Анчаров Михаил. Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

   Зачем пишут книги, стихи, музыку или картину?
   Почему? - более-менее понятно. Тоже непонятно, и все же понятно. А вот зачем?
   Затем, что в глубине души живет у поэта тайная святая надежда повлиять на мир.
   Он, конечно, понимает, что ни одна книжка не перевоспитала сукина сына. Сукины сыны почему-то не перевоспитываются. Либо они не читают полезных для них книжек, а может быть, эти книжки их еще больше злят. Либо влияние книжки так незначительно, что оно затухает сразу по прочтении. И все же идет постоянная святая работа тех, кому хочется изменить мир, чтобы он стал как материнская ладонь. Так почему же неистребима эта работа? Помимо общей работы, помимо времени, которое все фильтрует и промывает, еще есть индивидуальная надежда. Она вот в чем. Никто не может дать гарантии, что не его слово окажется решающим, когда исполнятся сроки и понадобится последнее прикосновение, последняя пушинка на весах, чтобы воспрянул род людской. Поэтому работа должна быть сделана и продолжена.
   Глеб приехал, и Сапожникову передали его просьбу прийти на демонстрацию механического мышонка, который почти что мыслил.
   Но Сапожников на лекцию опоздал.
   Сапожников гулко топал по цементному полу. Пол то был паркетный, конечно, но казался цементным из-за своей вековой немытости. Куриный помет втерся в щели и был отполирован ногами паломников. Такие полы Сапожников видел только в раздевалках поликлиник и в суде. Наконец Сапожников по речке спустился к морю, пересек его, увертываясь от колонн и сдвинутых стульев, и вышел к противоположному берегу. У стола с выдвижной трибуной и экраном, на котором испокон веку показывали только результаты и никогда борьбу, которая кипела в зале, то есть всю гибельную схватку страстей, затемнявшую познание истины, Сапожников увидел группу ученых забавников, которая во главе с Глебом возилась с механическим мышонком, который жужжал на полу и двигался по команде туда-сюда.
   Взбунтовался Сапожников.
   Надоело ерничать и шутовать. Надоело высмеивать самого себя и тайно лебезить перед профессионалами.
   Специалист - это не господь бог. Это всего лишь квалификация. Но сама систематичность его знаний относительна. Кто поумней, сам это понимает и признает, да и системы пересматриваются. На то они и системы. И хотя каждая наука исходит из нескольких главных оснований, сама логичность ее выводов относительна и не может быть замкнутой и навеки закопченной, иначе придется ее признать истиной в последней инстанции. Не может быть логически замкнутой системы даже в математике - на то есть теорема Геделя, который это доказал.
   Имеет право дилетант думать, не имеет права думать - кто должен это решать, кто арбитр? Ученого делает не звание и даже не знания - знания меняются, - ученого делает ум. Иначе все не в пользу. Наука не закрытый распределитель. Ну и будьте ласковы.
   Да, Сапожников додумался до идеи, которая, окажись она верной, ставит на голову, а может, и на ноги множество сложившихся представлений. Ну и что плохого? Если идея верна - слава богу, нет - она усохнет на корню. Время покажет. Но если она верна, из нее вытекает множество интереснейших последствий.
   Как только Сапожников догадался, что нет притяжения тел, а есть их сталкивание из-за внешнего влияния, скручивание во времяворотах, то ему сразу, хочешь - не хочешь, пришлось ответить на основной вопрос философии - идеалист он, Сапожников, или материалист? На основной вопрос философии Сапожников отвечал материалистически. Причина причин - бесконечная материя и ее развитие. Но если материя бесконечна и она развивается, то никакого первого толчка, с которого все началось, быть не может, во-первых, потому, что и у первого толчка тоже должен быть толчок, то есть своя причина, а у нее своя и так далее, а во-вторых, если материя развивается, то развиваются и сами причины. Причины не стоят на месте.
