Анчаров Михаил. Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

   Сравнительная мифология нужна. Фактов разбросано много… сопоставлять их надо научиться.
   - Прелестный разговор, - сказал Филидоров. - Обожаю светские разговоры… На все темы… И все верхушечно…
   Гостиницы в Керчи действительно были переполнены. И даже Филидорову не удалось достать номер, где бы их приняли с трехногой собачкой Атлантидой, и потому они сняли комнату частным порядком.
   - Где-то я читал, в какой-то книжке, - бормотал Сапожников, - кажется, называлась "Открытие Америки"… там еще была карта Америки, сделанная Леонардо да Винчи, и материк был назван Америкой до путешествия Америго Веспуччи… полная каша в голове.
   - Вот именно, - подтвердил Филидоров.
   - Что вы плетете? Ничего понять нельзя, - рассердился Аркадий Максимович.
   - Это я так… Погодите, - сказал Сапожников. - По-моему, именно в этой книжке я прочел в одном месте слово "Атл", а в другом слово "Ант", и автор эти два слова почему-то не связывал. А между тем на каких-то индейских языках одно из них означало "человек", а другое - "море". И получалось, что вместе они означают не то "морской" человек, не то "человек моря", не помню… "Атлант" получалось… а "ида" - это просто греческое окончание. Эней - "Энеида" и так далее. Известно у вас такое в вашей науке?
   - Мне неизвестно, - сухо сказал Аркадий Максимович.
   - Ну тогда и хрен с ним, с этим вопросом, - сказал Сапожников. - Я думал, может, вам пригодится.
   Филидоров и Аркадий Максимович раскладывали чемоданы. Сапожников, как всегда, сидел на подоконнике.
   - Так как же насчет "Атланта"? - спросил Сапожников.
   - Не ваше дело, - сказал Аркадий Максимович.
   И он был прав. Какое дело было Сапожникову до атлантов. Но вот до Аркадия Максимовича ему было дело. Страшно ему было видеть, как ученый человек не то что от споров, от собственных мыслей убегал. А ведь его только затем и держали в ученых, чтоб мыслил.
   - Я боюсь не споров, - сказал Аркадий Максимович. - Я боюсь профессора Мамаева.
   Не знаете? Ничего. Я вас с ним познакомлю…
   Но уже наступили времена, когда всем до всего было дело.
   В летней столовой за обедом, где из керченских жителей были только сотрудники музея, Сапожников встретил московскую свиту Глеба, уже второе или третье ее поколение.
   Годы шли, а свита не уменьшалась, и все так же начинающие старались произносить слова небрежно и чуть врастяжку, и все так же не понимали, какая роль отведена Сапожникову в глебовской табели о рангах.
   Много спорили, Сапожников высказывался, и, естественно, по всем вопросам.
   Гомон стоял в гулкой столовой, отделанной светлым деревом и с трепещущими от ветра занавесками.
   Потом, естественно, перешли в гостиницу, где свита занимала три многоместных номера. И там Сапожников узнал, что четвертый номер пустует и дожидается Глеба.
   Считалось, что он и вся его свита подтянулись в Керчь, потому что здесь профессор Филидоров, который должен вот-вот возглавить проблемное учреждение широкого профиля. Но какая-то недоговоренность витала в воздухе и раздражающая неопределенность, так несвойственная отчетливым Глебовым людям. Складывалось впечатление, что они готовились к поразительной перемене стиля и что в этом деле, как ни странно, должен помочь Сапожников.
   Похоже было, что Глеб намекнул им, что в новой проблемной лаборатории, которую, конечно, будет курировать Глеб, фактический заместитель Филидорова на любом посту, потребуются люди с новой хваткой и новым стилем мышления, и они нащупывали это стиль в спорах с Сапожниковым, которого обычным дилетантом в науке не назовешь, но и ученым обозвать - тоже язык не поворачивался.
