Страница:
— Похоже, таких мест на свете нет. Даже если мы выгрызем для вас пещеру в монолитной скале, глубоко под землей, туда непременно вломятся дружелюбные и общительные гномы с женами и детьми. И хорошо, если только они.
Присс ссутулился:
— Только не дети! Умоляю вас! Только не дети.
— Может, убить вас? — серьезно поинтересовалась Риль.
— Может быть.
— А смысл? — вмешался Юмазис — В Ристаговых Подземельях нет одиночных камер.
— Пожалуй. Тогда там должно быть весьма тесно. Они помолчали. Недоуменно щурясь, Риль рассматривала свои штаны. По мягкой коричневой ткани суетливо сновали крупные блестящие жуки. Они шевелили усиками, сучили лапками и всем видом показывали, что находятся на своем законном месте.
— Какое здесь сильное течение! — воскликнул Юмазис. — Так и относит в сторону!
— Красавка моя, шептал Присс… — Красавка…
— Рыбки! Смотрите, какие рыбки! Радужные! Не распугайте!
— Похож на кленового листегрыза, — рассуждала Риль, поглаживая одного из жучков по гладкой спинке, — только вот жвалы… Меня определенно смущают жвалы.
— Гляди, она к тебе плывет!
— Какой аромат был…
Светильник замигал, зачадил и погас. В темноте клубы дыма казались особенно густыми, тяжелыми, очень вещественными. Сквозь щели в ставнях пробивались пыльные лучики.
— У меня есть идея, — сказала вдруг Риль, отбросив со лба волосы. — Не хотите послушать?
— Что же это была за идея? — Баулик легонько подергал спутницу за край плаща.
Та смотрела в сторону.
— Безумие.
— Что?
— Это было безумие.
Риль снова замолчала и не вымолвила ни слова, до тех пор пока на горизонте не замаячила черепичная крыша большой придорожной гостиницы.
— Оставим там коней. Они нам пока не понадобятся. Хозяин гостиницы был красен, дороден и потлив. Скрестив на груди волосатые лапищи, он приветственно бубнил;
— Угодно ли комнату? Только утром освободился отличный номер с балконом и ванной. Как раз для знатной дамы! И каморочка для слуги имеется. Сторгуемся на трех монетах?
— Я не слуга! — обиделся Баулик. — Я монах. Инок. Смиренный служитель Отца нашего Непостижимого, пред коим склоняется все сущее, покорное Его бесконечной власти, исполненной извечной мудростью, — затараторил он, вспомнив, что уже сутки не молился. — Ибо Он есмь единственная правда мира, и свет, и жизнь, и воздух.
— О! Сам сказал, что служитель!
— Но не слуга.
— Подумаешь, разница. Огромная!
— Нам конюшню, — прервала спор Риль. — На день.
— Коню-ю-юшню, — разочарованно протянул хозяин. Его сизый облупленный нос презрительно сморщился.
— Тогда, девка, шуруй сама за сеном. Некогда мне тут с вами цацкаться.
Риль не сдвинулась с места.
— Для лошадей, само собой разумеется, — Она подбросила в воздух увесистый мешочек.
Мешочек убедительно звякнул.
— Накормить, напоить, почистить. Со всем возможным старанием. Вернусь, проверю.
Хозяин истово закивал:
— Слушаю, сударыня! Как конька-то величать вашего?
— Это так важно? Фаворитом.
— А мою кобылу — Лучитией! — поспешно добавил Баулик.
Когда здание гостиницы скрылось за холмом, монах спросил:
— А почему вы его колдовством не проучили? — Голос его слегка прерывался: у Риль оказалась на редкость стремительная походка.
— За что?
— За невежливость. Разве так можно себя вести? Ужасный чурбан!
Она пожала плечами:
— Не хватало мне еще свое превосходство всяким чурбанам доказывать.
— Но…
— Глупости это, Баулик.
— Его надо было проучить! — настаивал тот.
— А ты не находишь, что подобные мысли не должны посещать ум чернеца?
У подножия холма они остановились и перевели дух. Риль наполнила флягу в протекавшем неподалеку ручейке и, опустившись на землю, усадила рядом монаха.
— То, что случилось тогда в оазисе, — чудовищно. Отвратительно… — Она запнулась, подыскивая слова, Мы с Юмазисом были не в себе, хотя это, конечно, не оправдание. Я до сих пор не понимаю, как мы могли… Как мы могли создать… Совершить такое.
— О чем вы?
— Сейчас поймешь. Надень маску. — Риль протянула ему кусок вышитого сатина.
Баулик покорно нацепил ткань на лицо и завязал тесемочки.
— Магическая? — спросил он.
— Да. Погоди. Не мешай мне.
Покорно вздохнув, монах встал и отошел подальше, к зарослям крапивы. Тем временем Риль сложила ладони лодочкой и, опустив голову, что-то зашептала. Потом выкрикнула несколько звенящих непонятных слов. Воздух перед ней оплыл, обнажая режущий глаза прямоугольник.
— Идем, — сказала она, протягивая монаху руку. — Смотри только вниз.
Баулик внутренне сжался, но ничего особенного не произошло. На мгновение солнце погасло, а потом вспыхнуло куда ярче прежнего. Под ногами зашуршал сероватый песок.
— Прибыли, — объявила Риль.
— Теперь куда? — спросил Баулик, затравленно оглядываясь.
Здесь господствовал ветер. Он налетал жаркими порывами, обжигал и царапал кожу, забирался под одежду.
— Прямо.
— Глаза болят, — пожаловался монах несколько минут спустя. — И слезятся.
— А у меня, можно подумать, не болят.
— Ну, у вас там примеси всякие эльфийские. В крови. Риль угрожающе зарычала:
— Если тебя что-то не устраивает — можешь вернуться.
— Пешком, что ли?
— Как угодно. Это, знаешь ли, твои проблемы.
— Нет.
— Что — нет?
— Я не могу вас бросить здесь одну! — Он выпятил грудь.
— Спасибо.
— Ах, не за что. Я всего лишь следую заветам Отца нашего Непостижимого, озаряющего светом своим весь мир бесконечный, населенный существами Ему покорными, и ласковыми, и кроткими. Ибо Он есмь тепло, Он есмь пламя, Он есмь жизнь, — забормотал Баулик, ускоряя шаг.
На первый скелет путники наткнулись минут через пятнадцать. Он лежал на ребристом песке — изъеденный, жалкий, — широко раскрыв беззубый рот. Чуть поодаль валялся полузасыпанный резной посох.
— Кто он? — испуганно спросил монах.
— Понятия не имею. Судя по всему — человек.
— Но что с ним?
— Он умер. По-моему, это очевидно. — В голосе Риль прозвучали такие странные нотки, что Баулик предпочел заткнуться.
