Страница:
— Ты страшный человек. Мерзкий циничный тип. Тебя хоть чем-то прошибить можно?
— Меня? Да запросто. Хорошим копьем, например. — Разбойник резко развернулся на месте и стал продираться через кусты в сторону узловатого старого клена, — Гляди-ка. Тут что-то есть.
Проглотив вертевшуюся на языке колкость, Хёльв последовал за ним, по щиколотку утопая в шуршащих листьях. У самого подножия клена они образовывали большую мягкую кучу, сияющую всеми оттенками рыжего цвета; в глубине кучи виднелся длинный матерчатый тюк. Финик осторожно сгреб с находки слой листьев и удивленно присвистнул:
— Ого! Ну и дела…
Тюк оказался высоким человекоподобным существом неопределенного возраста и пола. Длинные темные волосы почти полностью скрывали его лицо, оставляя на виду лишь слегка зеленоватую щеку. Хёльв содрогнулся:
— Кто это?
— Эльф. Типичнейший мертвый эльф. — Разбойник пнул худощавое тело ногой. — Очень кстати. Вспомни наш с тобой разговор. Этому счастливчику были уготованы тысячелетия. И что же? Разве это его спасло? Нет! Он лежит тут всеми покинутый, в виде хладного трупа. Скоро его плоть начнет разлагаться, и вездесущие муравьи…
Мертвый эльф пошевелился и открыл левый глаз. Глаз был красноватый, припухший и очень живой. Хёльв попятился. Эльф еще раз пошевелился, пробормотал что-то невнятное и со стоном поднялся. Золотистые листья водопадом посыпались из складок его одежды.
— Ы-ы-ы-а, — просипел он.
— Спасайся, кто может, — шепнул Финик и юркнул в кусты.
Продолжая постанывать, эльф выпрямился во весь рост. Лучи полуденного солнца ярко осветили его прекрасное, хотя и несколько помятое лицо. Большие серые глаза искрились злостью, губы кривились. Сложно было даже представить существо, менее склонное к разложению. Хищно оглянувшись, эльф схватил Хёльва за плечи и несколько раз крепко встряхнул.
— Задери тебя Ристаг, — прорычал он неожиданно низким голосом.
— Многоуважаемый эльф, — почтительно произнес Хёльв, пытаясь вырваться из цепких рук, — мы с моим другом Фиником..
— Тысячу осьминогов в задницу тебе и твоему Персику! Я просто подыхаю от усталости! Я не спал трое суток! Я выбрался из этого ведра с помоями, которое его обитатели по рассеянности называют городом, чтобы вдохнуть чистого, не оскверненного людскими миазмами воздуха! Я нахожу укрытие в девственной чаще. Для чего?! — Эльф яростно тряс юношу за плечи. — Для чего, я спрашиваю? Для того чтобы, меня будили пинками под ребра всякие проходимцы?
Хёльв покорно опускал голову все ниже и ниже. Он не знал, как следует себя вести с разгневанными эльфами. — Что же мне теперь делать, укуси тебя волосатая гадюка? Куда прикажешь податься? Может, мне надо научится вить гнезда, чтобы спать в древесных кронах? Или уйти в болота и жить в воде, подобно пупырчатой жабе? Я тебя спрашиваю! Может, там ваш брат-человек не будет меня тревожить?
— Право, мне очень жаль, что мы нарушили ваш сон…
— Ква-а-а-ква-ква! Похоже? У меня хорошо получается? Он неожиданно ослабил хватку. — Ладно. Свободен, смертный. Помни мою доброту.
Одним стремительным движением эльф подобрал тряпичную котомку, валявшуюся у него в ногах, запахнул плотнее куртку и унесся прочь, просверлив напоследок Хёльва недоброжелательным взглядом. Где-то за кустами послышалось сдавленное хихиканье Лукавого Финика.
— А эльф-то живой, — холодно прокомментировал Хёльв, снова выбираясь на тропинку.
Финик кивнул, пытаясь сохранить на лице серьезную мину.
— Ты уж прости, ошибочка вышла. Глаз у меня, сам видишь, всего один, да и тот плоховат. Старый я становлюсь, — запричитал он, — пора начинать бороду растить!
— Зачем тебе борода?
— Чтоб никто не сомневался, что я почтенный господин, а не какой-то там разбойник с большой дороги.
— Бородой грехов не скроешь, — провозгласил Хёльв. — Разве что монашеской.
— Всю жизнь мечтал стать монахом, — развеселился Финик. — А что? Удалюсь от дел, построю себе тихую обитель. Создам братство.
— Братство Одноглазого Финика?
— Да нет… Нескромно это как-то. Нам, святым агнцам, подобное самолюбование не к лицу. Я встану во главе Братства Усмирения Желудка. Мы с послушниками будем непрестанно утруждать свои желудки обильной и разнообразной пищей, дабы жили они не в никчемной праздности, а в непрестанных трудах! Такова будет наша жертва Непостижимому Отцу. Надеюсь, он оценит ее по достоинству.
— Кстати о Непостижимом Отце. — Хёльв бросил взгляд на почти догнавших их Мохнатых Тараканов. — А мы вчера все запасы еды употребили?
Финик отечески улыбнулся в ответ:
— Правильно мыслишь, парень. Стоит ли тащить куропатку с орехами и пирожки в Велерию? Там и своих куропаток полно. Кстати, ты идешь с нами дальше или хочешь завернуть в Брасьер?
Тяжело вздохнув, Хёльв посмотрел туда, где между редеющими деревьями уже начинали проглядывать первые дома, втянул носом пахнущий жильем воздух и пожал плечами:
— В Брасьер. Останусь, перезимую. Не может быть, чтобы в таком крупном городе не нашлось для меня подходящей работы.
Покопавшись в карманах куртки, Финик извлек оттуда округлый матерчатый кошелек и протянул его Хёльву:
— Это тебе. На первое время.
— Но…
— Никаких но! Если ты мне откажешь, я страшно разгневаюсь. А в гневе, друг мой, я совершенно собой не владею и творю страшные вещи. Например, рублю миловидных юношей на мелкие кусочки, невзирая на их тяжелую депрессию. — Для вящей убедительности Финик помахал перед носом Хельва тупым складным ножом. — Потом, конечно, я буду страшно раскаиваться, возможно, даже пророню несколько скупых разбойничьих слезинок, но твоим разрозненным фрагментам это уже не поможет.