   Как-то все вдруг перемешалось и в это лето буйного ветра - археология, термодинамика, жизнь прошлая и жизнь настоящая, интересы переплелись, как у гриба и водорослей в странном полусуществе лишайнике, и спокойствие во всех перепалках сохранял один Сапожников, для которого состояние неотзывчивости и несистемности было привычным, как для младенца в кунсткамере.
   Свита у Глеба была сметливая, и если нынче почему-то нужны широта и вольное общение с проблематикой, то умные люди сориентируются быстро и успеют занять ключевые посты, пока узколобые мух-мухают. В общем, картину они себе представляли довольно правильно, если не считать малости - они путали талантливость с хлестаковщиной.
   Это и пытался объяснить им Сапожников, успевший и тут вызвать раздражение, их раздражало то, что он не имел права на мысли, которые высказывал. Потому что для носителя истины он выглядел до безобразия несерьезно.
   Он привык к этому и уже почти не обижался. Серьезность нужна, респектабельность, и, главное, нужно твердо знать, откуда почерпнуты эти идеи, из какого авторитетного источника. Иначе не может быть. Не может быть - и точка. Это главный признак. Не может быть, чтобы крестьянская девка в средние века спасла Францию, не может быть, чтобы полуграмотный актер написал "Короля Лира", не может быть, чтобы на Карпатах полудикий певец написал поэму о пограничной стычке давно забытого князя, в которой заключены идеи мировой истории следующей тысячи лет и мировой литературы.
   И все-таки его не гнали, потому что всегда хотели куда-нибудь приспособить.
   И даже посылали встретить Глеба, мягкого человека, которого все любили, он был свой и определенный. Глеб приезжал скоро.
   "…Потом, когда мне было уже четырнадцать лет, мой отец подыскал мне невесту хорошего рода, чтобы если боги благословят - сочетаться браком, когда нам минет шестнадцать. В этот год было явление. Над горизонтом стояла звезда с хвостом, подобным сирийскому мечу, потом пропала. Пришел скиф, имени его я тогда не знал, друг одного вольноотпущенника из гавани, владевшего хлебными складами. Он сказал, что Понтийский царь разбил войско скифов. Знал ли я, что судьба сведет меня с царем Митридатом и начиная с того давнего дня, когда пришел этот пегобородый скиф, и до сегодняшнего судьба моя будет судьбою щепки, попавшей в водоворот.
   Будь проклят тот день моей жизни, когда я вмешался в разговор старших и сказал пегобородому, что слышал, будто не сам царь Митридат разбил скифов, а Диофант, его полководец. Будь проклят тот день, когда пегобородый скиф, про которого иные говорили, что он фракиец, посмотрел на меня и спросил вольноотпущенника: "Кто этот юноша"? И вольноотпущенник ответил: "Это Приск, сын Приска. Он разумен, знает меру и счет и письмо и тверд в слове. Ты можешь положиться на него, Савмак".
   У нас в Пантикапее тот год правил царь Перисад, слабый человек…" - Боже мой, - сказал Аркадий Максимович. - Боже мой!.. Все сходится… Я так и думал… Это Савмак…
   - Аркадий Максимович, очень трудно работать, - сказал реставратор. - Вы все время дышите мне в шею.
   - Вы не представляете, - сказал Аркадий Максимович. - Это Савмак…
   - Я вот чего не пойму, - сказал Сапожников, который опять сидел на подоконнике.
   - Если на Чукотке останкам человека двадцать тысяч лет, а на Аляске в Америке - тридцать тысяч лет, то почему же говорят, что человек пришел в Америку с Чукотки, а не наоборот.
   - А откуда он тогда взялся на Аляске? - спросил Аркадий Максимович. - Придется предположить, что с другой стороны Америки, с какой-то суши в Атлантике.
   Мифическая Атлантида? А это для всех нож вострый.
   - А почему?
   - Никаких прямых доказательств.
   - Что значит прямых? - спросил Сапожников. - Материальных, что ли?