   Но из этого вытекало множество интересных последствий и насчет неживой материи и насчет живой.
   Неживая материя, чем дальше в нее внедряются, тем более странно себя ведет.
   Электрон, например, перескакивает с орбиты на орбиту. Непредсказуемо ведет себя электрон. Появилось даже скоропостижное мнение о "свободе воли" у электрона.
   По Сапожникову же выходило, что он не исчезает и не объявляется, а просто распадается до полной (нынешней) невидимости, а потом снова собирается в очевидный электрон, но на другой орбите. Ну, вроде как если с вертолета смотреть на толпу на улице. Люди разойдутся и их не видать, а потом соберутся на другой улице на новый митинг.
   А чтобы собраться на другой улице, у них на то были свои причины: либо у каждого свои - и тогда толпа на другой улице состоит из других участников, а первые разошлись по своим делам, либо это те же люди, но митинг перенесли на соседнюю улицу. Причины могут быть любые.
   Причины любые, но они есть.
   Или, к примеру, кучу песка подняло ветром. Песок не исчез. Он стал невидим. А потом снова упал в кучу в другом месте. Но для этого нужен ветер.
   Казалось бы, все складно.
   Но Сапожникову не нравилось сравнение людей с песком. Вот в чем штука. Не нравилось, и все тут.
   Потому что между песком и людьми наблюдалось явное различие. И различие состояло в том, что песок был поднят ветром, а люди вроде бы сами разошлись. Сами - понимаете?
   Если у механизма много степеней свободы, ну, скажем, палка на шарнире болтается во все стороны, то никакой воли у палки нет. Куда толкнут, туда и повернется.
   Она неживая.
   А у живого, извините, кое-что не так. Конечно, ударь мышонка, он побежит в другое место. Внешние причины влияют. А как же! Но дело в том, что мышонок может побежать в другое место и не будучи ударен. Вы скажете, он побежит туда потому, что там приманка, то есть тоже причина внешняя? Это не ответ. Можно палку сделать железной и притянуть магнитом. Сходство явное. Сходство. Но не тождество.
   А разница в существо дела. У мышонка было желание, а у палки нет.
   То есть позади воли у живого - желание, а у неживого - нет.
   Что такое желание, Сапожников, конечно, не знал. И полагал, что ответить на этот вопрос, значит ответить, что такое жизнь. Но догадка потому и догадка, что она часто идет впереди знания. А верная она или нет - узнается на практике. Об атомах догадались прежде, чем их открыли. Об Америке, говорят, тоже.
   Но если догадка Сапожникова верна и желание - это особое явление, то выходило, что и материя, из которой состоит живое, тоже особая материя.
   Что такое это особая материя, Сапожников не знал, но выходило так, что ее все же надо искать.
   Где? Во времени.
   И тогда Сапожников подумал: а, собственно, что такое время?
   Он подумал об этом еще мальчиком, а потом всю жизнь испытывал на прочность эту идею, сталкивая ее с любыми новинками научной мысли, и все больше убеждался, что без материи времени никуда, а с ней похоже, есть куда двигаться. …Когда Сапожников подошел, большинство его не заметило. Шло восторженное обсуждение. И слышались слова.
   - Вы замечаете? Противоположные команды сбивают его с толку…
   - Он хочет налево.
   - Он хочет развернуться.
   - Обратные связи… Все как в жизни…
   Сапожников поглядел-поглядел на этого несчастного механического мышонка и понял наконец, кого больше всего напоминает этот мышонок - блюдечко на спиритическом столике, а вовсе не живого мышонка.
   - Веселый охмуреж, - сказал Сапожников.
   Все на секунду остановились, как на хоккее в видео записи, которую легкомысленно недооценил и высмеял Глеб, не догадываясь, что ей предстоит совершить переворот не меньше гутенберговского книгопечатания, а потом снова задвигались, разве что чуть более нервно.
   - Веселый охмуреж, - раздельно повторил Сапожников.
