Арбенин Сергей Борисович. Собачий бог

   – Я знаю, – сказал Рупь-Пятнадцать.
   – Чего ты знаешь? – спросил пожарный, по виду – из начальства; в огонь не лез, стоял в сторонке, наблюдал.
   – Знаю, где ребятишки ихние могли спрятаться.
   Пожарный начальник покосился на бомжа.
   – А ты сам-то кто такой?
   – Уморин моя фамилия, – ответил Рупь-Пятнадцать, уже понимая, как надо отвечать в подобных случаях. – Я у этого цыгана в работниках жил. По хозяйству. Ну, воду возил, двор убирал, дрова колол, огород перекапывал… У меня во-он в той избушке квартира была. Сначала с печкой, а потом Никифор Ермолаич, хозяин, значит, отопление сделал: две трубы вдоль стен, а в них вода кипит. От электричества.
   Начальник подозвал еще кого-то. Слушал с возрастающим интересом.
   – И много у них детей?
   – Четверо. Старшие – Алешка да Наташка, и двое мальчишек-погодков.
   – Ну, ну? – подбодрил начальник.
   – Так они ж под всеми своими домами – а их тут целых четыре, – подземные ходы сделали. Запасы там хранили, вещи разные. Ходы надежные, стены бетонные или кирпичные. Из одного дома можно было в другой пройти. Только в мою избушку ход не сделали.
   – Ну, ну?
   – Чего «ну»? – вспылил вдруг Рупь-Пятнадцать, вскинув голову. – Искать надо люки в подполье, во всех трех домах оставшихся. Ребятишки наверняка от огня в подполье спрятались, да по ходам и пошли. Только вряд ли выйти смогут: люки везде железные, и навесные замки сверху – хозяин сам отпирал, да лишь иногда Алешке позволял…
   Начальник присвистнул, поговорил с милиционером, со спасателями. Три группы бросились через двор к соседним домам, объединенным одним забором: усадьба цыган выходила сразу на два переулка, и еще одной стороной, огородом – на металлические гаражи у переезда.
 
   Алешка сгреб всех троих, прижал к себе. Низко склонил голову, старался дышать через какую-то тряпку. Но это помогало плохо. Голова кружилась, глаза щипало, и хотелось поскорее уснуть, – до того, как пламя доберется досюда по коробкам и ящикам.
   Люк вверху внезапно крякнул. Кто-то прокричал:
   – Еще раз навались!
   И люк распахнулся. Вниз обрушился поток воды. Алешка вскочил, перепуганный, ничего не понимающий, мокрый с головы до ног. Потянул за собой сестру и братьев.
   Сверху включили фонари, их лучи забегали, перекрещиваясь.
   – Вот они! – закричал радостный голос. – Нашёл! Живёхоньки!..
   Один из спасателей, надев маску, спрыгнул вниз, стал выталкивать наверх сначала младших, потом старших.
   Сверху их принимали еще двое, другие заворачивали в казённые одеяла, несли во двор.
   – Живые, мать твою! – радостным, счастливым голосом сказал спасатель, срывая маску: там, где лицо закрывала резина, кожа была белой, а вокруг – чернее сажи. – Дыму только наглотались, но огня там вроде не видно.
   – У них там, видно, пожарные датчики стояли. Богато жили, ничего не скажешь, – сказал другой.
   А третий ничего не сказал. Он вышел за ворота, поглядел, как подъезжает «реанимация». И тихо скользнул в темноту переулка, по пути срывая с себя камуфляжную форму.
 
   Форму наутро нашли местные пацанята. И долго удивлялись: как так человек бежал? Сначала шапочку снял, – бросил, потом – куртку, рубашку, тельняшку, сапоги и, наконец, штаны.
   – Главное, ни майки, ни трусов нету, – авторитетным голосом проговорил Иннокентий, местный драчун и заводила, хваставшийся тем, что «вот папаша из тюряги выйдет, – он им всем пендюлей навешает». «Им» – это всем личным врагам Иннокентия, а в особенности самым главным из них – учителю химии, школьному завхозу, пожилому охраннику, и директору школы.
