Анчаров Михаил. Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

   - Я тебя правильно понял? - спросил он.
   - Иди к телефону, - крикнула Нюра, - иди!
   - Я не трус, Нюра. - Сапожников поднялся и вытер лицо. - Я просто забыл, что надо быть храбрым.
   Он вышел за перегородку, пузатую от сквозняка, и Нюра слышала, как захрипел и защелкал телефонный диск.
   - Междугородная? Я бы хотел заказать разговор с Ригой…
   - Не дрейфь, суслик! - тихонько сказала Нюра.
   Но он расслышал, конечно.
   - Ах, черт возьми, - сказал там, за перегородкой, Сапожников. - Я слышу родимый голос. Спасибо, сержант.
   - Почему сержант? - тихонько спросила Нюра.
   - Да… - сказал Сапожников. - Слушаю… Вика? Да… Это я… Ты можешь вырваться на денек?.. Ладно. Жду. Ни о чем другом думать не могу… Да, кончили, кончили… отбой.
   Он положил трубку, и Нюра слышала, как он сказал:
   - Что я наделал?
   Нюра тоже что-то сказала, но Сапожников не расслышал на этот раз.
   Давайте сделаем затемнение.
   И в этом затемнении Сапожников провел сутки, весь закостенев от ожидания, ходил по магазинам, подарков и антикварным, наталкиваясь на людей, - искал тяжелый цыганский браслет, твердо зная, что нужен именно такой, и не нашел его и даже сам начал делать его из куска латуни, пока не опомнился и не увидел, что у него выходит не браслет, а скорее наручник, и догадался, что барельеф из сплетенных трав и танцующих менад, который стоял у него перед глазами, видимо, должен все-таки делать скульптор, и желательно древнегреческий, и тут он испытал счастье, потому что ночь прошла, и был розовый ледяной рассвет и еще куча времени на то, чтобы побриться, одеться и вымести из комнаты медные опилки. И тут он вспомнил, что до Внукова дорога в тысячу верст и надо еще искать такси, и вылетел пулей из дома.
   Такси он нашел сразу и разбудил водителя, который спал на сиденье, накрывшись журналом "Спортивная жизнь России". Всю дорогу до Внукова они летели по розовой дороге, в щель окна ножом входил ледяной ветер осени, и Сапожников разговаривал и разговаривал не переставая, и стрелка на часах то делала гигантские скачки, то застывала на месте, и Сапожников разговаривал и разговаривал, как контуженый.
   А когда они влетели и развернулись у аэровокзала, Сапожников сразу стал железный и предусмотрительный, и хотя машин и автобусов было полно на площади, но ведь их могли расхватать пассажиры бесчисленных самолетов, ревущих на полосе и гудящих в воздухе. Поэтому Сапожников дал водителю трешку и велел запомнить его в лицо, потом вернулся и сказал ему еще одну свою примету - зеленая кожаная куртка с вязаным воротником и манжетами, на "молнии", и дал еще трешку, потом вернулся и хотел дать еще трешку, чтобы наверняка, но водитель сказал "не надо" и трешку не взял. Тогда Сапожников обошел весь зал ожидания, и проверил все ходы и выходы, и получил информацию у всех весовщиков, кассиров и вахтеров, а также в справочном бюро устно и на матовом экране, нажав кнопку, пока методом исключений не выяснил, что все пассажиры, все как есть, входят только в одну дверь и самолет из Риги не запаздывает. После этого он обнаружил, что сидит у стеклянной двери на столе и сидеть ему неудобно, он сидит на купленном букете, потому что всегда стеснялся цветов.
   Он еще успел купить второй букет, и его чуть не постигла такая же участь, и, ничего не стесняясь, встал у двери и тридцать семь минут приставал ко всем прибывающим - не из Риги ли они. Взревывали, гудели и кашляли моторы, слепяще покачивались винты, болтались прозрачные двери вокзала, и Сапожников выскочил на летное поле и побежал навстречу редкой цепочке людей, потому что, как только перестал вглядываться в дальние лица, сразу узнал походку Вики - она шла осторожно, как по булыжнику.