Хёльв рассмеялся и сунул кошелек за пазуху:
— Тогда беру. Но только из-зa того, что не хочу взваливать лишний грех на твою злокозненную душеньку.
Несколько часов спустя Хёльв уже был в Брасьере.
Случилось так, что жена Самодержца государства Самарагд — прелестная юная Рамана — без памяти влюбилась в купца из знойной Агемии и сбежала с ним от венценосного мужа. Сей легкомысленный поступок взбалмошной красавицы имел серьезные политические последствия: будучи человеком неглупым, Самодержец понимал, что объявление войны Агемии равнозначно самоубийству, потому перенес всю тяжесть своего гнева на странствующих торговцев. Хорошо вооруженные конные патрули курсировали теперь вдоль границ страны, время от времени принимаясь хватать и ковать в цепи черноволосых южных купцов. Пленники доставлялись терзаемому ревностью Самодержцу, который в зависимости от того, сколь сильно в этот день давили на его голову новообретенные рога, то приказывал сдирать с них живьем кожу, то сажать на гигантские муравейники, то просто топить в ослиной моче.
Широкий, удобный тракт, соединявший жаркие континентальные страны с океанским побережьем, стал совершенно непригоден к использованию, поскольку значительная его часть пролегала по территории Самарагда. Тогда-то и вспомнили про старую дорогу, огибавшую негостеприимное ныне государство Самодержца. Мимо Плеши потянулись торговые караваны, и безлюдное место начало оживать. Первым на пустоши обосновалось семейство предприимчивых гномов. Заручившись соответствующими разрешениями, они вырубили прилегающий к дороге лес, и вскоре на расчищенном участке вырос высокий, в керамском стиле, терем с яркой жестяной крышей и множеством остроконечных башенок. Красочная вывеска гласила: «Брасериус — обитель тепла и света для усталого путника». Обитель тепла и света — а в просторечии постоялый двор — пользовалась большим успехом среди усталых путников. Впрочем, одной усталости было недостаточно: чтобы найти приют в «Брасериусе», требовалось также наличие туго набитой мошны.
Тем временем в соседней Велерии произошло страшное бедствие. Невиданно обильные дожди, случившиеся в пору таяния льда, привели к тому, что вышла из берегов река Селень, затопив несколько прибрежных городов и не поддающиеся исчислению деревни. В столице княжества под водой оказались все первые этажи зданий, в том числе знаменитый на всю округу Охотничий Зал Верховного Дворца. Князь Есинор, день за днем наблюдавший, как безвозвратно портится уникальная роспись стен и отсыревает тонкая лепка главной достопримечательности его страны, созвал нескольких приближенных колдунов и приказал им любыми силами немедленно вернуть распоясавшуюся реку в положенное ей русло. Не имея времени изучить проблему и составить подобающее случаю заклинание, напуганные возможной расправой, колдуны решились на последнее средство. В течение нескольких часов из лучшего черного дерева был сооружен великолепный алтарь. Шестьсот овец, шестьдесят быков и шесть юных девушек были принесены в жертву Ристагу Мрачному с единственной отчаянной мольбой —усмирить реку. И Ристаг внял мольбе. Не прошло и мгновения после завершения ритуала, как земля содрогнулась. Русло Селени словно провалилось вглубь, затягивая в себя воду. Верховный Дворец ликовал ровно два дня, по прошествии которых стало известно, что божественный катаклизм вызвал смещение горных пород в истоках реки и могучий ключ, давший ей жизнь, теперь бьет в другом направлении. Селень не пересохла совсем, но обмелела настолько, что серьезное судоходство стало невозможным. Велерия, всегда полагавшаяся на свой флот и не имевшая хороших наземных путей, оказалась отрезанной даже от ближайших стран.
— Коварный Ристаг посмеялся над нами! — в отчаянии кричал князь. — Не верь Ристагу, мольбам внимающему!
Но делать было нечего — пришлось строить дороги. Первая из них вела, конечно, в царственный Хан-Хессе. И вышло так, что кратчайший путь из Велерии в великолепную столицу всех столиц лежал через уже знакомую нам пустошь.
Пролетело несколько спокойных лет, прежде чем судьба Плеши изменилась окончательно. Место, ставшее пересечением двух крупных торговых трактов, привлекало к себе все больше и больше народа. Возле «Брасериуса» возникли многочисленные домики, трактиры, конюшни и лавки. В сопровождении монахов и свиты прибыл служитель Матери всего сущего Амны и принялся возводить храм и приют для детей-сирот. Вскоре разношерстный поселок, именуемый его жителями Брасьером, разросся настолько, что получил право называться городом.
И снова высокая политика вмешалась в жизнь бывшей пустоши. Самодержец Самарагда, давно с неодобрением взиравший на рождение новой метрополии, во всеуслышание заявил, что Плешь и прилегающие к ней леса всегда были исконно самарагдскими, стало быть, и Брасьер является его законным вассалом со всеми вытекающими обязанностями — повиновением, уплатой налогов и предоставлением рекрутов в общее войско.
— Каков нахал, — переговаривались постоянные посетители «Обители усталого путника», — налогов ему подавай! Звонкой монеты захотелось!
— Наших детушек — и в солдаты? Ни в жисть не позволим!
Самодур проклятущий!
— Ослиной мочи ему, а не звонкой монеты!
Затем голубиной почтой было получено послание от князя Велерии.
Столь солидные и состоятельные негоцианты, как уважаемые жители города Брасьера, нуждаются в надежной защите от обнаглевших и до чужого добра жадных правителей соседних стран, — гласило послание. — Посему мы, милостью Непостижимого Отца правитель Великой Велерии, великодушно берем вас под свое покровительство и включаем в состав государства нашего в качестве провинции. В знак благоволения посылаем вам Особый Княжеский полк. Извольте принять его с подобающим почтением…»
Город гудел, как растревоженный улей. Кто-то порывался бежать в леса, кто-то призывал браться за оружие и отстаивать родные стены. Городской голова Синица, человек добродушный и от военных дел весьма далекий, повелел копать рвы и возводить укрепления, дабы оборониться от захватчиков. Однако все приготовления оказались излишними: полк вошел в город буквально следом за посланием. Разбойного вида солдаты вели себя на удивление пристойно — дома не поджигали, лавки не грабили, полногрудых купеческих дочек в темных подворотнях не тискали. Предводитель войска — генерал Рубелиан — лично явился в «Брасериус», дабы выразить почтенным торговцам свое всемерное уважение и восхищение, чем чрезвычайно им польстил.
