ненавистью отошедшая горячая война и надвигалась холодная. И это впервые тогда услышал Сапожников спокойные слова о будущем, которое только вот теперь начинает стучаться в двери и называется разрядкой международной напряженности.
   Конечно, Дунаев и Сапожников в войну были саперами, только служили в разных частях. Однако Дунаев и в мирной жизни продолжал обезвреживать невидимые мины, а Сапожников по своей недостойной торопливости считал, что все взрыватели уже вывернуты, и очень огорчался, когда оказывалось, что это не так.
   Тайна и предвкушение… тайна и предчувствие… Почему голова у Сапожникова кружилась от счастья, когда он думал о будущем? Многие тогда, после Хиросимы, думали, что все катится в кровавый тупик.
   - Что делать? - по привычке спросил Сапожников у Дунаева.
   - Жить, - ответил Дунаев.
   - Так ведь могут и не дать… - сказала Нюра.
   - Кто?
   - Ну эти, которые с бомбой.
   - Ну-у… - протянул Дунаев, - это все до первой бомбы, которую мы сделаем.
   - Значит, все одно воевать?
   - Не обязательно, - сказал Дунаев. - Обыватель сразу умный станет и забастует…
   Никому ничего не скажет, может, еще больше орать начнет для порядку, а каждый сам по себе, поштучно, саботаж устроит… Жить он хочет, обыватель, негодяй этакий, а? - как бы спросил Дунаев.
   - Обыватель всегда прогресс тормозил, - сказал Сапожников.
   - Вот и сейчас пусть тормозит, ежели прогресс не туда заехал, - сказал Дунаев.
   - Может, это тогда не обыватель вовсе?
   - Дело не в слове…
   - Интересно, - сказала Нюра. - Я тоже замечаю. На вывеске "Воды - соки", а зайдешь - одни ханыги.
   - Кто о чем, а вшивый о бане, - сказал Дунаев. Он похлопал Нюру по мягкому плечу и сказал: - Вот тут этой бомбе и конец.
   И тогда Сапожников решил жить и вернулся к своим конкретно-дефективным мыслям, и они, цепляясь одна за другую, стали громоздиться в какие-то постройки и частично оседать в "Каламазоо". Потому что в те времена к изобретателю относились почти что как к частному предпринимателю, и была популярна идея - сейчас не время изобретателей-одиночек. И эта светлая идея наделала опустошений. И надо было ждать, когда идеи признают производительной силой, а ждать Сапожников не мог, его бы разорвало, и была такая полоса и такая жажда придумывать, что он каждый день высказывал идеи, которые потом назовут "пароход на подводных крыльях, конвертолет и видеозапись". И до сих пор еще в журналах "Техника - молодежи" и "Наука и жизнь" появляются давние, отгоревшие сапожниковские новинки, но уже и многие люди умерли, которым Сапожников мог показать журнал и сказать: "А помните?" - и в доказательство открыть нужную страницу "Каламазоо". А кунсткамеры тогда еще не было, и теперь ее нет.
   Все это кончилось разом, когда разрываемый на части этими конкретными мыслями Сапожников однажды опять услышал тихий взрыв и догадался, что всей этой изобретательской свистопляской должна заведовать в мозгу какая-то сигнальная система, не похожая на известные, которые открыл академик Павлов, - на первую, которая для ощущений, и на вторую, которая заведует речью человеческой. Потому что ведь откуда-то же приходило к Сапожникову неожиданное конкретное видение предметов, которых еще не было в природе или их еще не изобрели, и, стало быть, это какая-то третья система. Третья сигнальная система - назвал ее для себя Сапожников и записал в "Каламазоо", что она заведует вдохновением.
   И это теперь становится известно, что открытия совершаются на эвристическом уровне, а не логическим путем, и даже есть такая наука эвристика, от слова "эврика", которое крикнул Архимед, когда мокрый выскочил из ванны, где он догадался о своем великом законе насчет тела и вытесняемой им жидкости. А в те времена такой науки не было, и слово "вдохновение" отзывалось мистикой, и лучше было бы его не употреблять в разговоре.