Они перебрались через серповидный бархан и остановились. Вокруг царили смерть и разрушение. Повсюду виднелись обломки камней, коряги, человеческие кости. Костей было особенно много — маленьких и больших, почти целых и изломанных, словно здесь погиб несчетный полк солдат. Но не на черепа и не на остатки когда-то величественных стен смотрел монах.
Посредине бывшего оазиса росло огромное уродливое дерево. Его корни цепко впивались в иссушенную почву, а голые колючие ветви тянулись к стоящему в зените солнцу. Густые капли смолы стекали по стволу, срывались с сучьев на землю.
— Отец Непостижимый…
Дерево вызывало страх, Панически хотелось развернуться и бежать, бежать прочь, чтобы только не видеть этого жуткого силуэта на фоне белесого неба.
— Что это? — прошептал Баулик, уже подозревая истину.
— Это он. Тробан Присс, письмоводитель, — одними губами ответила Риль.
Застывая, смола образовывала на песке черные бугристые наросты, распространяющие резкий коричный запах.
— То, что он выделяет, — сильнейший яд. Чтобы никто не захотел подойти к нему ближе чем на милю. Никто и никогда.
Здесь не было даже змей, даже вездесущих ящерок, даже насекомых.
— Нам казалось, что идея великолепна. И сам Присс пришел от нее в восторг. Он говорил, что всегда мечтал полностью вникнуть в жизнь растений, понять…
Широко раскрыв глаза, Баулик смотрел на волнующуюся мощную крону.
— Я не помню, как все случилось. Как мы превратили его. — Она перевела дыхание. — Очнулась я от крика. Стоя на коленях перед деревом, Юмазис кричал — хрипло, дико, болезненно. Оазис был мертв.
— Почему же вы не вернули Приссу прежний облик?
— Мы не могли. Сделать человека чудовищем несоизмеримо проще, чем чудовище — человеком.
Монах робко погладил Риль по руке:
— А может, ему так лучше?
— Некоторое время ему действительно было лучше. Но потом сюда снова потянулись люди.
— Зачем?!
— За ядом. За смертельным, эффективнейшим ядом.
— Боги небесные!
— Кого-то интересовала сама отрава, кого-то — золото, что можно за нее получить. — Риль подошла к дереву и прижалась щекой к его сухой коре. — Они умирали здесь десятками. Сотнями. Но некоторым удавалось спастись. Потому паломничество продолжалось. Лет двадцать назад один кретин распустил слух о том, что это место — священная роща самого Ристага, символ его ярости и гнева.
Она стиснула кулаки:
— Роща! Казалось бы, ничего глупее и придумать невозможно! Но народ поверил. Все так любят красивые и значительные легенды.
Бешеный порыв ветра заставил ее замолчать. Песок поднимался в воздух, заслоняя небо. Вместе с ним отрывались от земли и летели ветхие лоскутки, бывшие когда-то одеждой, обломки костей, куски кожи.
— И вы не могли помочь? — спросил Баулик.
— Кому? Людям? Приссу?
— Приссу.
— Я боялась снова ошибиться, потому вернулась в Академию. Я должна была все обдумать. И еще многому научиться.
— А как же Юмазис?
— Он повредился. Сошел с ума. Твердил, что не может этого вынести. Что мы — уроды, твари, которым нет места на этом свете. Он пытался покончить с собой. Пытался убить меня. Потом успокоился, словно принял какое-то решение. Однажды ночью он ушел. И долгие годы я ничего не знала о его судьбе.
Риль задумчиво склонила голову. В ярком солнечном свете ее волосы были ослепительно золотыми. Минуту спустя она повернулась к Баулику:
— Отойди чуть-чуть.
— Что вы собираетесь делать?
— Репу сушить. Монах заволновался;
— Хотите его расколдовать?
— Да.
— А вы не боитесь, что… — Он запнулся. Риль отряхнула пыль с брюк.
— Боюсь. Но дальше так продолжаться тоже не может! — Она мельком глянула на Баулика и отвела глаза. — В последний раз я была здесь три года назад. Возле дерева собралась целая компания — несколько человек, гном и орк. У всех на лицах были повязки. Они собирали смолу в специальные ведерки, соскребали ее с корней, со ствола. А по коре все ползли и ползли вязкие черные капли. И мне показалось, что дерево… Что дерево плачет.
По спине Баулика побежали мурашки.
— Они выжили? — шепотом спросил он.
— Кто, собиратели яда? Не думаю. Повязки-то у них были самые обыкновенные.
Монах открыл было рот, чтобы ответить, но Риль знаком призвала его к молчанию. Расстелив на песке свою накидку, она встала на колени. Ее взгляд был прикован к дереву. Сперва она просто смотрела — пронзительно, изучающе. Потом с ее губ сорвались первые слова, и Баулик увидел, как с. накидки поднялось ввысь целое облако сиреневых искорок. Потом Риль протянула к дереву руки, и оно потянулась к ней ветвями. Чародейка продолжала что то говорить, но монах уже не мог различить отдельных фраз — речь звучала как рокот горной реки, как шум барабанящего по крышам дождя.
— Отец наш Непостижимый, все видящий, все знающий, не оставь меня, спаси меня, сохрани, наставь на путь, озари сиянием своей мудрости, — зачастил он, пытаясь успокоиться, не дай свершиться злу. Распахни объятия для душ страждущих и горюющих. Прости нам прегрешения, ибо не ведаем, что творим.
Дерево качалось. Дрожал ствол, крона, сучья. Вылезали из земли толстенные корни. Бывшие неподалеку камни покрылись сетью трещин. Не переставая читать молитву, Баулик зажмурился.
А заклинание уже жило своей жизнью — нечеловечески высокий, прекрасный голос выводил ноту за нотой, сплетая песню. Хрустальные звуки переливались, становились все тоньше и тоньше, пока не исчезли совсем. Баулик перевел дух и открыл глаза.
Дерева не было. В двух шагах от Риль лежал, свернувшись калачиком, обнаженный человек.
— Мой мешок, — сказала она вставая.
Монах очумело мотнул головой и подал чародейке холщовую сумку.
— И флягу.
Смочив полотенце водой, Риль осторожно протерла лицо Присса и накинула ему на плечи длинную льняную рубаху. Бывший письмоводитель тихонько застонал и попытался выпрямиться.
— Как я устал, — хрипло проговорил он. — Как я устал, Риль. Хочу отдохнуть.
Та ласково кивнула:
— Я знаю. — Ее пальцы коснулись висков Присса.
— Что вы делаете? — встревожился Баулик.
Но Риль его не слышала. С ее рук снова сорвались искры, на этот раз — мягкого голубого цвета. Покружив в воздухе, они, словно снежинки, осели на лбу письмоводителя.
— Спи.