   Потом Иннокентий, понизив голос, стал рассказывать, что у них на переулке завелся мертвец, – рассказывал главным образом для того, чтоб малышню запугать, хотя и сам побаивался. Мертвец по ночам ходил по переулкам, хватал прохожих и откусывал им головы. А все на собак думали, – оттого-де и облавы устраивать стали. Но вот, наконец, этого мертвеца вчера ночью изловили, в кусочки порубили, и увезли на свиноферму, свиньям скормить.
   Аленка, которая тоже прибежала утром на пожар, послушала, и ничего не сказала. Она посмотрела на форму, проследила следы, оставленные на снегу, – и те, что были вначале, и те, какие стали потом. Поглядела – и ушла, не сказав ни слова.
   Она пошла к Андрею, чтобы рассказать про пожар. Андрея сегодня почему-то не выпустили гулять.
 
   Возле дома Коростылева остановилась белая «Волга». Из нее вышел вальяжный чинуша в золотых очочках, без шапки, с рыжими волосами и высокомерным лицом. Это был бывший помощник губернатора, а теперь – помощник Густых по фамилии Кавычко.
   Он подошел к воротам. С интересом посмотрел на дверное кольцо, не понимая, для чего оно.
   – Вы, Андрей Палыч, колечком-то в двери постучите, – деликатно посоветовал, высунувшись из машины, водитель.
   Упитанное гладкое лицо Кавычко стало еще более презрительным. Однако он последовал совету, брезгливо взял кольцо двумя пальцами и неловко стукнул два раза.
   Подождал.
   – Громче стучать надо, Андрей Палыч, – сочувственно сказал шофёр. – Если собаки нету, – в доме и не услышат. Или уж входите сразу, если не заперто.
   Андрей Палыч гордо вскинул слегка кудрявую голову, повернул кольцо так и этак. За воротами что-то брякнуло, и они открылись.
   За воротами был пустой и, кажется, нехоженый двор: снег ровным слоем устилал весь двор, дорожки, и даже крыльцо.
   Кавычко распахнул ворота пошире, чтобы водитель его видел, и прошел к крыльцу, оставляя глубокие следы. Оглянулся. Одинокие следы на белом снегу показались ему почему-то какими-то жуткими.
   Он тряхнул кудрями, поднялся на три ступеньки и постучал в дверь согнутым пальцем.
   Подождал. Поглядел в окно, затянутое льдом и занавешенное изнутри. И внезапно похолодел. А что, если хозяин умер от внезапного сердечного приступа? И лежит сейчас за порогом, вытянув вверх руку и глядя остекленевшими глазами?
   Кавычко замахал рукой водителю:
   – Иди-ка сюда!
   Водитель услыхал, подошел, озираясь.
   – Странно, да?
   – Странно, – сказал водитель и лаконично оформил страшную догадку Кавычко: – Помер, поди, и лежит который день.
   Андрей Палыч вздрогнул.
   – Дверь, наверное, изнутри закрыта, – неуверенно сказал он.
   – Наверно, – охотно согласился водитель.
   Взялся за ручку, опустил вниз. Язычок врезного замка щелкнул, и дверь открылась.
   – Ну вот… – удовлетворенно сказал водитель. – Входите, Андрей Палыч.
   Андрей Палыч понял, что авторитет его повис на волоске, совершил над собой гигантское насилие, глубоко вздохнул, закрыл глаза, и вошел.
   Глаза невольно открылись. Он оказался в довольно просторной сумрачной комнате. У стены, на диване, покрытом пушистым белым ковром, лежал Коростылев. Андрей Палыч тупо смотрел на него, не понимая, что делать дальше.
   – Однако, холодно же тут у вас! – почти весело сказал водитель, вошедший следом.
   Коростылев внезапно ожил, повернул костлявую голову.