   Он остановился потому, что понял - сейчас потеряет сознание. Он когда-то читал о таком в одной средневековой новелле, как любовники теряли сознание при виде друг друга, но там не было написано, что до этого они ничего не ели двое суток, а один из них пытался сделать цыганский браслет из снарядной гильзы от сорокапятки, служившей ему пепельницей. Они кинулись навстречу, обхватили друг друга руками и застыли. Сапожниковский букет нелепо торчал у Вики за спиной, и гул самолетов постепенно затихал. Потом Сапожников прямо ей в лицо сказал:
   - Здравствуй.
   И она ему в лицо сказала:
   - Здравствуй.
   Он взял ее сумку, она взяла его букет, и они пошли к вокзалу, ничего не стесняясь, и Сапожникову даже хотелось нести эту сумку в зубах, но этого совершенно не требовалось. И когда они сели в машину, и водитель, растроганно сопя, глядел на них в зеркальце, и Вика сидела рядом, и они проезжали по знакомым улицам, Сапожников заулыбался и понял, что он мертвый и что все пропало.
   Совсем мертвый, и надо немедленно об этом сказать. Потому что он еще сутки назад боялся, что увидит сходство и этого не перенести, а сейчас, когда они ехали по всем местам, где ездили с другой тысячу раз, он увидел - с ним сидит совершенно незнакомая хорошая девушка, которая приехала по его вызову и которая там, в Риге, была слишком похожа на другую, потому что он и потом, куда бы ни приезжал, всюду видел другую, потому что он смутно верил, что она куда-то переехала и живет, но только не в Москве, в Москве ее не было. Так.
   Потом они тут же по пути в пустой центральной кассе взяли билет в Ригу сегодня на вечер и как-то провели день после того, как Сапожников все рассказал, и даже обедали в "Софии", но ничего есть было нельзя, потому что еда состояла из медных опилок и стекла.
   Они еще раз сели в машину и въехали в серые сумерки, по дороге Сапожников купил две плетеные бутылки гамзы, ей на память и Барбарисову, и, когда стемнело на аэродроме, пошли на летное поле к серебристой туше с передвижными ступеньками и пробивались сквозь команду латвийских баскетболисток, которые опоздали на предыдущий рейс, и их обоих бросало в холод при мысли о том, что может не хватить мест и продлиться эта мука. И пробились. У самого трапа Сапожников сказал:
   - Так… все…
   - Да.
   Она поднялась по трапу, дверь закрылась. Сапожников прошел под крылом не оглядываясь, и его до входа в вокзал преследовал трап с мотором и на колесиках.
   Сапожников пошел в вокзальный ресторан и сильно отметил конец отпуска под музыку радиолы, которая гремела, потому что в нее кидали пятаки.
   Радиола играла буйную мелодию "О, мадам", и из кинофильма "Путь к причалу", и многое другое интересное.
   Гуськом появлялись официантки с подносами, и каждая ставила перед Сапожниковым тарелки. Официантки двигались по кругу, и, когда последняя ставила тарелку, первая ее тут же убирала, а за ней вторая и остальные. Сапожников сидел неподвижно, и официантки ушли под музыку "Очи черные".
   Сапожников лег щекой на стол и увидел того пьяницу, который месяц назад обозвал его богом. "Куда ж ты прешься, японский бог!" - сказал ему пьяница, и Сапожников понял, что стал богом, и его узнают в очередях.
   И тут опять загремела радиола, официантки начали танцевать танец пингвинов, а толстый пьяница стал яростно крутить твист. Потом строй официанток и гостей, красиво вскидывая ноги, прошел за спиной Сапожникова, и ресторан закрылся. А Сапожников почти протрезвел и спустился в ночной буфет, по дороге врезаясь в шествие прибывающих пассажиров.
 

Глава 11
 
КОЛДОВСТВО

   В соседней школе девятиклассник застрелился. Дядя у него военный. Приехал в командировку, остановился ночевать, а утром выстрел - так рассказывали.
   Племянника в больницу. Дядьку до выяснения. Долго выясняли. Но племянник выжил и рассказал, как было дело. Дядю выпустили, а дело было так, что племянник стрелялся из-за любви.
