Арбенин Сергей Борисович. Собачий бог

   – На, грейся.
   Бомж с благодарностью принял чашку. Видно, чайком он был неизбалован. От первых же глотков его прошиб пот, он снял шапку с вымытых светлых волос.
   Допил. Покосился на Бракина и сказал:
   – Я тебе верю. Поэтому тебе – расскажу.
   Он сделал паузу, смешно морща лоб.
   – Страшно мне там, в подземелье. Гости там начали появляться.
   – Кто? – спросил Бракин и пригладил усики.
   – Ты не поверишь – Коростылёв.
   Бракин подался вперед:
   – А ты его откуда знаешь?
   – Ну… Я ж тут давно живу, на переулке многих знаю, а уж этого трудно не узнать.
   Бракин вспомнил белое бритое лицо с глубокими складками морщин от ноздрей до подбородка, разбитое стекло в очках…
   – Это точно, – проговорил он. – Такого трудно не узнать.
   – Ну вот, – Рупь-Пятнадцать подвинулся ближе. – Только он не один. Ещё появляется – не поверишь, – белый волк.
   – Волчица, – машинально поправил Бракин и добавил: – Почему не поверю? Поверю.
   Рупь-Пятнадцать уставился на него и молчал несколько секунд.
   – Дак ты знаешь?
   – Пришел волк – весь народ умолк… – сказал Бракин. – Про волчицу больше всех Рыжик знает. Если бы она говорить умела, – многое бы про неё рассказала, – Бракин кивнул на дремавшую собачку, которая, не открывая глаз, только повела острым лисьим ухом.
   Рупь-пятнадцать не понял, поглядел на собаку.
   – Ну, так что дальше? – спросил Бракин. – Появляются они там, и что делают?
   – А не знаю! – в сердцах ответил Рупь-Пятнадцать. – Прячусь я. Мельком только и видел. Проходят по подземелью, и исчезают. Я думаю, – он вовсе перешел на шёпот, – что они мой запах уже знают. Знают, что я там. Но я им не нужен. Я, чуть тень замечу, – а у меня там кильдымчик такой оборудован, коптилка горит, – так бегом в гараж. И сижу, пока не околею. Потом загляну внутрь – тихо. Никого. Я уж в гараж одёжи натаскал. Но тут морозы вдарили, – ничего не спасает. А костерок не разложишь, – дым повалит.
   Рупь-Пятнадцать уныло вздохнул и повесил нос.
   Бракин спросил серьёзным голосом:
   – Знаешь дом, где жил Коростылёв?
   – Как не знать! Проклятое место.
   – Вот именно. Оттуда вся зараза и пошла.
   Бракин налил еще чаю, закрыл печную трубу, походил по своей каморке.
   – А больше в подземелье никто не появляется?
   Рупь-Пятнадцать поперхнулся чаем, закашлялся. Вытаращил глаза на Бракина и тихо спросил:
   – Откуда знаешь?
   – Догадался.
   – Ой, – сказал Рупь-Пятнадцать и поднялся. – Засиделся я у тебя. Отогрелся уже, и то ладно, спасибо.
   Бракин положил ему руку на плечо:
   – Я даже догадываюсь, кто.
   Рупь-Пятнадцать съёжился и спросил жалобным голосом:
   – Кто?.. – так, как будто боялся ответа.
   – Наташка.
   Рупь-Пятнадцать упал на табурет, вытаращив глаза.
   – Как узнал-то?
   – Сначала Лавров, потом Густых, потом – она. Они все мёртвые, и все ходили, как живые. Это потерянная душа, египтяне называли её Ка. И еще было предсказано, что Египет будет сражаться и победит в некрополе. В царстве мёртвых, значит.
   – Ка, – тупо повторил бомж и слегка встрепенулся. – А Лавров – это кто?
   – Тот, что собаку застрелил.
   – Андрейкину-то? Джульку? Зна-аю!..
   Бракин тоже выпил чаю, и начал быстро собираться.
   – Вот что, Уморин-Рупь-Пятнадцать. Я с тобой пойду.
   – В подземелье? – ахнул бомж.
   – Ну.
   Рупь-Пятнадцать поднялся и спросил тихо:
   – А не забоишься?
   – Забоюсь. Ты мне, главное, покажи, где прятаться и куда бежать. А сам можешь в своем кильдыме закрыться. К тебе они не полезут, не нужен ты им. Ты, кстати, рисовать умеешь?
   – Ась?
   – План своего подземелья нарисовать сможешь?
   – Ну… примерно только…
   – Ну-ка, нарисуй.
   Он вырвал из общей тетради листок, положил авторучку. Рупь-Пятнадцать снова сел и старательно, высовывая язык, нарисовал что-то вроде лабиринта.
   Бракин повертел план так и этак, проворчал:
   – Ты случайно в детских журналах не печатался?.. Ладно, пошли.
   Рупь-Пятнадцать ничего не понял, но с готовностью напялил шапку на самые глаза.
   – А откуда ты мою фамилию знаешь? – спросил он, выходя.
   – Добрые люди сказали…
 