— Высокородный князь, — разливался он соловьем, щедро угощая всех присутствующих вином, — не до конца понимает, сколь важную роль играет купеческое сословие в жизни современного общества. Подобная недальновидность не делает чести правителю.
— Тожить на наши денежки зарится, как и рогатый самарагдец, — ворчал Синица.
— Вы не должны допускать, чтобы иноземные диктаторы запускали руки в ваши карманы! — горячо восклицал генерал.
— Хе! Как же, попробуй их, супостатов, не допустить. Мы — люди мирные, за себя постоять не умеем.
Рубелиан хитро улыбнулся:
— А мой полк? Целый полк превосходных солдат! Отличнейших, в бою проверенных и свирепых, как стая волков.
— Так вы же… Вам же князь Есинор приказ дал?
— Князь, изволите ли видеть, далече.
— Не совсем мы вас понимаем, многоуважаемый. Шибко ваши слова туманные.
— Да клал я на князя! — заорал генерал. — Недоумок он, головой ударенный! Страну развалил, идиот проклятый. Селень загубил — а какая река была! Тупорылый ублюдок!
В зале повисло молчание. Такого поворота событий не ожидал никто. Окинув собравшихся быстрым взглядом, Рубелиан спокойно продолжил:
— Предлагаю вам обдумать все возможные аспекты взаимовыгодного сотрудничества. Мой полк и лично я в полном вашем распоряжении. Брасьер должен оставаться вольным городом. Городом-государством.
Купцы согласно ахнули.
С моей помощью вы сможете этого добиться. Но у меня есть одно условие.
Мы готовы на все, — проговорил Синица, вытирая вспотевший лоб.
— Я хочу быть вашим государем.
Несмотря на внешность добродушного глуповатого гиганта Рубелиан был малым хитрым и изворотливым. Карьеру он начинал поваренком кухмистерской при пехотном батальоне. Вскоре бойкий юноша стал рядовым, а затем и капралом. Редкостное сочетание могучего стратегического ума, смелости и звериной силы быстро вознесло его на самый верх военной пирамиды. В сорок лет бывший безродный мальчишка, казалось, достиг всего. Он был знаменит как полководец, состоятелен, любим дамами. Но генерал хотел большего. Его кипучий, склонный к интригам и махинациям характер не позволял остановиться на достигнутом. Рубелиан жаждал власти, причем власти абсолютной. Поэтому, когда князь повелел ему собирать войско для похода на Брасьер, генерал уже знал, как ему следует поступить. В новосформированный Особый полк он брал людей исключительно бессемейных и отчаянных, тех, кому нечего было терять…
Не прошло и трех месяцев, как Брасьер окружили земляной вал и добротная каменная стена. В небо вздымались дозорные вышки, на которых день и ночь несли дежурство опытные солдаты. Рылись обширные подземелья для хранения припасов в случае осады. Чужестранцев за ворота не выпускали, письма перехватывали, почтовых голубей отлавливали. В Велерию же летели успокоительные депеши: «Горожане явили нам полную покорность, склонясь перед блеском Вашего княжеского величия…», «Простой народ счастлив таким правителем», «Признательные купцы собирают целый караван великолепных даров для Вашей Светлости…» Как только постройка оборонительных сооружений полностью завершилась, было объявлено всенародное гуляние. Шествия, танцы, игрища начались с самого раннего утра. Разносчики из трактиров бесплатно предлагали желающим свой товар: все расходы взял на себя генерал Рубелиан. Сам герой гарцевал по праздничным улицам на статном белом жеребце, ослепляя прохожих сиянием позолоченных доспехов. Ровно в полдень на главной площади Рубелиан провозгласил Брасьер вольным городом-государством, а себя — его правителем, бароном Брасийским. Под восторженные крики толпы генерал уселся на широченный дубовый пень, специально отобранный для такого важного события, трижды стукнул мечом по брусчатке и произнес исторические слова: — Здесь врастаю!
Этим же вечером городские ворота снова открылись, и целая армия явных шпиков и тайных осведомителей устремилась с докладами в ближние страны. Реакция соседей оказалась предсказуемой. Дряхлый, впадающий в маразм король Керама Сальман едва дослушал до конца взволнованный рассказ гонца и, пожав плечами, вернулся в свой сад: в последнее время он предпочитал невозмутимые растения суматошным людям.
Самарагдский Самодержец несколько дней пылал праведным гневом. Однако атаковать хорошо укрепленный город не решился, ограничившись публичными пытками гонца, принесшего дурную весть.
Но наиболее бурными были ответные действия Верховного Дворца Велерии. Не особенно задумываясь о последствиях, князь собрал всю свою армию и бросил на осаду Брасьера, полагая, что такая могучая сила должна смести любые преграды. Есинор не учел одного — хитрости и прозорливости бывшего генерала. Уже на марше выяснилось, что тайными стараниями Рубелиана войско было приведено в совершенно небоеспособное состояние: лучшее оружие исчезло в неизвестном направлении, а всех наиболее толковых командиров среднего звена приковала к постелям странная хворь. Напрасно пытались советники отговорить князя от опрометчивого шага — велерскве полки пошли на штурм. Долго еще барон Брасийский вспоминал эту кампанию:
Взялись котятки с матерым волком сражаться. Я ж их всех как облупленных знаю! Все их стратегии и тактики. Кто их учил? Я учил. Насквозь вижу! Каждый шаг могу предугадать. Жалко, конечно, погибших, но лес рубят — щепки летят.
Треть княжеского войска так и осталась лежать у крепостных стен, треть была взята в плен. Среди пленников оказался и сам Есинор.
— Мерзавец! — визжал он в лицо победителю. — Подлый предатель! Чтоб тебя разорвало! Попадись только мне! Ты у меня будешь собственные кишки жрать!
Рубелиан сдержанно улыбнулся, поигрывая окровавленным мечом.
— Позволю напомнить его светлости, что сию минуту ситуация несколько обратная. Потому стоит ли испытывать мое терпение и давать подсказки насчет того, как я могу распорядиться твоим бренным телом?
— Ты меня запугиваешь, смерд? Я плюю на тебя! Рыцарю не пристало бояться боли.
— Правда? Интересно, что может знать о боли его светлость? Впрочем, если ты продолжаешь настаивать, то… — Генерал кивком головы подозвал стоящего невдалеке плечистого бритоголового субъекта. — Познакомься, это Брокс, бывший главный палач самарагдского рогоносца. Ныне на моей службе.
