Страница:
– Ну и хорошо!
– Федя, сейчас не время для шуток.
– Я не шучу, а вдруг стану хорошим генералом?
– Чтобы стать генералом, тебе вначале придется проползти на пузе полстраны, и поверь, не самую лучшую ее часть!
– Отстань! – он грубо перебил мать. – Это мое дело! Мое!!! – он уже кричал.
Нина Сергеевна заплакала.
Федор хлопнул дверью. «Что они все ко мне пристали? Ну не хочу я ничего! Ни-че-го!!!» – его разъедала ярость и злость. И самое страшное, что он, забыв про любовь и сострадание, все больше погружался в пучину ненависти. Его ум метался, дух томился!
Свободу Федор воспринял как вседозволенность и нечегонеделание, по вечерам он пил, а до обеда спал. Мать вместе с сестрой каждый день взывали к его разуму, но чем активнее были их попытки, тем яростнее он сопротивлялся. Приобретенный комплекс собственной неполноценности заставлял его бороться за любое вмешательство в свою жизнь.
Однажды, когда он выпивал в подворотне с местными алкашами, теперешними лучшими друзьями, его нашли Васька Петров и Колька.
– Привет, – они обменялись рукопожатиями.
– Федь, ты мне друг? – задал вечный русский вопрос Васька.
– Ну! – Федор мутными глазами посмотрел на товарища.
– Сделай одолжение.
– Ну?
– Че занукал? – разозлился Колька. – Ваське помощь нужна.
– Ну.
– У меня завтра первый тур в «Щуке». – Петров как можно доходчивее старался донести до этих безумных глаз приятеля хоть какую-нибудь информацию. – Отец, конечно, договорился, но сам понимаешь, нужно создавать видимость.
– Ну?
– Так вот, самому в лом. Пошли за компанию?
– Пошли, – Федор пьяно кивнул.
Утром Федор проснулся от того, что кто-то настойчиво тряс его за плечо, голова гудела, пересохшее горло просило пить.
– Ну, просыпайся же! – перед ним стоял Петров с банкой рассола.
Федор жадно прильнул к живительной влаге.
– А ты что здесь делаешь? – Федор мутными глазами смотрел на Ваську.
– Как че?! – разозлился тот. – Ты же мне обещал, что сегодня пойдешь со мной.
Федор смутно припомнил вчерашний разговор.
– Ой, Вась, нет. Иди сам, голова трещит, – и он опять упал на подушку.
– Голова трещит – выпей анальгин! – не отставал тот. – Слушай, ты мужик или тряпка? – взревел друг, сам того не зная, задев Федора за больное место. – Обещал – делай!
Федор поднялся. Бриться он отказался наотрез – из вредности, нужно же хоть в чем-то настоять на своем. Нацепил грязные джинсы и помятую рубашку. Васька скрипел зубами, но молчал.
Уже потом, вспоминая, Федор и сам не мог понять, что это было. Судьба? Или сговор безутешной матери и неравнодушных друзей? Но случилось то, что случилось.
Их человек восемь-десять завели в небольшую комнату, где за большим столом сидело три человека, два старых дядьки и одна моложавая дама. Ребята по очереди читали стихи. Федор прочитал Есенина «Я московский озорной гуляка». Ему даже не нужно было стараться, он и выглядел, и чувствовал себя шпаной.
Затем им предложили представить себя в предлагаемых обстоятельствах, а точнее, сыграть этюд на тему морского купания. Кто-то изо всех сил загребал руками, изображая мастера спорта по плаванью, одна девица даже завертела задом, словно веслом. У Федора болела голова, и он так устал, что просто лег на пол и наслаждался покоем.
– Вы почему легли, молодой человек?
– А я плавать не умею, – Федор смачно зевнул и добавил: – Утонул я.
– Ну, ты даешь! – от души хохотал Васька. – Ты видел их рожи?
Федору стало приятно от похвалы, это помогало ему самоутверждаться.
– Степанов, стойте! – их догнала дама из приемной комиссии. – Вы, конечно, хам! – тяжело дыша, обратилась она к Федору. – Но в вас что-то есть. На прослушивание можете больше не приходить. Постарайтесь сдать экзамены, я беру вас к себе, – и она с гордым видом удалилась.
– Вот это да! – у Петрова отвисла челюсть.
– Да пошла она, – равнодушно махнул рукой Федор.
– Ты чего! Ты хоть знаешь, кто это?
– И знать не хочу. Вась, пошли домой, спать ужасно хочется.
– Это же Майер!!! – благоговейно воскликнул Петров.
Федор, далекий от театральной жизни, только отмахнулся.
– Не, Федь, ты не прав. Знаешь, какая у нее кличка? Геббельс! Чтобы она кого-нибудь похвалила? – и он с явным удивлением посмотрел на Федора. – Наверное, мне еще придется гордиться, что я был твоим одноклассником! – (Сам Петров, проучившись пару курсов, эмигрирует в Америку, где, впрочем, неплохо устроится.)
Искренний восторг Васьки елеем пролился на его зачерствевшее сердце. «А почему бы и нет? Я стану лучшим! И они еще все пожалеют, что бросили меня!»
Нина Сергеевна сидела на кухне и думала, как ей поступить. Федор стал просто невыносим, радовало одно – он хотя бы поступил в институт, не в такой, какой она желала, но это все же лучше, чем армия. Но его вечные пьянки, неприкрытый цинизм и откровенное хамство уже невозможно было терпеть. Ей с трудом верилось, что это ее милый, добрый Феденька.
А вчерашняя выходка сына просто переполнила чашу ее ангельского терпения. Никого не стесняясь, вдрызг пьяный, он привел в дом девицу, и мать была вынуждена слушать их непристойности всю ночь. Слава богу, что гостья убежала рано утром.
«Нет! – сказала себе Нина Сергеевна. – Так больше продолжаться не может! В доме возникла нездоровая обстановка, он хамит мне, издевается над сестрой».
Решение далось ей с трудом. У Нины Сергеевны была еще одна двухкомнатная квартира, которую сразу после их свадьбы с Павлом отец выбил для молодых, но «дети» решили остаться под родительским крылышком, о чем ни разу не пожалели. Квартира долго пустовала, а после бегства мужа Нина Сергеевна стала ее сдавать, что было хорошим подспорьем в их теперешнем скромном бюджете.
Именно в эту квартиру она и решила переселить сына. «Пусть перебесится, его переходный возраст что-то затянулся», – тихо убеждала себя Нина Сергеевна.
Федор открыл глаза и опять почувствовал неприятный, ставший уже привычным, запах во рту, голова шумела и налилась свинцом. Он попытался воспроизвести ход вчерашних событий, какое-то смутное воспоминание не давало ему покоя. «Кажется, вчера я подцепил какую-то „морковку“».
