Арбенин Сергей Борисович. Собачий бог

   Губернатор тоже заинтересовался. Смотрел на Чурилова с подозрением.
   – Так! – сказал он. – А почему мне об этом не доложили?
   Чурилов виновато пожал плечами. Максим Феофилактыч бросил неприязненный взгляд на Ильина.
   – Между прочим, в питомнике как раз телевизионщики работали в это время, – сказал Чурилов, опасливо поглядывая на губернатора.
   – Какие еще телевизионщики? – гневно спросил Максим Феофилактыч. – Почему мне не доложили? Владимир Александрович! – он развернулся к Густых, сидевшему сбоку. – Почему я узнаю обо всем в последнюю очередь?
   – Я сам не знал, – развел руками Густых. – Мне не докладывали…
   – А могли бы у Чурилова спросить!
   Густых молчал, нагнув голову.
   – Могли? Или не могли?.. Вы председатель комиссии, или что?
   Губернатор треснул ладонью по столу.
   Густых покраснел. Такой выволочки – да еще при всей этой шушере, – он от Максима еще ни разу не получал. Тьфу ты, черт! И что за день такой?
   Губернатор повернулся к Чурилову.
   – Что за телевизионщики, откуда?
   – Из «АБЦ». Мелочь пузатая, – внятно сказал Ильин.
   Губернатор отмахнулся. Не отрывая взгляда от Чурилова, сказал:
   – Я, кажется, вас спрашиваю?
   – Ну да, группа из «АБЦ». Журналист и оператор. Фамилии сказать?
   – На кой черт мне сдались их фамилии! Они снимали?
   – Снимали.
   – Так что вы вола за хвост тянете? Где эта пленка?
   – В интересах следствия…
   Губернатор хлопнул ладонью так, что подскочили все три микрофона, а раскрытый ноутбук захлопнулся и жалобно пискнул.
   – Да что тут у вас творится? – закричал, уже не в силах сдерживаться, Максим Феофилактыч. – Плёнку прячут от губернатора «в интересах следствия». Какого следствия? Вы там что, очумели, не знаете, что происходит? Вы эту пленку в первую очередь должны были передать вот ему, – он ткнул пальцем в Густых. – Он председатель комиссии по ЧС! А положение у нас сейчас как раз такое – Че-Эс!
   Он перевел дух. Выпил воды, мрачно оглядел притихшую комиссию.
   – Что медицина скажет?
   Начальник департамента здравоохранения – огромный, невероятно огромный и толстый человек, – завозился.
   – Пока идут наблюдения, Максим Феофилактыч.
   – За кем? За укушенными или за собаками?
   – За собаками… Укушенных за последние дни практически нет.
   – Ну да! – ядовито сказал губернатор. – Укушенных нет, – только разорванные. А что, по трупу определить ничего нельзя?
   – Ну… – начальник департамента задумался.
   – Хорошо, понятно. Вы, по-моему, и не пытались. А собаки?
   – Собаки содержатся в питомнике института вакцин и сывороток, в отдельном блоке. Пока результаты наблюдения отрицательные.
   – То есть, бешенства нет?
   – Нет.
   Губернатор помолчал. Потом спросил тихо:
   – А что же тогда есть?
   Начальник департамента завозился так, что стул под ним заскрипел, – казалось, вот-вот изогнутые металлические ножки разъедутся в стороны.
   – Может быть, мы столкнулись с новым… Не известным пока заболеванием… – промямлил начальник здравоохранения, и тут же оживился: – Интересно, главное, что только собаки ведут себя странно.
   – Не понял! – рявкнул губернатор.
   – Бешенством, Максим, не только собаки болеют, – неторопливо пояснил Ильин. – Другие животные тоже. Кошки, например. Так что если есть эпидемия, кошек тоже нужно брать на учет.
   Губернатор сидел, слегка выпучив глаза.
   В наступившей тишине стало слышно, как где-то вдали, за огромными окнами, за бетонными стенами, на берегу реки, завыла собака.