   Глеб слез со стола, на котором сидел боком, по - ямщицки, управляя своей лихой научной тройкой.
   - Ну ладно. На сегодня хватит.
   И пошел мыть руки. Сапожников пошел вслед за Глебом. Никто больше не шел.
   - Почему же охмуреж? - не оглядываясь спросил Глеб.
   - А потому, что ваш мышонок так же похож на живого, как блюдце.
   - Какое блюдце?
   - Спиритическое… "Он хотел, он повернул, он не может выбрать", - сказал Сапожников. - Ни черта он не хочет и не выбирает, потому что он машина, выполненная в виде мышонка, с чужой программой поведения. И никакой он не мышонок, вполне мог быть паровозиком или столиком на колесах, это без разницы.
   - Короче.
   - Не в командах дело, не в рефлексах и обратных связях.
   - Тебе уже не только Павлов мешает, но и Винер.
   - При чем тут Павлов и Винер? Они же не описывали жизнь в целом, они изучали отдельные ее проявления. Они ученые, а не иконы.
   - Ладно, дальше.
   - Пока не поймут, что такое желание, не поймут, что такое жизнь, - сказал Сапожников.
   - Ишь ты! - сказал Глеб. - Не меньше?
   - Не меньше, - сказал Сапожников.
   - Тогда подробней.
   Сапожников рассказал.
   Пока не узнают, что такое желание, не узнают, что такое жизнь. И никакие механические и кибернетические модели не помогут. Вот сделали искусственного мышонка и пускают его в лабиринт, датчики всякие чувствительные при нем. Он попытается туда, попытается сюда, найдет дорогу. У него же запоминающее устройство, и потом эту дорогу он сразу находит. Внешне все как в жизни, а по существу - ничего общего. Это как в ковбойской пословице: никому еще не удавалось силком напоить лошадь. Поэтому машина штука дрессированная, а живое существо самодеятельное. А как же!
   - И больше мне не попадайся, - сказал Глеб без всякой логики.
   - Это ясно, - сказал Сапожников. - Так вот запомни, когда сам приползешь…
   - Я? - перебил Глеб.
   И они расстались.
   И впервые после ссоры Сапожников увидел Глеба на совещании, когда профессор Филидоров громил его и теперь уже барбарисовский двигатель. Глеб был ласковый и улыбался, как улыбаются у них в научном зазеркалье чеширские коты. Запонки его мерцали, и Сапожников вдруг понял, почему он, Сапожников, проектирует этот провальный двигатель именно с Барбарисовым. Это ведь Глеб велел Барбарисову связываться с Сапожниковым. Вот так. В порядке старой дружбы.
   Глеб ничем не рисковал. Если вдруг Сапожников придумал толковый двигатель, то Глеб участник-вдохновитель. Если же нет - горит Барбарисов, ну и, конечно, Сапожников. Да, собственно, как горит Барбарисов? Ну, помог Сапожникову по совету Глеба разобраться. И все. Бредни, и все! Это блистательно доказал Филидоров.
   Доказывал, доказывал, а потом вдруг устал, что ли, вытер лоб белейшим платком и сказал:
   - Прошу сделать перерыв.
   Филидорову дали воды, а Глеб смотрел на свои ногти.
   Ну что ж, Сапожников, реванш так реванш. С видеозаписью Глеб ошибся, вышла промашечка, старая идея твоя оказалась триумфально верна. С мышонком Глеб тоже маленько перебрал, действительно жизнь оказалась сложнее и не состояла из рефлексов, по крайней мере очевидных, но вот с двигателем у Сапожникова полный затык и кранты, выражаясь научно. Ну и, естественно, идиотская идея вдохновения - чистая фантастика.
   Вот так-то.
   Сапожников вспомнил, как, возвращаясь из Киева, увидел на перроне Глеба, который предложил Сапожникову подвезти его, куда ему надо. Доктор Шура поехал с ними.