Теперь Федор менял девиц, как перчатки, даже не пытаясь запомнить их имена, про себя он называл их «морковки», вслух – «крошки», это позволяло не запутаться в именах.
«Но вчера я переборщил», – отчаянно подумал он, вспомнив удивленные глаза матери при виде пьяной парочки. Где-то там, далеко, совсем чуть-чуть, кольнули осколки совести, но он тут же перекрыл им кислород. Единственное, что его сейчас мучило: «Куда подевалась „крошка“? Хоть бы уже свалила!»
Он побрел в ванную, потом на кухню. «Кажется, пронесло!» – присутствие ночной спутницы нигде не наблюдалось.
На кухню зашла мать, молча сварила кофе, сделала бутерброды и, дождавшись, пока он поест, обратилась к сыну.
– Ты стал совсем взрослым, – она старалась говорить спокойно. – Думаю, тебе стоит пожить одному. С начала следующего месяца ты переедешь на Полежаевскую, а пока, – она строго посмотрела на сына, – прошу воздержаться от привода в дом девиц. Тебе ведь не понравится, если у меня будут ночевать мужчины.
– Только без нотаций! – завелся Федор.
– Нам больше не о чем разговаривать! – она встала и оставила его одного.
«Ну вот, я стал не нужен даже собственной матери!»
«Надеюсь, я поступила правильно», – думала Нина Сергеевна, вспоминая глаза своего сына.
Федор переехал. Довольно большая двухкомнатная квартира находилась совсем рядом с метро. Перед его переездом мать наняла пару рабочих, которые сделали косметический ремонт, еще она обставила квартиру минимальным количеством мебели.
Федор был немного удивлен ее заботой, ему казалось, что его выбрасывают из дома как надоевшего пса.
– Ну вот, вроде бы все, – Нина Сергеевна посмотрела на сына. – Я оставила себе ключ, буду приезжать по субботам, привозить горячую еду.
«Совесть замучила, обедами откупиться хочешь?» – злорадно решил он и пробурчал:
– Не надо.
Нина Сергеевна с грустью посмотрела на сына.
– Не нужно в каждом видеть врага.
Мать уехала, Федор прошелся по квартире. Спальня, большая кровать, прикроватные тумбочки, комод, темные шторы на окнах. В другой комнате стоял диван, пара кресел, телевизор и у большого окна письменный стол.
Федор сел на диван и заплакал, ему опять стало жалко себя, беспомощного, одинокого и всеми брошенного… Он сам себя заточил в тюрьму и даже не прилагал усилий, чтобы выбраться, и лишь капля за каплей добавлял себе новый срок.
1707 г. Франция. Пикардия
1986 г. СССР. Москва
– Федя, сейчас не время для шуток.
– Я не шучу, а вдруг стану хорошим генералом?
– Чтобы стать генералом, тебе вначале придется проползти на пузе полстраны, и поверь, не самую лучшую ее часть!
– Отстань! – он грубо перебил мать. – Это мое дело! Мое!!! – он уже кричал.
Нина Сергеевна заплакала.
Федор хлопнул дверью. «Что они все ко мне пристали? Ну не хочу я ничего! Ни-че-го!!!» – его разъедала ярость и злость. И самое страшное, что он, забыв про любовь и сострадание, все больше погружался в пучину ненависти. Его ум метался, дух томился!
Свободу Федор воспринял как вседозволенность и нечегонеделание, по вечерам он пил, а до обеда спал. Мать вместе с сестрой каждый день взывали к его разуму, но чем активнее были их попытки, тем яростнее он сопротивлялся. Приобретенный комплекс собственной неполноценности заставлял его бороться за любое вмешательство в свою жизнь.
Однажды, когда он выпивал в подворотне с местными алкашами, теперешними лучшими друзьями, его нашли Васька Петров и Колька.
– Привет, – они обменялись рукопожатиями.
– Федь, ты мне друг? – задал вечный русский вопрос Васька.
– Ну! – Федор мутными глазами посмотрел на товарища.
– Сделай одолжение.
– Ну?
– Че занукал? – разозлился Колька. – Ваське помощь нужна.
– Ну.
– У меня завтра первый тур в «Щуке». – Петров как можно доходчивее старался донести до этих безумных глаз приятеля хоть какую-нибудь информацию. – Отец, конечно, договорился, но сам понимаешь, нужно создавать видимость.
– Ну?
– Так вот, самому в лом. Пошли за компанию?
– Пошли, – Федор пьяно кивнул.
Утром Федор проснулся от того, что кто-то настойчиво тряс его за плечо, голова гудела, пересохшее горло просило пить.
– Ну, просыпайся же! – перед ним стоял Петров с банкой рассола.
Федор жадно прильнул к живительной влаге.
– А ты что здесь делаешь? – Федор мутными глазами смотрел на Ваську.
– Как че?! – разозлился тот. – Ты же мне обещал, что сегодня пойдешь со мной.
Федор смутно припомнил вчерашний разговор.
– Ой, Вась, нет. Иди сам, голова трещит, – и он опять упал на подушку.
– Голова трещит – выпей анальгин! – не отставал тот. – Слушай, ты мужик или тряпка? – взревел друг, сам того не зная, задев Федора за больное место. – Обещал – делай!
Федор поднялся. Бриться он отказался наотрез – из вредности, нужно же хоть в чем-то настоять на своем. Нацепил грязные джинсы и помятую рубашку. Васька скрипел зубами, но молчал.
Уже потом, вспоминая, Федор и сам не мог понять, что это было. Судьба? Или сговор безутешной матери и неравнодушных друзей? Но случилось то, что случилось.
Их человек восемь-десять завели в небольшую комнату, где за большим столом сидело три человека, два старых дядьки и одна моложавая дама. Ребята по очереди читали стихи. Федор прочитал Есенина «Я московский озорной гуляка». Ему даже не нужно было стараться, он и выглядел, и чувствовал себя шпаной.
Затем им предложили представить себя в предлагаемых обстоятельствах, а точнее, сыграть этюд на тему морского купания. Кто-то изо всех сил загребал руками, изображая мастера спорта по плаванью, одна девица даже завертела задом, словно веслом. У Федора болела голова, и он так устал, что просто лег на пол и наслаждался покоем.
– Вы почему легли, молодой человек?
– А я плавать не умею, – Федор смачно зевнул и добавил: – Утонул я.
– Ну, ты даешь! – от души хохотал Васька. – Ты видел их рожи?
Федору стало приятно от похвалы, это помогало ему самоутверждаться.
– Степанов, стойте! – их догнала дама из приемной комиссии. – Вы, конечно, хам! – тяжело дыша, обратилась она к Федору. – Но в вас что-то есть. На прослушивание можете больше не приходить. Постарайтесь сдать экзамены, я беру вас к себе, – и она с гордым видом удалилась.