   – Хорошо… – наконец выговорил Максим Феофилактыч. – Заседание пока прерывается. Минут на сорок. Никому не расходиться. Чурилов! Немедленно привезите сюда пленку. Да, и этих двух телевизионщиков прихватите. И побыстрей, пожалуйста. А вы все, – он обвел взглядом присутствующих, – крепко-накрепко запомните: ни одно слово не должно просочиться за стены этого кабинета. Ни одно! И никому! Даже если шепнете жене – голову оторву. Ясно?
   Ильин чуть заметно покачал головой. Ну, хватил Максим. Это уж чересчур…
   Он поднялся, на ходу вытаскивая сигареты. Курить хотелось до звона в голове.
   Следом за ним, вздохнув свободнее, стали подниматься и остальные.
   – Ковригин! – окликнул губернатор.
   Начальник здравоохранения замер, отставив необъятный зад.
   – Останьтесь. Вы мне нужны. И вы тоже останьтесь, – кивнул он начальнику санэпиднадзора Зинченко.
   И, спохватившись, крикнул уже стоявшему в дверях и закуривавшему Ильину:
   – Александр Сергеевич! Ты там про какого-то местного знатока рассказывал, помнишь?
   – Коростылев! – подсказал Ильин, с наслаждением выпуская в кабинет струю дыма; курить в губернаторских апартаментах строго воспрещалось, и это было элементарной мелкой пакостью за допущенное губернатором хамство.
   Максим все понял. Поморщился.
   – Ну, так вызови его сюда. Вечерком. Поговорим с ним с глазу на глаз.
   – Вызову, – кивнул Ильин и закрыл за собой двери вполне удовлетворенный.

Черемошники

   Бракин шел по переулку, по обыкновению высоко подняв голову и рассматривая даль. Возле одного из домов стояла белая «Волга» с «белодомовскими» номерами. Бракин отметил этот факт, как отмечал и откладывал в памяти все мелочи и случайности, замеченные им в последнее время.
   Проходя мимо «Волги», в которой дремал скучающий шофер, Бракин взглянул на дом. За забором было видно новенькое, недавно вставленное окно. А в окне – двое мужчин. Одного из них Бракин знал, потому, что часто видел по телевизору. Другого тоже знал, – но откуда, понял не сразу.
   Он неторопливо прошел мимо, свернул в Корейский переулок, потом на Чепалова… И лишь когда его мансарда замаячила вдали над опушенной инеем черемухой, Бракин вспомнил.
   Белое лицо в очках. Лицо старого человека, с глубокими бороздами на щеках. Очки всегда отражают какой-нибудь свет – фонарный, лунный, солнечный. Поэтому глаз не видно.
   Бракин встречал этого старика на улице, в местных магазинчиках. Значит, это к нему сегодня пожаловал в гости сам мэр города.
   Войдя во двор, Бракин привычно двинулся к поленнице и остановился: часть дров исчезла. Присмотревшись, Бракин понял: исчезли только березовые дрова. Под навесом теперь лежали одни сосновые.
   Это Ежиха, видать, постаралась. И не поленилась же – все березовые перетаскала в дом, на веранду. Да, Бракин, как правило, брал из поленницы только березу – она и разгоралась лучше, и тепла давала куда больше. Но делал это Бракин не по злому умыслу, а машинально, уяснив для себя однажды, что береза для печки лучше.
   Бракин покачал головой. Видно, его тут и впрямь считают чужаком. А может быть, и кем-то похуже… Он усмехнулся. Оборотнем, что ли? Ну, что ж тут сказать… Не без оснований.
   Хотя, по идее, могла бы сначала сказать: мол, березовые нам самим не помешают, дед-то все лежит, болеет, а мне одной трудно три раза в сутки печь топить. А если, мол, только березовыми, – так можно всего два раза, – утром и вечером. Дед, как заболел, мерзливым стал, – требует, чтоб в доме всегда тепло было…
   Но нет, Ежиха просто молча перетаскала дрова.
   Запомним и это.
   Бракин набрал охапку сосновых поленьев, пошел к своей двери. Краем глаза заметил, как в хозяйском окне шевельнулась занавеска: Бракину даже показалось, что он заметил востроглазое лицо Ежихи.