   Сапожников никак не мог постигнуть, что значит из-за любви. Но дело-то, оказывается, не в любви, а в вероломстве. Она сначала с этим племянником была, а потом не захотела с ним быть, с племянником. Сапожникову показали ее. Волосы пушистые, белокурые, а нос тонкий. Волейболистка. Глинский сказал:
   - Ее все лапают.
   - А ты откуда знаешь?
   - И я.
   - Слушай, - перебил Сапожников Глинского, - откуда у тебя шары никелированные?
   - От бильярда.
   - Это же подшипники…
   - Не знаю… В парке бильярд сломали, а шары разобрали, кто успел. Я успел. Я три штуки спер. А тебе подшипники зачем?
   - Бумагу прожигают, - сказал Сапожников. - Если с двух сторон по бумаге кокнуть - прожигают.
   - Покажи.
   Сапожников показал. На тетрадном листе появилась дырка.
   - Где ж прожигает? Пробил, и все. Как гвоздем, - сказал Глинский.
   - А ты понюхай, - сказал Сапожников и еще раз кокнул.
   Глинский понюхал.
   - Паленым пахнет.
   - Значит, он из-за тебя стрелялся? - спросил Сапожников.
   - Нет… Ее все лапают.
   - А Никонову? - спросил Сапожников.
   - Нет.
   - Почему?
   - Она отличница, - сказал Глинский.
   Ночь.
   - Она от тебя без ума, - сказал Глинский.
   - Без кого? - спросил Сапожников.
   Переулок темный-темный, а впереди освещенная улица.
   - Она так говорит, - сказал Глинский. - Она говорит, что ты ее околдовал.
   - А кому говорит?
   - Всем. А хочешь ее спасти? - спросил Глинский. - Я уже спасал.
   - Никонову?
   - Нет. Вообще. Двое сговариваются. Одни пристает, а другой спасает. Хочешь Никонову спасти от меня?
   - А зачем?
   - Они героев любят. Я пристану, а ты спасешь. Только в темноте. А то она в школе на меня скажет.
   - А почему они героев любят? - спросил Сапожников.
   - А ты нет, что ли?
   - Я их никогда не видел, - сказал Сапожников.
   Никонова сказала глухим голосом:
   - Ну тебе чего?.. Тебе чего?.. Пусти, ой, мама!.. Мама!
   Сапожников перебежал улицу и схватил Глинского поперек живота. Он оглянулся и уперся Сапожникову ладонью в нос. Сапожников отпустил его. Никонова побежала.
   Глинский за ней. Сапожников за ним. Глинский обернулся и ударил его в лицо.
   Сапожников поднялся с земли. Глинский схватил его за горло. Тогда Сапожников провел два апперкота ему в живот, а головой ударил ему в скулу. Глинский обмяк.
   - Пошли, - сказал Сапожников.
   И они с Никоновой вышли из переулка на светлую улицу.
   Под фонарем стоял дрожащий, но совершенно целый Глинский.
   - Ребята, вы откуда? - нереальным голосом спросил он.
   - Там ко мне кто-то пристал, - сказала дрожащая Никонова, - а Сапожников меня спас.
   - А кого же ты бил? - спросил дрожащий Глинский.
   - Не знаю… - ответил дрожащий Сапожников.
   - Будешь мне по физике объяснять? - спросила Никонова.
   - Буду, - ответил Сапожников.
   А они как раз тогда магниты проходили. Электромагнитную индукцию. Это когда одни магниты постоянные, а другие не постоянные.
   Мама сказала:
   - Она хорошая девочка, но не твоя.
   - Почему?
   - В ней колдовства нет, - сказала мама.
   - А во мне есть, - сказал Сапожников.
   - Кто тебе сказал? - спросила мама.
   - Никонова.
   - Это не твое колдовство, - сказала мама, - а ее самолюбие. Она перепутала.
   - А в тебе колдовство есть?
   - Было. Но пропало, - сказала мама.
   - Почему?
   - Потому что я его на твоего отца истратила.