– Вот это да! – у Петрова отвисла челюсть.
– Да пошла она, – равнодушно махнул рукой Федор.
– Ты чего! Ты хоть знаешь, кто это?
– И знать не хочу. Вась, пошли домой, спать ужасно хочется.
– Это же Майер!!! – благоговейно воскликнул Петров.
Федор, далекий от театральной жизни, только отмахнулся.
– Не, Федь, ты не прав. Знаешь, какая у нее кличка? Геббельс! Чтобы она кого-нибудь похвалила? – и он с явным удивлением посмотрел на Федора. – Наверное, мне еще придется гордиться, что я был твоим одноклассником! – (Сам Петров, проучившись пару курсов, эмигрирует в Америку, где, впрочем, неплохо устроится.)
Искренний восторг Васьки елеем пролился на его зачерствевшее сердце. «А почему бы и нет? Я стану лучшим! И они еще все пожалеют, что бросили меня!»
Нина Сергеевна сидела на кухне и думала, как ей поступить. Федор стал просто невыносим, радовало одно – он хотя бы поступил в институт, не в такой, какой она желала, но это все же лучше, чем армия. Но его вечные пьянки, неприкрытый цинизм и откровенное хамство уже невозможно было терпеть. Ей с трудом верилось, что это ее милый, добрый Феденька.
А вчерашняя выходка сына просто переполнила чашу ее ангельского терпения. Никого не стесняясь, вдрызг пьяный, он привел в дом девицу, и мать была вынуждена слушать их непристойности всю ночь. Слава богу, что гостья убежала рано утром.
«Нет! – сказала себе Нина Сергеевна. – Так больше продолжаться не может! В доме возникла нездоровая обстановка, он хамит мне, издевается над сестрой».
Решение далось ей с трудом. У Нины Сергеевны была еще одна двухкомнатная квартира, которую сразу после их свадьбы с Павлом отец выбил для молодых, но «дети» решили остаться под родительским крылышком, о чем ни разу не пожалели. Квартира долго пустовала, а после бегства мужа Нина Сергеевна стала ее сдавать, что было хорошим подспорьем в их теперешнем скромном бюджете.
Именно в эту квартиру она и решила переселить сына. «Пусть перебесится, его переходный возраст что-то затянулся», – тихо убеждала себя Нина Сергеевна.
Федор открыл глаза и опять почувствовал неприятный, ставший уже привычным, запах во рту, голова шумела и налилась свинцом. Он попытался воспроизвести ход вчерашних событий, какое-то смутное воспоминание не давало ему покоя. «Кажется, вчера я подцепил какую-то „морковку“».
Теперь Федор менял девиц, как перчатки, даже не пытаясь запомнить их имена, про себя он называл их «морковки», вслух – «крошки», это позволяло не запутаться в именах.
«Но вчера я переборщил», – отчаянно подумал он, вспомнив удивленные глаза матери при виде пьяной парочки. Где-то там, далеко, совсем чуть-чуть, кольнули осколки совести, но он тут же перекрыл им кислород. Единственное, что его сейчас мучило: «Куда подевалась „крошка“? Хоть бы уже свалила!»
Он побрел в ванную, потом на кухню. «Кажется, пронесло!» – присутствие ночной спутницы нигде не наблюдалось.
На кухню зашла мать, молча сварила кофе, сделала бутерброды и, дождавшись, пока он поест, обратилась к сыну.
– Ты стал совсем взрослым, – она старалась говорить спокойно. – Думаю, тебе стоит пожить одному. С начала следующего месяца ты переедешь на Полежаевскую, а пока, – она строго посмотрела на сына, – прошу воздержаться от привода в дом девиц. Тебе ведь не понравится, если у меня будут ночевать мужчины.
– Только без нотаций! – завелся Федор.
– Нам больше не о чем разговаривать! – она встала и оставила его одного.
«Ну вот, я стал не нужен даже собственной матери!»
«Надеюсь, я поступила правильно», – думала Нина Сергеевна, вспоминая глаза своего сына.
Федор переехал. Довольно большая двухкомнатная квартира находилась совсем рядом с метро. Перед его переездом мать наняла пару рабочих, которые сделали косметический ремонт, еще она обставила квартиру минимальным количеством мебели.
Федор был немного удивлен ее заботой, ему казалось, что его выбрасывают из дома как надоевшего пса.
– Ну вот, вроде бы все, – Нина Сергеевна посмотрела на сына. – Я оставила себе ключ, буду приезжать по субботам, привозить горячую еду.
«Совесть замучила, обедами откупиться хочешь?» – злорадно решил он и пробурчал:
– Не надо.
Нина Сергеевна с грустью посмотрела на сына.
– Не нужно в каждом видеть врага.
Мать уехала, Федор прошелся по квартире. Спальня, большая кровать, прикроватные тумбочки, комод, темные шторы на окнах. В другой комнате стоял диван, пара кресел, телевизор и у большого окна письменный стол.
Федор сел на диван и заплакал, ему опять стало жалко себя, беспомощного, одинокого и всеми брошенного… Он сам себя заточил в тюрьму и даже не прилагал усилий, чтобы выбраться, и лишь капля за каплей добавлял себе новый срок.
1707 г. Франция. Пикардия
Филипп с Полем, затаив дыхание, сидели у открытого настежь кухонного окна, боясь пошевелиться и тем самым обнаружить свое присутствие.
Столь странное поведение мальчиков объяснялось тем, что, привлеченные громким голосом Шарлотты, они хотели дослушать ее рассказ до конца, а в их присутствии кухарка не вымолвит ни звука.
– Истинный крест, чтоб мне провалиться на этом месте.
– Ерунда, – не соглашалась Бланка.
– А вот и не ерунда, помнишь Габриэлу? Она не испугалась и сделала все, как Друида сказала.
– И что?
– Как, что! Вышла замуж за единственного сына мельника, а у того-то невеста была. Да и Габриэла бесприданница.
– Неправда, мадам дала ей в приданое сто луидоров.
– Это она потом дала, когда Габриэла вызвала духа и попросила у него в мужья сына мельника. Я-то, дура, посмеялась, а оно вона как вышло.
– А сама почему ничего не попросишь?
– Да боюсь я, конюх здесь был, Жак, так он тоже решил попробовать, да наутро его мертвым нашли, еще и свечи не догорели.
– Может, он что не так сделал?
– Кто теперь знает.
– А ты хорошо запомнила, что Друида говорила?
– Слово в слово!
– Может, и мне рискнуть?