   Поднявшись к себе, он отпихнул ногой радостно бросившуюся к нему Рыжую. Свалил дрова у печки. Разделся, заварил чаю, насыпал Рыжей сухого корма, растопил печь. И долго сидел перед закрытой дверцей, глядя в щель на пляску веселых огненных человечков.
   Темнело. Рыжая подошла, потерлась о ногу Бракина.
   Бракин не отозвался.
   Стало совсем темно. Но Бракин по-прежнему сидел возле печки на табуретке.
   А когда в окне показался объеденный с одной стороны бледный лунный диск, Бракин встал, оделся, свистнул Рыжей: пойдем, мол, – и открыл дверь.
   Рыжая, истосковавшаяся по воле, с визгом и лаем понеслась вниз по лестнице. Внизу обернулась, дожидаясь хозяина.
   – Пошли, – сказал Бракин, выходя в калитку на улицу.
   Он неторопливо побрел по горбатому переулку. В руке он держал пакет – словно собрался в магазин. Рыжая весело неслась рядом, то отставая, чтобы пометить столб или дерево, то уносясь вперед, затевая с цепными псами короткую собачью перебранку.
   Когда они оказались возле дома очкастого старика, Бракин приостановился. Неподалеку горел фонарь, и задерживаться здесь надолго было ни к чему.
   – Вот этот дом, – сказал Бракин вполголоса.
   Рыжая насторожилась, высоко подняла одно ухо.
   – Здесь живет тот, кто нам нужен.
   Рыжая в недоумении оглядела забор.
   – Да, здесь, – кивнул Бракин.
   Присел на корточки, взял морду Рыжей в руки, – она аж взвизгнула от счастья, – и тихо сказал:
   – Сторожи здесь. Дождись, когда хозяин вернется. И потом последи, сколько можешь. Устанешь, замерзнешь, – беги домой. Я буду тебя ждать.
   Он поднялся, заметив впереди, в начале переулка, фигуру прохожего.
   – Да смотри, не очень тут светись, – быстро предупредил Бракин. – От старика всего можно ждать. Чуть что – прячься, огородами уходи!
   Он хмыкнул. И пошёл быстро, не оглядываясь.
   Рыжая сидела несколько секунд в прежней позе: недоуменно подняв ухо. Потом встряхнулась, помчалась вперед, – и с лаем налетела на прохожего.
   – Да отстань ты! – огрызнулся прохожий.
   Рыжая полаяла еще для порядка, и побежала дальше, стараясь не слишком удаляться от дома таинственного старика.
 
   Рыжая вернулась нескоро. Уже луна почти закатилась, лишь краешком освещая угрюмый, погруженный в безмолвие мир, когда Рыжая, стуча коготками, взлетела по лестнице и тявкнула под дверью.
   Бракин открыл, присел: Рыжая кинулась ему на руки, стала лизать в лицо, в нос, в губы. Холодная, засыпанная снегом, дрожащая от холода и испуга.
   Бракин сел поближе к печке, погладил Рыжую, взял ее морду в ладони, заглянул в глаза.
   – Ну, что ты видела? Рассказывай.
   Рыжая взвизгнула.
   И Бракин словно провалился в её глаза и на какое-то время стал ею, – маленькой симпатичной рыжей собачонкой, бродившей вдоль заборов, обнюхивая чужие метки, и облаивая редких прохожих.
   Потом и прохожих не стало. Мороз усилился. В окнах старика было темно, и Рыжая решилась: перескочила через забор в том месте, где ветром намело высокий сугроб, почти по самый забор, – покружила по маленькому дворику, и нашла себе местечко под навесом, где стояли лопата, метла, и лежали еще какие-то вещи, тщательно укрытые брезентом. Рыжая легла в уголок, одним боком – к брезенту, свернулась клубочком и замерла.
   Она дремала, когда на улице послышался шорох шин, хлопок открываемой автомобильной дверцы.
