Артамонова Алена. Маша, прости

   – Спасибо, – волком посмотрел он на нее и пошел в душ.
   – Я что-то не так сделала? – виновато спросила Катя, когда он вернулся. – Или ты оладушки не любишь?
   – Люблю, – Федор глотнул кофе.
   – Слава богу! – она радостно улыбнулась. – А что тебе на обед приготовить?
   – На обед?! – он поперхнулся. – Ты собралась готовить обед?
   Но девушка не заметила ужас, отразившийся на его лице, потому что, открыв его холодильник, проводила инвентаризацию.
   – Так, купи масло, лука тоже нет, – неспешно отдавала она команды.
   «Во влип!!!» – ахнул Федор.
   – Слушай, ты же в институт приехала поступать? Так давай я тебя отвезу, – он лихорадочно искал выход из создавшейся ситуации.
   – Феденька, ты забыл? Я же документы потеряла, – сегодня казалось, что этот факт ее даже радует.
   – И что теперь? – он совсем растерялся.
   – Ничего, придется на следующий год поступать, – Катя равнодушно пожала плечами. – Ой, значит, правда, любишь, давай еще положу.
   Федор и сам не заметил, как от расстройства съел все оладьи.
   Катя взяла его тарелку и повернулась спиной. Сегодня ее волосы, скрученные в тугую гульку, были подняты вверх, и Федор увидел нежную, тонкую шею с маленькими, пульсирующими прожилками вен. Что-то невероятно легкое, какой-то мазок, едва уловимый штрих, напомнил ему Машу, словно великий мастер, лениво оторвавшись от дел, провел своей гениальной кистью по холсту нерадивого ученика, оставив лишь легкий отзвук мечты.
   – Вот! – Катя поставила наполненную доверху тарелку. – А давай я тебе клубнику положу.
   – Давай, – голос предательски хрипел.
   Девушка открыла банку и выложила остатки вчерашней «роскоши» ему на тарелку.
   – Правда, вкусно…
   Она не успела договорить, Федор потащил ее в спальню.
   «Дурак! Какой же я дурак! – он опять стоял под душем. – Надо было сразу ее выгнать, а не есть эти дурацкие оладьи. Все! Сейчас выйду и отвезу ее куда-нибудь. Денег дам», – он решительно вышел из ванной.
   Катя стояла у дверей со свежим полотенцем в руках, хрупкая, наивная, по-щенячьи преданная. Слова застряли в горле.
   – Я сейчас уеду, к телефону не подходи.
   – Хорошо, – доверчиво и послушно улыбнулась девушка.
 
   «Кретин! Так вляпаться!» – Федор сидел в машине, раздумывая, куда бы поехать. Стоял прекрасный воскресный день, но даже это его не радовало. Он закурил сигарету, не переставая размышлять, как выползти из этой ситуации. Федор никак не ожидал, что она окажется девственницей и что так серьезно воспримет ночной каприз, он не предполагал этих преданных, беззащитных глаз, и уж совсем не желал обнаружить в ней едва уловимый отзвук юности. Все это злило и притягивало к ней одновременно.

1716 г. Франция. Париж

   Людовик XIV к тому времени уже скончался, и страной правил гуляка, развратник и прожигатель жизни герцог Орлеанский.
   Честолюбивый Филипп, при всей своей сдержанности и соблюдая внешние правила, стремился достичь того, к чему влекло его самолюбие. Богатство и титул ему достались от приемных родителей, теперь осталось получить только власть. Париж любит сильных, а он хотел завоевать этот город.
   С первых минут появления в свете Филипп стремился обратить на себя внимание. Он мечтал о власти и, не имея ее, считал свое положение унизительным. Он остро нуждался во влиятельных связях, но друзья его отца уже состарились, да и долгое отсутствие семьи вдали от двора привело к тому, что их стали забывать. Но Филипп не терял надежды! Он был красив, богат, а это уже немало! К тому же он недаром родился под счастливой звездой, и ее Величество Судьба, вняв честолюбивым планам молодого человека, послала ему Господина Случай.