   И Сапожников понял, что его начинает заносить в биологию. Это было в сорок восьмом году, и Сапожников ошибочно поступил не в тот институт, а кибернетика считалась адским порождением, придуманным для соблазна честных членов ученого профсоюза.
   - Торопливость и бешенство - это у тебя от отца, - сказала мама. - Раньше, до войны, ты был другим… ты был гармоничным. Торопишься все. Я понимаю, конечно, - жажда жить. Хочешь все наверстать побыстрей.
   - Это понятно, - ответил Сапожников. - Кто-то сказал - если бы Адам вернулся с войны, он бы в раю сорвал все яблоки еще зелеными.
   - Впрочем, бабушка рассказывала, что и отец твой до гражданской войны был другим…
   А при мне это был хотя и сентиментальный, но добрый человек, - сказала мама. - Это сочетание встречается редко, но все же встречается… Доброта предполагает терпение, а сентиментальность требует, чтоб сейчас, сразу же пришло добро, а зло было наказано. А это невозможно. И потому вы очень быстро разочаровываетесь и впадаете в священную ярость… Потому что доброта - это сила, а не слабость, и она самая трудная вещь на свете.
   Вот как говорила мама. Сапожников только глаза таращил. Все в точку.
   - Машины должны работать быстро, чтоб человек мог жить медленно, - сказал Дунаев.
   - Тогда ему в голову такое придет, что он любую машину перекроет и отменит.
   Опять в точку. Потому что Сапожников чувствовал - да, да, так, именно так.
   Сапожников рядом с ними ощущал себя полным идиотом.
   Мама в то время уже не вставала с постели, а Дунаев не вставал со стула возле ее постели, кроме тех случаев, когда его подменяла Нюра или Сапожников.
   - Ма, а как отличить сентиментальность от доброты? - спросил Сапожников.
   - Сентиментальность - это чувство, оно приходит и уходит… а доброта - это позиция, - ответила мама. - Пушкин такой был.
   Да, это так. С матерью и Дунаевым Сапожникову неслыханно повезло.
   - Мама, откуда ты все знаешь? - спросил Сапожников.
   - Если бы я знала все, я бы не была одна, - ответила мама.
 

Глава 23
 
ДАРОМ ИСТРАЧЕННОЕ ВРЕМЯ

   Сапожников приехал в Киев, потому что он придумал вечный двигатель.
   Ну конечно же, колесо! Полый диск с хитростью.
   Если внутрь запустить пары аммиака и начать вращать диск, то от центробежной силы аммиак начнет сжиматься. И если края диска охладить, то аммиак станет жидким. И если теперь приоткрыть косую щель на краю диска, то аммиак выплеснется реактивной струей. Потому что, становясь паром, начнет вращать диск. А если пар этот собрать и снова охладить, то можно снова напускать его в диск, и диск будет вращаться. И никакой вони, никаких газов выхлопных и никакой траты горючего, потому что ничего не горит. Замкнутый цикл. Собирать, охлаждать, сжимать центробегом, выпускать в камеру - и все сначала. Откуда берется энергия? От малой разницы температур между воздухом и водой, или для автономного двигателя использовать холодильную трубку, ну, это отдельная проблема, не Сапожников ее выдумал. Кому интересно, могут посмотреть в справочнике.
   Это принцип. А конструкции могут быть разные. Сложность в многочисленности точек разогрева и охлаждения, которые никак не удавалось скоординировать в расчетах.
   Где греть? Где охлаждать? Как отделить одно от другого? И это запутывало конструкцию и термодинамические расчеты.
   Проще было изготовить, искать в материале, на модели. Но для этого нужны были база и деньги. Пугало, казалось чересчур просто и чересчур похоже на вечный двигатель. Хотя источник энергии был. Только не верили в его доступность и силу.
   Вся новинка была в диске и вращении.
   А Сапожников придумал это по аналогии с сердцем. Оно сжимается, выплескивает струю крови, которая энергетически обогащается в легких и снова возвращается в пульсирующее сердце.
   Он вообще считал этот цикл универсальным, считал его аналогом и микро-, и макро-, и мегавселенной и всюду искал пульсацию: выплеснутый поток - обогащение - возврат к пульсирующему двигателю.