   – Конечно, холодно. Печь три дня не топлена.
   – А что так? – спросил водитель. – Заболели, что ли?
   – Ну да… Прихворнул малость.
   Андрей Палыч стал озираться в поисках стакана с водой, чтобы подать Коростылеву. Во всяком случае, он полагал, что именно это и есть первая помощь больному. Но в комнате не было не только стакана, не было вообще никакой посуды, не было даже и стола. Голые стены в выцветших обоях, большая печь, заросшая инеем.
   – Что-то вы совсем живёте… – начал было Кавычко и осекся. Он хотел сказать – «бедно», но это слово в его кругах считалось крайне неприличным, почти непристойным. Поэтому после небольшой заминки он договорил, – По-спартански.
   – Да, так вот, – ответил Коростылев. – По-стариковски. Много ли мне надо?
   – Ну, много – не много, а чего-то есть надо, – сказал шофер. – Сейчас я печь растоплю.
   Коростылев махнул рукой:
   – Не надо. Ни к чему дрова переводить. Я привык к холоду. Холод – он, знаете ли, лучше любого доктора. От многих хворей лечит.
   – Вот и простудились! – суровым голосом учителя сказал Андрей Палыч и кашлянул: не переборщил ли.
   – Хворь моя не от холода, и не от голода. От старости это, сынок, – сказал Коростылев.
   И вдруг, в совершенном противоречии с вышесказанным, поднялся и сел.
   Он по-прежнему был брит, и одет, как всегда: в слегка поношенный костюм, рубашку, застегнутую доверху, без галстука. Но на ногах у него ничего не было, даже носок.
   И неожиданно бодрым голосом спросил:
   – Вы, я полагаю, – Андрей Павлович, помощник Максима Феофилактыча, царство ему небесное?
   – Э-э… Да, бывший помощник. Теперь я секретарь КЧС, комиссии по чрезвычайным ситуациям, и помощник председателя комиссии.
   – Это Владимира Александровича? – спросил Коростылев, проявляя недюжинную память. – Он ведь сейчас, если не ошибаюсь, сосредоточил в своих руках всю исполнительную и часть законодательной власти в области?
   Андрей Палыч непроизвольно поморщился. Эк выражается, однако! Не пора ли поставить этого нищего босого прощелыгу на место?
   – Приблизительно так, – сказал Кавычко сквозь зубы. – Вообще-то, Владимир Александрович хотел пригласить вас на экстренное заседание комиссии в качестве одного из экспертов… Но, учитывая ваше положение…
   – Это положение сейчас перманентно, – загадочно заявил старик и встал. – Когда заседание?
   – Ровно в два.
   – Так едем!
   Андрей Павлович до того поразился произошедшей в Коростылеве перемене, что даже не заметил, как на нем оказались ботинки. И будто из воздуха – в комнате не было ни шкафа, ни вешалки, ни даже гвоздя в стене, – появились поношенное пальто и шапка-ушанка.
 
   Коростылев вытащил из нагрудного кармана очки, водрузил их на хрящеватый нос. Очки по-прежнему сверкали трещинами.
   Водитель только руками развел, повернулся, и поспешил к машине. Выйдя на улицу, отогнал от машины какого-то пацана, открыл обе боковых дверцы. Андрей Палыч вышел первым, Коростылев – за ним. Водитель заметил, что ворота Коростылев оставил незапертыми. «Да, – подумал водитель, – любопытный старичок. И квартирка у него странноватая». Он вспомнил, что из большой комнаты был вход в другую – темную. Вход был закрыт старинной стеклярусной занавеской, и разглядеть, что там, за ней, не было никакой возможности. «Наверно, там-то у него и мебель, и холодильник. А может, рухлядь какая-нибудь. Книжки там…».
   И шофер забыл о Коростылеве.
 
   Заседание проходило в кабинете губернатора. Вход в здание охраняли омоновцы, они же дежурили на каждом этаже, на каждом повороте коридора. Перед дверью в приёмную тоже стояли два здоровяка с автоматами.