   Бракин зажег фонарь, но и без фонаря было видно, что в заброшенном гараже кто-то успел побывать. Металлическая дверца была сорвана с верхней петли и углом утопала в снегу.
   Бракин вошел, посветил. Выход из подземелья был разворочен, словно в проход пролезала какая-то необъятная туша. Мотоцикл лежал у стены на боку, а гнилой дощатый пол вздыбился.
   Рупь-Пятнадцать тихо ойкнул.
   Бракин посветил внутрь лаза, увидел покрытые изморозью неровные земляные стены. Потом вышел. Деловито спросил:
   – Ты снег возле гаража чистил?
   – Не-а. Сюда же давно никто не ходит.
   Бракин наклонился, посвечивая фонарем, стал разбираться в следах.
   – Кто-то вышел погулять, – заметил он. – Ну, ты вот что: посторожи здесь. Если что заметишь опасное – сигай в сугроб, или вон, за забор. Держи фонарь. Собаку, если что, ослепить сможешь.
   – А ты? – испуганно спросил Рупь-Пятнадцать.
   – А я влезу, погляжу…
   Он свободно опустился в лаз, оказался в довольно узком и кривом туннеле, пополз вперёд, пока не упёрся в доски. Сдвинул их, как научил Рупь-Пятнадцать, и спрыгнул вниз. Под ногами был твёрдый, зацементированный пол.
   Бракин прислушался. Кругом царила тьма, было душно и очень холодно.
   Вспоминая план, нарисованный Умориным, сориентировался, встав спиной к доскам, и двинулся налево. Коридор был длинным, и, судя по ощущениям, достаточно высоким и просторным.
   Он дошел до поворота и приостановился. Налево вёл ход в один из нежилых домов. Направо – в главный туннель. Бракин осторожно пошел направо.
   И замер. В полной, непроницаемой тьме чувствовалось движение, шорох. Бракин опустился на корточки, принюхиваясь. Но запах был только один – запах гари. Причем гарь была едкая, – должно быть, от пластиковых ящиков и упаковок, в которых хранились цыганские припасы. Надо надеяться, что эта гарь перешибает собачье чутье, и обнаружить присутствие Бракина даже белой волчице будет трудно.
   Странный шум возник у Бракина в голове. Ему показалось, что он слышит чей-то разговор. Это был, конечно, не разговор, а неясное порыкивание и ворчание. Но, странное дело, стоило Бракину вслушаться, как он стал различать смысл разговора.
   – Все люди – ничтожества, – произнес низкий завораживающий голос. – Ни на кого нельзя положиться.
   – Подождём немного, – свистящим шепотом ответил собеседник. – Цыганка найдёт его.
   – Мне надоело ждать. Я жду девять тысячелетий, и уже устала. Вас всех следовало истребить ещё во времена Сехмет, но владыка пощадил оставшихся в живых. А этот пёс – я знала, что он околеет в промёрзших болотах, и он околел. Но кто-то оживил его. Кто-то, посланный Киноцефалом.
   – Цыганка найдет пса, – примиряюще просвистело в ответ. – И тогда мы устроим последнюю битву. Битву в некрополе.
   – Замолчи. Замолчи. Ты мешаешь мне слушать.
   Бракин взмок от страха и медленно-медленно начал подниматься на ноги.
   – Я чую. Чую одного из тех, кто должен был умереть, но остался жив из-за твоей глупости. Молчи!
   Раздался легкий шорох, подуло леденящим сквозняком. И, уже не пытаясь сохранять тишину, Бракин метнулся назад по тоннелю. Он пулей пролетел всё расстояние, едва не пробежав мимо входа в тайный лаз. Ему казалось, что сзади его догоняет голубое мертвящее сияние – бесшумное и смертоносное, в образе безжалостной седой волчицы.
   Бракин вывернул доски, ужом скользнул внутрь и вылетел с той стороны лаза, будто у него появились крылья.
   Не задерживаясь в гараже, он кинулся к выходу, огляделся, и спрятался за углом, прижавшись к проржавевшей стенке.
   Над Черемошниками, в разрывах белесых облаков, плыл холодный колючий месяц. Всё было тихо и мёртво кругом.
   Внезапно из тьмы выплыла фигура. Бракин быстро опустил руку в карман, но тут же с облегчением вздохнул: он узнал понурый силуэт бомжа.
   – Ну, как сходил? – буднично спросил он.
   – Отлично! – Бракин перевел дух. – Ты тут никого не видел? Тогда пошли.
   И двинулся к ближайшему поперечному переулку.
   – Куда? – опомнился Рупь-Пятнадцать.
   – К Алёнке. Или к Андрею, – если дети сообразили перенести Тарзана к нему.
 