   Дело в том, что испанский монарх предпринял попытку прибрать к своим рукам и французский престол. Хотя надо заметить, что сам малолетний Филипп V вряд ли бы додумался до такого. Но при каждом дворе имеются прихлебатели, склонные к авантюризму, одним из таких оказался кардинал Альберони, возомнивший себя великим полководцем, способным вернуть былое могущество Испании в Европе. Он придумал дерзкий план, способный развязать во Франции гражданскую войну, отравить малолетнего короля, посадить в тюрьму герцога Орлеанского и возвести на французский престол Филиппа V, который в принципе имел на это право, являясь внуком Людовика XIV. Разумеется, для столь дерзкого плана нужны были союзники и таковые вскоре нашлись. Всегда и везде есть люди, готовые предать Родину, кто-то за деньги, кто-то из честолюбия. В заговор вошли офицеры, аристократы, принцы крови, среди которых оказался и герцог Менский, внебрачный сын Людовика XIV. Ему больше, нежели другим, был по душе этот заговор. Ведь герцог Орлеанский в нарушение завещания короля единовластно захватил власть.
   Кто знает, может быть, этот смелый план и удался бы, и история пошла бы совсем другой дорогой, но, как говорят французы, – «Се ля ви», или, что больше подходит для этого случая, – «Шерше ля фам». Женщины, женщины! Как бы был скучен без вас этот мир! Кардинал Альберони, самодовольно потирая руки, возжелал лично ознакомиться с деталями разработанной в Париже операции, а также узнать имена всех тех, кто решил помочь ему в этом деле. Испанский посол Селамар, опасаясь доверить подобные документы обычному курьеру, решил привлечь молодого монаха Порто Карреро. Монах был свято верен престолу и имел только один маленький недостаток – он слишком любил женщин. Перед самым отъездом в Испанию монах решил немного развлечься, чтобы воспоминания скрасили его долгий путь, и отправился в «оранжерею» мадам Тунье.
 
   Филипп тоже не забыл свое первое «крещение» и, хотя мог позволить себе и более изысканное развлечение и как свои пять пальцев знал все места в Париже, где царила продажная любовь, тем не менее его неудержимо тянуло в грязный, порочный квартал «первой любви». Так Судьба вывела его к очередному перекрестку Счастливых обстоятельств. Заведение мадам располагалось все в том же жалком, дешевом домишке и переживало не самые лучшие свои времена. Да и как иначе, нравы, воцарившиеся при дворе, как нельзя лучше способствовали всеобщей разнузданности, и число жриц любви постоянно возрастало, и уже не нужно было особого труда, чтобы найти любовное развлечение по сходной цене.
   Филипп толкнул старую, но довольно добротную дверь и под жалобный скрежет давно не смазанных петель оказался в знакомом помещении, где все так же в оловянных канделябрах чадили дешeвые свечи.
   – Кого мы видим!
   – Красавчик! – к нему бросились набеленные девицы, коротавшие время в старых кожаных креслах у камина.
   – Брысь! – из небольшой неприметной двери как вихрь вылетела разъяренная мадам. Время, казалось, не властвовало над этой женщиной, обделив ее красотой, оно подарило ей молодость. – Вон! Пошли вон, чертовки!
   – Мадам, – Филипп и бровью не повел. Подумаешь, чего не бывает? Может, старушка Тунье встала не с той ноги. Он галантно поцеловал ей руку, молчаливо недоумевая столь неприветливой встрече.
   – Идем! – женщина грубо отдернула ладонь, показывая тем самым, что сейчас не время для нежностей. Филипп опять не удивился, что случилось однажды, может повториться дважды, вдруг женщина не только ошиблась ногой, но и плохо спала?