   Коростылев прошел мимо них со скучающим видом. Один из омоновцев сделал было останавливающий жест рукой, но Кавычко на ходу, сквозь зубы бросил:
   – Этот – со мной!
   Они прошли в приемную, где тоже торчал вооруженный человек в камуфляже. При виде Кавычко он отдал честь, а у Коростылева строго спросил:
   – Фамилия, имя, отчество?
   Коростылев ответил.
   – Мобильный телефон, диктофон, видеокамера, фотоаппарат при себе имеются?
   – Нет-с, – чопорно ответил Коростылев. – Оружия нет, только зубы.
   Охранник не понял, вопросительно взглянул на улыбнувшегося Кавычко. Кивнул и тоже козырнул.
   В кабинете, за большим овальным столом, сидели человек десять. В губернаторском кресле – сам Густых. Он держался уверенно, строго. На приветствие Коростылева только кивнул и показал жестом, куда ему сесть. Кавычко поместился рядом с Густых, разложил бумаги, придвинул ноутбук. Взглянул на Густых и сейчас же его захлопнул.
   – Наше заседание посвящено одному вопросу, – сказал Густых, не вставая с кресла. – Есть предложение правительства Российской Федерации о массовом отстреле волков и бродячих собак на всей территории нашей области. Слово – главному лесничему.
   Поднялся седой человечек в полувоенной лесной форме.
   – В настоящий момент на территории области, по данным нашего управления, насчитывается порядка 800 волков. Места их обитания в принципе известны, сейчас они уточняются с помощью вертолетов, снегоходов и другой техники. Стая волков в количестве семи особей, проникшая на территорию пригородного Калтайского лесничества, была уничтожена. По показанию свидетелей из местных жителей, стаей верховодила большая волчица белой масти, видимо, альбинос…
   – Короче, – сказал Густых, глядя в стол.
   – При отстреле стаи белой волчицы не обнаружено.
   – Хватит, – сказал Густых, и лесничий сел. – Зато белая волчица обнаружена в городе, и не где-нибудь, а прямо во дворе губернаторского дома. Есть видеоматериалы и показания дочери Максима Феофилактовича. Трагедия, напомню, произошла спустя сутки после отстрела калтайской стаи.
   Он вздохнул.
   – Вчера, как вы знаете, было совершено нападение на усадьбу цыган Никифоровых на Черемошниках. Хозяин и хозяйка убиты. Убийца – тоже. Вот предварительное заключение экспертизы по поводу этого маньяка: «Смерть наступила в результате множественных переломов костей таза, позвоночника, конечностей. Дату смерти установить не представляется возможным. Согласно анализам, человек мёртв давно, неопределенно давно. Однако эти данные противоречат случившемуся». Напомню, что заключение предварительное. На полное гистологическое исследование уйдет несколько дней, а на анализ ДНК – месяц. К тому же ДНК у нас в городе не делают, – придётся посылать в Новосиб.
   – Белиберда какая-то! – громко сказал Ильин. – Он что, уже мертвым был, когда этих цыган убивал?
   Густых снова перечитал справку, пожал плечами:
   – Согласен: чертовщина получается, – ответил кратко.
   Коростылев поднял глаза и внезапно спросил:
   – И где он сейчас, этот убийца?
   – В холодильнике, – мрачно ответил Густых. – И, судя по некоторым внешним признакам, – это хорошо знакомый многим из нас человек.
   – Кто? – одновременно спросили Ильин и Гречин.
   – Бывший заместитель по безу «Спецавтохозяйства» Лавров.
   – А акт опознания есть?
   – Есть. Только до меня он не дошел, – осел в ФСБ, – раздраженно сказал Густых.
   Повисло долгое молчание. В комнате становилось жутковато. И тишина многим показалась замогильной.