– Твое дело, мне не жалко. Слушай внимательно. Пойди на кладбище, найди могилу с таким же именем, как тебя крестили. Возьми землицы, только не забудь на могилку хлебушка положить да прощение у покойничка попросить за то, что потревожила. В полночь, в полнолуние, это как раз завтра, рассыплешь землю по четырем углам своей комнаты, потом углем начерти круг и поставь девять свечей. Ой! Чуть не забыла, за кругом поставь блюдце со свежей кровью.
– Человечьей?!
– Дура! Куриной или свиной, это чтоб духа накормить, а то он на тебя набросится, и круг не спасет! Ну вот, свечи зажжешь, сама в круг встань и заклинание говори: «Черти, братья, придите, рабе (свое имя назовешь) помогите, угощеньице отпробуйте и в просьбе не откажите», – ну и говори желание.
– А потом?
– Жди, тьма тебя накроет, но ты из круга не выходи, а как свечи догорят, тьма и рассеется.
– И все?
– Все.
– Слышал? – прошептал Филипп.
– Угу.
– Завтра ты вызовешь духа и попросишь, чтобы тебе вернули способность ходить.
– Ты думаешь, получится? – в голосе Поля послышалась надежда.
– Получится не получится, а попробовать надо. Габриэла ведь и вправду замуж вышла.
– Вышла, только как же я на кладбище пойду?
– Не твоя забота, все необходимое я достану сам.
– А дух не обидится?
– А чего ему обижаться? Дух, он ведь тоже не дурак, понимает, что одному тебе не справиться.
– А куда Пьера деть? – продолжал волноваться Поль. Старый слуга, с тех пор как мальчик стал инвалидом, ночевал у дверей в его комнату: вдруг молодому господину что-нибудь могло понадобиться ночью.
– Пьер – это уже проблема. Хотя? – Филипп загадочно улыбнулся. – Я залезу в погреб и стащу пару бутылочек вина. Подбросим ему, от дармовой выпивки он не откажется.
– Филипп! – Поль бросился ему на шею. – Я люблю тебя больше всех на свете! Не знаю, смогу ли я когда-либо тебя отблагодарить.
– Я тебя тоже люблю, – Филипп крепко обнял мальчика и зарылся у него в волосах, чтобы тот не увидел слез. – Самое главное – не испугайся, когда останешься один, и строго следуй всем указаниям. А то мало ли что!
План с успехом был воплощен, Пьер спал мертвецким сном, а Филипп отправился на птичий двор добывать кровь. Внезапно он увидел слабую полоску света.
«Кто это не спит в такой час? – тревожно подумал он. – Не хватало еще, чтобы нам кто-нибудь помешал, жди потом целый месяц до следующего полнолуния».
Он осторожно подкрался к неплотно закрытой двери и увидел супругов де Обинье.
Маркиз сидел за столом и что-то писал, мадам смотрела в окно.
– Дорогая, – маркиз оторвался от бумаг. – Уже слишком поздно, может быть, вы все-таки пойдете отдыхать? Мне, к сожалению, обязательно нужно закончить письмо, завтра отходит почтовая карета, а дело не терпит отлагательств.
Женевьева молчала, все так же глядя вдаль.
– Мадам, вы меня пугаете, – маркиз поднялся и подошел к жене. – Вы так бледны и задумчивы последнее время. Что вас мучает?
– Мальчики подрастают, – тихо сказала женщина.
– Да, Поль уже вырос, меня, признаться, тоже заботит его судьба.
– А Филипп?
– Что Филипп?
– Дорогой, вам не кажется, что мы должны усыновить его?
– Усыновить? – презрительно поморщился мужчина. – Мадам, вы и так сделали слишком много для этого мальчика. Он живет в нашем доме как член семьи, ест с нами за одним столом…
– Дорогой, – мягко перебила его жена, нежно взяв за руку. – Вы же видите, как они дружны с Полем. Мы с вами, увы, уже не молоды. Кто позаботится о нашем мальчике, когда нас с вами не станет?
– Мадам, вы предлагаете усыновить его, дать ему наше имя, право на наследство, а значит, и материальную независимость, – голос звучал резко. – Как вы не понимаете, ведь только будучи зависимым от Поля, он навсегда останется при нем?
– Вы не правы, дорогой! Они искренне привязаны друг к другу, и боюсь, несправедливая зависимость проложит между ними неразделимую пропасть.
– Несправедливая?! Как вы можете такое говорить? Поль своим рождением заслужил это право и привилегию! Нет, мадам, нет! При всей моей любви к вам этого никогда не будет! Наши предки восстанут из могил, если мы дадим наше имя неизвестно кому, – он в ярости заходил по комнате. – Отдать родовой герб найденышу, без роду и племени. Вы, право, сошли с ума! Нет! Нет и нет!!!
Маркиз был достаточно образован, никогда не ввязывался в интриги, всегда соблюдал верность тому, кому служил. Был неподкупен и несгибаем, в общем, был замечательным человеком своего времени и, как всякий знатный аристократ, стоял на защите своего класса. Личная честь и защита сословий были для него неотделимы.
– Господи, пресвятая дева, – неистово крестясь, шептала Шарлота. – Когда несчастья перестанут преследовать эту семью?
– Бедная мадам, когда она увидела месье Поля с переломанной шеей, то просто лишилась чувств, – оглядываясь по сторонам, рассказывала Бланка.
– Я предупреждала, вызывать духа дело опасное! И откуда только месье Поль узнал про это?
– С чего ты взяла, что он вызывал духа?
– А Пьер рассказал! В комнате горели свечи и был нарисован магический круг, в центре которого лежал месье, как когда-то и конюх Жак.
– Пресвятая дева Мария, – Бланка суеверно перекрестилась. – Хорошо, что я не успела подготовиться к обряду, а то лежать бы нам вместе…
– С сатаной шутки плохи, может наградить, а может и погубить не только тело, но и душу. Святой отец отказывается хоронить месье, будет его душа летать между небом и землей.
– Какое горе!
Маркиз де Обинье сидел в кабинете, по старому морщинистому лицу текли слезы, он даже не утруждал себя, чтобы смахнуть их. «Боже! Отец наш небесный! За что ты прогневался на меня? Что я сделал такого, что ты лишил меня сына?»
Женевьева лежала на кровати, не в силах подняться. Вчера она похоронила своего мальчика, свою последнюю надежду и любовь. Все это время она держала себя в руках, улаживая проблемы с похоронами и святой церковью.
Ранним утром, три дня назад, Пьер с безумными глазами бегал по дому и во всю глотку орал: «Дьявол! Его убил дьявол!» На крик сбежались слуги, маркиза, встревоженная поведением старого слуги, вышла из спальни, чтобы разобраться, в чем дело. Пьер бессвязно кричал и размахивал руками, показывая в сторону комнаты Поля. У Женевьевы от страха подкосились ноги, она сразу поняла, что случилось непоправимое. Верить в это не хотелось, но внутренний голос разрывал душу на части страшными предчувствиями. Обливаясь холодным потом, маркиза зашла в комнату к сыну, и несколько мгновений показались ей вечностью.