   На Сапожникова иногда вдруг накатывало. Вдруг он застывал и отключался. Он не переставал видеть, и сознание его было отчетливо, но что-то в нем самом, внутри него, будто слышало движение невидимое. И если кто-нибудь в этот момент задавал ему вопрос, он, конечно, отвечал невпопад. Удивительно было другое. Эти ответы сапожниковские потом странным образом подтверждались. А это раздражало.
   Математику теперь преподавала завуч, а прежний учитель вел физику. И теперь Сапожникову приходилось круто. Завуч не любила Сапожникова, а Сапожников не любил завуча. Она ему мешала думать. Еще по устному счету, нет чтобы сложить пять плюс семь равняется двенадцати, - он воображал столбик из пяти кубиков, надстраивал еще семь штук и, когда два вылетали поверх десяти, говорил - двенадцать. Казалось бы, Сапожников и завуч должны были ладить, потому что для завуча большинство вещей состояло из кубиков. А все остальное было отклонение.
   Но и отклонение можно было разбить на мелкие кубики, а если все равно получались отклонения, их можно было опять раздробить и так и далее. А до каких пор?
   - Пока они не станут круглыми, - сказал Сапожников.
   - То есть? - спросила завуч.
   А как раз тогда проходили понятие "бесконечность", и если делить без конца, получаются частицы, из которых эти кубики состоят.
   - Ну и что? - раздраженно спросила завуч. - Это физика. А к математике какое это имеет отношение?
   - Математика ведь тоже для жизни?
   - Начинается… Ну и что?
   Завуч хотела загнать его в угол. Вид Сапожникова вызывал у нее тоску и отвращение.
   - А в жизни частицы мечутся хаотически. Броуново движение.
   - Ну и что?
   - А когда они сталкиваются, они друг о друга стачиваются. Как галька морская.
   - Во-первых, кто тебе это сказал? А во-вторых, как же ты из круглых частиц сложишь граненые? Кристалл, к примеру?
   - Приблизительно.
   - Кристалл? Приблизительно?.. Сапожников!
   В общем, для Сапожникова противоречие между математикой и физикой было такое же, как в свое время между физикой и законом божьим. Можно, конечно, вычислить, сколько ангелов поместится на острие иглы, но для этого надо доказать, что ангелы существуют. А пока это предположение не доказано, то и вычислять нечего.
   Мозг у Сапожникова был грубо материалистический, и ничто научно-возвышенное в нем не помещалось, а вернее, не удерживалось.
   Сапожникову как объяснили, что весь мир состоит из материи, так он сразу и понял, что материя должна как-нибудь выглядеть. А всякие там кванты света, которые одновременно и частица и волна, его начисто не устраивали, и он полагал, что, значит, как теперь говорят, модель еще не придумана, и уж он-то, если понадобится, конечно, придумает наверняка. До сих пор у него нужды не возникало.
   - Твердое тело, жидкое тело, газообразное тело, - зудело у него в ушах услышанное в школе.
   - А дальше что?
   - А дальше пустота, - сказал учитель.
   - А в пустоте что?
   - Ничего.
   - Значит, мир состоят не только из материи?
   - А из чего же еще? - спросил учитель.
   - И из пустоты, - сказал Сапожников.
   - Пустота - это не вещество, это пространство, ничем не заполненное, - сказал учитель. - Потому в космосе так холодно, почти абсолютный нуль. Нет частиц, которые сталкивались бы.
   - Значит, движению тел ничто там не мешает?
   - Вот именно.
   - Почему же тогда все планеты и звезды не собрались в одну кучу?
   - А почему они должны собраться?
   - Закон Ньютона…
   - Должны были упасть друг на друга.
   - Ну ты же не веришь в притяжение, - сказала завуч.
   - Но вы же верите?
   - Останешься после уроков.
   - Хорошо, - сказал Сапожников.
   Сапожников считал, что всякая материя должна как-нибудь выглядеть. А что никак не выглядит, то и не материя. А раз не материя, то этого и нет вовсе.
   - А совесть, а мораль, а чувства?
   - Что чувства?
   - Они же никак не выглядят. Значит, нематериальны.