Брокс важно поклонился и, слегка прищурившись, начал пристально разглядывать князя. Было в его взоре какое-то нехорошее любопытство.
— Я бы порекомендовал начать с костоломки. Потом, возможно, прижигания или травы… Надо бы поподробнее изучить его конституцию… Прикажете приступать, хозяин?
— Как видишь, мы можем легко выяснить, настоящий ли ты рыцарь. — Генерал презрительно посмотрел на посеревшего Есинора, — Но у меня есть более интересная мысль. В лучших традициях злых властелинов, вероломно побеждающих благородных героев. — И что же это за мысль? — все так же высокомерно, но уже спокойно поинтересовался князь.
— Насколько я помню, рука и сердце твоей дочери, крошки Марии, еще свободны? Прекрасно. Тогда я беру ее в жены. Приданого не надо, не беспокойся. Только договор о вечном мире между нашими странами.
Есинор нашел в себе силы лишь осторожно кивнуть. Подобный ход событий представлялся ему неожиданно выгодным: юная княжна Мария была девушкой по меньшей мере некрасивой. Маленькое рябое личико, хромота и намечающийся горб не делали ее особо привлекательной для высокопоставленных женихов, даже несмотря на титул и виды на наследство.
— Кроме того, — продолжал Рубелиан, — дабы спасти твою честь, мы не будем объявлять о твоем поражении.
— Не будем? — не поверил своим ушам князь. — Но…
— «Битва прекращена по взаимному согласию полководцев» — тебя устроит такая формулировка?
— Более чем, но я не понимаю…
— Зачем мне это надо? — хмыкнул генерал. — Я хочу иметь достойного тестя. А твоя репутация и так слегка подмочена водами Селени.
На свадебные торжества, состоявшиеся три месяца спустя, съехалась вся велерская знать. Князь Есинор, увидевший в своем зяте не врага, а нового и весьма полезного союзника, был с Рубелианом ласков, величал его бароном и «дорогим сыном», тем самым подтвердив и статус Брасьера, и его повелителя. В небе над Плешью гремели фейерверки, отмечая рождение новой семьи и смерть самой пустоши…
Благоразумно решив, что сорить деньгами пока не стоит, Хёльв подыскал себе скромное жилье — крошечную каморку в недорогом, но приличном на вид постоялом дворе с многозначительным названием «Ветры странствий». К каморке прилагалась переносная печурка, несколько тарелок и чугунная сковорода. Обстановка состояла из откидной койки, табурета и трехногого стола, служившего прибежищем для целого выводка муравьев.
«Это ненадолго, — успокаивал сам себя Хёльв. — Найду хорошую работу — сразу съеду».
Однако работа не находилась. Хозяева контор, лавок и трактиров с подозрением смотрели на незнакомого юношу, у которого не было ни рекомендательных писем, ни влиятельных знакомых. Его вежливо спроваживали, обещая дать знать в случае, если подходящее место появится. Шли дни, и кошелек, полученный от Финика, становился все легче.
— Что, милок, маешься? — с деланным сочувствием вопрошала Хёльва владелица «Ветров» — сухонькая усатая старушка.
— Не берут никуда, — жаловался он.
— И не возьмут, милок, не возьмут! — радовалась старушка. — Кому ты нужен — хилый такой?
— Я не хилый!
— Тогда в вышибалы подавайся.
— Да меня сразу по стенке размажут, — безнадежно возражал юноша.
— Ну вот. А говоришь, что не хилый.
Подобные разговоры у них повторялись почти каждый день.
— Я грамотный зато. Почерк у меня красивый, сочиняю складно.
— Ой, сочинитель нашелся. Грамотой, милок, сыт не будешь.
Хёльв только вздыхал. Спорить с вредной бабкой ему не хотелось, и он старался поскорее ретироваться в свои апартаменты. Обычно она не обращала внимания на его исчезновение, возвращаясь к бесконечному вязанию, но однажды уже на лестнице его настиг дребезжащий окрик:
— Милок! А ты посуду мыть умеешь? Юноша замер:
— Умею…
— Вот и славненько. Иди тогда на кухню — там сыночек мой, Налун, за главного повара. Будешь у него на подхвате. Покажешь себя расторопным работником — поговорим о жалованье.
— Спасибо, бабушка! Не подведу! Старушка недовольно нахмурилась:
— Какая я тебе бабушка, подзаборник? Иди уж, горшки ждут.
Кухонная компания встретила Хёльва со скрытым неудовольствием: а ну как придется делиться и без того скудным заработком? Один только Налун — обрюзгший, немолодой уже мужчина — отнесся к юноше прямо-таки с нежностью.
— Хороший мальчик, — ворковал он. — Красавчик! Слушайся меня во всем — и горя знать не будешь.
Поварихи дружно прыснули:
— Не забывай подрумяниться!
— Волосики-то позанятнее уложи. Могу маслице ароматическое одолжить.
— И помаду!
А узкие штанишки у тебя есть? Лоснящееся лицо Налуна приобрело опасный бордовый оттенок.
— Дуры! За работу, живо! Всех повыгоняю! Он перевел дух и снова обратился к Хёльву:
— Иди, милый. Вымоешь посуду — беги ко мне. Дам тебе новое задание.
Поначалу работа на кухне показалась Хёльву легкой и приятной. Он ловко и быстро мыл тарелки, чистил горшки, бегал по мелким поручениям, помогал таскать провизию с базара. Кормили его обильно и вкусно, сверх меры трудами не загружали. Одно было плохо: с каждым днем голос Налуна становился все более ласковым, а взгляд — все более масленым.
— Ты у меня самый старательный, — говорил он, поглаживая юношу по щеке. — Проворный, словно белочка. И кожа такая нежная…
Хёльв краснел, как пион, и старался поскорее вернуться к раковине. Но и там его не оставляли в покое. Налун подкрадывался сзади, обнимал за плечи и шептал на ушко:
— У тебя сильные руки. Тонкие пальцы, и никаких мозолей на ладонях. Ах, ты просто чудесен!
— Меня? Да запросто. Хорошим копьем, например. — Разбойник резко развернулся на месте и стал продираться через кусты в сторону узловатого старого клена, — Гляди-ка. Тут что-то есть.