В центре неровно начертанного круга, освещенный мерцанием догоравших свечей, лежал ее маленький Поль с немыслимо вывернутой головой и тихой улыбкой. Ни страха, ни разочарования не читалось в его полуоткрытых глазах. Казалось, что он просто спит, и только неестественное положение тела опровергало это предположение.
Свидетелей этого ужаса оказалось много, и весть мигом разлетелась по округе. Мадам де Обинье пришлось приложить немало сил и золота, чтобы замять эту странную историю. Она не могла позволить, чтобы тело ее несчастного сына покоилось за оградой церковного кладбища.
Маркиз, узнав о смерти сына, тут же превратился в каменное изваяние с белой головой. Женевьева держалась из последних сил, ей нужно было похоронить Поля, и еще она знала, что мужу необходима ее поддержка.
Филипп рыдал и бился в истерике, а потом и вовсе впал в забытье. Доктор Самуиль метался между ним и маркизом. Но мадам и сама оказалась не железной, ее силы ослабевали с каждой минутой, и вот теперь в помощи нуждалась и она сама. Выполнив свой последний долг, маркиза легла в кровать, отказавшись от еды и питья. Рядом с ней остались только слуги и доктор, ибо остальные члены семьи нуждались в помощи не меньше, чем она.
– Мадам, давайте я поправлю вам подушки, – суетилась Луиза, миловидная, добрая девушка, недавно принятая на службу. – Шарлотта сварила бульон, вам обязательно нужно сделать хотя бы пару глотков.
Маркиза невидящими глазами смотрела мимо нее. «Пять детей, я похоронила пятерых детей. Как я убивалась, когда умер Луи, мой первенец, а потом нескончаемый поток счастливых рождений заканчивался горечью похорон. Я стала привыкать, если только к смерти можно привыкнуть. Но Поль! Четырнадцать лет счастья! Как мне жить без него? Прошу тебя, господи, забери меня к себе, я хочу вновь обнять моего мальчика. Ты знаешь, господи, как я горевала о потере своих детей. Но Поль, он подарил мне столько лет счастья, он был такой милый, ласковый и такой развитый для своего возраста. Нет и не было ни единой минуты, чтобы я не думала о нем».
– Прошу тебя, господи, позволь мне вновь встретиться с ним, – маркиза не заметила, как начала говорить вслух.
Луиза смахивала слезы, не в силах найти слова утешения. В спальню неслышно вошел Филипп.
– Мадам, прошу вас, не умирайте, не оставляйте меня! – мальчик встал на колени возле ее кровати. – Все люди, которых я любил, покинули меня. Неужели я так плох, что от меня нужно бежать?! – он почти кричал. – Неужели я не достоин любви?! Если и вы покинете меня, то мне тоже незачем жить!
Столь странное поведение мальчиков объяснялось тем, что, привлеченные громким голосом Шарлотты, они хотели дослушать ее рассказ до конца, а в их присутствии кухарка не вымолвит ни звука.
– Истинный крест, чтоб мне провалиться на этом месте.
– Ерунда, – не соглашалась Бланка.
– А вот и не ерунда, помнишь Габриэлу? Она не испугалась и сделала все, как Друида сказала.
– И что?
– Как, что! Вышла замуж за единственного сына мельника, а у того-то невеста была. Да и Габриэла бесприданница.
– Неправда, мадам дала ей в приданое сто луидоров.
– Это она потом дала, когда Габриэла вызвала духа и попросила у него в мужья сына мельника. Я-то, дура, посмеялась, а оно вона как вышло.
– А сама почему ничего не попросишь?
– Да боюсь я, конюх здесь был, Жак, так он тоже решил попробовать, да наутро его мертвым нашли, еще и свечи не догорели.
– Может, он что не так сделал?
– Кто теперь знает.
– А ты хорошо запомнила, что Друида говорила?
– Слово в слово!
– Может, и мне рискнуть?
– Твое дело, мне не жалко. Слушай внимательно. Пойди на кладбище, найди могилу с таким же именем, как тебя крестили. Возьми землицы, только не забудь на могилку хлебушка положить да прощение у покойничка попросить за то, что потревожила. В полночь, в полнолуние, это как раз завтра, рассыплешь землю по четырем углам своей комнаты, потом углем начерти круг и поставь девять свечей. Ой! Чуть не забыла, за кругом поставь блюдце со свежей кровью.
– Человечьей?!
– Дура! Куриной или свиной, это чтоб духа накормить, а то он на тебя набросится, и круг не спасет! Ну вот, свечи зажжешь, сама в круг встань и заклинание говори: «Черти, братья, придите, рабе (свое имя назовешь) помогите, угощеньице отпробуйте и в просьбе не откажите», – ну и говори желание.
– А потом?
– Жди, тьма тебя накроет, но ты из круга не выходи, а как свечи догорят, тьма и рассеется.
– И все?
– Все.
– Слышал? – прошептал Филипп.
– Угу.
– Завтра ты вызовешь духа и попросишь, чтобы тебе вернули способность ходить.
– Ты думаешь, получится? – в голосе Поля послышалась надежда.
– Получится не получится, а попробовать надо. Габриэла ведь и вправду замуж вышла.
– Вышла, только как же я на кладбище пойду?
– Не твоя забота, все необходимое я достану сам.
– А дух не обидится?
– А чего ему обижаться? Дух, он ведь тоже не дурак, понимает, что одному тебе не справиться.
– А куда Пьера деть? – продолжал волноваться Поль. Старый слуга, с тех пор как мальчик стал инвалидом, ночевал у дверей в его комнату: вдруг молодому господину что-нибудь могло понадобиться ночью.
– Пьер – это уже проблема. Хотя? – Филипп загадочно улыбнулся. – Я залезу в погреб и стащу пару бутылочек вина. Подбросим ему, от дармовой выпивки он не откажется.
– Филипп! – Поль бросился ему на шею. – Я люблю тебя больше всех на свете! Не знаю, смогу ли я когда-либо тебя отблагодарить.
– Я тебя тоже люблю, – Филипп крепко обнял мальчика и зарылся у него в волосах, чтобы тот не увидел слез. – Самое главное – не испугайся, когда останешься один, и строго следуй всем указаниям. А то мало ли что!
План с успехом был воплощен, Пьер спал мертвецким сном, а Филипп отправился на птичий двор добывать кровь. Внезапно он увидел слабую полоску света.