Присс вздохнул, словно бы с облегчением, улыбнулся и замер.
— Он отошел? — чужим голосом спросил монах.
— Он уснул.
Пятачок земли под Приссом сперва потемнел, покрываясь плодородной почвой, зазеленел, зарос травой и цветами. Потом пески заколебались, и крошечная полянка поднялась в воздух.
На лбу Риль выступили капли пота, но зубы стучали, как от холода. Она что-то выкрикнула, и клочок земли стал стремительно уменьшаться в размерах, одновременно покрываясь матовой морозной оболочкой, Баулик охнул и на мгновение потерял сознание. Когда он снова пришел в себя, в руке чародейки покоился небольшой предмет, по форме напоминающий голубиное яйцо. Его скорлупу покрывали все густеющие ледяные узоры. Какое-то время внутри еще можно было различить силуэт спящего человека, но вскоре яйцо совершенно потеряло прозрачность.
— У-у, — только и смог вымолвить потрясенный волшебством монах.
Риль бросила на него рассеянный взгляд.
— Надо торопиться. Пока портал еще держится, — сказала она и шатаясь побрела назад.
— Кто? Куда? Зачем? — сурово осведомился через окошко солдат, охраняющий Третьи Северные Ворота Хан-Хессе. От него славно пахло пивом и луком.
— По ночам — не положено.
Баулик обреченно сжался в седле. Он боялся ночевать на продуваемом всеми ветрами лугу перед воротами, где жгли костры и пели песни весьма темные и подозрительные личности.
— Риль Арбигейла, — сказала его спутница, наклоняясь окошку и пихая под нос стражу какую-то бумагу.
Тот громко сглотнул и зазвенел засовами.
— Добро пожаловать домой, сударыня, надеюсь, ваше путешествие было удачным?
Риль пожала плечами.
— Не нужны ли сопровождающие? Я мигом прикажу! Вы уж простите, если что не так — время-то нынче какое! Тревожное! — суетился солдат, сияя в ночи белоснежными перчатками и поясом.
— Не беспокойтесь, я все понимаю.
— Хорошо вам отдохнуть с дороги, сударыня. И достойному иноку — тоже.
Баулик расплылся в довольной улыбке.
— Какой воспитанный воин, — сказал он, миновав ворота. — Какая любезность, какое внимание!
— Моя семья живет в Хан-Хессе почти две тысячи лет и пожертвовала изрядные суммы на нужды города, — пояснила Риль.
Они выехали на большую семиугольную площадь, по краям которой стояли скульптуры черного мрамора. В центре площади располагалось широкое низкое здание, украшенное многочисленными барельефами.
«Академия, — догадался Баулик, — Колдодурня.»
Риль протяжно свистнула и спрыгнула на землю. Стукнула дверь, и из тумана выбежало низкорослое существо с непомерно длинными руками. Залопотав что-то доброе, существо подхватило за уздечки обоих коней и увлекло их за собой.
— Это конюх. Пойдем.
Риль взяла монаха за локоть и потащила к входу.
Просторный вестибюль ярко освещался стосвечной хрустальной люстрой. Мебели здесь не было, если не считать нескольких каменных скамеек для посетителей. — Очень холодные, — бросила на ходу Риль, — чтобы подолгу не засиживались.
Миновав вестибюль, они нырнули за какую-то драпировку, прошли по темным залам и оказались в уже знакомом Баулику гулком коридоре.
— Тут, — сказала чародейка и решительно постучала в одну из дверей.
— Открыто, открыто, проговорил хриплый старческий голос.
В комнате ректора было душно. Древние шкафы, кушетки и ширма источали специфический аромат старости. Скрюченная фигурка Хи Наррга казалась особенно жалкой на фоне массивного письменного стола.
Вот, ваше президентство, — сказала Риль, доставая из нагрудного кармана искрящееся яйцо.
— Занимательно, хе-хе, занимательно, — ответил он. Довольно необычно, но действенно. И что теперь?
— При себе буду носить. Всегда. Не дам потревожить. Ректор покивал, с кряхтением поднялся и ушел за ширму. Вернулся он, неся длинную платиновую цепочку.
— Сама прикрепишь. После того как пройдешь сквозь Грозу.
Риль почтительно склонила голову.
— А посланнику Юмазиса, пожалуй, и домой пора.
Монах посмотрел на чародейку, и ему захотелось остаться, предложить ей вместе бродить по дорогам, беседовать обо всем, стать друзьями. На мгновение в хвойных глазах промелькнуло тоскливое, отчаянное одиночество — промелькнуло и пропало. Улыбнувшись, Риль погладила Баулика по плечу и сказала:
— Мы еще увидимся. Наверное.
Затем раздался хлопок, что-то задребезжало, и перед ним распахнулись монастырские врата. Сзади заржала Лучития.
— Ты вернулся, — произнес знакомый голос, и из темноты выступил пресветлый настоятель. — Расскажи мне обо всем.
Заснул Баулик только под утро. Он долго ворочался в жесткой постели, переворачивал подушку, то скидывал, то снова натягивал одеяло. Когда за окном занялся рассвет, он впал в беспокойный полусон. Ему привиделись окруженное тополями поле, тонконогий жеребец, ступающий по покрытым изморозью желтым листьям, и дремлющая в седле всадница. В руке она держала факел, дым от которого медленно поднимался в нависшее над ними лохматое сиротливое небо.
3. ЕЕ ПОРТРЕТ В КАМНЕ
Присс ссутулился:
— Только не дети! Умоляю вас! Только не дети.
— Может, убить вас? — серьезно поинтересовалась Риль.
— Может быть.
— А смысл? — вмешался Юмазис — В Ристаговых Подземельях нет одиночных камер.
— Пожалуй. Тогда там должно быть весьма тесно. Они помолчали. Недоуменно щурясь, Риль рассматривала свои штаны. По мягкой коричневой ткани суетливо сновали крупные блестящие жуки. Они шевелили усиками, сучили лапками и всем видом показывали, что находятся на своем законном месте.
— Какое здесь сильное течение! — воскликнул Юмазис. — Так и относит в сторону!
— Красавка моя, шептал Присс… — Красавка…
— Рыбки! Смотрите, какие рыбки! Радужные! Не распугайте!
— Похож на кленового листегрыза, — рассуждала Риль, поглаживая одного из жучков по гладкой спинке, — только вот жвалы… Меня определенно смущают жвалы.
— Гляди, она к тебе плывет!
— Какой аромат был…
Светильник замигал, зачадил и погас. В темноте клубы дыма казались особенно густыми, тяжелыми, очень вещественными. Сквозь щели в ставнях пробивались пыльные лучики.
— У меня есть идея, — сказала вдруг Риль, отбросив со лба волосы. — Не хотите послушать?