   – Вот спасибочки, – до самого дома доставили, – раздался старческий дребезжащий голос. Голос был притворным, лицемерным, – Рыжая, это сразу почувствовала. Как, впрочем, чувствуют притворство в голосе почти все собаки, кроме умственно отсталых, – а таких, кстати, немало среди собак благородных, искусственно выведенных пород, – генетически модифицированных, как принято теперь говорить.
   – Большой привет градоначальнику, Александру Сергеичу, – проскрипел старик, хотя дверца захлопнулась и машина уже отъехала.
   Скрипнули железные ворота, старик быстро прошел в дом.
   Но свет не зажег.
   Более того: дом оставался тихим, безмолвным, словно в нем и не было никого.
   Рыжую это насторожило. Хозяева, возвращаясь домой, хотя бы включают свет, выходят во двор.
   Этот не вышел. Может быть, он так устал, что сразу же лег спать?
   (Тут Бракин покачал головой. Такое возможно, но… невозможно. Уж в сортир-то он должен был сходить. Правда, многие одинокие старики пользуются по старинке горшками, – стесняться некого, а на улицу зимой, особенно если ночью прихватит, чесать не шибко-то охота).
   Короче говоря, Рыжая незаметно для себя уснула.
   А проснулась внезапно: почувствовала, что она во дворе не одна. Открыла глаза – и взвизгнула от испуга: прямо над ней, на фоне звездного неба, нависало громадное лохматое чудовище, от которого грозно пахло зверем, кровью, диким лесом.
   И не просто кровью.
   Зверь стоял над ней, глядя обманчиво лучистыми глазами, широко расставив массивные лапы, нагнув гигантскую серую, серебрившуюся под звездами, голову.
   Зверь молчал, и дышал тихо-тихо, чуть слышно.
   Рыжая, не долго думая, тут же перевернулась на спину, выставив безволосый живот, стала загребать передними лапами и повизгивать. Визг был натуральным: уж очень она испугалась.
   Серебристое чудовище постояло еще с минуту, принюхиваясь и размышляя.
   А потом – исчезло.
   То есть, наверное, оно так быстро отскочило, перемахнув через забор, что Рыжая, опрокинутая на спину, просто не успела уследить.
   Во всяком случае, Рыжая снова осталась одна. Перед ней был небольшой двор, аккуратно вычищенный, подметенный. Снег казался голубым, а лед на бетонной дорожке отсвечивал вороненой сталью.
   Тогда Рыжая осторожно поднялась, бесшумно прошла к переднему углу дома, нашла там лазейку, вылезла в палисадник. Обошла дом кругом, по тропинке вдоль штакетника добралась до соседнего дома, перепрыгнула, – и едва не попала в зубы поджидавшего её цепного пса. Пёс, хоть и поджидал, но от такой наглости просто ошалел: Рыжая едва не свалилась ему на голову. Пёс даже отскочил, и с замедлением, гремя цепью и клокоча гортанью, кинулся в атаку.
   Атака не удалась: Рыжая была воспитана улицей, и прытью превосходила всех. Она ловким маневром уклонилась от страшных челюстей сторожа, прыгнула к сугробу, перескочила через забор и оказалась уже на Стрелочном переулке.
   В переулке царили мрак и тишина, и Рыжая, не чуя под собой ног, стремглав кинулась домой.
   – Та-ак, – задумчиво протянул Брагин, ссаживая Рыжую с колен.
   Подставил ей чашку с магазинным студнем, прошелся по комнате, и лег.
   Луна закатилась. Мансарда погрузилась в полную тьму. Рыжая еще долго чавкала и стучала хвостом в знак благодарности, а потом, повозившись, устроилась на своем половичке и задышала тихо и ровно.

Автовокзал

   – Ну, всё, старичок, извини… Куда тебе дальше – не знаю.
   Костя сидел перед псом на корточках. Тарзан глядел на него молча и пытливо, словно вслушивался в слова и пытался их понять.
   – Город большой, ёшкин корень, – ищи хозяина, если сможешь.
   Тарзан понял, напрягся, приподнял голову и басовито гавкнул.
   Костя погладил его по покатой голове с белыми пятнами над глазами.