   - Почему? Раз я что-то чувствую, значит, что-то происходит, значит, что-то влияет на что-то, значит, какие-то частицы сталкиваются или колеблются, самая материя и есть, - сказал Сапожников. - А если не колеблются и не сталкиваются, никаких чувств нет, одно вранье. Все рано или поздно объяснится.
   - Какое грубое воображение у этого мальчика, - сказала завуч. - Даже странно в таком возрасте. Ничего святого…
   - А что такое святое? - спросил Сапожников.
   - Святое, милый друг, это когда люди что-нибудь считают высоким… идеальным…
   Может быть, тебе и это объяснять надо? - спросил учитель.
   - Не надо.
   - Ты, случайно, не марсианин? - спросила завуч. - Ах да, ты из Калязина… Такие понятия надо всасывать с молоком матери.
   - Значит, понятия - это вещества? - спросил Сапожников.
   И так во всем. Кстати, это был первый раз, когда Сапожникова спросили, не марсианин ли он. Потом его спрашивали не раз. Но он не признавался. Говорил "я и сам не знаю".
   - Фокусник ты, - сказал учитель после педсовета, где обсуждалась судьба Сапожникова, - фокусник ты. Зачем делаешь вид, что не понимаешь, о чем речь? Ты всерьез думаешь, что математика не нужна? Да без нее в физике ни шагу.
   - Наверное, - сказал Сапожников.
   - А зачем завуча дразнишь? Зачем сказал, что можешь решить теорему Ферма?
   - Могу. Частично, - сказал Сапожников.
   - Ну вот, опять за свое - триста лет академики решить не могут.
   - Они сложно решают. А Ферма написал, что нашел простое решение. Я же читал.
   Правда, могу. Не для всех чисел. Для некоторых.
   - Да ты сдачу в магазине толком не можешь подсчитать! Что я не знаю?
   - Я округляю.
   - А для каких чисел можешь решить? - спросил учитель.
   - Для Пифагоровых.
   - То есть?
   - Ну, который квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Для других не пробовал.
   - Ну?
   - Ну, например, три в квадрате плюс четыре в квадрате равно пять в квадрате. Так?
   - Ну? - нетерпеливо спросил учитель.
   - Ну вот, для таких чисел из которых получается это равенство, могу доказать.
   - Что именно?
   - Что от этих чисел все другие степени - кубы, четвертые и так далее - никогда не дадут равенства.
   - Ну-ка, давай на доске.
   Перешли к доске.
   - Давай по порядку, - сказал учитель. - Сначала саму теорему. Надо доказать, что а в степени n плюс b в степени n никогда не равняется с в степени n, при n больше двух - пишу an+bn не равно cn при n больше двух.
   - Ага, - сказал Сапожников.
   - Ну и как ты это доказываешь.
   - Только для Пифагоровых, - сказал Сапожников. - Для других не пробовал.
   - Да, да, не тяни.
   - А вот так - 33+43#53- могу доказать, что не равняется.
   - Господи, не тяни.
   Сапожников вдруг остановился и выпучил глаза:
   - Да что ты. Ведь триста лет ждали… А если сейчас все решится вдруг…
   - Да что ты за человек?! - крикнул учитель.
   - Каждая степень - это умножение, так? - сказал Сапожников.
   - Так.
   - А каждое умножение - это сложение, так?
   - То есть?.. Ну, можно сказать и так. И что из этого вытекает?
   - А то вытекает, что 33+43#53можно записать так: 32+32+32+42+42+42+42#52+52+52+52+52, а теперь по обеим сторонам можно вычеркивать по Пифагорову равенству.
   - Ну вычеркивай.
   Сапожников стал вычеркивать поштучно. Начал с левой стороны, потом перешел на правую, и когда все тройки квадратные с левой стороны кончились, то осталась одна четверка квадратная, а с правой остались две пятерки квадратные: 42#52+52.
   - Лихо, - сказал учитель.
   - И всегда так, - сказал Сапожников. - Когда степень больше двух… Если начинать вычеркивать, то слева материал быстрей кончается, а справа еще остается.
   Это же очевидно.
   - Мне надо подумать, - сказал учитель..
   Он ушел думать. Думал, думал, думал, а потом на педсовете сказал:
   - Этого мальчика нельзя трогать. Надо его оставить в покое. - И рассказал о теореме Ферма для Пифагоровых оснований.