   Но Густых, сделав усилие, стряхнул наваждение и продолжал:
   – Но и это далеко не все. Четверо ребятишек, которых удалось спасти, утверждают, что во время начавшегося пожара видели волчицу-альбиноса. Именно на нее старший из детей, Алексей, направил струю газовой горелки, которая, кстати, и явилась главной причиной пожара. Трупа волчицы пока не найдено. И у меня есть основания предполагать, что она осталась жива. Как в случае с убийством губернатора, когда в нее попала пуля, – из ружья типа «винчестер» стреляла дочь Максима Феофилактовича. Камеры слежения этот факт подтверждают…
   – Простите, – раздался голос Коростылева. – Убийца, вы говорите, в холодильнике. А где же ребятишки, о которых вы упомянули?
   Густых развернулся к Коростылеву, взглянул на него с некоторым тайным интересом:
   – Как – «где»? В больнице, конечно. Они довольно сильно отравились угарным газом, есть ожоги…
   – В ожоговом центре военного госпиталя, – встрял флегматичный начальник облздрава Ковригин.
   – А вас пока ни о чем не спрашивали, – сказал ему Густых ровным голосом.
   Ковригин опустил глаза.
   Густых снова повернулся к Коростылеву.
   – У меня к вам, между прочим, тоже есть вопрос. Вы, как этнограф и любитель собачьей мифологии, можете как-то объяснить все эти факты?
   Коростылев пожал плечами и почему-то сморщился.
   – Науке известны многие факты, которые выходят за рамки реальных представлений, – туманно сказал он.
   – А конкретнее?
   – Ну, мифы об оборотнях, ликантропия, и прочее…
   – Вы хотите сказать, что волчица – оборотень?
   – Не знаю, Владимир Александрович. Возможно, она вообще не существует.
   – То есть? – поднял брови Густых.
   – Это нечто нематериальное.
   Члены комиссии разом заговорили, замахали руками, кто-то даже тихонько засмеялся.
   Густых восстановил тишину одним взглядом. Спросил, обращаясь ко всем сразу:
   – А у вас есть другие объяснения?
   – Объяснений может быть сколько угодно, – проворчал Ильин. – Психоз, галлюцинация. Фокус, в конце концов: выкрасили волкодава белой краской и натравили на Максима.
   Повисло тяжелое молчание.
   Густых прихлопнул по столу – в точности так, как это делал губернатор.
   – В последние дни множество бродячих и бывших домашних собак покинули город, прячась по окрестностям. С них мы и начнем. Одновременно в районах области, где обнаружены волки, создаются команды лучших охотников, желательно из местных жителей, хорошо знакомых с местностью. Приказываю: операцию по отстрелу волков и бродячих собак начать завтра. Точнее, она уже началась. Но завтра вступит в решающую стадию. Есть вопросы?
   – Некоторые частные предприятия в районах в технике и горючке отказывают, – пробурчал начальник штаба управления по ЧС.
   – Действует мобилизационный план, – сказал Густых. – И он касается предприятий всех форм собственности. Список «отказников» у вас есть?
   – Так точно! – начальник штаба вскочил и положил бумагу на стол перед Густых.
   Густых глянул в список, передвинул его Кавычко и сказал:
   – Андрей Палыч, займитесь немедленно. Обзвоните всех, из-под земли достаньте. Если будут отказывать – оформляйте обращение в военную прокуратуру. Теперь всё?
   Члены комиссии молчали. Но Коростылев вдруг сказал скрипучим голосом:
   – А как же быть с фантомом, Владимир Александрович? Ведь, как я понял, эта волчица сейчас в городе.
   – С фантомами мы не работаем, – отрезал Густых. – Все патрули, военные, милиция, даже ветеринары оповещены.
   – А есть ли предположение, где она, так сказать, дислоцируется? Надо же ей где-то скрываться, отлёживаться днём… – не отступал Коростылев.
   – Предположение есть. Но пугать я вас не хочу, – загадочно отрезал Густых.
   Коростылев встал, поклонился и сказал:
   – А меня, Владимир Александрович, запугать не так-то и просто.