   - Да.
   - А косвенные?
   - В основном мифы, сопоставления культур по обеим сторонам Атлантического океана, некоторые геологические данные… В общем, мифы.
   - Интересное дело, - сказал Сапожников. - С каких пор на следствии разбирают одну версию?
   - Ну, это в кино проверяют все версии, - сказал Аркадий Максимович. - В науке все тоньше. Темпераменты. Авторитеты.
   - Ладно. Об этом потом, - сказал Сапожников. - Значит, доказательства надежные только материальные?
   - Они неопровержимы.
   - Ну да? А шведская спичка? - сказал Сапожников. - Рассказ Чехова. По спичке искали убийцу, а нашли прохиндея, которого любовница в бане заперла. И потом - почему мифы после Шлимана, который Трою откопал, считаются ненадежным источником?
   - Этого никто не знает, - сказал Аркадий Максимович. - Религия все-таки.
   Много людей примчалось в Пантикапей в то лето буйного ветра. И Аркадия Максимовича совсем оттеснили - как казалось. Но Сапожников заметил, что Аркадий Максимович сам тушуется и уходит в тень, когда вся археология допрашивала бульдозериста Чоботова - да что, да как, да где лежали черепки от того греческого горшка, да кто первый увидал те черепки. - Чоботов или, может быть, Мишка Грек, непутевый мужчина?
   А Мишке Греку попервоначалу понравилось, что вокруг него такой шухер, но потом и он сник.
   - Аркаша! - кричал он Аркадию Максимовичу поверх лысых и кудрявых голов. - Чего они хочут от меня! Я уже раскололся давно! Гражданин доктор наук, не тискайте меня. Не брал я те черепки, их Вася Чоботов выколупал своим могучим бульдозером из глубин земли, а я в другую сторону глядел! Товарищ участковый, подтвердите, что я уже полтора года правдивый.
   - Не хулигань, Миша, не хулигань, - говорил начальник. - Я тебя вот как знаю.
   - Аркаша! - кричал Миша Грек. - Выручай! Прошу как специалист специалиста!
   Но Аркадий Максимович уходил в тень и вел себя странно.
   - Что с вами, Аркадий Максимович? - спросил его Сапожников. - Почему вам не нравится вся эта история?
   - А вы не допускаете, что это подделка? - спросил Аркадий Максимович.
   И посмотрел на Сапожникова неподвижными глазами Вот так номер:
   - Я не археолог, - сказал Сапожников. - А вы допускаете?
   Аркадий Максимович не ответил, а все только смотрел.
   - Я разговаривал с реставраторами, - сказал Сапожников, - их пока ничего не смущает.
   - Не смущает, не смущает, не смущает… - бормотал Аркадий Максимович и смотрел неподвижно, невыразительно, как в зеркало.
   Сапожников не торопил его. Захочет - скажет.
   И правда сказал.
   - Я в девятом фрагменте разобрал имя, - и задохся, - разобрал имя Спартак.
   - Савмак, - сказал Сапожников, который уже был в курсе, что нашли документ очевидца первого народного восстания на территории нашей родины, - Сав - мак.
   - Нет… Спартак, - сказал Аркадий Максимович. - Есть сведения, что Савмак был фракиец и Спартак был фракиец царского рода.
   - Ну и что?
   - А первого босфорского царя звали Спартак. И еще были цари с таким именем. Вся династия называлась Спартокидами. Это все здесь было, в Керчи, где мы сейчас с вами на асфальте стоим. Пойдемте на уголок по рюмочке выпьем.
   - По рюмочке мне мало. И потом, я пью только вечером, - сказал Сапожников. - Вы что же, предполагаете, что Савмак и Спартак одно лицо?
   - Я вижу, вас ничем не удивишь, - сказал Аркадий Максимович. - Нет, не одно лицо, года не сходятся… Восстание Спартака было на тридцать лет позже восстания Савмака. Савмак Спартаку в отцы годится. Что?