   Наташка на секунду замирала возле тёмных домов и, глядя на окна, долго и сосредоточенно прислушивалась. Постояв и уяснив что-то важное для себя, она двигалась к следующему дому. И снова останавливалась, устремив пронзительный взгляд в тёмные окна, в глубину комнат.
   Иногда, засомневавшись, она задерживалась возле дома дольше обычного. Ей мерещились запах Девы и смрад старого больного пса. Она ненавидела болезнь и старость. Теперь-то она точно знала, что умирать следует как можно раньше, – задолго до того, как начнутся болезни, и уж конечно до того, как мозг подаст сигнал и включится бомба с часовым механизмом, спрятанная в каждом живом существе. С этого момента отравленные смертью невидимые существа начнут свою работу, проникая с током крови повсюду, до кончиков ногтей, и повсюду заражая смертью бессмертные живые клетки.
   Слава Сараме, с ней этого не случилось.
   Наташка отошла от очередного дома, принюхалась. Она неслышно и мягко ступала по снегу, она скользила по нему, почти не оставляя следов. Её тело – это было лучшее, что знал за последние перевоплощения беспокойный и вечно неутолённый дух Ка.
 
   Она скользила мимо домов, но некоторые вызывали у нее подозрения. Иногда она не только долго стояла, вглядываясь во тьму спален и сараев. Она перескакивала через штакетник, обходила дом вокруг, заглядывала в окна.
   Она видела спящих женщин; среди них попадались и молодые, и даже почти такие же красивые, как она сама; но они не были Девами. От них разило потом, мочой и месячной кровью.
   Попадались и старые больные псы. Но все они умирали от включившегося механизма смерти, а не от ран. К тому же они были напуганы, и либо жались в своих конурах, тоскливо и жалобно тявкая во сне, когда месяц заглядывал к ним; либо, если хозяева прятали их в домах, дрожали от ужаса у порогов.
   Наташка качала головой, глаза её гасли, и она продолжала свой путь.
 
   Бракин схватил Уморина за плечо и прошипел в самое ухо:
   – Т-с-с! Видишь? Вон она!
   Уморин встал на цыпочки и начал озираться. Потом рискнул шепотом спросить:
   – Кто?
   – Наташка. Вернее, то, что от неё осталось.
   Уморин вгляделся в дальний конец Стрелочного переулка. И вдруг присвистнул:
   – Ба! Да это же Наташка!..
   Больше он не успел ничего сказать: Бракин крепко, двумя руками, зажал ему рот.
 