   Густых снова поднял брови, а Кавычко наклонился к нему и стал что-то быстро шептать, поглядывая на Коростылева. Под конец он покрутил пальцем у виска.
   И взглянул на Коростылева. А взглянув, вздрогнул: глаза этнографа за разбитыми стеклами очков внезапно вспыхнули пронзительным янтарным светом.
 
   Когда все вышли, Густых сказал Кавычко:
   – Не нравится мне этот Коростылев. Говоришь, пустая комната?
   – Ну да. Холодина, иней на стенах прямо лохмотьями. А сам – в костюме и босиком на какой-то шкуре лежит.
   – На какой?
   – На белой.
   Оба заметно вздрогнули и взглянули друг на друга.
   После довольно долгой паузы Густых сказал:
   – Ну, вот что. Надо поинтересоваться, кто это такой – Коростылев.
   Кавычко просиял.
   – Владимир Александрович, досье на Коростылева я начал готовить еще по указанию Максима Феофилактовича.
   – И где оно?
   Кавычко пожал плечами.
   – Может быть, в его сейфе, или здесь, в бумагах.
   – «В бумагах», – передразнил Густых. – Что, прикажешь выемку производить?
   Кавычко кашлянул. Придвинулся к Густых и сказал:
   – Я сам занимался некоторыми вопросами. Например, связался с жилконторой лесопромышленного комбината, на балансе которого был этот дом. Так вот, в 1981 году в этом доме проживала семья из трех человек – молодые родители и сын. Дом они получили от тестя, ветерана войны, который получил от горисполкома трехкомнатную квартиру. Так вот. В один день вся семья заболела и оказалась в реанимации.
   – Чем заболела?
   – В официальной справке, которую мне выдали по приказу Ковригина в Третьей горбольнице – осложненный дифтерит. Сначала умерла девочка, а потом и родители. Дом был продан некоему Свиридову, работавшему на хладокомбинате. В 1990-м году Свиридов внезапно скончался от острой сердечной недостаточности. Ему сорока лет еще не было. Проживал один, хотя к нему приходила женщина.
   – Что за женщина?
   – Наверное, знакомая. Сожительница. Проводила с ним несколько суток и уходила, – это по свидетельству Анны Семеновны Лаптевой, соседки. Её опрашивал сам Чурилов.
   – И где эта женщина? – не без труда соображая, спросил Густых.
   – Лаптева? Ей уже за восемьдесят было, скончалась несколько дней назад.
   – Да причем здесь Лаптева! Эта приходящая сожительница!..
   Кавычко развел руками.
   Густых смотрел на Кавычко расширившимися глазами.
   – И ты все эти дни молчал? – сурово спросил он.
   Кавычко пожал плечами.
   – Максим Феофилактыч сказал, что все это относится к высшему разряду секретности. Он даже фээсбэшников не подключал, велел мне самому. Только Чурилов знал – он в милицейских картотеках справки наводил, и отчасти Ковригин. Он же приказал выдать мне справку и о третьей семье.
   Густых откинулся на спинку кресла.
   – Была и третья?
   – Была.
   – И тоже вымерла от холеры?
   – Нет. От пищевого отравления.
   Густых обвел глазами стол, приставные тумбы с телефонами, кипами бумаг, канцелярскими мелочами.
   Наконец сказал:
   – Где досье?
   Кавычко молчал.
   – Откуда взялся этот Коростылев?
   – Неизвестно, – сказал Кавычко. – Этим занимался Владимиров, – ФСБ подключили в последний момент, когда стало ясно, что Коростылев нигде не фигурирует, – только записан в домовой книге. Бывший хозяин прописал его как своего дальнего родственника.
   – Тот, который от отравления умер?
   – Ну да… Извините, Владимир Александрович, но я ведь всего досье не читал… А в жилконторе бардак страшный. Лесопромышленный комбинат стоит, всю социалку сбрасывает. В том числе и эти дома. Домовые книги раздали владельцам домов. Так что я и книги не видел – только запись в карточке.