   Она чуть ли не силой затащила гостя в маленькую каморку под лестницей и, усадив его на один единственный стул, принялась презрительно сопеть, бросая на Филиппа воинственные взгляды. Во многих отношениях она была круче любого мужика. Местные голодранцы поговаривали, что мамаша Тунье не выходит на улицу без револьвера и будто бы уже несколько раз пускала его в ход.
   Филипп и это воспринял как должное, как говорится – бог троицу любит, но все же решил первым нарушить молчание.
   – Может быть, ты наконец скажешь мне, что происходит?
   – Вот я и думаю, сказать или попридержать свой язык, а то, не ровен час, можно и в Бастилии оказаться, – было видно, что женщина не на шутку чем-то взволнована.
   – Даже так? – усмехнулся Филипп. – Не по рангу честь, – но тут же задумался, мадам не отличалась мягкотелостью или многословием, и если что-то говорила, то на это стоило обратить внимание.
   – Не по рангу? – взбунтовалась женщина. – Да знаешь ли ты, что у меня в руках?
   – И что же, мадам? – Филипп откинулся на спинку стула и равнодушно зевнул.
   Мадам плотно сжала губы и окинула гостя презрительным взглядом, точь-в-точь как гиена, насытившаяся падалью.
   – Вы для меня сегодня слишком загадочны, а сейчас я не склонен решать шарады. – Филипп непринужденно поднялся, продолжая позевывать. – Надеюсь, Жанет свободна? – как можно безразличнее поинтересовался он. Маркиз хорошо знал характер мадам Тунье. Ее нелегко было вывести из себя, и сейчас он подначивал ее только для того, чтобы она быстрее открыла рот. Начни он ее уговаривать, женщина бы и слова не произнесла.
   – Жанет, Жанет, – пробурчала мадам. – Что у тебя на уме? А тут может быть заговор.
   – Заговор? В вашем славном квартале? – от души расхохотался Филипп, не забывая внимательно вглядываться в лицо женщины.
   – Тише, – она прижала палец к губам и, подойдя ближе, зашептала: – Самой мне с этим делом не справиться, а с твоей помощью можно заработать кучу денег.
   – Деньги – это хорошо, – Филипп вернулся на место.
   – Да, – подтвердила мадам. – Сегодня к нам пришел испанец Карреро, монах. Ну, ты же знаешь, эти слуги господни скупы, как… – она презрительно поморщилась, не в силах подобрать нужных слов, скупость была только ее привилегией. – А сегодня он заказал вино и взял сразу двух девочек. Понимаешь?
   – Ну и что? – Филипп пожал плечами. – Может быть, какой-нибудь добрый христианин пожалел беднягу.
   – Ой, ой, – перебила мадам. – Я думала, ты умнее. Мне вот все это показалось очень странным, ну я и угостила его своим вином. – Мадам не раз опаивала клиентов зельем со снотворным, а затем безжалостно обчищала карманы бедняг. Клиенты просыпались где-нибудь в канаве у Нового моста и, обнаружив пропажу, грешили на местное отребье.
   – Мадам, я ведь не раз уже говорил, что подобные штучки когда-нибудь доведут вас до беды, – Филиппу был хорошо известен дополнительный заработок мамаши Тунье. – И что на этот раз вы обнаружили в карманах бедняги?
   – Заткнись! – мадам была явно возбужденна, потому что позволила себе еще одну непростительную грубость. – Вот, – она достала из декольте на широкой груди пачку бумаг.
   – Ну-ка? – бумага была дорогой и добротной, Филипп бегло пробежал страницы и в упор посмотрел на женщину. – Читала?
   – Да! Потому и говорю, пахнет Бастилией.
   – Не пахнет, а просто за лье несет. – В бумагах был не только полный и подробный план заговора, но и деяния всех участвовавших в нем лиц. Филипп старался казаться беззаботным и веселым, однако мысли его перескакивали с одного на другое, как пчелы, выпущенные на свободу. «Недурно, если употребить это со знанием дела», – он внимательно посмотрел на мадам. – Ну, и что ты собиралась с этим делать?