— Что же это была за идея? — Баулик легонько подергал спутницу за край плаща.
Та смотрела в сторону.
— Безумие.
— Что?
— Это было безумие.
Риль снова замолчала и не вымолвила ни слова, до тех пор пока на горизонте не замаячила черепичная крыша большой придорожной гостиницы.
— Оставим там коней. Они нам пока не понадобятся. Хозяин гостиницы был красен, дороден и потлив. Скрестив на груди волосатые лапищи, он приветственно бубнил;
— Угодно ли комнату? Только утром освободился отличный номер с балконом и ванной. Как раз для знатной дамы! И каморочка для слуги имеется. Сторгуемся на трех монетах?
— Я не слуга! — обиделся Баулик. — Я монах. Инок. Смиренный служитель Отца нашего Непостижимого, пред коим склоняется все сущее, покорное Его бесконечной власти, исполненной извечной мудростью, — затараторил он, вспомнив, что уже сутки не молился. — Ибо Он есмь единственная правда мира, и свет, и жизнь, и воздух.
— О! Сам сказал, что служитель!
— Но не слуга.
— Подумаешь, разница. Огромная!
— Нам конюшню, — прервала спор Риль. — На день.
— Коню-ю-юшню, — разочарованно протянул хозяин. Его сизый облупленный нос презрительно сморщился.
— Тогда, девка, шуруй сама за сеном. Некогда мне тут с вами цацкаться.
Риль не сдвинулась с места.
— Для лошадей, само собой разумеется, — Она подбросила в воздух увесистый мешочек.
Мешочек убедительно звякнул.
— Накормить, напоить, почистить. Со всем возможным старанием. Вернусь, проверю.
Хозяин истово закивал:
— Слушаю, сударыня! Как конька-то величать вашего?
— Это так важно? Фаворитом.
— А мою кобылу — Лучитией! — поспешно добавил Баулик.
Когда здание гостиницы скрылось за холмом, монах спросил:
— А почему вы его колдовством не проучили? — Голос его слегка прерывался: у Риль оказалась на редкость стремительная походка.
— За что?
— За невежливость. Разве так можно себя вести? Ужасный чурбан!
Она пожала плечами:
— Не хватало мне еще свое превосходство всяким чурбанам доказывать.
— Но…
— Глупости это, Баулик.
— Его надо было проучить! — настаивал тот.
— А ты не находишь, что подобные мысли не должны посещать ум чернеца?
У подножия холма они остановились и перевели дух. Риль наполнила флягу в протекавшем неподалеку ручейке и, опустившись на землю, усадила рядом монаха.
— То, что случилось тогда в оазисе, — чудовищно. Отвратительно… — Она запнулась, подыскивая слова, Мы с Юмазисом были не в себе, хотя это, конечно, не оправдание. Я до сих пор не понимаю, как мы могли… Как мы могли создать… Совершить такое.
— О чем вы?
— Сейчас поймешь. Надень маску. — Риль протянула ему кусок вышитого сатина.
Баулик покорно нацепил ткань на лицо и завязал тесемочки.
— Магическая? — спросил он.
— Да. Погоди. Не мешай мне.
Покорно вздохнув, монах встал и отошел подальше, к зарослям крапивы. Тем временем Риль сложила ладони лодочкой и, опустив голову, что-то зашептала. Потом выкрикнула несколько звенящих непонятных слов. Воздух перед ней оплыл, обнажая режущий глаза прямоугольник.
— Идем, — сказала она, протягивая монаху руку. — Смотри только вниз.
Баулик внутренне сжался, но ничего особенного не произошло. На мгновение солнце погасло, а потом вспыхнуло куда ярче прежнего. Под ногами зашуршал сероватый песок.
— Прибыли, — объявила Риль.
— Теперь куда? — спросил Баулик, затравленно оглядываясь.
Здесь господствовал ветер. Он налетал жаркими порывами, обжигал и царапал кожу, забирался под одежду.
— Прямо.
— Глаза болят, — пожаловался монах несколько минут спустя. — И слезятся.
— А у меня, можно подумать, не болят.
— Ну, у вас там примеси всякие эльфийские. В крови. Риль угрожающе зарычала:
— Если тебя что-то не устраивает — можешь вернуться.
— Пешком, что ли?
— Как угодно. Это, знаешь ли, твои проблемы.
— Нет.
— Что — нет?
— Я не могу вас бросить здесь одну! — Он выпятил грудь.
— Спасибо.
— Ах, не за что. Я всего лишь следую заветам Отца нашего Непостижимого, озаряющего светом своим весь мир бесконечный, населенный существами Ему покорными, и ласковыми, и кроткими. Ибо Он есмь тепло, Он есмь пламя, Он есмь жизнь, — забормотал Баулик, ускоряя шаг.
На первый скелет путники наткнулись минут через пятнадцать. Он лежал на ребристом песке — изъеденный, жалкий, — широко раскрыв беззубый рот. Чуть поодаль валялся полузасыпанный резной посох.
— Кто он? — испуганно спросил монах.
— Понятия не имею. Судя по всему — человек.
— Но что с ним?
— Он умер. По-моему, это очевидно. — В голосе Риль прозвучали такие странные нотки, что Баулик предпочел заткнуться.
Они перебрались через серповидный бархан и остановились. Вокруг царили смерть и разрушение. Повсюду виднелись обломки камней, коряги, человеческие кости. Костей было особенно много — маленьких и больших, почти целых и изломанных, словно здесь погиб несчетный полк солдат. Но не на черепа и не на остатки когда-то величественных стен смотрел монах.
Посредине бывшего оазиса росло огромное уродливое дерево. Его корни цепко впивались в иссушенную почву, а голые колючие ветви тянулись к стоящему в зените солнцу. Густые капли смолы стекали по стволу, срывались с сучьев на землю.
— Отец Непостижимый…
Дерево вызывало страх, Панически хотелось развернуться и бежать, бежать прочь, чтобы только не видеть этого жуткого силуэта на фоне белесого неба.
— Что это? — прошептал Баулик, уже подозревая истину.
— Это он. Тробан Присс, письмоводитель, — одними губами ответила Риль.
Застывая, смола образовывала на песке черные бугристые наросты, распространяющие резкий коричный запах.
— То, что он выделяет, — сильнейший яд. Чтобы никто не захотел подойти к нему ближе чем на милю. Никто и никогда.
Здесь не было даже змей, даже вездесущих ящерок, даже насекомых.
— Нам казалось, что идея великолепна. И сам Присс пришел от нее в восторг. Он говорил, что всегда мечтал полностью вникнуть в жизнь растений, понять…
Широко раскрыв глаза, Баулик смотрел на волнующуюся мощную крону.