   Сначала были компрессоры, которые жрали много энергии. Диск и беспроигрышное центробежное сжатие пришли потом.
   Мы все объяснили на пальцах. Кому интересно, тот прочел. Кому неинтересно - пропустил.
   Идем дальше. Дальше нормально - про войну и про любовь, характеры, конфликты, все, что положено, все как у людей.
   В ресторане гостиницы сидели люди и разглядывали тех, кто вновь приходил.
   Еда шла вяло, музыки еще не было, и новенькие проходили под взглядами тех, кто пришел раньше, как члены президиума на сцену. Официант показывал им, куда сесть, и они тоже начинали глазеть на новичков, притворяясь старожилами.
   - Все как на совещании, - сказал Сапожников. - Специалист от неспециалиста отличается тем, что раньше за столик сел.
   У Сапожникова глаза слипались.
   Барбарисов сказал, что пить не будет, но потом сказал, что будет пить.
   Сапожникову хотелось спать, и скатерть была как фанера, и салфетка фанерная. Да еще галстук. Он опять начал носить галстук. Он думал: "Вот, может быть, музыканты придут, тогда я встряхнусь".
   - Пошли с нами в гости, - сказал Сапожников официантке. - Мы куда-нибудь пойдем, и вы с нами.
   - И еще "столичной" бутылку! - прокричал Барбарисов, потому что стало совсем шумно.
   - Мало, пожалуй, - сказал Васька.
   - Я пить не буду, - сказал Сапожников. - Я засну.
   - Я по гостям не хожу, - сказала официантка. - Я дома сижу. Мне гости - вот они у меня где, гости. Сегодня КВН будут показывать. Наш город с соседним сражается.
   "Капитаны, капитаны, мы противника берем улыбкой в плен"… "Столичной" не будет, будет "российская". А вы веселые.
   - Ну, как ты ко всему этому относишься? - спросил Сапожников у Барбарисова.
   - Все прекрасно, не кисни, Сапожников. Все прекрасно. И минеральной парочку…
   Мы напишем манускрипт, и все будет прекрасно.
   А потом они наперебой стали говорить официантке комплименты в развязной форме и выпендривались друг перед другом.
   - У вас что, неудача какая-нибудь? - спросила она.
   - Мы сами этого еще знаем, - ответил Барбарисов.
   Тогда она ушла. Ноги у нее были красивые, бедра у нее были красивые, и все посетители провожали ее отрицательными глазами.
   - Знаем, - сказал Сапожников. - Скорее всего, удача. Но противная. Мы доказали свое "я". Всех там расколошматили, и решено продолжать работу. Хотя и они и мы понимаем, что никто больше этим заниматься не станет, и нас спустят на тормозах.
   Правильно я говорю? И самое главное - я рад, что все рухнуло. Только времени жаль и самолюбие страдает.
   - Не только времени, - поправил Барбарисов.
   И видно было, как он жалел, что связался с Сапожниковым и поставил не на того коня. Ему было стыдно, что он так опростоволосился, и поэтому он улыбался ласково. И еще его раздражало, что Сапожникову было наплевать на поражение.
   Получалось, что Сапожников не тонул, и Барбарисов не стоял на берегу, и сочувствовать было некому, и от этого Барбарисов был не в порядке. Получалось, что Сапожников всех облапошил - не страдает, и точка.
   Конечно, совещание кончилось крахом всей барбарисово-сапожниковской затеи.
   - В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань, - сказал профессор Филидоров. И Сапожников понял так, что трепетная лань - это Барбарисов или, в крайнем случае, он, Сапожников, но оказалось, что Филидоров имел, в виду себя.
   Он лань. Потому что Сапожников в ответ на простые вопросы мямлил и раздражающе нарушал тон демократической бодрости и деловитости - папиросы "Казбек", товарищи, откройте фрамугу, короче, будем придерживаться регламента, Василий Федорович хочет сказать, не хочет? Переходим к следующему вопросу. А на вопросы сложные, где сам черт ногу сломит, где в загадочной полутьме мерцал профессор Филидоров, освещая собравшихся улыбкой чеширского кота, - на эти вопросы Сапожников отвечал с легкомысленной радостью и неприлично четко. И вот пожалуйте: Филидоров - трепетная лань.