   – Отдать регенту.
   – А вы знакомы? – Филипп спрятал усмешку.
   – Ты же знаешь, что нет, – мадам нервно кусала губы, отчего ее усики комично подпрыгивали вверх.
   – Ну и?
   – Ты ведь вхож во дворец.
   – Я – да, – Филипп был немногословен и ждал предложений.
   – Ты же понимаешь, сколько на этом можно заработать, – глаза ее засверкали алчным блеском.
   – И сколько ты хочешь?
   – Сто тысяч.
   – Сто? – Филипп рассмеялся. – На, – он протянул ей бумаги.
   – Ты же видел, какие здесь имена, – мадам с досады топнула ножкой. – Можно пройтись по списку.
   – Шантаж?! Мадам, боюсь, что даже вам это не под силу. Тебя не пустят и на порог ни к одному из них, а просто отберут бумаги, да еще по шее накостыляют. – Он был прав, она и сама об этом знала. Даже имея товар, нужно знать дверь, которую тебе откроют, чтобы ты мог его продать.
   – Сколько? – выдохнула она.
   – Пять.
   – Пять?! – рыкнула женщина. – А сам ты сколько собираешься поиметь?
   – Я радею за отечество.
   – Отечество? – язвительно спросила женщина.
   – Слушай, если хочешь, занимайся этим сама, – равнодушно пожал плечами Филипп. – Но я, как добропорядочный француз, буду вынужден донести кому следует, и тогда ты пойдешь вместе с заговорщиками.
   – Никому нельзя верить! – возмутилась мадам. – Десять.
   – Хорошо, – с легкостью согласился Филипп, чем совершенно обескуражил женщину, приготовившуюся к длительной торговле. – И еще, – он хитро прищурился. – В память о нашей дружбе я обещаю тебе, что обязательно сообщу герцогу, кто помог мне раскрыть заговор, надеюсь, он не оставит тебя своим вниманием.
   – Правда? – в глазах женщины мелькнула надежда.
   – Разве я давал тебе повод во мне хоть раз усомниться? – Филипп сделал вид, что обиделся.
   – Нет, нет, – зачастила мадам и мечтательно прикрыла глаза. – Такой шанс бывает раз в жизни.
   – Это точно, – Филипп поднялся. – Ну что ж, мне пора, жаль, что не пришлось обнять мою Жанет. Но, как говорится, время не терпит. А вы, мадам, свяжите гостя покрепче, скоро я за ним пришлю Косого.
   – Не учи! – мадам уже понимала, что ее переиграли.
 
   Филипп поплотнее запахнул плащ и не спеша направился на поиски банды Рыжего. Он не торопился еще и потому, что привык все и всегда хорошо обдумывать. И в этот момент в его голове возникла идея. Безумная, но блестящая, он не успел ее остановить, как она пустила корни, а в следующий миг уже расцвела пышным цветом.

1986 г. СССР. Москва

   Федор, выкурив пару сигарет, решил поехать к Михаилу. С Мишкой они познакомились в Доме кино. Федор сразу же обратил внимание на этого коренастого коротышку лет сорока, с редкими, уже седеющими волосами, подстриженными почти под ноль. По его глазам было невозможно что-либо прочитать. Он был спокойный, немногословный, но с огромной внутренней силой, способной внушать уважение окружающим. Одевался он всегда дорого, но без особого вкуса.
   Именно Михаил первым предложил Федору гастрольные поездки по городам и весям. Они поехали втроем, Мишка, Федор и актриса, игравшая в фильме его мать, выступая в маленьких клубах и больших кинотеатрах, на заводах и фабриках, и даже на полевом стане. Сценарий был прост: вначале шел фильм, а затем Федор и его спутница отвечали на вопросы зрителей. Успех был оглушительным, именно тогда Федор ощутил магию зрительного зала и полюбил аплодисменты. По договору им платили пятнадцать рублей за выступление, а Мишка доплачивал еще пятьдесят. Как он это делал, осталось для Федора загадкой, да он и не вникал. Федор готов был выступать бесплатно, только бы были зрители и нескончаемый гул оваций. Потом было еще несколько поездок, благодаря которым он и стал обладателем «шестерки». Михаил даже предлагал взять Федору академический отпуск в институте, чтобы «срубить капусты», но тот отказался. Он понимал: чтобы взобраться на намеченные высоты, нужно стать поистине великим.