   Когда они шли к машине, доктор Шура озабоченно спросил:
   - Ну что слышно насчет того?
   - Насчет чего? - Сапожников думал, что это к нему.
   - Пока ничего, - ответил Глеб - и пояснил: - Затевается кой-какая лаборатория.
   И Сапожников понял, что он им неинтересен.
   А потом в казенной машине Глеб обернулся с переднего сиденья и объяснил Сапожникову все, что он думает о нем, о его двигателе и о его маловразумительных гипотезах. …Мы, конечно, могли бы рассказать здесь, какими доводами и в каком тоне разнес малограмотного Сапожникова Глеб, свирепый оппонент. Но скажем только о тоне. …Как велел он ему внимательней читать книжки, хотя бы вузовские учебники, если уж ему другого понять не дано, и так далее… Как советовал ему повышать общую грамотность, а не дискредитировать науку дилетантским и нигилистическим к ней отношением, ну и прочее в том же знакомом духе.
   В общем, высек Сапожникова как хотел. В науке это как делается? Секущий делает вид, что раздражение его - от зряшной траты времени на пустяки. А на деле копни поглубже - обнаружишь раздражение житейское. Но кто в этом признается? Никто?
   Дураков нет.
   Но Сапожников высеченным себя не почувствовал и спросил себя: означает ли, что всякий, кто выскажет предположение, которое другим в голову не приходило, непременно Коперник? Нет, конечно. Однако каждое, заметьте, каждое нетривиальное предположение должно быть рассмотрено, чтоб, не дай бог, Коперника не пропустить.
   Иначе нечего болтать о научно-технической революции, а надо так и говорить - престиж.
   Потому что наука-это не девица, которую никто не хочет, так она всем надоела воплями о своей невинности, наука - это в конечном счете философия, то есть любовь к мудрости, если перевести это слово.
   Это о тоне.
   Что же насчет научных доводов, которые оппонент привел против доводов Сапожникова, то они изложены в отличных вузовских учебниках, и желающие могут там с ними подробно ознакомиться. Однако ни в одном учебнике не сказано, что любой вопрос закрыт раз и навсегда. Нет там такого довода.
   Все высказал Глеб, свирепый оппонент, и ему наконец полегчало. Сапожников сказал "ага" и попросил его высадить. А продолжение этого разговора Сапожников вспоминать не мог, потому что ничего об этом не знал.
   - А зря ты его так, Глеб, - сказал доктор Шура, когда поехали дальше.
   - Чтобы всякий дилетант не лез со своими идеями. Только дешевая суета. Обнаглели.
   - А мне его жаль.
   - А науку тебе не жаль? А меня тебе не жаль? Два дня на него убил, а ведь у меня давление и своих дел полно.
   - Тебя мне не жаль, - сказал доктор Шура. - У тебя была задача растоптать профана, а он думал, что нам от его идеи будет хорошо.
   - Погоди, - сказал оппонент. - Ты еще меня поймешь. Тебе еще самому с ним придется столкнуться.
   - Свят, свят, - сказал доктор Шура.
   Но оппонент и здесь оказался прав - доктора Шуру это не миловало. Но это не сейчас. Об этом будет рассказано дальше.
   А оппонент, расставшись с доктором Шурой, поехал к себе в институт, где он был почти главным, весь день занимался четкими делами, а потом, поздно ночью, вернулся в свой дом, расположенный напротив зоопарка, в свою квартиру. Зажег свет в комнате, хотел выпить чаю, но не выпил. Хотел зайти к жене, которая уже спала в соседней комнате, но не зашел. Хотел включить приемник, но не включил.
   Потом погасил свет и подошел к окну. А за окном была ночь и фонари и на асфальте - невидимые следы оппонента, ведущие к его собственному дому. На улице было очень хорошо, и оппоненту вдруг захотелось туда, в зоопарк, где моржи и где белые медведи печенье ловят. Но для этого нужно было дождаться утра, а дождаться было почти невозможно. Потому что где-то сейчас посреди Москвы брел Сапожников, который совершенно задаром хотел сделать, чтобы оппоненту было хорошо, и время бежало, и бежало, и было необратимо, и оппонент заплакал - да что толку?