   - Товарищи! Товарищи! - сказал председатель, покосившись на Сапожникова. - Не будем переходить на личности.
   И Сапожников понял, что его обозвали конем. "Эх, если бы так", - взгрустнул он и неожиданно приободрился и вдруг объяснил собранию то, что его мучило всю дорогу.
   Что он пас, и что если идея сама себя не может защитить, то вся эта затея, в которую он влез с Барбарисовым и на которую он, Сапожников, возлагал столько надежд, гроша ломаного не стоит. Лично он пас. Все это было хорошо раньше, когда он надрывался до обмороков и гнал к сроку листы, листы, чуть ли не молился по ночам, чтобы очередное влиятельное лицо обратило к ним свое влиятельное лицо, и сам, теряя надежду, старался пробудить таковую у Барбарисова, который, поскуливая от ужаса, учил его жить.
   - Ты игрок, - говорил Барбарисов. - Ты игрок, а я инженер.
   - Я человек, - говорил Сапожников, - а ты…
   - Инженер, - быстро и упрямо говорил Барбарисов, чтобы не дать произнести Сапожникову какое-нибудь непоправимое слово.
   Разве растение знает, зачем оно привлекает бабочку? Не то страшно, что человек произошел от обезьяны, страшно, если он ею останется. Почему история человечества наполнена воплями изобретателей? Что это? Почему? Почему изобретению сопротивляются именно те, кому оно должно принести пользу? Почему любое изобретение, любое, не выполнить в одном экземпляре, не поставить в кунсткамеру, пусть оно работает вхолостую и будет всегда под рукой на случай промышленной нужды? Почему, черт возьми, губят веру патриота в то, что отечество любит его при жизни, а не после смерти?
   - Если сильный человек знает, что он сильный, - это еще не сильный, - сказал Васька. - Вот если сильный не знает, что он сильный, тогда он сильный;
   - Я бы с вами пошел, - сказал Барбарисов, - Мне даже очень хочется. Но надо позвонить домой. Я могу это сделать из вашего номера, Вася?
   Освободился Сапожников, и теперь его в бутылку никакими заклинаниями не загонишь и не заманишь.
   Заиграла музыка, и Сапожников очнулся от сообразительности.
   За их столом уже давно сидел профессор Филидоров со своими. Толя - кандидат наук.
   И сочувственно-спокойный Глеб. Как будто и не они сегодня утопили абсолютный двигатель Сапожникова - Барбарисова, впрочем, теперь уже только Сапожникова.
   - Вы же прекрасный электроник, - сказал Филидоров. - Мы же с вами встречались в Северном, помните, несколько лет назад? Зачем вам понадобилось лезть в термодинамику?
   - И в литературу, - сказал Глеб. - Вернее, в фантастику… Сапожников не электроник. Он народный умелец. Он книжку написал "Механический мышонок". Про машину времени. Не читали?
   - Нет. Фантастика не литература, - сказал Филидоров. - Фантастика - логическая модель, разбитая на голоса. Для оживления.
   - Восемь, - сказал Сапожников.
   - Не понимаю.
   - Восемь лет назад мы встречались. Я помню точно, - сказал Сапожников. - Я не электроник, я наладчик. Я обслуживаю весь белый свет. -…Все объемно, - сказал Толя, кандидат наук, когда уже охрипли от спора. - Только объем и есть.
   - Строго говоря, объема тоже нет, - неожиданно сказал молчавший до этого Сапожников.
   На него посмотрели озадаченно.
   - Вихри, - сказал Сапожников. - Вихри есть… Система пульсирующих вихрей… возникающих в потоке праматерии… вытекающей из пульсирующего центра вселенной..
   А дальше еще не знаю.
   - Да-а? - длинно спросил Толя. - И давно вы до этого додумались?
   - Давно, - сказал Сапожников. - В сорок седьмом году додумался…
   До этого момента разговор шел довольно мирно.