   Они не дружили, но между ними были хорошие деловые отношения, а еще Федор его уважал, несмотря на пренебрежительные пересуды актерской братии о его не слишком прозрачном прошлом, которые тут же, впрочем, прятались за преданные улыбки, стоило только Мишке предложить им «культурные поездки».
   Разыскав на одной из улиц таксофон, Федор набрал номер.
   – Да.
   – Миш, привет!
   – А, Федор, здорово!
   Его жизнерадостный голос внушил Федору некоторую надежду.
   – Можно я заеду?
   – Валяй, заодно бабки тебе верну.
   – Да я не из-за денег, разговор есть.
   – Пол-литра хватит?
   – Я куплю, – засмеялся Федор.
 
   Он уже однажды был в этой квартире. Поднявшись по лестнице на второй этаж, Федор увидел, что дверь приоткрыта, но тем не менее нажал на звонок.
   – Ну, чего трезвонишь? – Мишка в смешных трусах, с голым торсом и с телефонной трубкой у уха, незлобно выругался. – Да, не тебе, – сказал он кому-то на другом конце провода, одновременно затаскивая гостя в квартиру. – Но если ты не сделаешь, то я тебе еще и не то скажу.
   Федор прошел на кухню. Что его всегда поражало в этом доме, так это почти стерильная чистота. Он достал водку, хлеб, сыр и кусок докторской колбасы.
   – Да! Вижу, разговор серьезный, – в кухне появился хозяин, успевший натянуть на себя футболку. – Ладно, давай твою – в холодильник, а с моей начнем…
   Он достал уже початую бутылку «Столичной» экспортного варианта, которая не продавалась в обычных магазинах, и Федор в который раз подумал: «Почему у нас, русских, натура такая, для себя – дерьмо, а для других – все самое лучшее?»
   Он вспомнил свою поездку из далекого детства. Они всей семьей отправились в глубинку Саратовской области, где жили родители отца. Маленький Федор был удивлен и поражен одновременно. Бабка залезала в погреб, выбирала гнилую картошку, чтобы из нее приготовить обед, а хорошую оставляла гнить дальше. Когда Федька на грядке среди огромных желтых огурцов нашел маленькие, зеленые, вкусно пахнущие, с колючими пупырышками и принес их в дом, то получил сильнейший нагоняй от деда.
   – Ты чего молодняк рвешь? Вона желтых полно!
   Федор так и не смог понять, почему нужно ждать, когда огурцы превратятся в безвкусные кабачки с огромными семечками.
   – Ты что, оглох? – Мишка слегка тронул гостя за плечо.
   – А?
   – О чем думаешь?
   – Да вот о водке, где ты ее берешь?
   – Ну, брат, это места надо знать, – с показной гордостью отозвался Михаил и тут же стал серьезным. – Тебе сколько надо? – и он потянулся к телефону.
   – Да не надо мне, я просто так спросил. – Федору стало неудобно.
   – В другой раз думай, прежде чем спрашивать, – довольно строго бросил хозяин и тут же в трубку запел соловьем: – Поленька Васильевна, как дела? Как внучка? Ну-ну, Поленька Васильевна, не надо благодарности. Угу. Угу. Мне? Да мне бы водочки, ну да, как всегда, – и, прикрыв трубку рукой, шепотом спросил у Федора: – Ящик хватит?
   Федор засмеялся и замахал руками.
   – Да ну тебя, – разозлился Мишка. – Что? Финский сервелат? Ну конечно, надо. И это тоже. Так я завтра заберу? Ну все, целую. И я вас. И я вас.