   Но всем было очевидно, что Сапожников, который магазинную сдачу округлял и складывал пять и семь, воображая столбик, не мог решить теорему Ферма ни для каких чисел.
   - Он, наверно, у кого-нибудь списал, - предположила преподавательница литературы.
   - Не у кого, - сказал учитель. - Не у кого.
   Не мог Сапожников решить теорему Ферма, потому что в психбольницах перебывала куча математиков не ему чета, которые пытались эту теорему решить. Их так и называют "ферматиками", и каждое их доказательство занимало пуды бумаги.
   - А может быть, этот мальчик гений? - мечтательно спросила преподавательница литературы.
   - Гений?! -вскричала завуч. - Гений? Этот недоразвитый?! На его счастье, педологию отменили! А помните, в шестом раздали таблички? И всего-то нужно было проткнуть иголкой кружочки с точками, а без точек не протыкать. Все справились, кроме него!
   - Я тоже не справился, - сказал учитель.
   - Значит, вы тоже гений?
   - Упаси боже, - сказал учитель. - Но ведь потому педологию отменили…
   - Да бросьте вы! - сказала завуч. - Знаем мы, почему ее отменили! Чтобы дефективных не обижать. Все нормальные дети с заданием справлялись нормально.
   - А может быть, он безумец? - мечтательно спросила преподавательница литературы.
   - Его давно надо на обследование послать, - сказала завуч, - сидит всю перемену и двумя подшипниками стучит по бумаге!
   - Ну-ка, ну-ка, это интересно, - сказал учитель физики.
   - Раньше на насос пялился… теперь у него новая мания - шары… Все у него теперь круглое.
   - Раньше он в Ньютоне сомневался, - сказала литераторша.
   - А теперь? - спросил учитель.
   - Вам лучше знать, вы классный руководитель, - казала завуч.
   Учитель подумал об Эйнштейне и похолодел. Слава богу, про Нильса Бора и Макса Планка он Сапожникову еще не рассказывал.
   - Да, с этим надо кончать, - сказал он.
 

Глава 12
 
ПРИЗЕМЛЕНИЕ

   - Я думаю, мы возьмем в Северный две сотни яиц и ящик помидоров, ну, конечно, и "Лайку" еще. Во-от… - сказал Фролов. - А кроме того, когда я оттуда уезжал последний раз, там был только один кагор. Остался от предыдущей навигации. Так что уж это как хотите. По паре бутылок нужно взять. Потому что даже когда там бывает водка, то это сучок, лесная сказка, жуткая гадость местного завода.
   - Ладно, - сказал Сапожников. - Если так нужно - повезем. Все-таки витамины. А как быть с Витькой?
   Сапожников никогда в Северном втором не был, и Вартанов не был, Виктор Амазаспович, а Фролов Генка ездит туда все время. Генка ведет у них эту машину, но есть такие вопросы, что ему не справиться. Все-таки конвейер в километр, с выходом на поверхность, довольно сложная автоматика. Фролов - народный умелец, ездит туда все время, знает, как туда собираться и что нужно везти.
   Они сдали багаж на площади Революции у бывшего "Гранд-отеля" в транспортное агентство. Все эти люди тоже летят в Северный второй. Все очень четко считают вес вещей.
   - Мы с вами каждый имеем по тридцать килограммов бесплатного груза. Свыше тридцати - рублик, - сказал Фролов.
   Вартанов вез с собой семьдесят килограммов приборов. В два конца с билетами - это четыреста рублей. Денег, конечно, не дали, обещали оплатить по возвращении в Москву. Жуть. Он же там подохнет.
   - Ничего, - сказал Фролов. - Скинемся.
   Ночь.
   Спускаются и поднимаются самолеты. Где-то есть погода, где-то нет погоды.
   Аэропорт Домодедово. Никакой экзотики. Деловая обстановка. -…Рейс пятьдесят шестой Москва - Северный через Сыктывкар, Ухту и Воркуту откладывается на два часа…
   Сапожников не любил летать на самолете, поэтому ему нравилось, что в Домодедове никакой экзотики, сугубо вокзальная обстановка, дети, кого-то кормят, кого-то на горшок посадили, развязывают узлы, бесконечные объявления по радио.