   – Вишь ты, сразу понял, как про хозяина услыхал, – сказал Костя и поднялся. – Ладно. Иди, брат, ищи хозяина. Ищи!
   Он еще потрепал Тарзана за ухом и повернулся. Но успел сделать лишь несколько шагов, как почувствовал: что-то неладно.
   Он обернулся. И увидел, как, рассекая вечно спешащую толпу, прямо к Тарзану идут два милиционера.
   Один из них на ходу отстегивал от пояса газовый баллон, другой что-то кому-то докладывал по рации.
   А Тарзан по-прежнему смирно сидел, склонив голову, смотрел на Костю. И милиционеры заходили на него с двух сторон, с опаской. Тот, что говорил по рации, уже положил руку на кобуру.
   – Ну, чего расселся? – неожиданно для себя громко спросил Костя. Хлопнул себя по ноге: – Ко мне!
   Радостно тявкнув, Тарзан вскочил и кинулся к нему.
   Милиционеры на мгновение замерли, потом почти официальной походкой направились прямо к Косте.
   – Здравия желаю, – хмуро сказал один, оглядев Костю и чутьем уловив, что перед ним – не просто шпак, а человек, имеющий какое-то отношение к военной форме и погонам, хотя Костя был в «гражданке». – Ваша собака?
   – Моя, – ответил Костя.
   – Почему без ошейника и без поводка?
   – А разве обязательно? – простодушно спросил Костя. – Вы извините, мужики, я только что с Северов, и собака со мной, оттуда. Мы здешних порядков не знаем.
   – Порядки везде одинаковые, – проворчал милиционер. – Собаке в общественном месте полагаются ошейник, поводок, ну, и хозяин, соответственно.
   Костя улыбнулся как можно простодушнее. Развел руками.
   – У нас они так бегают, вольно…
   – Это где это «у вас»? – подозрительно спросил второй.
   – На Васюгане.
   Милиционеры переглянулись и первый спросил:
   – Документы какие-нибудь есть?
   Костя молча вытащил служебное удостоверение.
   – А… летун, значит, – сказал милиционер. – В отпуск вырвался?
   – Ну да. На несколько дней.
   Костя ждал, пока удостоверение переходило из рук одного патрульного в руки другого.
   – Поня-ятно… – протянул первый. – Черт знает… Штрафануть тебя полагается.
   – Штрафуйте, – согласился Костя.
   Милиционер со вздохом огляделся. Лицо его просветлело.
   – Вон большой магазин в пятиэтажке, «Спутник» называется, – видишь?
   – Конечно.
   – Ну, так чеши туда, там есть собачий отдел. Быстренько купи ошейник и поводок.
   Костя удивленно спросил:
   – Ну?
   – Вот тебе и «ну»! – передразнил милиционер. – У нас тут с собаками сейчас строго. Всех бесхозных – на свалку, хозяев штрафуем. Между прочим, разрешено против собак оружие применять.
   – А как же собак выгуливают? – поинтересовался Костя.
   – А кто как – это не наша забота, – хмуро улыбнулся милиционер. – По ночам, в основном…
   – Так что, мне в Колпашеве правду говорили? – сказал Костя. – Карантин тут из-за бешенства?
   Милиционер не ответил.
   – Санёк, – обратился он к напарнику. – Походи вокруг, пооглядывай, как бы кто лишний не увидел. А я пса покараулю.
   Он снова взглянул на Костю:
   – Чего стоишь? Дуй в магазин!
   Второй вмешался:
   – А дальше он как?
   Первый мгновенно понял, снова повернулся к Косте:
   – Ты на колесах?
   – Нет. На частнике из Колпашева ехал…
   – Ну, тогда совсем плохо… Ни в какой транспорт тебя не пустят. Так что: либо пёхом – переулками, либо на такси. Если сможешь договориться.
   – Так строго? – снова удивился Костя.
   – У нас всегда строго. Ну, давай, мы подождем.
   Костя кивнул, приказал Тарзану:
   – Сидеть! Ждать! – и помчался.
   Через пару минут прибежал назад с новенькими, еще в упаковке, ошейником и поводком.