   - Ужасно это все… - сказал оппонент. - Ужасно… Ужасно, что я прав.
   - Глеб, - позвала жена, - ты пришел?
   - Нет еще, - сказал Глеб…
   И на этом две параллельные истории из жизни Сапожникова - прошлая и нынешняя - сливаются в одну, и дальше, как говорят музыканты, оркестр играет тутти, то есть все разом.
 

Глава 27
 
ФЕРДИПЮКС

   Была в свое время знаменитая фраза одного искусствоведа, который объяснил, как обезьяна стала прямоходящей, - "в этот момент руки обезьян потеряли почву под их ногами".
   Нечто подобное, в переносном смысле конечно, произошло с Викой - когда она встретила на своем пути Сапожникова. Ей показалось, что горизонт от нее малость отдалился. Это первый признак того, что человек, как говорится, растет над собой.
   Как ни странно, Вика была чем-то похожа на Нюру. И еще, представьте себе, - на Рамону. Но как бы на Рамону в переложении для электрогитары.
   Чем похожа? Сразу и не скажешь. Какими-то исходными данными, породой, что ли. Ну, а дальше все другое. Дальше - воспитание, индивидуальное развитие, эпоха - в общем, на какой грядке выросла.
   Перед тем как на ее пути споткнулся и упал Сапожников, в ее жизни тоже наступил стоп.
   Она, в общем-то, знала, что хороша собой, это знают с детства, в зеркало смотрятся, и люди говорят. И еще она всегда помнила, что родилась в августе, да-да, в том самом августе, и что с того самого августа есть бомба, которая может однажды остановить жизнь.
   И для нее эта бомба была всегда, и потому она торопилась жить, торопилась выйти замуж, развестись, торопилась получить профессию. Торопилась. А о другой жизни она знала понаслышке и не могла ее себе представить, потому что душа у нее созревала так же медленно, как у Нюры, хотя жизнь требовала скоростей, и фантазия ее еще не проснулась и не было про зрения, а вокруг были факты, факты, вращающиеся в водоворотах, по которым представить себе будущее невозможно, если нет ощущения потока, который эти водовороты создает, сталкивает и уносит вниз по реке, и, значит, надо торопиться жить, если тебе говорят, что ты хороша и желанна, иначе ты постареешь и будешь нехороша и нежеланна, и лучше не привязываться всерьез и не прислушиваться к внутреннему голосу, который говорит, что нельзя ускорить роды и бутон, раскрытый лапами, это еще не цветок, но уже труп, поэтому бутон лапами не раскрывают, и что надо жить со скоростью травы и в ритме сердца. …Листья были еще зеленые, когда Сапожников ее встретил впервые и с трудом узнал по медленной Нюриной улыбке, и у него стало холодно в сердце, когда он понял, кого он пропустил в жизни и от кого унесло его время на двадцать лет вперед, в прошлое от ее тогдашних двадцати пяти. Сорок пять лет ему было, Сапожникову, и ни секунды меньше.
   - Двугривенный меня смущает, - сказал Сапожников. - И ничего больше… Двадцать лет разницы… Ты подумала об этом?
   - Я люблю тебя. - сказала Вика,
   - Ты предстань себе… через пять лет тебе тридцать, а мне пятьдесят… Ты однажды просыпаешься и видишь, что мои жубы в штакане лежат, - прошамкал Сапожников.
   - Я люблю тебя, - сказала Вика.
   - Вика… Вика… - сказал Сапожников. - Ты совсем промокла…
   Какой дождь… какой дождь идет… а запах какой… это листья так пахнут…
   - Я люблю тебя, - сказала Вика.
   И Сапожников ловил ее дыхание, когда она закрывала глаза.