   Ка почувствовал движение позади.
   Остановился, подозрительно оглядел переулок.
   К счастью, они стояли довольно далеко, в тени забора, к тому же Бракин немедленно поволок слабо упиравшегося Уморина за угол.
   – Ты чо? – обидчиво спросил Уморин, едва получив возможность говорить. – Это ж наша цыганка, Наташка! Поди, ходит, спирт предлагает. Или золото там…
   – Какое золото?? – прошипел Бракин. – Идем скорее, пока она ещё далеко. Если со Стрелочного начала, – нескоро до Аленкиного дома доберется…
   – Дык… – начал было Уморин и умолк, заторопившись за Бракиным.
   – Теперь я знаю, почему тебя Рупь-Пятнадцать прозвали, – сказал на ходу Бракин. – Раньше думал: наверное, ему раньше вечно «рупь-пятнадцать» на бормотуху не хватало. А теперь понял. И раньше, и теперь. И не на бормотуху. Так. Вообще не хватает.
   – Ну, – согласился Уморин и больше ничего не добавил.
 
   Кто-то мягко трогал Алёнку за плечо, щекотал висок.
   – Отстань! – хотела сказать Аленка, и проснулась.
   Над ней мелькнул смутный силуэт.
   Она привстала, протерла глаза и шепнула радостно:
   – А чего ты так долго не приходил?
   – Тише. Тебе надо уходить.
   – Мне? Куда?
   Аленка глянула в кухню – темно, глянула за окно – темно.
   – Ночь же ещё? – сказала она.
   – Они уже близко. Они здесь, они ищут тебя, – прошелестело в воздухе.
   Аленка не поняла, кто это такие – «они», но почему-то страшно испугалась.
   – А куда идти? – спросила она задыхающимся от волнения голосом.
   – Здесь недалеко. Только скорее.
   Аленка, торопясь и путаясь в ворохе одежды, сваленной на стуле, начала одеваться. Потом спросила:
   – А как же баба?
   – Её они не тронут. Им нужна только ты. Выходи на улицу, только тихо, – не разбуди бабу. Я вынесу Тарзана и подожду тебя у ворот.
   Силуэт растаял в полутьме.
 
   Алёнка вышла быстро, тихо прикрыв за собой ворота, которые все равно на морозе звонко заскрежетали.
   Тёмное существо, похожее на человека, держало в лапах Тарзана, завернутого в пальто. Увидев Аленку, существо быстро зашагало прочь.
   Аленка, подскакивая, побежала следом. Спросила на бегу:
   – А кто это – «они»?
   – Те, что хотят убить меня, тебя, и Тарзана.
   Еще один вопрос всё время вертелся у Аленки на языке. Но она не решалась его задать. Они торопливо шли в белом морозном тумане мимо скрюченных ив, клёнов, черемух и рябин, обсыпанных белыми искрами; мимо глухих заборов и затаившихся черных домов, над крышами которых плыл одинокий месяц.
   – Ты хочешь спросить, кто я? – внезапно спросило существо.
   Аленка кивнула, подумала, что кивка Он не увидит, и сказала:
   – Да.
   – Я – изгнанник. Много-много лет назад люди считали меня богом справедливости, который должен судить мёртвых. Но потом они решили, что я недостоин этой роли, и призвали другого бога – Осириса. Но это было так давно, что всё уже сотни раз переменилось, люди забыли об Осирисе, теперь о нём помнят только учёные люди. А я потерял свое имя, и стал немху, отверженным. Но люди меня не забыли, и под другими именами я существовал все эти годы. А кроме меня, не забыли Упуат, мать волков. Каждое время и каждый народ давал ей другое имя. Одно из этих имён – Сарама. Это имя ей нравится больше других. Она хочет вернуть мир к началу. И чтобы в этом мире поклонялись лишь ей одной.
   Аленка ничего не поняла. Кроме одного: страшная бессмертная волчица хочет убить всех, кто ей дорог. И её, Аленку – тоже.
   – Как же тебя зовут? – наивно спросила она.
   Он понял, оглянулся.
   – Люди, жившие раньше, называли меня по-разному. Например, Собачьим богом. Твои далёкие предки когда-то называли меня Волхом. А в древнем городе, который называется Рим – Луперкасом. А еще раньше, в стране пирамид и песков, у меня было еще одно имя – Саб.
   – А почему тебе не позволили судить мёртвых? – снова спросила Аленка.
   – Богам показалось, что я сужу слишком пристрастно. Я жалел грешные души, и всегда прощал то, что можно простить. А иногда и то, что боги не должны прощать.
   Они прошли уже несколько переулков и свернули к заколоченному дому.
   Дом до окон был заметен снегом, сугробы почти скрывали забор и калитку.
   Аленка сразу же узнала этот дом. Но ничего не сказала.
 