«Кто это не спит в такой час? – тревожно подумал он. – Не хватало еще, чтобы нам кто-нибудь помешал, жди потом целый месяц до следующего полнолуния».
Он осторожно подкрался к неплотно закрытой двери и увидел супругов де Обинье.
Маркиз сидел за столом и что-то писал, мадам смотрела в окно.
– Дорогая, – маркиз оторвался от бумаг. – Уже слишком поздно, может быть, вы все-таки пойдете отдыхать? Мне, к сожалению, обязательно нужно закончить письмо, завтра отходит почтовая карета, а дело не терпит отлагательств.
Женевьева молчала, все так же глядя вдаль.
– Мадам, вы меня пугаете, – маркиз поднялся и подошел к жене. – Вы так бледны и задумчивы последнее время. Что вас мучает?
– Мальчики подрастают, – тихо сказала женщина.
– Да, Поль уже вырос, меня, признаться, тоже заботит его судьба.
– А Филипп?
– Что Филипп?
– Дорогой, вам не кажется, что мы должны усыновить его?
– Усыновить? – презрительно поморщился мужчина. – Мадам, вы и так сделали слишком много для этого мальчика. Он живет в нашем доме как член семьи, ест с нами за одним столом…
– Дорогой, – мягко перебила его жена, нежно взяв за руку. – Вы же видите, как они дружны с Полем. Мы с вами, увы, уже не молоды. Кто позаботится о нашем мальчике, когда нас с вами не станет?
– Мадам, вы предлагаете усыновить его, дать ему наше имя, право на наследство, а значит, и материальную независимость, – голос звучал резко. – Как вы не понимаете, ведь только будучи зависимым от Поля, он навсегда останется при нем?
– Вы не правы, дорогой! Они искренне привязаны друг к другу, и боюсь, несправедливая зависимость проложит между ними неразделимую пропасть.
– Несправедливая?! Как вы можете такое говорить? Поль своим рождением заслужил это право и привилегию! Нет, мадам, нет! При всей моей любви к вам этого никогда не будет! Наши предки восстанут из могил, если мы дадим наше имя неизвестно кому, – он в ярости заходил по комнате. – Отдать родовой герб найденышу, без роду и племени. Вы, право, сошли с ума! Нет! Нет и нет!!!
Маркиз был достаточно образован, никогда не ввязывался в интриги, всегда соблюдал верность тому, кому служил. Был неподкупен и несгибаем, в общем, был замечательным человеком своего времени и, как всякий знатный аристократ, стоял на защите своего класса. Личная честь и защита сословий были для него неотделимы.
– Господи, пресвятая дева, – неистово крестясь, шептала Шарлота. – Когда несчастья перестанут преследовать эту семью?
– Бедная мадам, когда она увидела месье Поля с переломанной шеей, то просто лишилась чувств, – оглядываясь по сторонам, рассказывала Бланка.
– Я предупреждала, вызывать духа дело опасное! И откуда только месье Поль узнал про это?
– С чего ты взяла, что он вызывал духа?
– А Пьер рассказал! В комнате горели свечи и был нарисован магический круг, в центре которого лежал месье, как когда-то и конюх Жак.
– Пресвятая дева Мария, – Бланка суеверно перекрестилась. – Хорошо, что я не успела подготовиться к обряду, а то лежать бы нам вместе…
– С сатаной шутки плохи, может наградить, а может и погубить не только тело, но и душу. Святой отец отказывается хоронить месье, будет его душа летать между небом и землей.
– Какое горе!
Маркиз де Обинье сидел в кабинете, по старому морщинистому лицу текли слезы, он даже не утруждал себя, чтобы смахнуть их. «Боже! Отец наш небесный! За что ты прогневался на меня? Что я сделал такого, что ты лишил меня сына?»
Женевьева лежала на кровати, не в силах подняться. Вчера она похоронила своего мальчика, свою последнюю надежду и любовь. Все это время она держала себя в руках, улаживая проблемы с похоронами и святой церковью.
Ранним утром, три дня назад, Пьер с безумными глазами бегал по дому и во всю глотку орал: «Дьявол! Его убил дьявол!» На крик сбежались слуги, маркиза, встревоженная поведением старого слуги, вышла из спальни, чтобы разобраться, в чем дело. Пьер бессвязно кричал и размахивал руками, показывая в сторону комнаты Поля. У Женевьевы от страха подкосились ноги, она сразу поняла, что случилось непоправимое. Верить в это не хотелось, но внутренний голос разрывал душу на части страшными предчувствиями. Обливаясь холодным потом, маркиза зашла в комнату к сыну, и несколько мгновений показались ей вечностью.
В центре неровно начертанного круга, освещенный мерцанием догоравших свечей, лежал ее маленький Поль с немыслимо вывернутой головой и тихой улыбкой. Ни страха, ни разочарования не читалось в его полуоткрытых глазах. Казалось, что он просто спит, и только неестественное положение тела опровергало это предположение.
Свидетелей этого ужаса оказалось много, и весть мигом разлетелась по округе. Мадам де Обинье пришлось приложить немало сил и золота, чтобы замять эту странную историю. Она не могла позволить, чтобы тело ее несчастного сына покоилось за оградой церковного кладбища.
Маркиз, узнав о смерти сына, тут же превратился в каменное изваяние с белой головой. Женевьева держалась из последних сил, ей нужно было похоронить Поля, и еще она знала, что мужу необходима ее поддержка.
Филипп рыдал и бился в истерике, а потом и вовсе впал в забытье. Доктор Самуиль метался между ним и маркизом. Но мадам и сама оказалась не железной, ее силы ослабевали с каждой минутой, и вот теперь в помощи нуждалась и она сама. Выполнив свой последний долг, маркиза легла в кровать, отказавшись от еды и питья. Рядом с ней остались только слуги и доктор, ибо остальные члены семьи нуждались в помощи не меньше, чем она.
– Мадам, давайте я поправлю вам подушки, – суетилась Луиза, миловидная, добрая девушка, недавно принятая на службу. – Шарлотта сварила бульон, вам обязательно нужно сделать хотя бы пару глотков.
Маркиза невидящими глазами смотрела мимо нее. «Пять детей, я похоронила пятерых детей. Как я убивалась, когда умер Луи, мой первенец, а потом нескончаемый поток счастливых рождений заканчивался горечью похорон. Я стала привыкать, если только к смерти можно привыкнуть. Но Поль! Четырнадцать лет счастья! Как мне жить без него? Прошу тебя, господи, забери меня к себе, я хочу вновь обнять моего мальчика. Ты знаешь, господи, как я горевала о потере своих детей. Но Поль, он подарил мне столько лет счастья, он был такой милый, ласковый и такой развитый для своего возраста. Нет и не было ни единой минуты, чтобы я не думала о нем».