Проглотив вертевшуюся на языке колкость, Хёльв последовал за ним, по щиколотку утопая в шуршащих листьях. У самого подножия клена они образовывали большую мягкую кучу, сияющую всеми оттенками рыжего цвета; в глубине кучи виднелся длинный матерчатый тюк. Финик осторожно сгреб с находки слой листьев и удивленно присвистнул:
— Ого! Ну и дела…
Тюк оказался высоким человекоподобным существом неопределенного возраста и пола. Длинные темные волосы почти полностью скрывали его лицо, оставляя на виду лишь слегка зеленоватую щеку. Хёльв содрогнулся:
— Кто это?
— Эльф. Типичнейший мертвый эльф. — Разбойник пнул худощавое тело ногой. — Очень кстати. Вспомни наш с тобой разговор. Этому счастливчику были уготованы тысячелетия. И что же? Разве это его спасло? Нет! Он лежит тут всеми покинутый, в виде хладного трупа. Скоро его плоть начнет разлагаться, и вездесущие муравьи…
Мертвый эльф пошевелился и открыл левый глаз. Глаз был красноватый, припухший и очень живой. Хёльв попятился. Эльф еще раз пошевелился, пробормотал что-то невнятное и со стоном поднялся. Золотистые листья водопадом посыпались из складок его одежды.
— Ы-ы-ы-а, — просипел он.
— Спасайся, кто может, — шепнул Финик и юркнул в кусты.
Продолжая постанывать, эльф выпрямился во весь рост. Лучи полуденного солнца ярко осветили его прекрасное, хотя и несколько помятое лицо. Большие серые глаза искрились злостью, губы кривились. Сложно было даже представить существо, менее склонное к разложению. Хищно оглянувшись, эльф схватил Хёльва за плечи и несколько раз крепко встряхнул.
— Задери тебя Ристаг, — прорычал он неожиданно низким голосом.
— Многоуважаемый эльф, — почтительно произнес Хёльв, пытаясь вырваться из цепких рук, — мы с моим другом Фиником..
— Тысячу осьминогов в задницу тебе и твоему Персику! Я просто подыхаю от усталости! Я не спал трое суток! Я выбрался из этого ведра с помоями, которое его обитатели по рассеянности называют городом, чтобы вдохнуть чистого, не оскверненного людскими миазмами воздуха! Я нахожу укрытие в девственной чаще. Для чего?! — Эльф яростно тряс юношу за плечи. — Для чего, я спрашиваю? Для того чтобы, меня будили пинками под ребра всякие проходимцы?
Хёльв покорно опускал голову все ниже и ниже. Он не знал, как следует себя вести с разгневанными эльфами. — Что же мне теперь делать, укуси тебя волосатая гадюка? Куда прикажешь податься? Может, мне надо научится вить гнезда, чтобы спать в древесных кронах? Или уйти в болота и жить в воде, подобно пупырчатой жабе? Я тебя спрашиваю! Может, там ваш брат-человек не будет меня тревожить?
— Право, мне очень жаль, что мы нарушили ваш сон…
— Ква-а-а-ква-ква! Похоже? У меня хорошо получается? Он неожиданно ослабил хватку. — Ладно. Свободен, смертный. Помни мою доброту.
Одним стремительным движением эльф подобрал тряпичную котомку, валявшуюся у него в ногах, запахнул плотнее куртку и унесся прочь, просверлив напоследок Хёльва недоброжелательным взглядом. Где-то за кустами послышалось сдавленное хихиканье Лукавого Финика.
— А эльф-то живой, — холодно прокомментировал Хёльв, снова выбираясь на тропинку.
Финик кивнул, пытаясь сохранить на лице серьезную мину.
— Ты уж прости, ошибочка вышла. Глаз у меня, сам видишь, всего один, да и тот плоховат. Старый я становлюсь, — запричитал он, — пора начинать бороду растить!
— Зачем тебе борода?
— Чтоб никто не сомневался, что я почтенный господин, а не какой-то там разбойник с большой дороги.
— Бородой грехов не скроешь, — провозгласил Хёльв. — Разве что монашеской.
— Всю жизнь мечтал стать монахом, — развеселился Финик. — А что? Удалюсь от дел, построю себе тихую обитель. Создам братство.
— Братство Одноглазого Финика?
— Да нет… Нескромно это как-то. Нам, святым агнцам, подобное самолюбование не к лицу. Я встану во главе Братства Усмирения Желудка. Мы с послушниками будем непрестанно утруждать свои желудки обильной и разнообразной пищей, дабы жили они не в никчемной праздности, а в непрестанных трудах! Такова будет наша жертва Непостижимому Отцу. Надеюсь, он оценит ее по достоинству.
— Кстати о Непостижимом Отце. — Хёльв бросил взгляд на почти догнавших их Мохнатых Тараканов. — А мы вчера все запасы еды употребили?
Финик отечески улыбнулся в ответ:
— Правильно мыслишь, парень. Стоит ли тащить куропатку с орехами и пирожки в Велерию? Там и своих куропаток полно. Кстати, ты идешь с нами дальше или хочешь завернуть в Брасьер?
Тяжело вздохнув, Хёльв посмотрел туда, где между редеющими деревьями уже начинали проглядывать первые дома, втянул носом пахнущий жильем воздух и пожал плечами:
— В Брасьер. Останусь, перезимую. Не может быть, чтобы в таком крупном городе не нашлось для меня подходящей работы.
Покопавшись в карманах куртки, Финик извлек оттуда округлый матерчатый кошелек и протянул его Хёльву:
— Это тебе. На первое время.
— Но…
— Никаких но! Если ты мне откажешь, я страшно разгневаюсь. А в гневе, друг мой, я совершенно собой не владею и творю страшные вещи. Например, рублю миловидных юношей на мелкие кусочки, невзирая на их тяжелую депрессию. — Для вящей убедительности Финик помахал перед носом Хельва тупым складным ножом. — Потом, конечно, я буду страшно раскаиваться, возможно, даже пророню несколько скупых разбойничьих слезинок, но твоим разрозненным фрагментам это уже не поможет.
Хёльв рассмеялся и сунул кошелек за пазуху:
— Тогда беру. Но только из-зa того, что не хочу взваливать лишний грех на твою злокозненную душеньку.
Несколько часов спустя Хёльв уже был в Брасьере.