   Два часа ночи. Ноябрь. Стеклянное здание модерн, зал регистрации. Народы сидят и спят на чем-то очень длинном, в линию. Вдруг служитель в фуражке начинает их будить и поднимать. Оказывается, все они сидят на конвейере, на котором транспортируют вещи. Интересно, какова производительность, сколько чемоданов в час, есть ли автоматика. Кресел мало. Сонные народы поднимаются, прихватывают детей. Включается конвейер - загружают очередной рейс, и Северный обращается в контору, чтобы прислали Сапожникова, Вартанова и Фролова: есть ряд вопросов, самим не справиться в условиях полярной ночи и отсутствия сигарет с фильтром.
   После чего конвейер останавливается, и люди опят раскладываются, опят укладывают детей. "Как в метро во время бомбежки", - подумал Сапожников, клюнул носом и протер глаза.
   Яйца и помидоры они не сдали. Фролов не позволил - побьют. Вот и таскаются по аэропорту с двумя ящиками - один деревянный для яиц, один картонный для помидоров - из-под телевизора "Темп-3".
   Виктор Амазаспович сказал Фролову:
   - У тебя есть ножик? - И стал проковыривать дырки в телевизионной коробке для вентиляции.
   - Пожалуй, одну бутылку можно распить, - сказал Генка. - Холодно, скучно.
   - Давайте по мелкой банке, - сказал Сапожников. - Виктор, как ты смотришь на счет горлышка?
   - Можно и из горлышка.
   - Нет, нет, все-таки так нельзя, - сказал Генка. - Сейчас достану стакан.
   - Украдешь? - спросил Виктор.
   - Что ты! Сейчас все сделаю.
   Через минуту он вернулся с тонким стаканом.
   Заплатил честно двадцать копеек.
   Он попросил в буфете, и ему продала буфетчица. Такой изобретатель. Закусывали уткой в пакете.
   - Может, телевизор тронем? - спросил Сапожников.
   - Не-не, не! - замахал руками Фролов.
   - Объявляется посадка Москва - Северный-2! - крикнуло радио. - Через Сыктывкар, Ухту, Воркуту. Пассажиров просят пройти на летное поле.
   - Самое главное, сколько детей на этот раз будет, - сказал Генка.
   Он знает все на свете. С ним не пропадешь.
   - Где наша беременная лошадь? - спросил Генка, когда вышли на поле в прожекторах.
   - Какая беременная лошадь? - спросил Виктор.
   - "АНТ-10", - сказал Генка.
   Сапожникову тогда было 43 года, Генке и Виктору по 34. Негатив и позитив. У них все еще было впереди.
   Сапожников все смотрел на футляр от телевизора "Темп-3" с проковырянными дырками. …Он вспомнил песню "Калеми банана". Это когда еще они пытались укрепиться на твердом фундаменте и поселились наконец вместе, он работал как зверь, появились деньги, и купили телевизор. Они долго выбирали его в магазине, и продавец выбрал им самый лучший. А потом привезли телевизор домой, и не верилось, что в их комнате стоит такая красивая машина и это значить - кончилось бездомье и можно не бояться холода на пустых улицах и по вечерам смотреть дома кино. И вообще не верилось, что он заработает, этот ящик. Заработал. Зеленоватый экран, полоски - их сразу перестали замечать. Поставили на пол еду, погасили свет и не замечали вкус еды. И почему-то, не верилось, что это может быть. А потом кончилась передача, но хотелось еще и еще, и Сапожников включил старенький приемник, и какой-то иностранный голос запел экзотическую песню, там были отчетливые и непонятные слова "калеми банана" - не поймешь, на каком языке. И Сапожников дурачился и пел "калеми банана", и дурачился, а на душе было предчувствие, что все плохо кончится и все разлетится. Потому что они предпочли общению с людьми общение с машинами, забыли, что человек рожден для общения и дружбы. И в этом была их трусость. И она их погубила и их любовь. Вот какая песня "Калеми банана".