— Я не помню, как все случилось. Как мы превратили его. — Она перевела дыхание. — Очнулась я от крика. Стоя на коленях перед деревом, Юмазис кричал — хрипло, дико, болезненно. Оазис был мертв.
— Почему же вы не вернули Приссу прежний облик?
— Мы не могли. Сделать человека чудовищем несоизмеримо проще, чем чудовище — человеком.
Монах робко погладил Риль по руке:
— А может, ему так лучше?
— Некоторое время ему действительно было лучше. Но потом сюда снова потянулись люди.
— Зачем?!
— За ядом. За смертельным, эффективнейшим ядом.
— Боги небесные!
— Кого-то интересовала сама отрава, кого-то — золото, что можно за нее получить. — Риль подошла к дереву и прижалась щекой к его сухой коре. — Они умирали здесь десятками. Сотнями. Но некоторым удавалось спастись. Потому паломничество продолжалось. Лет двадцать назад один кретин распустил слух о том, что это место — священная роща самого Ристага, символ его ярости и гнева.
Она стиснула кулаки:
— Роща! Казалось бы, ничего глупее и придумать невозможно! Но народ поверил. Все так любят красивые и значительные легенды.
Бешеный порыв ветра заставил ее замолчать. Песок поднимался в воздух, заслоняя небо. Вместе с ним отрывались от земли и летели ветхие лоскутки, бывшие когда-то одеждой, обломки костей, куски кожи.
— И вы не могли помочь? — спросил Баулик.
— Кому? Людям? Приссу?
— Приссу.
— Я боялась снова ошибиться, потому вернулась в Академию. Я должна была все обдумать. И еще многому научиться.
— А как же Юмазис?
— Он повредился. Сошел с ума. Твердил, что не может этого вынести. Что мы — уроды, твари, которым нет места на этом свете. Он пытался покончить с собой. Пытался убить меня. Потом успокоился, словно принял какое-то решение. Однажды ночью он ушел. И долгие годы я ничего не знала о его судьбе.
Риль задумчиво склонила голову. В ярком солнечном свете ее волосы были ослепительно золотыми. Минуту спустя она повернулась к Баулику:
— Отойди чуть-чуть.
— Что вы собираетесь делать?
— Репу сушить. Монах заволновался;
— Хотите его расколдовать?
— Да.
— А вы не боитесь, что… — Он запнулся. Риль отряхнула пыль с брюк.
— Боюсь. Но дальше так продолжаться тоже не может! — Она мельком глянула на Баулика и отвела глаза. — В последний раз я была здесь три года назад. Возле дерева собралась целая компания — несколько человек, гном и орк. У всех на лицах были повязки. Они собирали смолу в специальные ведерки, соскребали ее с корней, со ствола. А по коре все ползли и ползли вязкие черные капли. И мне показалось, что дерево… Что дерево плачет.
По спине Баулика побежали мурашки.
— Они выжили? — шепотом спросил он.
— Кто, собиратели яда? Не думаю. Повязки-то у них были самые обыкновенные.
Монах открыл было рот, чтобы ответить, но Риль знаком призвала его к молчанию. Расстелив на песке свою накидку, она встала на колени. Ее взгляд был прикован к дереву. Сперва она просто смотрела — пронзительно, изучающе. Потом с ее губ сорвались первые слова, и Баулик увидел, как с. накидки поднялось ввысь целое облако сиреневых искорок. Потом Риль протянула к дереву руки, и оно потянулась к ней ветвями. Чародейка продолжала что то говорить, но монах уже не мог различить отдельных фраз — речь звучала как рокот горной реки, как шум барабанящего по крышам дождя.
— Отец наш Непостижимый, все видящий, все знающий, не оставь меня, спаси меня, сохрани, наставь на путь, озари сиянием своей мудрости, — зачастил он, пытаясь успокоиться, не дай свершиться злу. Распахни объятия для душ страждущих и горюющих. Прости нам прегрешения, ибо не ведаем, что творим.
Дерево качалось. Дрожал ствол, крона, сучья. Вылезали из земли толстенные корни. Бывшие неподалеку камни покрылись сетью трещин. Не переставая читать молитву, Баулик зажмурился.
А заклинание уже жило своей жизнью — нечеловечески высокий, прекрасный голос выводил ноту за нотой, сплетая песню. Хрустальные звуки переливались, становились все тоньше и тоньше, пока не исчезли совсем. Баулик перевел дух и открыл глаза.
Дерева не было. В двух шагах от Риль лежал, свернувшись калачиком, обнаженный человек.
— Мой мешок, — сказала она вставая.
Монах очумело мотнул головой и подал чародейке холщовую сумку.
— И флягу.
Смочив полотенце водой, Риль осторожно протерла лицо Присса и накинула ему на плечи длинную льняную рубаху. Бывший письмоводитель тихонько застонал и попытался выпрямиться.
— Как я устал, — хрипло проговорил он. — Как я устал, Риль. Хочу отдохнуть.
Та ласково кивнула:
— Я знаю. — Ее пальцы коснулись висков Присса.
— Что вы делаете? — встревожился Баулик.
Но Риль его не слышала. С ее рук снова сорвались искры, на этот раз — мягкого голубого цвета. Покружив в воздухе, они, словно снежинки, осели на лбу письмоводителя.
— Спи.
Присс вздохнул, словно бы с облегчением, улыбнулся и замер.
— Он отошел? — чужим голосом спросил монах.
— Он уснул.
Пятачок земли под Приссом сперва потемнел, покрываясь плодородной почвой, зазеленел, зарос травой и цветами. Потом пески заколебались, и крошечная полянка поднялась в воздух.
На лбу Риль выступили капли пота, но зубы стучали, как от холода. Она что-то выкрикнула, и клочок земли стал стремительно уменьшаться в размерах, одновременно покрываясь матовой морозной оболочкой, Баулик охнул и на мгновение потерял сознание. Когда он снова пришел в себя, в руке чародейки покоился небольшой предмет, по форме напоминающий голубиное яйцо. Его скорлупу покрывали все густеющие ледяные узоры. Какое-то время внутри еще можно было различить силуэт спящего человека, но вскоре яйцо совершенно потеряло прозрачность.
— У-у, — только и смог вымолвить потрясенный волшебством монах.
Риль бросила на него рассеянный взгляд.
— Надо торопиться. Пока портал еще держится, — сказала она и шатаясь побрела назад.
— Кто? Куда? Зачем? — сурово осведомился через окошко солдат, охраняющий Третьи Северные Ворота Хан-Хессе. От него славно пахло пивом и луком.
— По ночам — не положено.
Баулик обреченно сжался в седле. Он боялся ночевать на продуваемом всеми ветрами лугу перед воротами, где жгли костры и пели песни весьма темные и подозрительные личности.
— Риль Арбигейла, — сказала его спутница, наклоняясь окошку и пихая под нос стражу какую-то бумагу.