* * *
Триста лет назад здесь не было ничего. Не было большого бестолкового города, не было шумных торговых улиц и солидных ростовщических кварталов. Не было ни крепостных стен, ощетинившихся заостренными кольями, ни высоких сторожевых башен. Триста лет назад здесь лежала огромная пустошь, окруженная редкими лиственными лесами. Называлось это место незамысловато — Плешь. Невдалеке вилась заброшенная дорога, по которой можно было брести три дня кряду, так и не встретив ни единого живого существа. Долгие годы дремала Плешь в скучном одиночестве и могла бы так продремать до скончания веков, но премудрая Амна, Матерь всего сущего, распорядилась иначе.Случилось так, что жена Самодержца государства Самарагд — прелестная юная Рамана — без памяти влюбилась в купца из знойной Агемии и сбежала с ним от венценосного мужа. Сей легкомысленный поступок взбалмошной красавицы имел серьезные политические последствия: будучи человеком неглупым, Самодержец понимал, что объявление войны Агемии равнозначно самоубийству, потому перенес всю тяжесть своего гнева на странствующих торговцев. Хорошо вооруженные конные патрули курсировали теперь вдоль границ страны, время от времени принимаясь хватать и ковать в цепи черноволосых южных купцов. Пленники доставлялись терзаемому ревностью Самодержцу, который в зависимости от того, сколь сильно в этот день давили на его голову новообретенные рога, то приказывал сдирать с них живьем кожу, то сажать на гигантские муравейники, то просто топить в ослиной моче.
Широкий, удобный тракт, соединявший жаркие континентальные страны с океанским побережьем, стал совершенно непригоден к использованию, поскольку значительная его часть пролегала по территории Самарагда. Тогда-то и вспомнили про старую дорогу, огибавшую негостеприимное ныне государство Самодержца. Мимо Плеши потянулись торговые караваны, и безлюдное место начало оживать. Первым на пустоши обосновалось семейство предприимчивых гномов. Заручившись соответствующими разрешениями, они вырубили прилегающий к дороге лес, и вскоре на расчищенном участке вырос высокий, в керамском стиле, терем с яркой жестяной крышей и множеством остроконечных башенок. Красочная вывеска гласила: «Брасериус — обитель тепла и света для усталого путника». Обитель тепла и света — а в просторечии постоялый двор — пользовалась большим успехом среди усталых путников. Впрочем, одной усталости было недостаточно: чтобы найти приют в «Брасериусе», требовалось также наличие туго набитой мошны.
Тем временем в соседней Велерии произошло страшное бедствие. Невиданно обильные дожди, случившиеся в пору таяния льда, привели к тому, что вышла из берегов река Селень, затопив несколько прибрежных городов и не поддающиеся исчислению деревни. В столице княжества под водой оказались все первые этажи зданий, в том числе знаменитый на всю округу Охотничий Зал Верховного Дворца. Князь Есинор, день за днем наблюдавший, как безвозвратно портится уникальная роспись стен и отсыревает тонкая лепка главной достопримечательности его страны, созвал нескольких приближенных колдунов и приказал им любыми силами немедленно вернуть распоясавшуюся реку в положенное ей русло. Не имея времени изучить проблему и составить подобающее случаю заклинание, напуганные возможной расправой, колдуны решились на последнее средство. В течение нескольких часов из лучшего черного дерева был сооружен великолепный алтарь. Шестьсот овец, шестьдесят быков и шесть юных девушек были принесены в жертву Ристагу Мрачному с единственной отчаянной мольбой —усмирить реку. И Ристаг внял мольбе. Не прошло и мгновения после завершения ритуала, как земля содрогнулась. Русло Селени словно провалилось вглубь, затягивая в себя воду. Верховный Дворец ликовал ровно два дня, по прошествии которых стало известно, что божественный катаклизм вызвал смещение горных пород в истоках реки и могучий ключ, давший ей жизнь, теперь бьет в другом направлении. Селень не пересохла совсем, но обмелела настолько, что серьезное судоходство стало невозможным. Велерия, всегда полагавшаяся на свой флот и не имевшая хороших наземных путей, оказалась отрезанной даже от ближайших стран.
— Коварный Ристаг посмеялся над нами! — в отчаянии кричал князь. — Не верь Ристагу, мольбам внимающему!
Но делать было нечего — пришлось строить дороги. Первая из них вела, конечно, в царственный Хан-Хессе. И вышло так, что кратчайший путь из Велерии в великолепную столицу всех столиц лежал через уже знакомую нам пустошь.
Пролетело несколько спокойных лет, прежде чем судьба Плеши изменилась окончательно. Место, ставшее пересечением двух крупных торговых трактов, привлекало к себе все больше и больше народа. Возле «Брасериуса» возникли многочисленные домики, трактиры, конюшни и лавки. В сопровождении монахов и свиты прибыл служитель Матери всего сущего Амны и принялся возводить храм и приют для детей-сирот. Вскоре разношерстный поселок, именуемый его жителями Брасьером, разросся настолько, что получил право называться городом.
И снова высокая политика вмешалась в жизнь бывшей пустоши. Самодержец Самарагда, давно с неодобрением взиравший на рождение новой метрополии, во всеуслышание заявил, что Плешь и прилегающие к ней леса всегда были исконно самарагдскими, стало быть, и Брасьер является его законным вассалом со всеми вытекающими обязанностями — повиновением, уплатой налогов и предоставлением рекрутов в общее войско.
— Каков нахал, — переговаривались постоянные посетители «Обители усталого путника», — налогов ему подавай! Звонкой монеты захотелось!
— Наших детушек — и в солдаты? Ни в жисть не позволим!
Самодур проклятущий!
— Ослиной мочи ему, а не звонкой монеты!
Затем голубиной почтой было получено послание от князя Велерии.
Столь солидные и состоятельные негоцианты, как уважаемые жители города Брасьера, нуждаются в надежной защите от обнаглевших и до чужого добра жадных правителей соседних стран, — гласило послание. — Посему мы, милостью Непостижимого Отца правитель Великой Велерии, великодушно берем вас под свое покровительство и включаем в состав государства нашего в качестве провинции. В знак благоволения посылаем вам Особый Княжеский полк. Извольте принять его с подобающим почтением…»
Город гудел, как растревоженный улей. Кто-то порывался бежать в леса, кто-то призывал браться за оружие и отстаивать родные стены. Городской голова Синица, человек добродушный и от военных дел весьма далекий, повелел копать рвы и возводить укрепления, дабы оборониться от захватчиков. Однако все приготовления оказались излишними: полк вошел в город буквально следом за посланием. Разбойного вида солдаты вели себя на удивление пристойно — дома не поджигали, лавки не грабили, полногрудых купеческих дочек в темных подворотнях не тискали. Предводитель войска — генерал Рубелиан — лично явился в «Брасериус», дабы выразить почтенным торговцам свое всемерное уважение и восхищение, чем чрезвычайно им польстил.