   - Вы сказали, что Савмак Спартаку в отцы годится.
   - Не морочьте мне голову, слышите? - бледно улыбнулся Аркадий Максимович. - Не морочьте мне голову.
   - А чего вы, собственно, испугались? - спросил Сапожников. - Либо Спартак сын Савмака, либо нет. Что-нибудь одно подтвердится.
   - Чудовищно, - сказал Аркадий Максимович. - Чудовищно.
   - Не понимаю вас, - сказал Сапожников.
   - Невозмутимость ваша чудовищна! - сказал Аркадий Максимович. Ну, если вы такой невозмутимый, то я вам скажу, какое слово я прочел в тринадцатом фрагменте…
   Поклянитесь мне, что до конца реставрации вы никому об этом не скажете.
   - Да не мучайте вы себя. Говорите, - сказал Сапожников. - а то вас разнесет.
   - Да, разнесет, - сказал Аркадий Максимович и улыбнулся светло и отрешенно, как будто вышел ранним утром на загородное шоссе и с обочины до него долетел запах земляники. - В тринадцатом фрагменте я прочел слово… я несколько раз проверил себя, и это был не сон и не описка. Я прочел слово "Атлантида".
   - Забавно, - сказал Сапожников.
   "…Ксенофонт был в то время уже другом одного человека из племени Танаитов, который был сыном управляющего рынком, где продавали рабов. И потому Ксенофонт носил хорошие одежды. Но он все так же любил снимать сандалии и ступать по мягкой пыли посредине дороги. И сердца людей холодели от бессильной ненависти, когда люди видели, как при каждом шаге пыль поднималась фонтанчиками между пальцами его коротких ног. Потому что много людей уже делали то, чего хотел он.
   Хотя каждый из них думал, что делает нечто против его желания.
   - Отец, почему, ответь, все идет на пользу этому пришельцу? - спросил я однажды своего отца.
   - Потому что он умеет вызывать ненависть к себе, - ответил отец. - Мы ненавидим его и хотим поступить наперекор его желаниям. А когда поступаем так - оказывается, что он именно этого и добивался.
   - В таком случае надо поступать так, как он хочет…
   - Он всегда хочет того, что нам во вред. А кто же решится поступить себе во вред?
   - Но ведь, когда мы идем наперекор его желаниям, вред для нас еще больший? - сказал я.
   - Ослепленные ненавистью, мы не видим этого своего будущего.
   - Значит, он знает наше будущее? - спросил я.
   - Он знает нас…" Все устали до чертиков и поэтому встречать Глеба посылали Сапожникова. Но потом доктор Шура тоже решил пойти, и остальные вдруг сразу согласились, что это правильно. И Сапожников понял - мало чести Глебу, если его будет встречать Сапожников. А потом еще кто-то потянулся, но третьего Сапожников не запомнил.
   Получилась некая процессия. Вот мера отношения к Глебу - три человека, его должны встречать, меньше нельзя, больше - демонстрация пылких чувств, а все очень боялись преувеличений и любили достоверность.
   Ай-яй-яй, какие красивые цветы купил доктор Шура на горке у кафе для встречи Глеба, а Сапожников чуть было не испортил все дело, когда хотел добавить еще большой георгин.
   - Ни к чему, - решил доктор Шура.
   Но потом сонно прищурился и купил георгин, но уж всю дорогу разговаривал только с третьим, которого Сапожников не запомнил. Глеб вышел из автобуса загорелый и усталый, расцеловался с доктором Шурой и стал платком вытирать шею под расстегнутым воротничком.
   - Ну, здравствуй, - сказал он Сапожникову.
   Сапожников заулыбался и пожал ему руку и понял, что от него все чего-то ждут.
   Если уж он здесь, то должен оправдать свое присутствие.
   - Глеб, этот георгин Сапожников купил, - сказал доктор Шура.
   - Не купил, - сказал Сапожников, - предложил купить.