   Барбарисов уехал в Москву, а Сапожников собирался ехать завтра с археологами.
   Эпоха индустриализации кончалась, и Барбарисов никак не мог поверить, что научно-техническая революция относится к нему иронически. Но впереди брезжила эпоха, которой еще имени никто не придумал, ей понадобятся несуразные люди вроде Сапожникова, если, конечно, они к тому времени не передохнут в райских садах квантовой механики и теории информации. Но есть серьезное предположение, что выживут.
   А вот и немецкая певица. Она как бы шла навстречу Сапожникову, производя впечатление неустойчивости. Она состояла из туфель, длинных ног, длинных бус, длинной шеи, длинного лица, длинных серег, короткого платья и волос, и вся эта неустойчивая постройка покачивалась и пела под музыку немецкую песенку про Унтер-ден-Линден и голубей. А впереди нее пели девицы, такие хорошие девчата, если смотреть на всех сразу. А по отдельности Сапожников смотреть не хотел. Как посмотришь по отдельности - проблемы.
   Сапожников в балете больше всего любил кордебалет, ансамбли любил, толпу на улице. Когда он разглядывал вид, у него появлялась мечта о человеке, а когда сталкивался с индивидом, эта мечта помаленьку усыхала от реальных поправок. А в жизни, как и в поэзии, важна не ученость, а мудрость.
   Мудрости не хватало Сапожникову. Вот в чем штука. А как мы с вами понимаем, на каждом уровне знания своя мудрость, важно, чтобы они совпадали по времени и по фазе. Иначе беда.
   А теперь знаменитый эстрадный певец пел и разливался, и вслед Сапожникову летели слова "в синем просторе", "корабли", "космос", "жди", "очи любимых", "плещет волна", "клубится", "Экзюпери"… Сапожников подумал, что, если бы певца звали Пупсин или Антилопов, он бы не был так популярен.
   Так давайте же веселиться, по крайней мере. А веселье-то все скучней. "Улыбку дарит мне", - пел Пупсин. "С солнцем я и ты", - пел Антилопов. С чего бы это? Не с того ли, что перспектив у веселья не видно? Сапожников помнит - веселье было как перышко на ветру, передышка между боями, как ласточка той весны, которая придет после ледового побоища, как обещание. А теперь веселись каждый день, войны-то нет. Так вот веселишься, веселишься, да и заплачешь. Ну, тут как тут лезут из щелей пьяные тарзаны и вопят у пивных: "Раньше лучше было!.." Это когда же раньше? Когда война? Когда живых людей убивали?
   Вот и выходит, что для хорошей жизни никто не готов. Потому что как ни определяй хорошую жизнь, а не уйдешь от того, что хорошая жизнь - это когда приятно. Еда есть, крыша над головой, одежда - что еще? Искусство? Ну конечно, это дело великое. Дело-то великое, да великого сделано пока мало. Как же выглядит все-таки хорошая жизнь? Позанимался физкультурой, конечно, бегом от инфаркта, стишки почитал - и все? Как же все-таки выглядит хорошая жизнь?
   Нужно, чтобы ты мне нравился до смерти, а я тебе, а мы бы с тобой остальным, а остальные нам. Если мы друг другу не поправимся, как же мы хотим, чтобы нам жизнь понравилась? А ведь не нравимся мы друг другу. Вот правда. А если нравимся, то на минутку. Короткое дыхание у нашего дружелюбия. Вот правда.
   - Ученые все думают, как с нами поступить, - сказал Сапожников, когда притащил конфеты. - Но сегодняшняя мысль всего лишь рациональна. Ей проблемы не охватить.
   - Что же вы предлагаете? - спросил Филидоров. - Возврат к природе?
   - Нет, - сказал Сапожников. - Нужен возврат к природе человека счастливого.
   - Хомо сапиенс - это человек разумный… А человек счастливый по-латыни как будет? - спросил Толя.
   - По-латыни я не умею, - сказал Сапожников.
   - Хоть бы соврал что-нибудь красиво, - лениво сказал Глеб, - а мы бы поверили, что так может быть, и попробовали бы сделать. А то умничаешь, умничаешь.