Тот громко сглотнул и зазвенел засовами.
— Добро пожаловать домой, сударыня, надеюсь, ваше путешествие было удачным?
Риль пожала плечами.
— Не нужны ли сопровождающие? Я мигом прикажу! Вы уж простите, если что не так — время-то нынче какое! Тревожное! — суетился солдат, сияя в ночи белоснежными перчатками и поясом.
— Не беспокойтесь, я все понимаю.
— Хорошо вам отдохнуть с дороги, сударыня. И достойному иноку — тоже.
Баулик расплылся в довольной улыбке.
— Какой воспитанный воин, — сказал он, миновав ворота. — Какая любезность, какое внимание!
— Моя семья живет в Хан-Хессе почти две тысячи лет и пожертвовала изрядные суммы на нужды города, — пояснила Риль.
Они выехали на большую семиугольную площадь, по краям которой стояли скульптуры черного мрамора. В центре площади располагалось широкое низкое здание, украшенное многочисленными барельефами.
«Академия, — догадался Баулик, — Колдодурня.»
Риль протяжно свистнула и спрыгнула на землю. Стукнула дверь, и из тумана выбежало низкорослое существо с непомерно длинными руками. Залопотав что-то доброе, существо подхватило за уздечки обоих коней и увлекло их за собой.
— Это конюх. Пойдем.
Риль взяла монаха за локоть и потащила к входу.
Просторный вестибюль ярко освещался стосвечной хрустальной люстрой. Мебели здесь не было, если не считать нескольких каменных скамеек для посетителей. — Очень холодные, — бросила на ходу Риль, — чтобы подолгу не засиживались.
Миновав вестибюль, они нырнули за какую-то драпировку, прошли по темным залам и оказались в уже знакомом Баулику гулком коридоре.
— Тут, — сказала чародейка и решительно постучала в одну из дверей.
— Открыто, открыто, проговорил хриплый старческий голос.
В комнате ректора было душно. Древние шкафы, кушетки и ширма источали специфический аромат старости. Скрюченная фигурка Хи Наррга казалась особенно жалкой на фоне массивного письменного стола.
Вот, ваше президентство, — сказала Риль, доставая из нагрудного кармана искрящееся яйцо.
— Занимательно, хе-хе, занимательно, — ответил он. Довольно необычно, но действенно. И что теперь?
— При себе буду носить. Всегда. Не дам потревожить. Ректор покивал, с кряхтением поднялся и ушел за ширму. Вернулся он, неся длинную платиновую цепочку.
— Сама прикрепишь. После того как пройдешь сквозь Грозу.
Риль почтительно склонила голову.
— А посланнику Юмазиса, пожалуй, и домой пора.
Монах посмотрел на чародейку, и ему захотелось остаться, предложить ей вместе бродить по дорогам, беседовать обо всем, стать друзьями. На мгновение в хвойных глазах промелькнуло тоскливое, отчаянное одиночество — промелькнуло и пропало. Улыбнувшись, Риль погладила Баулика по плечу и сказала:
— Мы еще увидимся. Наверное.
Затем раздался хлопок, что-то задребезжало, и перед ним распахнулись монастырские врата. Сзади заржала Лучития.
— Ты вернулся, — произнес знакомый голос, и из темноты выступил пресветлый настоятель. — Расскажи мне обо всем.
Заснул Баулик только под утро. Он долго ворочался в жесткой постели, переворачивал подушку, то скидывал, то снова натягивал одеяло. Когда за окном занялся рассвет, он впал в беспокойный полусон. Ему привиделись окруженное тополями поле, тонконогий жеребец, ступающий по покрытым изморозью желтым листьям, и дремлющая в седле всадница. В руке она держала факел, дым от которого медленно поднимался в нависшее над ними лохматое сиротливое небо.
3. ЕЕ ПОРТРЕТ В КАМНЕ
Он сидел на скамейке, механически водя носком ботинка по мелкому темному гравию. Камешки со стуком пересыпались, образуя неглубокую борозду, в которой кое-где проглядывала земля.
Напротив, неясно серея в ранних сумерках, возвышался храм Всемилостивой Амны — Матери всего сущего. Служба недавно закончилась, развешенные на нитях бубенцы еще скорбно позванивали, а смутно слышимый хор выводил:
— Обернется с состраданьем, плач сестер услышав тихий… Ликом строгим и печальным… Материнскою любовью… Светом озарит… Озарит…
Здание было приземистым, округлым, с гладкими стенами и новенькой жестяной крышей. Вечнозеленый плющ весело струился по трубам, опутывал колонны и балконы, густыми прядями свисал с карнизов. Плотные наружные шторы были чуть приподняты, отчего окна казались хитро прищуренными глазами на мохнатом, нечеловеческом лице.
Начинало темнеть, и народу на улице становилось все меньше. Игравших на площадке детей увела няня, в скверике сворачивал инструменты духовой оркестр. В конце аллеи появился фонарщик, толкавший тележку с лестницей и бутылью масла.
— Подайте милостью Амны, — заученно твердила устроившаяся на золоченом крыльце нищенка. — Подайте убогой, я за вас Матерь всеблагую молить буду. Подайте грошик. Перебирая пальцами засаленный красный платок, она встала и заковыляла по дорожке, не переставая причитать:
— Ой, не оставьте, люди добрые, не дайте сгинуть. Ой, не погубите. Ой, пожалейте мою старость.
Из храма вышла седая благообразная женщина, ведущая за руку русоволосую девушку в дорогой, но великоватой ей шубке, нетерпеливо оглянулась, словно высматривая припозднившуюся карету.
Заприметив состоятельных прихожанок, побирушка бросилась к ним и зачастила:
— Ноженьки мои бедные устали, рученьки отсыхают, головушка раскалывается, во рту сухарика второй день не было, сердчишко ноет, смертушка-то вот-вот…
— Возьми на здоровье, — сказала пожилая дама, протягивая ей блеснувшую золотом монету. — Откроем сердца чистоте.
— Матушка! Радетельница! — Попрошайка расплылась в беззубой улыбке. — Дай-то вам Амна!
— Все в милости ее.
— Лицо-то какое у вас доброе, ясное!
— Матерь наша небесная завещала жалеть ближних своих. Ведь настанет время — и ты захочешь от них жалости.
Сидевший на скамейке человек поморщился, нахлобучил шляпу и собрался было идти, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он резко обернулся. Нищенка смотрела в вечернее небо, беззвучно шевеля губами. Седовласая дама продолжала говорить, молитвенно сложив руки на груди. А ее спутница стояла чуть в стороне и пристально, зовуще глядела на него.
Она была совсем молода, но глаза ее были глубокими, печальными, смертельно усталыми.
— Мне нужен портрет, — одними губами проговорила она. — Портрет в камне.