   А Вика? Что Вика?
   Странное это дело. Многими замечено и в быту и, наверно, в изящной словесности, что ежели двоих тянет друг к другу, то они все время случайно встречаются хоть у метро, хоть на ярмарке, хоть где. А не тянет, то и не встречаются. Объясняйте это как хотите, а мы не решаемся.
   ..У Сапожникова было детское впечатление, которое так и жило в нем все годы, и он никому об этом не рассказывал, потому что не мог понять, в чем его суть.
   Слушайте внимательно. Когда он подходил к морю, или реке или пруду, где у берега качалась привязанная лодка, его самого начинало качать и сердце бухало от тайны и предвкушения. Он садился в лодку и чуть отталкивался рукой от берега. Гремела цепь и уключины, и все звуки были громкими и секретными, как шепот на ухо, который гремит для тебя одного и не слышен другим. И Сапожников отплывал на привязанной лодке, и это были самые лучшие секунды. А потом он отвязывался от берега и выгребал на вольную воду пруда, или реки, или моря и греб, греб, и ему становилось скучно, и он не видел, какой в этом толк, и не понимал, в чем тут дело. Он тогда еще не понимал, что, когда он садился в привязанную лодку, он собирался отплыть в другую жизнь, а когда отвязывался, выходило, что плывешь в другое место… Та же самая жизнь, только тесно и много воды. 3емная программа и космическая. В земную грядку сажают семя моркови, и вырастает морковка. От земной грядки зависит, какая будет морковка - хилая или цветущая, но превратить морковку в другой овощ она не может. Это может сделать только вся Вселенная, а Земля - лишь малая ее часть. Иначе почему человек от века вглядывается в звезды и чувствует их некое значение для себя и ищет влияние? Он только не может догадаться, какое оно. И в любви так. Начинается как предчувствие другой программы жизни, продолжается однообразием пути и заканчивается усталостью - лучше бы уж и не отплывал. И человек смотрит на звезды, и тоскует, и спрашивает себя - в какой неуследимый момент он потерял вселенскую программу пути и стал болтать веслами в соленой или пресной воде, - и ждет ответа. Но тоска сильнее недоумения, и каждый раз, когда возникает предчувствие, человек снова идет к берегу, будто хочет что-то вспомнить, и все пруды для него чистые, даже если они совсем маленькие и на них плавают прошлогодние листья и обертки от карамелек, а мимо них лязгают трамваи и весенние форточки хлопают в окрестных домах, потому что для космической дороги жизни всего-то и нужно - пара деревьев на берегу да качающаяся лодка на воде. И еще нужно замереть, как замер Сапожников, который вылез из Глебовой машины, пошел пешком по Москве, добрел до прудов и увидел, как Вика садится в лодку. Как в лодку садится любимая женщина. И непонятная судьба людей, которых тянет друг к другу, позволила ему подглядеть, как Вика перешагивала с берега на качающуюся лодку и села на сырую доску. Боже мой! Он потом гнал от себя это видение, а оно не уходило.
   А она поболтала рукой в мокрой воде, потом провела по щеке - не то остудила лицо, не то согрела ладошку, а потом взялась руками за борта и так сидела, раскинув руки, будто ждала кого-то. А Сапожников смотрел и не подходил. Долго смотрел.
   Потом мысленно подал ей руку и помог снова перейти на берег. Он это сделал, потому что хотел еще раз увидеть, как она перешагивает. Она наедине с собой была совсем другая и нежная. А на берегу поправила юбку и выпрямилась.
   Кто из женщин не разглядывал себя в зеркале? Вика не разглядывала. Девочке, жившей в ней, чтобы хорошо выглядеть, надо было захотеть хорошо выглядеть, и Вика смеялась не зажмуриваясь. Когда она проходила мимо вас, казалось, ее сопровождает беззвучный топот скакуна. Она оборачивалась на зов, будто она амазонка и на скаку натягивает лук. Казалось, еще секунда, и они вместе с конем ринутся в пропасть.