   Сплошное "Горе от ума". Всякое горе - от ума. (И тогда Сапожников впервые на него внимательно посмотрел.) Чересчур вы все умные. Поэтому Софья и выбрала Молчалина, а не Чацкого.
   - Это верно, - сказал Сапожников. - Софья выбрала Молчалина, а Нина Чавчавадзе - Грибоедова.
   - Не надо, - поморщился Глеб. - Не надо.
   "Почва вокруг меня была иссушена. - Сапожников на минуту перестал слышать разговор. - Но я протянул свои корни, и они нащупали свежую почву. И вот в этот момент мои корни встретились и сплелись с их корнями…" - Меня всю жизнь грабили и спасибо не говорили. А когда я хотел давать, вот как сегодня, у меня не брали. Прощайте, - сказал Сапожников.
   Сапожникову казалось, что все это происходит не с ним, а в какой-то книжке, которую тихонько читаешь на уроке и можешь отложить, когда станет страшно, и выйти на переменку, когда зазвенит звонок. Но звонок не звенит почему-то.
   Когда садились в поезд, Сапожников был уже совсем хорош.
   Мы ждем, когда на товаре будет написано "окончательно - замечательно", и толпимся у одного прилавка. А на соседнем стынут другие, которыми неизвестно как пользоваться. Понимаете? Это рассказ о человеке, который изобрел, как надо изобретать, и считает, что это может делать каждый.
 

Глава 24
 
ЗАПАЛЬНЫЙ ШНУР

   Конечно, институт - это институт. Там мозги взбудоражены, и заодно еще там и учатся.
   Но в институт полагается поступать после школы, а не после войны.
   Сидят рядом с тобой на лекции чудные собой ребята, все умные, все попали в институт, все могут вычислить и тебя уважают. Весь первый курс уважают, а перед весенней сессией не очень уважают. Стыдно фронтовику шпаргалки в столе перелистывать. Почему стыдно - неизвестно. Но стыдно. А провалиться нельзя.
   Лишат стипендии. А лишат стипендии - будешь искать халтуру, иначе не выжить. А найдешь - то придется делать на совесть, даром не платят. А учиться когда? Уже следующая весенняя сессия тишиной звенит. А тут еще гонор у вояк - наши не хуже ваших; вы можете, и мы можем. А что можем? Зубрить? Но ведь это же невозможно - зубрить? Зубрить невозможно! Нельзя сначала вызубрить жизнь, а потом жить! Уже есть справочники на все случаи жизни, а что понадобится, запомнится само! Помнит без доказательств надо только таблицу умножения, а все остальное надо понять.
   - Нюра!
   - Ай?
   - Ты в колдовство веришь?
   - Во что?
   - Колдовство есть? - спросил Сапожников.
   - А как же!.. - ответила Нюра. - Колесо вверх по дороге покатилось. Или бочка. А то еще свинья в овсах Свояк верхом ехал вечером и на нее наехал. Он ее палкой, а она в подворотню. Просочилась… А у соседки утром синяк. Это еще в Калязине было… Колдовство свое колдун перед смертью через веник передает… А то еще соседская бабка четыре дня маялась, помереть не могла. Две доски в потолке выломали - через два часа отошла… Если нож в притолоку воткнуть, то колдунья из гостей выйти не может… Я еще девушкой была, случай был… она взмолилась - отпустите, девки. А девки не знают. А брат вернулся, нож вытащил. Она взяла сумку и вышла… У колдунов, как чирей, назревает зло. Чтобы избавиться - делают зло. Чирей лопается. Если колдун со зла чего хочет - ничего не выходит, если ласково - зло получается. Алферов Иван ягненка в лесу подобрал, на лошадь положил, лошадь потеет. Смотрит - ноги у ягненка по земле волочатся, тонкие выросли. С лошади скинул, выстрелил - его нет… А у Печатновых было: сука при пахоте прыгает, лошадь за губы хватает. Печатнов встал, тпру! - а это его жена обернулась. Она могла. Ножи разложит, через них перекатится - пестрая собака…