   Чужая слава ему была ни к чему.
   Он весь похолодел и изготовился. Печальная практика его жизни подсказывала - когда ему начинали воздавать должное и хвалить за пустяки, это означало, что он должен будет породить некий важный для них безымянный ответ, который они авторски унесут в клюве.
   Что и воспоследовало.
   - Тебя очень хвалил Филидоров, - сказал Глеб. - Говорят, ты опять до чего-то додумался?
   И в первый раз Сапожников не разозлился, не отчаялся, а просто не захотел ответить. Не захотел, и все. Надоело быть кормушкой. Чересчур дорого ему достались эти идеи. Щедрость - это, конечно, хорошо, но зачем же плодить паразитов.
   - Не скажу, - подумав, ответил он.
   - То есть как?.. Почему не скажешь?
   - Не хочу, - сказал Сапожников и почувствовал, как светлеет у него на душе, как занимается веселая озорная заря простых ответов, какая легкость и как пахнет травой.
   - Не хочешь?..
   Сапожников сказал:
   - Отдайте мой георгин.
   Он отнял у них огромный цветок вишневого цвета, но без запаха и, стало быть, без воспоминаний, красивый сам по себе, а не потому, что торчит в ихнем букете, и пошел по улице. А через семнадцать шагов его догнал третий.
   - Они спрашивают, что же все-таки произошло? - сказал третий. Это был Толя, физик, он любил таких людей, как Сапожников. И это ему зачтется.
   - Я хочу сам быть автором своих идей. Я устал от паразитов. Они затронули главный фактор, - сказал Сапожников.
   - Так и передать?
   - Так и передай.
   - Ну, я думаю, они и сами догадаются, - сказал Толя, глядя в землю.
   - А тебе спасибо.
   И Толя не стал возвращаться, а двинулся куда-то в сторону, и Сапожников пожалел, что так и не успел его разглядеть и запомнить. Но разве всех разглядишь в такой суматохе на площади.
   "…Я в то время был уже крепкий, и отец дал деньги одной вдове, чтобы она меня обучала, как быть с женщиной. Тело мое проснулось, и я стал как безумный. Лето было жаркое в тот год, и пшеница опять поднялась в цене, царю Перисаду привезли коней из Бактрии, но не самых лучших. Рабы стали дешевы. В храме Сераниса нашли мертвую змею больших размеров. Жену мою звали Кайя. Ей было столько лет, сколько мне. Голос ее был подобен голосу четырехлетнего ребенка, а тело как у взрослой женщины, но светлее тех, кого я знал до нее".
   "Спой мне песню на незнакомом языке. Я запомнил слова, не понимая смысла. Через много лет, когда я узнал этот язык и много языков, на которых говорят народы, я вспомнил эту песню и преложил ее на язык эллинов.

 
С деревьев солнечного бога
Срываю ветвь себе на опахало,
Лицом я обернулась к роще
И в сторону святилища гляжу.
Отяжелив густым бальзамом кудри,
Наполнив руки ветками персеи,
Себе кажусь владычицей Египта,
Когда сжимаешь ты меня в объятьях
 

   Имя Кайя - египетское имя. Я спросил, откуда она знает язык этого народа, она не ответила. Она была очень молчалива.
   А потом все погибло".
 

Глава 31
 
СОШЕСТВИЕ ПРОФАНА

   Может быть, все и прошло бы тихо и академически и тексты, опубликованные бульдозером, тщательно изучили бы подходящие специалисты, но словечко "Атлантида" выпорхнуло, спутало все карты и стало творить чудеса.
   - Надо позвать Сапожникова на диспут, - сказал Глеб Мамаеву и Филидорову.
   Филидоров тихонько собирался, стараясь не разбудить Сапожникова, а Аркадий Максимович кормил Атлантиду.
   - Все, что Сапожников утверждает, вроде часть какой-то огромной картины мира.
   Вам не кажется?