В следующий момент он встал и сделал несколько неуверенных шагов навстречу девушке, потом обхватил ее за плечи, защищая ото всех, и повлек прочь.
Все произошло так стремительно, что увлеченная беседой дама ничего не заметила.
— Делается-то что, смотрите! — закричала попрошайка. — Внученьку вашу злодей похитил!
Он на мгновение обернулся на бегу, ожидая увидеть ярость, негодование и слезы, но седовласая женщина лишь спокойно, с легкой усмешкой смотрела им вслед.
Стек выпал из его пальцев и покатился по полу. Он вздрогнул, потер лоб и потянулся за инструментом.
— Смотри-ка — заснул, — сказал мастер. — Что ж ты меня не разбудила, милая?
Девушка молчала. Ее лицо в свете фосфорной лампы казалось холодной гипсовой маской.
Он стоял на небольшом пригорке и постукивал одним сапогом о другой, стараясь стряхнуть с них снег. Кругом, насколько хватало глаз, простиралось царство сугробов и обледенелых веток. С тех пор как друзья покинули Брасьер, прошло несколько часов, и обступивший их лес становился все более густым и темным.
Тропинка, по которой они шагали, истончилась, временами пропадая совсем, теряясь среди белых стволов и коряг. Уже в который раз за сегодняшний день Хёльв пожалел о принятом решении свернуть с надежного, но кружного тракта на более прямую лесную дорожку.
— Мы и с костром далеко не уйдем, — мрачно отозвался Лэррен. Длинные волосы эльфа покрывал иней.
— Хоть передохнем, погреемся, — настаивал юноша, — А то упадем без сил — и всё. Пойте погребальные молитвы.
— Да. Руки согреем, а зады еще больше отморозим.
— Будем равномерно переворачиваться. Как куропатки.
Лэррен посмотрел на Хёльва со скрытым упреком, демонстративно шмыгнул носом и пошел собирать ветки. Проводив его взглядом, Хёльв вооружился толстой корягой и принялся очищать от снега пятачок земли, надежно закрытый от ветра густым кустарником и стволами трех старых сосен.
— Клянусь жабрами фираскиса, зима — самое мерзкое, самое отвратительное изобретение этой безумной парочки, — бормотал где-то невдалеке эльф.
— Какой еще парочки?
— Как какой? Всемилостивой Амны и ее дружка — Отца Непостижимого. Более чем уверен, что Ристаг тут ни причем.
Хёльв фыркнул. Ему нравилась манера Лэррена говорить о богах как о своих близких, но не очень приятных знакомых.
— Не везет мне в этом году. Второй раз уже без штанов в лесу при такой холодрыге сижу.
— Насколько я помню, еще пару минут назад штаны на тебе были.
Из-за кустов показалось продолговатое, немного разрумянившееся от работы лицо эльфа.
— Да разве это штаны для такой погоды?! Я же, можно сказать, в пижаме! Самые простые шерстяные портки сейчас никак не помешали бы, — сказал он, сваливая на землю охапку хвороста. — Ты не стой, дружок, не стой, ноги в руки — и за дровами.
— А что было в первый раз?
— Колдовские штучки чьи-то.
— Чьи?
— Почем я знаю? — разозлился Лэррен. — Волшебствователей всяких нынче развелось — плюнуть некуда. Ехал себе по лесу, живность всякая копошится, травка шуршит — осень, красота, теплынь. Вдруг птички затихают, трава замерзает, температура катастрофически падает, и я оказываюсь в самом центре какого-то стылого безобразия.
— И что потом?
— Потом я заболел. И теперь тоже скоро заболею. Присев на корточки, Хёльв уложил поверх собранных суков еловые лапки и крепкие большие шишки, с удовольствием втянул ноздрями свежий хвойный запах.
— Флягу давай. И спички.
— Вот еще, — возмутился эльф. — Я сам.
Он ловко спрыснул хворост спиртом и одним движением разжег костер. Хёльв присел рядом на корточки и даже застонал от удовольствия, чувствуя, как потоки горячего воздуха коснулись его продрогших рук.
— Эх, жалко, я лук впопыхах в спальне оставил, — сказал он, — а то бы сейчас зайца подстрелил.
Лэррен навис над огнем, рискуя подпалить одежду. Льдинки в его волосах растаяли и по капельке стекали за воротник.
— Заяц — это славно, — вздохнул он.
— Да, а каких зайцев готовили в замке, — мечтательно произнес Хёльв. — В сметане…
— И с чесночком!
— А рубленая курица с приправами? Эльф громко сглотнул. По его глазам было видно, что он охотно бы съел и сырую брюкву.
— Хоть бы хлебушка сейчас: насадили бы на прутик, поджарили — и никаких деликатесов не надо. — Он приложил ухо к земле и прислушался. — Если поискать хорошенько, то можно здесь найти пару рыжиков.
— Откуда ты знаешь? — поразился Хёльв.
Чую. Они дышат. Еще я по дороге дупло пустое приметил. Можно было бы там заночевать, если бы не мороз. В дупле?
— Ну да, в дупле. А что тут такого? Все лучше, чем на голой земле спать.
— Но там же всякие насекомые!
Поежившись под порывом ветра, Лэррен повернулся к костру спиной. Поерзал, устраиваясь поудобнее, и потянулся к спрятанной во внутреннем кармане второй фляге.
Напротив, неясно серея в ранних сумерках, возвышался храм Всемилостивой Амны — Матери всего сущего. Служба недавно закончилась, развешенные на нитях бубенцы еще скорбно позванивали, а смутно слышимый хор выводил:
— Обернется с состраданьем, плач сестер услышав тихий… Ликом строгим и печальным… Материнскою любовью… Светом озарит… Озарит…
Здание было приземистым, округлым, с гладкими стенами и новенькой жестяной крышей. Вечнозеленый плющ весело струился по трубам, опутывал колонны и балконы, густыми прядями свисал с карнизов. Плотные наружные шторы были чуть приподняты, отчего окна казались хитро прищуренными глазами на мохнатом, нечеловеческом лице.
Начинало темнеть, и народу на улице становилось все меньше. Игравших на площадке детей увела няня, в скверике сворачивал инструменты духовой оркестр. В конце аллеи появился фонарщик, толкавший тележку с лестницей и бутылью масла.
— Подайте милостью Амны, — заученно твердила устроившаяся на золоченом крыльце нищенка. — Подайте убогой, я за вас Матерь всеблагую молить буду. Подайте грошик. Перебирая пальцами засаленный красный платок, она встала и заковыляла по дорожке, не переставая причитать:
— Ой, не оставьте, люди добрые, не дайте сгинуть. Ой, не погубите. Ой, пожалейте мою старость.