– Прошу тебя, господи, позволь мне вновь встретиться с ним, – маркиза не заметила, как начала говорить вслух.
Луиза смахивала слезы, не в силах найти слова утешения. В спальню неслышно вошел Филипп.
– Мадам, прошу вас, не умирайте, не оставляйте меня! – мальчик встал на колени возле ее кровати. – Все люди, которых я любил, покинули меня. Неужели я так плох, что от меня нужно бежать?! – он почти кричал. – Неужели я не достоин любви?! Если и вы покинете меня, то мне тоже незачем жить!
1986 г. СССР. Москва
Нина Сергеевна перелила уже остывший суп в стеклянную банку, отдельно она завернула телячьи котлеты и любимые Феденькой пирожки с картошкой.
– Мам, ты опять? – на кухне появилась дочь и укоризненно посмотрела на нее. – Он уже взрослый человек, пусть сам себе готовит!
– Он не умеет, – мать взяла пластмассовую крышку и плотно закрыла банку.
– Пусть учится. Зачем ты его балуешь? – злилась Светка.
– Я балую вас обоих, – женщина с нежностью посмотрела на дочь. «Красавица!»
– Нет, была бы хоть какая-нибудь благодарность, а он же хам! Просто хам! – прокурорским голосом вещала девушка.
Нина Сергеевна присела и осторожно посмотрела на дочь.
– Ты знаешь, мне кажется, он так защищается.
– От кого?!
– От мира, от людей. Мне почему-то думается, что он до сих пор тяжело переживает разлуку с этой девочкой, Машей.
– Мам, не говори глупости! Он даже о ней не вспоминает.
– Тут ты не права. Не говорить – это не значит не помнить, – на глаза набежали слезы.
– Мам, ну все, – Светка бросилась к матери. – Только не плачь, а то и я вместе с тобой.
– Не буду, – Нина Сергеевна тихонько вытерла мокрые глаза.
Грусть от одиночества Федор заполнял новым потоком «морковок», единственное, за чем он тщательно следил, – чтобы девушка не ночевала у него две ночи подряд. Если она появлялась опять через какое-то время в калейдоскопе длинных ножек и чувственных губ, Федор считал это появление за новое знакомство. Он не мог себе больше позволить хоть к кому-либо привязаться, хоть кого-либо пустить на порог собственной жизни. Недостатка в «морковках» он не испытывал. Его совместные с Машей познания любовной премудрости снискали ему славу умелого любовника. Да он и сам не останавливался на достигнутом, воспринимая очередную «крошку» как снаряд для тренировки.
Учеба в институте, как ни странно, его захватила. Актерское мастерство, вокал, хореография, все это он впитывал в себя как губка. У него оказался очень чувственный, с легкой хрипотцой голос, который буквально завораживал людей. На курсе Федора считали самым способным, и Галина Всеволодовна Майер относилась к нему словно добрая бабушка, прощая любимцу то, за что другие давно вылетели бы из института.
В «Щуке» не поощрялось участие студентов в работе их «младшего собрата» – кинематографа. Федор случайно попал на «Мосфильм», случайно принял участие в пробах, случайно его утвердили, и вот так по случаю, учась на втором курсе, он снялся в малобюджетном фильме молодого, но подающего надежды режиссера. Картина получилась культовой, ее ругали все средства массовой информации, но в кинотеатрах стояли очереди даже длиннее, чем за финским сервелатом у площади трех вокзалов.
У Федора была роль второго плана, но он сыграл ее так живо и ярко, что затмил собой главных героев. Интерес к фильму был настолько велик, что актеров стали приглашать на творческие вечера. И Федор неожиданно разбогател. Из рядовой амбициозной студенческой братии он тут же превратился в звезду.
Маейр сухо поздравила его, не забыв добавить:
– Какой непрофессионализм! Но зато сколько харизмы, – и уже совсем как Ленин отдала приказ: – Работать, батенька! Работать! И еще раз работать!
И она с еще большим рвением, не жалея сил, взялась за его обучение.
В субботу, как всегда, приехала Нина Сергеевна, и пока Федор спал, она тихонько убиралась на кухне. Отмывала горы заплесневевших тарелок, выкидывала банки с окурками, относила к мусоропроводу батарею пустых бутылок, и если среди них попадалась хотя бы одна молочная, тихонько радовалась.
Федор поедал мамины пирожки под звук пылесоса, доносившийся из спальни. Опять что-то где-то кольнуло, но он отучил себя обращать внимание на эти позывы души.
– Вкусно? – Нина Сергеевна вытерла ладошкой мокрый, с капельками пота, лоб.
– Угу.
– Там еще в холодильнике борщ и курица, макароны и рис в шкафу, – она налила себе чай и присела рядом. – Полы сегодня мыть не буду, что-то неважно себя чувствую.
Федор посмотрел на родное лицо: уставшие глаза, грустная морщинка возле губ и такой любящий и открытый взгляд. «Толчки» раздавались сильнее.
– Не надо, мам, я «морковкам» скажу, помоют.
– Кому-кому?
– Ну, девчонкам. – «И правда, что без дела ошиваются?» – И вот еще что. – «Да, совесть сегодня разгулялась не на шутку». Федор пошел в комнату и вернулся с деньгами. – Это тебе, и не надо мне больше подсовывать деньги в тумбочку.
– Откуда столько? – Нина Сергеевна пересчитала бумажки. – Здесь же три моих зарплаты!
– Заработал.
– Не знала, что артистам столько платят. Ну и хорошо! Положи их себе на книжку, – она решительно отодвинула пачку.
– Уже положил, это тебе, – он запнулся. – Вам со Светкой.
– Нам хватает. – Нина Сергеевна вздохнула. – А ты бы зашел, Светочка обижается.
– Зайду, зайду, – отмахнулся Федор, желая только одного – чтобы мать поскорее ушла, почему-то сегодня он чувствовал себя неуютно. Хотя раньше все ее приходы, уборка, свежий супчик и даже тихонько, чтобы не задеть его самолюбие, оставленные деньги он принимал как должное, как откуп. Но сегодня ему было трудно смотреть ей в глаза.
Она тоже это почувствовала и засобиралась уходить.
– Пойду, еще к Оленьке обещала забежать.
– Угу, – Федор проводил мать до дверей.
Она остановилась, взяла за руку и посмотрела ему в глаза.
– Феденька, ты не обращай внимания, что газеты пишут, – и тихонько добавила: – Мне очень понравилось! Я рада, что у меня такой талантливый сын! – чмокнула его в щечку и по-девичьи весело застучала каблучками.
Федор в полной растерянности вернулся на кухню. Он всячески избегал разговаривать с матерью на эту тему и даже не пригласил ее на просмотр в Дом кино. Он был уверен, что мать не поймет некоторых откровенных сцен, а после обрушившейся волны критики ожидал каких-нибудь обличительных речей. А она просто сказала: «Мне понравилось».