   Профессор Мамаев начал зеленеть, а Филидоров ответил:
   - Кажется… Но это какая-то не наша картина.
   - Вот именно! - шепотом воскликнул Мамаев.
   Но Филидоров отверг подсказку и разбудил Сапожникова:
   - Скажите, Сапожников, а вы случайно не марсианин? - Он толкнул его и разбудил совсем. - А?
   - Я бы сам хотел это знать, - отвечал Сапожников.
   Потонувшая Атлантида-проблема одиозная. Имеет бешеных противников, а также сторонников со страдальческими лицами.
   Противники стоят твердо - цивилизация возникла среди кроманьонцев тысяч девять лет назад, раньше этого - никаких следов. Это правда. Они только не могут объяснить, откуда у кроманьонца возник современный мозг, когда в нем еще не было нужды.
   Приходилось либо допустить, что мозг возник по своей собственной программе, независимо от работы, чур меня, чур, либо отнести цивилизацию туда, где не было никаких следов. Да и потом - откуда взялся сам кроманьонец, поскольку из неандертальцев и питекантропов он явно не произошел - переходных звеньев не найдено, да и времени маловато. Неувязочка.
   Этой неувязочкой пользуются наглые атлантологи. Они упорно тычут перстами в научные язвы противников и говорят, что должна была существовать где-то цивилизация, от которой не найдено следов, но во время которой сформировался кроманьонец, одичавший потом до полной забывчивости. Однако когда противники спрашивают - куда же это девались материальные следы этой цивилизации, то сторонники, кроме Платонова описания Атлантиды, ничего реального предъявить не могут. И выходило, что в руках противников факты археологии и истории, а у сторонников - логика и домыслы специалистов пестрых научных профессий. И казалось, что хуже "Атлантиды" для диспута ничего не придумаешь.
   Но случай, бог-изобретатель, как сказал Пушкин, тут как тут - и шварк на стол козырную карту из рукава судьбы - пресловутые камни Икки. Несколько тысяч черных камней, твердых, с процарапанными рисунками, да такими, что дух захватывало: хирургические операции и человеки на ящерах катаются. Запахло такой древностью, что и атлантологи скисли. Хотя все роли теперь вроде бы переменились - противники стали греметь логикой, а атлантологи из смельчаков - новыми фактами.
   На этот диспут пришли все.
   Это был диспут о чем-то более важном, чем проблемы ушедших веков, и чем-то большим, чем склока между специалистами.
   Если храмы науки превратятся в обыкновенные церкви, куда мирян приглашают благоговеть, послушать пение жрецов и разглядывать ризы, то это конец всему, и прежде всего - науке. И тогда по прошествии времени снова ереси, а потом снова учить азам и писать мелом на стене - мы не рабы, рабы не мы. Не чересчур ли высокая плата для науки за фанаберию ее служителей?
   Мамаев свое войско привел, Глеб - свое.
   И странно распределились силы в их войсках. Все категории перепутались, и за них было не спрятаться.
   Никакое деление не проходило по привычной шкале примет. Не отцы и дети, не физики и лирики, не естественники и гуманитарии, но специалисты и дилетанты и так и далее - как ни раскладывай, а все получалось это "не-не", и ни одной внешней приметы не угадывалось. Каждый лагерь имел непонятно смешанный состав, и все же два лагеря стояли друг против друга перед закрытой дверью.
   Мамаев свое войско привел. Глеб - свое.
   Сначала отстаивали протокольные права - кто имеет право что-то утверждать, а кто не имеет - и махали дипломами.
   - Ну хорошо… плевать мне - было государство Атлантида или нет. Оставим! Меня интересует, соединял сухопутный мост Европу с Америкой или нет? - это из лагеря Глеба.
   - Нет!
   - Докажите!
   - Докажите обратное?
   - А почему именно он должен это доказывать?
   - То есть?
   - Он утверждает - Атлантида была, вы его за это обвиняете… Вот и докажите свое обвинение… Как в суде.