   Но ни милиционеров, ни Тарзана на месте не оказалось. Текла по тротуару спешащая от автовокзала к железнодорожному и обратно толпа, на площади в очередь подъезжали «маршрутки». Над железнодорожным вокзалом электронное табло показывало время.
   «Ёшкин кот! Как сквозь землю провалились!» – и Костя трусцой побежал вдоль остановки, потом свернул к вокзалу. Заглядывал во все уголки, обежал вокзал кругом, даже за заснеженные кусты заглянул. Пропали, – да и только!
   «Обманули, сволочи! Не захотели штрафовать, – пожалели…».
   Костя остановился и с тоской стал оглядывать набитую народом и машинами привокзальную площадь.

Тверская губерния. XIX век.

   …К полудню село будто вымерло. Барин и барыня слышали, что в селе идет коровий мор: мрут и коровы, и овцы, и прочая живность. Говорят, даже собаки сбесились, и их, кто поумней, запер с глаз подальше.
   День был пасмурный, сумеречный. Шла вторая неделя октября, и дождик, то усиливаясь, то сходя на нет, превратил эти недели в сплошные тягостные сумерки.
   Староста накануне приходил, докладывал, глядя в сторону:
   – Вы, Егорий Тимофеич, не бойтеся, вам ничего не сделают. А только завтра чтоб света в доме не зажигали. Ни в свечах, ни в печи.
   – Вот как? – насмешливо спросил Григорий Тимофеич и позвал жену:
   – Аглаша! Иди-ка послушай. Нам крестьяне завтра велят в темноте и холоде сидеть.
   Староста смял шапку, тяжело и длинно вздохнул.
   – Не серчайте, Егорий Тимофеич – а только обычай такой. Коровью смерть гнать народ собрался. А это дело строгое.
   – А попа? – спросила Аглаша, появляясь в дверях в фиолетовом платье, очень шедшем к ее розовому личику. – Попа звали?
   Староста исподлобья взглянул на нее.
   – Поп тут не при чем. Поп уже с крестным ходом ходил, кадил и молитвы пел, – толку мало. Да он наши обычаи знает, – сам из крестьян.
   – И что же это за обычаи? – почти игриво спросила Аглаша.
   Староста промолчал, ожесточенно мял шапку и глядел в угол.
   Григорий Тимофеич обернулся к Аглаше:
   – Пошли Малашку к попу, сделай милость. Может, хоть он нам что объяснит.
   – Не объяснит! – вдруг резко и строго сказал староста. Смутился и сбавил голос:
   – А не объяснит, потому как сам от греха уехамши. В Вёдрово, к теще. Будто бы теще его нездоровится. Он сегодня поутру и уехал.
   Григорий Тимофеич молча, все более и более удивляясь и сердясь, смотрел на старосту.
   – Демьян Макарыч! – наконец сказал строго. – Вы сюда пришли шутки шутить?
   – Нет-с, и в мыслях не было! – староста, наконец, поднял глаза. Глаза были чистыми, искренними.
   – Так что ж такое завтра будет, что нам нельзя свету зажечь?
   – А живой огонь будет, – сказал вдруг староста. Покряхтел, поняв, что сказал лишнее, но все же не отступился: – Живой огонь будут добывать. Чтоб, значит, этим огнем коровью смерть и убить.
   Григорий Тимофеевич побарабанил пальцами по столу.
   – Послушай, Демьян, – сказал почти ласково. – Ты ведь знаешь, что волки у нас завелись?
   – Ну, – не очень уверенно подтвердил староста.
   – Знаешь, что одного волка недавно мой Петька подстрелил?
   – Ну, знаю.
   – А видел его?
   – Видать не видал, но люди говорят – матерущщий.
   – Во-от, – наставительским тоном проговорил барин. – Матерущий. Да такой, я тебе скажу, – сам бы не увидел – не поверил. Полторы сажени от кончика хвоста до носа!
   – Ну? – удивился староста.
   – Я сам с Петькой измерял. Не волк, а чудовище какое-то.
   Он помолчал. Молчал и староста, угрюмо пялясь в пол.