Из храма вышла седая благообразная женщина, ведущая за руку русоволосую девушку в дорогой, но великоватой ей шубке, нетерпеливо оглянулась, словно высматривая припозднившуюся карету.
Заприметив состоятельных прихожанок, побирушка бросилась к ним и зачастила:
— Ноженьки мои бедные устали, рученьки отсыхают, головушка раскалывается, во рту сухарика второй день не было, сердчишко ноет, смертушка-то вот-вот…
— Возьми на здоровье, — сказала пожилая дама, протягивая ей блеснувшую золотом монету. — Откроем сердца чистоте.
— Матушка! Радетельница! — Попрошайка расплылась в беззубой улыбке. — Дай-то вам Амна!
— Все в милости ее.
— Лицо-то какое у вас доброе, ясное!
— Матерь наша небесная завещала жалеть ближних своих. Ведь настанет время — и ты захочешь от них жалости.
Сидевший на скамейке человек поморщился, нахлобучил шляпу и собрался было идти, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он резко обернулся. Нищенка смотрела в вечернее небо, беззвучно шевеля губами. Седовласая дама продолжала говорить, молитвенно сложив руки на груди. А ее спутница стояла чуть в стороне и пристально, зовуще глядела на него.
Она была совсем молода, но глаза ее были глубокими, печальными, смертельно усталыми.
— Мне нужен портрет, — одними губами проговорила она. — Портрет в камне.
В следующий момент он встал и сделал несколько неуверенных шагов навстречу девушке, потом обхватил ее за плечи, защищая ото всех, и повлек прочь.
Все произошло так стремительно, что увлеченная беседой дама ничего не заметила.
— Делается-то что, смотрите! — закричала попрошайка. — Внученьку вашу злодей похитил!
Он на мгновение обернулся на бегу, ожидая увидеть ярость, негодование и слезы, но седовласая женщина лишь спокойно, с легкой усмешкой смотрела им вслед.
Стек выпал из его пальцев и покатился по полу. Он вздрогнул, потер лоб и потянулся за инструментом.
— Смотри-ка — заснул, — сказал мастер. — Что ж ты меня не разбудила, милая?
Девушка молчала. Ее лицо в свете фосфорной лампы казалось холодной гипсовой маской.
* * *
Я думаю, нам стоит попробовать разжечь костер, — сказал Хёльв. — А то так мы далеко не уйдем.Он стоял на небольшом пригорке и постукивал одним сапогом о другой, стараясь стряхнуть с них снег. Кругом, насколько хватало глаз, простиралось царство сугробов и обледенелых веток. С тех пор как друзья покинули Брасьер, прошло несколько часов, и обступивший их лес становился все более густым и темным.
Тропинка, по которой они шагали, истончилась, временами пропадая совсем, теряясь среди белых стволов и коряг. Уже в который раз за сегодняшний день Хёльв пожалел о принятом решении свернуть с надежного, но кружного тракта на более прямую лесную дорожку.
— Мы и с костром далеко не уйдем, — мрачно отозвался Лэррен. Длинные волосы эльфа покрывал иней.
— Хоть передохнем, погреемся, — настаивал юноша, — А то упадем без сил — и всё. Пойте погребальные молитвы.
— Да. Руки согреем, а зады еще больше отморозим.
— Будем равномерно переворачиваться. Как куропатки.
Лэррен посмотрел на Хёльва со скрытым упреком, демонстративно шмыгнул носом и пошел собирать ветки. Проводив его взглядом, Хёльв вооружился толстой корягой и принялся очищать от снега пятачок земли, надежно закрытый от ветра густым кустарником и стволами трех старых сосен.
— Клянусь жабрами фираскиса, зима — самое мерзкое, самое отвратительное изобретение этой безумной парочки, — бормотал где-то невдалеке эльф.
— Какой еще парочки?
— Как какой? Всемилостивой Амны и ее дружка — Отца Непостижимого. Более чем уверен, что Ристаг тут ни причем.
Хёльв фыркнул. Ему нравилась манера Лэррена говорить о богах как о своих близких, но не очень приятных знакомых.
— Не везет мне в этом году. Второй раз уже без штанов в лесу при такой холодрыге сижу.
— Насколько я помню, еще пару минут назад штаны на тебе были.
Из-за кустов показалось продолговатое, немного разрумянившееся от работы лицо эльфа.
— Да разве это штаны для такой погоды?! Я же, можно сказать, в пижаме! Самые простые шерстяные портки сейчас никак не помешали бы, — сказал он, сваливая на землю охапку хвороста. — Ты не стой, дружок, не стой, ноги в руки — и за дровами.
— А что было в первый раз?
— Колдовские штучки чьи-то.
— Чьи?
— Почем я знаю? — разозлился Лэррен. — Волшебствователей всяких нынче развелось — плюнуть некуда. Ехал себе по лесу, живность всякая копошится, травка шуршит — осень, красота, теплынь. Вдруг птички затихают, трава замерзает, температура катастрофически падает, и я оказываюсь в самом центре какого-то стылого безобразия.
— И что потом?
— Потом я заболел. И теперь тоже скоро заболею. Присев на корточки, Хёльв уложил поверх собранных суков еловые лапки и крепкие большие шишки, с удовольствием втянул ноздрями свежий хвойный запах.
— Флягу давай. И спички.
— Вот еще, — возмутился эльф. — Я сам.
Он ловко спрыснул хворост спиртом и одним движением разжег костер. Хёльв присел рядом на корточки и даже застонал от удовольствия, чувствуя, как потоки горячего воздуха коснулись его продрогших рук.
— Эх, жалко, я лук впопыхах в спальне оставил, — сказал он, — а то бы сейчас зайца подстрелил.
Лэррен навис над огнем, рискуя подпалить одежду. Льдинки в его волосах растаяли и по капельке стекали за воротник.
— Заяц — это славно, — вздохнул он.
— Да, а каких зайцев готовили в замке, — мечтательно произнес Хёльв. — В сметане…
— И с чесночком!
— А рубленая курица с приправами? Эльф громко сглотнул. По его глазам было видно, что он охотно бы съел и сырую брюкву.
— Хоть бы хлебушка сейчас: насадили бы на прутик, поджарили — и никаких деликатесов не надо. — Он приложил ухо к земле и прислушался. — Если поискать хорошенько, то можно здесь найти пару рыжиков.
— Откуда ты знаешь? — поразился Хёльв.
Чую. Они дышат. Еще я по дороге дупло пустое приметил. Можно было бы там заночевать, если бы не мороз. В дупле?
— Ну да, в дупле. А что тут такого? Все лучше, чем на голой земле спать.
— Но там же всякие насекомые!
Поежившись под порывом ветра, Лэррен повернулся к костру спиной. Поерзал, устраиваясь поудобнее, и потянулся к спрятанной во внутреннем кармане второй фляге.