   - Здесь не суд! - это уже опять из мамаевского лагеря.
   - Это не суд, но это дуэль аргументов. А дуэль вещь непочтительная. Нельзя, чтобы один был в латах, а другой был голый.
   - Никто этого не требует!
   - Требует. Давайте мы с вами напечатаем статьи под псевдонимами и без ученых званий?
   - Это смешно!
   - Я тоже так думаю, - сказал Глеб. - Вы не решитесь… Это касается и Мамаева.
   - Профессора Мамаева! - крикнули ему.
   - Мамаева, - сказал Глеб. - На равных так на равных… Каждого, кто занимается Атлантидой, обвиняют в шарлатанстве.
   Потом Глеб повел атаку на систему аргументов профессора Мамаева. Глеб сказал:
   - У профессора Мамаева доводы ребяческие.
   - Что? - приподнялся профессор Мамаев.
   - Детский лепет… - сказал Глеб. - Видите ли - как они могли рисовать динозавров, если они их не видели? Детский лепет, а не аргумент… А вы их видели, профессор? А ведь рисуете… Да и во всех музеях Георгий Победоносец динозавра бьет и прочие Персей и Андромеды. Вы скажете, что это мифы? Ну и что?
   У нас, видите ли, могут быть свои мифы, а у них не было! А откуда вам это известно? Если известно - сообщите откуда. Доказывать надо. А горлом в науке не возьмешь.
   - Вот именно, - сказал Мамаев.
   - Что вот именно? - спросил Глеб. - А это, по-вашему, аргумент? Динозавры, видите ли вымерли до появления человека. А кто рыбу целаканта поймал недавно?
   Или такой довод - у нарисованного динозавра по спине гребень, а науке такие неизвестны. А то, что этот же целакант, оказывается, не икру метал, как порядочная рыба, а яйца нес, - это науке было известно, пока не увидели? Ей-богу, вы нас за дураков считаете… И действительно мы дураки… Мы пытаемся думать, сопоставлять факты, вами же добытые, а нам говорят "цыц!" и пишут статьи под названием "Дискредитация науки". Науку могут дискредитировать только статьи с таки названием:
   - Ближе к делу!
   - Дайте ему говорить!
   - Когда выступает специалист, - продолжал Глеб, - то люди ждут, что он сообщит нечто известное только ему и тем сокрушит выдвигаемую гипотезу. И научное звание - это только аванс доверия к тому, что он скажет. Но как только он вступает в область здравого смысла, тут уж извините, тут специалист тот, у кого голова на плечах. Все остальное возня самолюбий. Науку не могут оскорбить дилетанты, науку могут оскорбить только дураки.
   - Вы не учитываете общественного вреда, который приносят непроверенные сведения! - одним духом выкрикнул Мамаев.
   - Учитываю. Я об этом и говорю… когда в философском словаре четко написано, что кибернетика и генетика это лженауки, придуманные буржуазией, - для сведения - хотя писали их не дилетанты, а профессиональные ученые. Это не ваши статьи?
   - Нет, не мои, - сказал профессор Мамаев. - Не надо заниматься демагогией.
   - И я говорю, не надо, - сказал Глеб.
   Шумели. Звенел карандаш о графин с водой.
   Потом, когда все стихло, профессор Филидоров спросил Глеба:
   - Короче… что вы утверждаете? Мы так и не поняли.
   - Я хочу сказать, что в науке сам характер разговора имеет общественное значение.
   Я хочу сказать, что наука, если она наука, призвана заставлять людей думать, а не благоговеть. Я хочу сказать, что разговор в науке должен происходить на равных, независимо от состава участников, на равных, даже если в нем принимают участие неспециалисты, или не происходить вообще. Потому что неспециалисты в одной области могут оказаться специалистами в другой, - сказал Глеб и с некоторым испугом посмотрел на Сапожникова, как будто сам удивился своей неожиданной позиции.