   Бракин и Уморин вышли в переулок с одной стороны, Наташка – с другой. Она разглядела их и узнала. Она все поняла.
   И Бракин тоже понял всё.
   – Запомни, – дрожащим голосом быстро сказал он Уморину. – Это – не Наташка. Это мертвец. Она мёртвая. Ею движет Ка.
   На углу Корейского и Керепетского, возле колонки, он остановился, тяжело дыша. Впереди, в молочном тумане, бесшумно скользя над дорогой, стремительно летел Ка. Позади был дом Аленки, и немного дальше по переулку – Андрея.
   Бракин лихорадочно придумывал, чем можно остановить Ка. Он вытащил пистолет, приказал Уморину встать в тень, за угол; присел, чтобы стать незаметнее. Но он знал, что пули Ка не страшны.
   Уморин, увидев оружие, окончательно перепугался и без слов нырнул в тень за водоразборную колонку.
   – Слышь! – шепнул он. – Так если она мёртвая, как тот, – её ж только топором можно.
   – А у тебя есть топор? – быстро и злобно спросил Бракин.
   Уморин замолчал, потом нагнулся над колонкой, что-то соображая.
   Наташка вылетела прямо на линию огня, и Бракин аккуратно всадил в неё всю обойму – в живот, в голову, в ноги. Выстрелы гулко разнеслись над переулками.
   Наташка словно наткнулась на невидимое препятствие. Её даже отбросило выстрелами, но она устояла на ногах.
   – Хорошо стреляешь, касатик! – с цыганским акцентом крикнула она.
   Бракин лихорадочно вставлял новую обойму. Если изрешетить ей ноги, перебив все кости, может быть…
   Но он не успел. Она приблизилась бесшумно и почти мгновенно, глаза горели на тёмном красивом лице, а руки со скрюченными пальцами вытянулись вперёд, потянулись к Бракину.
   – А ну, отползай! – не своим голосом вдруг крикнул Уморин.
   Падая на спину, Бракин уже ничего не соображал. Но все же попытался отползти.
   Потом позади него что-то звякнуло, фыркнуло, заплескалось, и зашумело.
   Бракин ошалело обернулся и вытаращил глаза. Уморин поднял метровый резиновый шланг, присоединенный кем-то к водокачке, чтобы удобнее было наполнять бочки. И из этого шланга вовсю поливал Наташку. Брызги полетели во все стороны, замерзая на лету.
   Сначала Наташка крутилась на месте, увёртываясь от бившей в нее сильной струи воды, которая схватывалась льдом почти на глазах. Потом её сшибло напором. Она даже не смогла откатиться: вода накрепко припаяла её к дороге. Она еще шевелилась, ломая наросты льда, но лед становился все толще, и через некоторое время на дороге остался лежать огромный комок оплывшего льда, внутри которого чернела изломанная фигура.
   Уморин отпустил рычаг. Он чуть ли не с ног до головы тоже был покрыт ледяной коркой. И, отбивая лед, весело похрустывал, приплясывая на месте.
   – Теперь, значит, не встанет, – удовлетворенно сказал он.
   – Видимо, до весны, – мрачно буркнул Бракин, поднимаясь на трясущихся от слабости ногах.
 