   Густых подумал.
   – Хорошо. Иди.
   Кавычко поднялся. Как-то неуверенно пошел к дверям. Оглянулся:
   – Все нормально, Владимир Александрович?
   – Все просто прекрасно! – язвительно ответил Густых и махнул рукой.
   Когда дверь за Кавычко закрылась, Густых набрал номер, послушал гудки.
   – Владимиров, – раздался как всегда спокойный голос начальника управления ФСБ.
   – Густых, добрый день. Что же ты, Александр Васильевич, про досье на Коростылёва мне ничего не сказал?
   Владимиров на секунду замялся.
   – У меня были инструкции, – наконец сказал он.
   Густых хотел было спросить – чьи, но передумал; вспомнил разорванный, полуобглоданный труп Максима Феофилактовича. Ему стало муторно.
   – Вот какая просьба к тебе, – сказал, наконец, Густых. – Надо установить за домом Коростылева наблюдение.
   Владимиров помолчал.
   – Согласен, – сказал наконец.
   – Негласное, конечно. Чтоб не дай Бог сам Коростылев хоть что-то учуял. А нюх у него, по-моему – будь здоров.
   Владимиров кашлянул.
   – Наблюдение уже ведется.
   Густых покраснел, но проглотил и эту горькую пилюлю. Владимиров никому не обязан подчиняться, только напрямую Москве. И отчитываться был не обязан. Разве что так, неофициально. Или по особому запросу губернатора.
   – Давно? – с усилием спросил Густых.
   – Наблюдение ведётся ещё с осени прошлого года, – каким-то вкрадчивым голосом ответил Владимиров.
   Густых про себя выматерился от души.
   – Ну, надеюсь, твои шпики за заборами не сидят, – грубо сказал он. Хотел еще что-то добавить, но внезапно передумал и бросил трубку.
   Посидел, перебирая протоколы заседаний комиссии, которые велись еще при Максиме Феофилактовиче. И вдруг его осенило.
   Он снова поднял телефонную трубку.
   – Владимиров, – отозвался ровный голос.
   – Слушай, Владимиров, – сказал Густых, – А досье на Коростылева случайно не у тебя?
   Владимиров вздохнул.
   – Откуда вам известно о досье? – спросил он. В этом «вам» звучало нечто железобетонное.
   – Кавычко сказал.
   – Понятно, – отозвался Владимиров. – Никакого досье нет. Есть разрозненные справки, выписки, документы.
   Сделал паузу и добавил:
   – Да, они у меня.

Медико-криминалистическая лаборатория УВД

   Ка лежал в металлическом холодном гробу, и отчетливо сознавал это. Он знал, что не выполнил своего предназначения, не сделал того, что должен был сделать, когда боги вернули его на землю.
   Он лежал голый, с вывернутыми ногами, с торчащими как попало переломанными пальцами. Но тело больше не принадлежало ему. Оно было холодным, окоченевшим, чужим.
   Там, на металлическом столе, его долго мучили и пытали, резали, сверлили, пилили, совали в него иглы и растягивали крючками. Он не чувствовал боли. Он даже не видел своих палачей. Он лежал в полной тьме, освобожденный от земного, но все ещё живой.
   Он хотел, он страстно хотел искупить свою вину. Но здесь, в металлическом гробу, в чужом теле, сделать это было невозможно.
   Поэтому Ка просто затаился и терпеливо ждал.
   Подходящий момент рано или поздно наступит.
   Боги позаботятся об этом, – они не забывают отверженных душ.
 
   Густых приехал в бюро под вечер, когда на улице уже смеркалось. Начальник бюро Шпаков ожидал его.
   – Чайку? – спросил он. – Или сразу перейдем, так сказать, к телу?
   Густых оглядел крохотный кабинетик с засиженным мухами портретом Горбачева на стене, с допотопным телефонным аппаратом, и сказал:
   – Не до чаю, Юрий Степаныч. К телу давайте.