Федор закурил сигарету. «Кажется, я делаю что-то не так, сам себе придумываю врагов и сам же с ними воюю. Дон Кихот наших дней, только…» – додумать дальше ему не позволил телефонный звонок.
– Мам, ты опять? – на кухне появилась дочь и укоризненно посмотрела на нее. – Он уже взрослый человек, пусть сам себе готовит!
– Он не умеет, – мать взяла пластмассовую крышку и плотно закрыла банку.
– Пусть учится. Зачем ты его балуешь? – злилась Светка.
– Я балую вас обоих, – женщина с нежностью посмотрела на дочь. «Красавица!»
– Нет, была бы хоть какая-нибудь благодарность, а он же хам! Просто хам! – прокурорским голосом вещала девушка.
Нина Сергеевна присела и осторожно посмотрела на дочь.
– Ты знаешь, мне кажется, он так защищается.
– От кого?!
– От мира, от людей. Мне почему-то думается, что он до сих пор тяжело переживает разлуку с этой девочкой, Машей.
– Мам, не говори глупости! Он даже о ней не вспоминает.
– Тут ты не права. Не говорить – это не значит не помнить, – на глаза набежали слезы.
– Мам, ну все, – Светка бросилась к матери. – Только не плачь, а то и я вместе с тобой.
– Не буду, – Нина Сергеевна тихонько вытерла мокрые глаза.
Грусть от одиночества Федор заполнял новым потоком «морковок», единственное, за чем он тщательно следил, – чтобы девушка не ночевала у него две ночи подряд. Если она появлялась опять через какое-то время в калейдоскопе длинных ножек и чувственных губ, Федор считал это появление за новое знакомство. Он не мог себе больше позволить хоть к кому-либо привязаться, хоть кого-либо пустить на порог собственной жизни. Недостатка в «морковках» он не испытывал. Его совместные с Машей познания любовной премудрости снискали ему славу умелого любовника. Да он и сам не останавливался на достигнутом, воспринимая очередную «крошку» как снаряд для тренировки.
Учеба в институте, как ни странно, его захватила. Актерское мастерство, вокал, хореография, все это он впитывал в себя как губка. У него оказался очень чувственный, с легкой хрипотцой голос, который буквально завораживал людей. На курсе Федора считали самым способным, и Галина Всеволодовна Майер относилась к нему словно добрая бабушка, прощая любимцу то, за что другие давно вылетели бы из института.
В «Щуке» не поощрялось участие студентов в работе их «младшего собрата» – кинематографа. Федор случайно попал на «Мосфильм», случайно принял участие в пробах, случайно его утвердили, и вот так по случаю, учась на втором курсе, он снялся в малобюджетном фильме молодого, но подающего надежды режиссера. Картина получилась культовой, ее ругали все средства массовой информации, но в кинотеатрах стояли очереди даже длиннее, чем за финским сервелатом у площади трех вокзалов.
У Федора была роль второго плана, но он сыграл ее так живо и ярко, что затмил собой главных героев. Интерес к фильму был настолько велик, что актеров стали приглашать на творческие вечера. И Федор неожиданно разбогател. Из рядовой амбициозной студенческой братии он тут же превратился в звезду.
Маейр сухо поздравила его, не забыв добавить:
– Какой непрофессионализм! Но зато сколько харизмы, – и уже совсем как Ленин отдала приказ: – Работать, батенька! Работать! И еще раз работать!
И она с еще большим рвением, не жалея сил, взялась за его обучение.
В субботу, как всегда, приехала Нина Сергеевна, и пока Федор спал, она тихонько убиралась на кухне. Отмывала горы заплесневевших тарелок, выкидывала банки с окурками, относила к мусоропроводу батарею пустых бутылок, и если среди них попадалась хотя бы одна молочная, тихонько радовалась.
Федор поедал мамины пирожки под звук пылесоса, доносившийся из спальни. Опять что-то где-то кольнуло, но он отучил себя обращать внимание на эти позывы души.
– Вкусно? – Нина Сергеевна вытерла ладошкой мокрый, с капельками пота, лоб.
– Угу.
– Там еще в холодильнике борщ и курица, макароны и рис в шкафу, – она налила себе чай и присела рядом. – Полы сегодня мыть не буду, что-то неважно себя чувствую.
Федор посмотрел на родное лицо: уставшие глаза, грустная морщинка возле губ и такой любящий и открытый взгляд. «Толчки» раздавались сильнее.
– Не надо, мам, я «морковкам» скажу, помоют.
– Кому-кому?
– Ну, девчонкам. – «И правда, что без дела ошиваются?» – И вот еще что. – «Да, совесть сегодня разгулялась не на шутку». Федор пошел в комнату и вернулся с деньгами. – Это тебе, и не надо мне больше подсовывать деньги в тумбочку.
– Откуда столько? – Нина Сергеевна пересчитала бумажки. – Здесь же три моих зарплаты!
– Заработал.
– Не знала, что артистам столько платят. Ну и хорошо! Положи их себе на книжку, – она решительно отодвинула пачку.
– Уже положил, это тебе, – он запнулся. – Вам со Светкой.
– Нам хватает. – Нина Сергеевна вздохнула. – А ты бы зашел, Светочка обижается.
– Зайду, зайду, – отмахнулся Федор, желая только одного – чтобы мать поскорее ушла, почему-то сегодня он чувствовал себя неуютно. Хотя раньше все ее приходы, уборка, свежий супчик и даже тихонько, чтобы не задеть его самолюбие, оставленные деньги он принимал как должное, как откуп. Но сегодня ему было трудно смотреть ей в глаза.
Она тоже это почувствовала и засобиралась уходить.
– Пойду, еще к Оленьке обещала забежать.
– Угу, – Федор проводил мать до дверей.
Она остановилась, взяла за руку и посмотрела ему в глаза.
– Феденька, ты не обращай внимания, что газеты пишут, – и тихонько добавила: – Мне очень понравилось! Я рада, что у меня такой талантливый сын! – чмокнула его в щечку и по-девичьи весело застучала каблучками.
Федор в полной растерянности вернулся на кухню. Он всячески избегал разговаривать с матерью на эту тему и даже не пригласил ее на просмотр в Дом кино. Он был уверен, что мать не поймет некоторых откровенных сцен, а после обрушившейся волны критики ожидал каких-нибудь обличительных речей. А она просто сказала: «Мне понравилось».
Федор закурил сигарету. «Кажется, я делаю что-то не так, сам себе придумываю врагов и сам же с ними воюю. Дон Кихот наших дней, только…» – додумать дальше ему не позволил телефонный звонок.