   Саб прошел вдоль забора подальше от ворот. Оглянулся на Аленку, присел.
   – Садись мне на плечи. Держись крепко. И ничего не бойся.
   Аленка не без труда взгромоздилась на мощные покатые плечи, покрытые густым серебристым волосом. Свесила ноги, шёпотом спросила:
   – А держаться – за голову?
   Саб не ответил. Аленка зажмурилась и обхватила рукой косматую голову, с ужасом ожидая, что сейчас нащупает страшную звериную морду. Но под руками была мягкая шерсть, и она крепко ухватилась за то, что показалось ей лбом.
   Внезапно переулок отскочил вниз и у Аленки захватило дух. Она зажмурилась крепко-крепко, как могла. А когда открыла глаза, увидела: они были на крыше деревянной пристройки к дому. Вокруг всё было заметено снегом, и теперь она уже не смогла бы найти могилу с телом несчастного Джульки.
   – Я спрячу вас на чердаке, – сказал Саб.
   И снова подпрыгнул. Аленка не успела зажмуриться, – только моргнула: они оказались на крыльце, перед дверью, заколоченной досками крест-накрест.
   – А как же… – начала она и замолкла.
   Она хотела спросить: «А как же мы попадем на чердак?». Но не успела: они уже были на чердаке.
   Здесь было темно, мрачно, но пахло не мышами и пауками, а морозом и снегом.
   В чердачное окошко заглядывал месяц, и, кажется, одобрительно кивал.
   Саб медленно опустился на корточки, Аленка съехала с пушистой спины.
   Саб уложил Тарзана.
   – Здесь есть дверца, но она закрыта на замок и заколочена досками, – сказал Саб. – Здесь вы в безопасности. Но помни, что бы ты ни увидела, ни услышала, – сиди тихо, как мышь, и не выдавай себя. Поняла?
   Аленка, сидевшая на корточках перед Тарзаном, кивнула.
   Саб пододвинул ей какой-то узел со старым тряпьем.
   – Садись здесь. Следи только за Тарзаном. Скажи ему, чтобы он молчал.
   Саб повернулся – и исчез.
 
   Прошло совсем немного времени, а Аленка уже замерзла. Она совала ручки за пазуху, втягивала голову в плечи, но это плохо помогало. Холод пробирался под капюшон пуховика, щипал уши. Холод крепко впился в пальцы и не отпускал их.
   «Как бульдог», – подумала Аленка.
   Пол на чердаке был засыпан тонким слоем снега. Но у окна, у дверцы и вдоль стен снег лежал волнами.
   Аленка встала, походила. Снег поскрипывал под ногами.
   Над головой были балки, с которых бахромой свешивалась изморось, похожая на причудливо изорванные тряпки.
   Аленка дошла до окна, выглянула. Отсюда был виден кусочек двора и соседний дом, а дальше – белые крыши, печные трубы, и черное-черное небо, в котором ярко горел месяц.
   Позади обиженно тявкнул Тарзан.
   Аленка быстро вернулась к нему. Сунула руку под пальто, нащупала морду Тарзана, погладила его. Отвернула пальто, чтобы Тарзан тоже видел, где они находятся.
   Снова села. И снова мороз начал пробирать её до костей.
   А потом где-то вдали, за белыми крышами и скрюченными от мороза деревьями послышался тянущий вой.
   Тарзан шевельнулся, рыкнул.
   – Ну, что ты, глупый, – это собака воет, – дрогнувшим голосом сказала Аленка. И словно в ответ в голове возникло страшное слово: «волк». Это не собака. Это волк. Это жестокая волчья богиня…
   Аленка похолодела.
   Она отвернула пальто, легла рядом с Тарзаном, прижалась к нему, обхватила руками за шею.
   Тарзан молчал, только шевельнул хвостом.
   Вой прекратился. Аленке стало вдруг тепло и спокойно. Она устроилась поудобнее, закрылась полой пальто, положила кулачок под щеку, уткнулась носом Тарзану в бок. Бок был горячий, и от шерсти пахло какой-то медициной. Это от повязок, сообразила Аленка. Повязки наложил этот странный квартирант Ежихи. Он был похож на Саба. Он был таким же добрым. А может быть, Саб просто умел превращаться в человека. Он же все-таки бог, хотя и не совсем, потому, что ему никто не молится. А боги, которым не молятся, скорее всего, умирают. Не так, как люди. Как-нибудь по-другому. Умирают долго-долго, дряхлеют, становятся прозрачными, а потом тихо исчезают.
   А может быть, они постепенно превращаются в обыкновенных людей? В таких, как этот добрый ежихин квартирант. Только, наверное, они остаются бессмертными. Или живут долго-долго. Ведь богов было много, ужасно много. В каждом городе, в каждой деревне. Вот у остяков, баба рассказывала, сколько деревьев и ящериц – столько и богов.
   Поэтому люди почти как боги. Не все, конечно. Некоторые…
   Вот и всё.
   Аленка задремала. И ей начал сниться сон. Очень страшный сон.
 