— Высокородный князь, — разливался он соловьем, щедро угощая всех присутствующих вином, — не до конца понимает, сколь важную роль играет купеческое сословие в жизни современного общества. Подобная недальновидность не делает чести правителю.
— Тожить на наши денежки зарится, как и рогатый самарагдец, — ворчал Синица.
— Вы не должны допускать, чтобы иноземные диктаторы запускали руки в ваши карманы! — горячо восклицал генерал.
— Хе! Как же, попробуй их, супостатов, не допустить. Мы — люди мирные, за себя постоять не умеем.
Рубелиан хитро улыбнулся:
— А мой полк? Целый полк превосходных солдат! Отличнейших, в бою проверенных и свирепых, как стая волков.
— Так вы же… Вам же князь Есинор приказ дал?
— Князь, изволите ли видеть, далече.
— Не совсем мы вас понимаем, многоуважаемый. Шибко ваши слова туманные.
— Да клал я на князя! — заорал генерал. — Недоумок он, головой ударенный! Страну развалил, идиот проклятый. Селень загубил — а какая река была! Тупорылый ублюдок!
В зале повисло молчание. Такого поворота событий не ожидал никто. Окинув собравшихся быстрым взглядом, Рубелиан спокойно продолжил:
— Предлагаю вам обдумать все возможные аспекты взаимовыгодного сотрудничества. Мой полк и лично я в полном вашем распоряжении. Брасьер должен оставаться вольным городом. Городом-государством.
Купцы согласно ахнули.
С моей помощью вы сможете этого добиться. Но у меня есть одно условие.
Мы готовы на все, — проговорил Синица, вытирая вспотевший лоб.
— Я хочу быть вашим государем.
Несмотря на внешность добродушного глуповатого гиганта Рубелиан был малым хитрым и изворотливым. Карьеру он начинал поваренком кухмистерской при пехотном батальоне. Вскоре бойкий юноша стал рядовым, а затем и капралом. Редкостное сочетание могучего стратегического ума, смелости и звериной силы быстро вознесло его на самый верх военной пирамиды. В сорок лет бывший безродный мальчишка, казалось, достиг всего. Он был знаменит как полководец, состоятелен, любим дамами. Но генерал хотел большего. Его кипучий, склонный к интригам и махинациям характер не позволял остановиться на достигнутом. Рубелиан жаждал власти, причем власти абсолютной. Поэтому, когда князь повелел ему собирать войско для похода на Брасьер, генерал уже знал, как ему следует поступить. В новосформированный Особый полк он брал людей исключительно бессемейных и отчаянных, тех, кому нечего было терять…
Не прошло и трех месяцев, как Брасьер окружили земляной вал и добротная каменная стена. В небо вздымались дозорные вышки, на которых день и ночь несли дежурство опытные солдаты. Рылись обширные подземелья для хранения припасов в случае осады. Чужестранцев за ворота не выпускали, письма перехватывали, почтовых голубей отлавливали. В Велерию же летели успокоительные депеши: «Горожане явили нам полную покорность, склонясь перед блеском Вашего княжеского величия…», «Простой народ счастлив таким правителем», «Признательные купцы собирают целый караван великолепных даров для Вашей Светлости…» Как только постройка оборонительных сооружений полностью завершилась, было объявлено всенародное гуляние. Шествия, танцы, игрища начались с самого раннего утра. Разносчики из трактиров бесплатно предлагали желающим свой товар: все расходы взял на себя генерал Рубелиан. Сам герой гарцевал по праздничным улицам на статном белом жеребце, ослепляя прохожих сиянием позолоченных доспехов. Ровно в полдень на главной площади Рубелиан провозгласил Брасьер вольным городом-государством, а себя — его правителем, бароном Брасийским. Под восторженные крики толпы генерал уселся на широченный дубовый пень, специально отобранный для такого важного события, трижды стукнул мечом по брусчатке и произнес исторические слова: — Здесь врастаю!
Этим же вечером городские ворота снова открылись, и целая армия явных шпиков и тайных осведомителей устремилась с докладами в ближние страны. Реакция соседей оказалась предсказуемой. Дряхлый, впадающий в маразм король Керама Сальман едва дослушал до конца взволнованный рассказ гонца и, пожав плечами, вернулся в свой сад: в последнее время он предпочитал невозмутимые растения суматошным людям.
Самарагдский Самодержец несколько дней пылал праведным гневом. Однако атаковать хорошо укрепленный город не решился, ограничившись публичными пытками гонца, принесшего дурную весть.
Но наиболее бурными были ответные действия Верховного Дворца Велерии. Не особенно задумываясь о последствиях, князь собрал всю свою армию и бросил на осаду Брасьера, полагая, что такая могучая сила должна смести любые преграды. Есинор не учел одного — хитрости и прозорливости бывшего генерала. Уже на марше выяснилось, что тайными стараниями Рубелиана войско было приведено в совершенно небоеспособное состояние: лучшее оружие исчезло в неизвестном направлении, а всех наиболее толковых командиров среднего звена приковала к постелям странная хворь. Напрасно пытались советники отговорить князя от опрометчивого шага — велерскве полки пошли на штурм. Долго еще барон Брасийский вспоминал эту кампанию:
Взялись котятки с матерым волком сражаться. Я ж их всех как облупленных знаю! Все их стратегии и тактики. Кто их учил? Я учил. Насквозь вижу! Каждый шаг могу предугадать. Жалко, конечно, погибших, но лес рубят — щепки летят.
Треть княжеского войска так и осталась лежать у крепостных стен, треть была взята в плен. Среди пленников оказался и сам Есинор.
— Мерзавец! — визжал он в лицо победителю. — Подлый предатель! Чтоб тебя разорвало! Попадись только мне! Ты у меня будешь собственные кишки жрать!
Рубелиан сдержанно улыбнулся, поигрывая окровавленным мечом.
— Позволю напомнить его светлости, что сию минуту ситуация несколько обратная. Потому стоит ли испытывать мое терпение и давать подсказки насчет того, как я могу распорядиться твоим бренным телом?
— Ты меня запугиваешь, смерд? Я плюю на тебя! Рыцарю не пристало бояться боли.
— Правда? Интересно, что может знать о боли его светлость? Впрочем, если ты продолжаешь настаивать, то… — Генерал кивком головы подозвал стоящего невдалеке плечистого бритоголового субъекта. — Познакомься, это Брокс, бывший главный палач самарагдского рогоносца. Ныне на моей службе.