   – Так ты что, забыл, когда ваша «коровья смерть» началась?
   – Не забыл, – не очень уверенно ответил староста.
   – Да вот как дожди зарядили, – так и началась! Помнишь, в Ведрово двух коров задрали?
   – Помню.
   – Вот то-то и оно! – сказал Григорий Тимофеевич. – Волки это, Демьян. Бешеная стая, которая к нам невесть откуда забрела. Они и начали скот драть.
   – Дак… – промямлил староста.
   – Дак! – подхватил, почти передразнивая, барин. – Волки это, говорю, а не какой-нибудь леший!
   – Знамо, что не леший, – угрюмо ответил староста. Потом вскинул лохматую голову: – Которые задраны – тех мы тоже считаем. Это все – коровья смерть.
   – Так вам бы, мужичкам, собраться с облавой, с ружьишками, да и отстрелять этих зверей!
   – Нешто нечисть пуля возьмет? – возразил староста, а Григорий Тимофеевич в сердцах хлопнул себя по коленям, вскочил.
   – А у Петьки пуля что – заговоренной была, что ли?
   Староста помолчал. Потом нехотя ответил:
   – Может, и заговоренная.
   Барин окончательно потерял терпение. Закричал, так, что Аглаша даже испуганно отскочила к дверям:
   – Петька! Эй, кто-нибудь! Позовите сюда Петьку!
   Вбежала запыхавшаяся горничная Катерина, сбивчиво доложила:
   – Григорий Тимофеевич, Петр Ефимыча нет-с!
   – Как – «нет-с»? Куда ж он делся?
   – А уехали. Часа два назад велели дрожки заложить, сели и уехали.
   – Куда? – повысил голос Григорий Тимофеевич.
   – В Ведрово-с… – испуганно сказала Катерина.
   – Тьфу ты! – Григорий Тимофеевич едва удержал себя от крепкого словца. – И этот – в Ведрово. Да что у них там, тайная сходка, что ли?
   – Не знаю-с! – совсем испугалась Катерина, даже побледнела вся. – А только Петр Ефимыч сказали, что там и заночуют-с.
   Григорий Тимофеевич вскочил, не в силах больше усидеть на месте.
   – Да зачем? – страшным голосом закричал он. – Зачем ему там ночевать??
   Горничная молчала, заметно дрожа. Демьян Макарыч как бы нехотя вмешался в разговор:
   – Баили, что он всё волков этих выслеживает. А их надысь в Ведрово будто видели.
   Григорий Тимофеевич непонимающе поглядел на Демьяна. Наконец спросил:
   – Кто это баил?
   – Так… Дворовые болтали… – ответил Демьян и снова опустил глаза.
   Григорий Тимофеевич помолчал, поглядел на жену, на горничную. И вдруг плюнул на пол.
   – Прямо заговор какой-то! – сказала он почти спокойным голосом. – Или дурной сон. Поп уехал, Петька уехал, крестьяне велят печи не разжигать…
   Он снова помолчал. Наконец осознал, что все стоят перед ним, как провинившиеся гимназисты, вздохнул через силу и снова сел.
   – Садись, Демьян, – приказал строго.
   Поиграл кистями халата.
   – Пожалуй, пора вас сечь, мужики, – сказал он, и непонятно было – то ли вправду, то ли просто пугал. – И начать надо с тебя, Демьян, и вот с нее, – он кивнул на Катерину. – Так обоих рядышком на соломе положить, да и высечь, как следует. А становому отписать, что у меня тут заговор, бунтом пахнет.
   Он снова помолчал. Катерина охнула, а Демьян побагровел.
   – А, Демьян Макарыч? Как тебе такая перспектива?
   Староста молчал, и только пуще наливалось кровью и без того темное, обветренное лицо.
   Наконец, словно и невпопад, выговорил:
   – У Прошки Никитина ребятенок помер.
   Григорий Тимофеевич хмуро спросил:
   – Что – тоже от «коровьей смерти»?
   Староста взглянул на барина исподлобья, и в глазах уже светилась не мрачность, а настоящая ненависть.