   Два силуэта плавали в сиреневой мгле, между небом и землей, в неведомом, потустороннем мире. Один – громадная лежащая волчица с гордо поднятой головой. Второй – мохнатое существо без лица, но с огромными, ясными глазами.
   – Уйди с дороги, – пророкотал низкий голос Сарамы. – Я уже знаю, где они – дева и её собачий охранник.
   Саб молчал, лишь ниже пригнулся к земле, почти касаясь снега длинными руками.
   – Признаюсь, я долго не могла понять, кто же стал твоей Девой, – усмехнулась Сарама. – Меня обманул её возраст. Я ведь не знала, что тебя стали привлекать маленькие девочки. Впрочем, следовало догадаться: за столько лет тебе приелись зрелые женщины, захотелось чего-нибудь необычного…
   Саб молчал, только ниже склонил голову.
   – Ладно. А теперь – убирайся. Или я убью тебя. Выпущу из тебя кровь! И ты, наконец, околеешь, станешь как обычная человеческая падаль. Я скормлю тебя воронью. Оно жаждет – слышишь?
   Саб молчал.
   Сарама обернулась к кому-то назад:
   – Пора. Проверь всё вокруг.
   Из мглы высунулась морда Коростылева, – морда человека, который начал было превращаться в волка, но остановился на полпути.
   – Проверяю, госпожа. Никаких следов.
   – Ничтожество… Зачем же тебе дан дар всевидения?
   Морда исчезла.
   Сарама взглянула на Саба.
   – Прощай, собачий, скотий, куриный, или какой там ещё бог…
   – Анубис, – сказал Саб.
   Сарама вскочила, мгла окрасилась кровавыми сполохами, заходила волнами.
   – Не тронь это имя!
   – Но он – это я.
   Сарама помедлила, потом расхохоталась по-волчьи – заливистым лаем с хрипотцой.
   И внезапно мгла рассеялась.
   Стоял белый призрачный туман, сгущавшийся в темноте и редевший в свете одинокий фонарей.
   Сарама стояла перед воротами заколоченного дома, принюхиваясь, опустив голову. А за воротами, во дворе, с места на место перебегал на четвереньках получеловек-полузверь. Копал снег лапами, по-собачьи отбрасывая его. Утыкался в ямки мордой, фыркал, отскакивал, кружился между сугробами, и снова копал.
   Сарама подняла голову. Взгляд её уперся в дом, скользнул по крыше и остановился на черном квадратике слухового оконца, в котором поблескивал осколок стекла.
   Сарама втянула носом морозный воздух так сильно, что с ближнего сугроба взвился снег.
   И чихнула, разворачиваясь: по переулку шли три человека.
   Сарама исчезла.
 
   – Тута вот, – сказал Андрей, по обыкновению вытирая нос рукавицей. От него еще пахло теплом и печью: Бракин поднял его с постели, бросив снежком в окно.
   – Как папаша? Не заругается? – спросил Бракин, когда минуту спустя, застёгивая на ходу поношенную курточку, из ворот выбежал Андрей.
   – Не. Папка вечером с калыма пришел – стиральную машину кому-то в городе подсоединял. Ну, чуть тёплый. Сразу бух – и захрапел. Только пузыри пускает.
   «Городом» в этом районе называли весь остальной Томск. Даже ближние благоустроенные дома, через улицу – и те уже были «городом».
   – Ладно. Пошли.
   – Это рядом совсем, – торопливо объяснял Андрей на ходу. – Самый подходящий дом, – другого такого нету.
   О Джульке он пока умолчал.
   – Ну, раз самый подходящий, – там и проверим.
   – А если не там? – спросил Рупь-Пятнадцать.