Брокс важно поклонился и, слегка прищурившись, начал пристально разглядывать князя. Было в его взоре какое-то нехорошее любопытство.
— Я бы порекомендовал начать с костоломки. Потом, возможно, прижигания или травы… Надо бы поподробнее изучить его конституцию… Прикажете приступать, хозяин?
— Как видишь, мы можем легко выяснить, настоящий ли ты рыцарь. — Генерал презрительно посмотрел на посеревшего Есинора, — Но у меня есть более интересная мысль. В лучших традициях злых властелинов, вероломно побеждающих благородных героев. — И что же это за мысль? — все так же высокомерно, но уже спокойно поинтересовался князь.
— Насколько я помню, рука и сердце твоей дочери, крошки Марии, еще свободны? Прекрасно. Тогда я беру ее в жены. Приданого не надо, не беспокойся. Только договор о вечном мире между нашими странами.
Есинор нашел в себе силы лишь осторожно кивнуть. Подобный ход событий представлялся ему неожиданно выгодным: юная княжна Мария была девушкой по меньшей мере некрасивой. Маленькое рябое личико, хромота и намечающийся горб не делали ее особо привлекательной для высокопоставленных женихов, даже несмотря на титул и виды на наследство.
— Кроме того, — продолжал Рубелиан, — дабы спасти твою честь, мы не будем объявлять о твоем поражении.
— Не будем? — не поверил своим ушам князь. — Но…
— «Битва прекращена по взаимному согласию полководцев» — тебя устроит такая формулировка?
— Более чем, но я не понимаю…
— Зачем мне это надо? — хмыкнул генерал. — Я хочу иметь достойного тестя. А твоя репутация и так слегка подмочена водами Селени.
На свадебные торжества, состоявшиеся три месяца спустя, съехалась вся велерская знать. Князь Есинор, увидевший в своем зяте не врага, а нового и весьма полезного союзника, был с Рубелианом ласков, величал его бароном и «дорогим сыном», тем самым подтвердив и статус Брасьера, и его повелителя. В небе над Плешью гремели фейерверки, отмечая рождение новой семьи и смерть самой пустоши…
* * *
На третий день после прощания с Фиником и Мохнатыми Тараканами Хёльв обнаружил, что Брасьер вызывает у него отвращение. В этом городе он не нашел ни гармонии, ни красоты. Дома стояли как попало, налезая друг на друга, улочки были тесными и кривыми, редкая площадь могла похвастаться статуей или колонной, Чувствовалось, что строительство происходило в спешке, на скорую руку, без общего плана.Благоразумно решив, что сорить деньгами пока не стоит, Хёльв подыскал себе скромное жилье — крошечную каморку в недорогом, но приличном на вид постоялом дворе с многозначительным названием «Ветры странствий». К каморке прилагалась переносная печурка, несколько тарелок и чугунная сковорода. Обстановка состояла из откидной койки, табурета и трехногого стола, служившего прибежищем для целого выводка муравьев.
«Это ненадолго, — успокаивал сам себя Хёльв. — Найду хорошую работу — сразу съеду».
Однако работа не находилась. Хозяева контор, лавок и трактиров с подозрением смотрели на незнакомого юношу, у которого не было ни рекомендательных писем, ни влиятельных знакомых. Его вежливо спроваживали, обещая дать знать в случае, если подходящее место появится. Шли дни, и кошелек, полученный от Финика, становился все легче.
— Что, милок, маешься? — с деланным сочувствием вопрошала Хёльва владелица «Ветров» — сухонькая усатая старушка.
— Не берут никуда, — жаловался он.
— И не возьмут, милок, не возьмут! — радовалась старушка. — Кому ты нужен — хилый такой?
— Я не хилый!
— Тогда в вышибалы подавайся.
— Да меня сразу по стенке размажут, — безнадежно возражал юноша.
— Ну вот. А говоришь, что не хилый.
Подобные разговоры у них повторялись почти каждый день.
— Я грамотный зато. Почерк у меня красивый, сочиняю складно.
— Ой, сочинитель нашелся. Грамотой, милок, сыт не будешь.
Хёльв только вздыхал. Спорить с вредной бабкой ему не хотелось, и он старался поскорее ретироваться в свои апартаменты. Обычно она не обращала внимания на его исчезновение, возвращаясь к бесконечному вязанию, но однажды уже на лестнице его настиг дребезжащий окрик:
— Милок! А ты посуду мыть умеешь? Юноша замер:
— Умею…
— Вот и славненько. Иди тогда на кухню — там сыночек мой, Налун, за главного повара. Будешь у него на подхвате. Покажешь себя расторопным работником — поговорим о жалованье.
— Спасибо, бабушка! Не подведу! Старушка недовольно нахмурилась:
— Какая я тебе бабушка, подзаборник? Иди уж, горшки ждут.
Кухонная компания встретила Хёльва со скрытым неудовольствием: а ну как придется делиться и без того скудным заработком? Один только Налун — обрюзгший, немолодой уже мужчина — отнесся к юноше прямо-таки с нежностью.
— Хороший мальчик, — ворковал он. — Красавчик! Слушайся меня во всем — и горя знать не будешь.
Поварихи дружно прыснули:
— Не забывай подрумяниться!
— Волосики-то позанятнее уложи. Могу маслице ароматическое одолжить.
— И помаду!
А узкие штанишки у тебя есть? Лоснящееся лицо Налуна приобрело опасный бордовый оттенок.
— Дуры! За работу, живо! Всех повыгоняю! Он перевел дух и снова обратился к Хёльву:
— Иди, милый. Вымоешь посуду — беги ко мне. Дам тебе новое задание.
Поначалу работа на кухне показалась Хёльву легкой и приятной. Он ловко и быстро мыл тарелки, чистил горшки, бегал по мелким поручениям, помогал таскать провизию с базара. Кормили его обильно и вкусно, сверх меры трудами не загружали. Одно было плохо: с каждым днем голос Налуна становился все более ласковым, а взгляд — все более масленым.
— Ты у меня самый старательный, — говорил он, поглаживая юношу по щеке. — Проворный, словно белочка. И кожа такая нежная…
Хёльв краснел, как пион, и старался поскорее вернуться к раковине. Но и там его не оставляли в покое. Налун подкрадывался сзади, обнимал за плечи и шептал на ушко:
— У тебя сильные руки. Тонкие пальцы, и никаких мозолей на ладонях. Ах, ты просто чудесен!