   Вольная воля в ней была. И ошибка.
   Сапожников прочел однажды в старой книге про лошадей: "Совершенно особый отдел составляют русские лошади, выведенные искусственно, но под местным влиянием почвы, климата и ухода получившие особый, свойственный им, русский отпечаток" (Иван Мердер. "Конские породы. Париж, 1895 год"). …А часы тикали недели, месяцы, годы. Вика была в расцвете и уходила все дальше от того, что было положено ей природой. Скорей, скорей! Выявить себя, реализовать себя, пусть уйти в сторону от своего пути, но освободиться горделиво, до конца. Никто не видел, не знал еще, но назревала трагедия амазонки.
   И не у нее одной.
   Ведь вместо того, чтобы искать связи, они искали разрыва. …Сапожников, я догадалась… я всю жизнь шла к тебе. Я бегу, я бегу, я уже задыхаюсь от встречного ветра… Я двинулась в эту дорогу еще в детстве… Я забиралась на сундук в прихожей и ждала, когда придет сказка… В одну дверь я видела коридор и дальнее окно, в другую - половицы комнаты, такие старые, что скрипели, если на них посмотреть… Я ждала… Мимо меня сказка не могла пройти…
   Но она просто не пришла…
   Дунаевы принимали гостей. Так уж давно пошло.
   Если у Сапожникова гостей больше, чем один, он бежал к Нюре:
   - Нюра… понимаешь…
   - Значит, так: смотаешься на рынок, возьмешь там (ну, и дальше, что взять и почем - по сезону)… А гостей сколько?
   В этот раз гостей было не так чтоб много, но порядочно, два стула заняли в квартире напротив, у Александры Львовны из бухгалтерии. И гости важные, трое - профессор с заместителем и физик молоденький, звать Толя, но в очках, и со службы сапожниковской двое - ну, этих Нюра знала, такие же командировочные - транзитники, как Сапожников, - Фролов Генка и Виктор Амазаспович Вартанов, армянин, но говорит чисто, как русский, да еще женщина молодая, не поймешь с кем.
   - Вика, - сказала женщина.
   - Вижу, - сказала Нюра. - Точно… вика…
   - Это растение такое, - пояснил Дунаев на тот случай, если б Вика обиделась. - Из семейства мотыльковых… Имеет пятизубчатую чашечку… Корни сильно развиваются в глубь почвы… Очень полезная.
   - Интересно, - вежливо улыбнулась Вика.
   - Это последнее, что я у сапожниковского дядьки изучал, - добавил Дунаев. - Сапожников, принимай.
   Вика улыбнулась медленно и прошла в комнату, вздернув подбородок. Сапожников встал со стула, снова сел. Толя поднялся с соседнего стула и усадил Вику.
   Сапожников притих.
   - Ну, все, - сказала Нюра, глядя из прихожей. - Сейчас Сапожников спорить будет.
   - Почему? - спросил Дунаев. - Может, еще обойдется…
   - Девка больно хороша.
   "Фердипюкс" - это слово в стихийном порыве родилось во время великого спора Сапожникова с Фроловым. Хотя все понимали, что причина спора Глеб и Вика. А профессор тут - судья со свистком.
   Глеб пришел потому, что Филидоров пришел; Филидоров пришел потому, что Толя пришел; Толя пришел потому, что Вика попросила, Вика - журналистка, которой нужно взять интервью у ученых. И Глеб чувствовал себя репкой, которую в конечном счете вытащила из грядки эта красивая мышь. Первый раз Глеб сидел в компании, которая собралась не ради него… Он курил трубку "Пунтеоро", набивая в нее "Кепстен" из жестяной банки, и чувствовал себя на сквозняке - без свиты, которая обычно делала за него черновую работу. А Вика эту свиту как бы отсекла. И приходилось самому доказывать, что король не голый. Но не в этой же компании!