   – Уф, – Мишка вытер пот с лица. – В общем, так, я тебе еще колбаски заказал и шоколадные конфеты, девчонок заманивать будешь, – он весело подмигнул.
   «Их и без конфет девать некуда», – подумал Федор, но вслух сказал:
   – Спасибо.
   – Знаешь, что? Давай-ка я сейчас картошечки поджарю. С селедочкой хорошо пойдет, да под водочку. А? Не торопишься? – балагурил Михаил, весело передвигаясь по кухне.
   Федор не торопился.
 
   – И понимаешь, ну чувствую себя последней скотиной, – делился Федор, когда первая бутылка была уже на исходе. – Вроде как щенка с улицы подобрал, а как теперь выкинуть, не знаю.
   Хозяин молча слушал его рассказ, не забывая наполнять рюмки.
   – Ты, конечно, сволочь порядочная, но не совсем потерянная, – Мишка буравил гостя глазами. – Вот я за тобой уже долго наблюдаю, а понять не могу.
   – Я сам себя понять не могу, где уж тебе?
   – Э нет, брат, это ты врешь! Сам про себя ты очень хорошо знаешь. Считаешь себя непризнанным гением, святым, взвалившим на свои плечи все грехи мира.
   Федор вздрогнул.
   – Нет, дорогой! Каждому из нас дается только то, что мы можем донести, а мы по своей жадности хватаем и хватаем с обочины мусор, а потом жалуемся на непомерные тяжести. Ты ведь неплохой парень, а изображаешь из себя сукиного сына, – взгляд у Михаила был ясным и чистым, словно он и не пил. – Думаешь, я не знаю, что ты Михеичу помогаешь?
   – Откуда?
   – Оттуда! Да и не об этом речь, – он откинулся на спинку стула. – У тебя какое-то безгранично больное самолюбие. Ты все и всегда принимаешь на свой счет, и с одной стороны, вроде и есть у тебя сострадание, а с другой – только злоба и мстительность, как у шакала.
   Федор дернулся, словно от пощечины.
   – Ты, конечно, можешь встать и уйти, – Мишка прищурился. – Только ты ко мне для разговора пришел, как мужик, а не для того, чтобы я тебе дифирамбы пел, – он опять наполнил рюмки. – Давай выпьем.
   Они чокнулись и молча выпили.
   – Ты ведь на весь мир обижен, и почему-то считаешь, что этот мир тебе что-то должен.
   – А может, и должен, – огрызнулся Федор.
   – Ты мне вот что скажи. Идешь ты по улице возле длинного забора, а за ним собака лает, да не просто лает, а так агрессивно, с угрозой, на забор прыгает, рычит, клыками пугает. Что делать будешь?
   – Мимо пройду.
   – Мимо пройдешь? А почему не ответишь, на четвереньки не встанешь, не зарычишь? А? – назидательно спросил Михаил. – Вот так-то, брат! – и, налив еще водки, выпил. – Ты, Федя, мужик крепкий, со стержнем, я бы даже сказал, со стальным стержнем, – он хрустел огурцом. – Но ты знаешь, я когда на зоне парился, мы там на станках детали точили, шурупы, болты, не важно. – Мишка махнул рукой. – Так вот, иногда привезут металл, а на нем ржавчина, и что ты с ней ни делай, никак, зараза, не уходит.
   – Ну и что? – Федор стал терять нить разговора.
   – А то, что ты хоть и стальной, а ржавчина уже есть.
   – Слушай, что ты мне нотации читаешь! Наплел тут – собака, ржавчина! – голосом, полным негодования, обрушился он на компаньона. – Предательство! Разочарование! Тебе это знакомо?!
   Мишка даже не пошевелился.
   – Я ведь детдомовский. Не знал?
   Федор смутился и покачал головой.
   – Нашел меня в мусорном баке дворник рано утром. Отвезли в дом малютки, потом в детдом, – он рассказывал это спокойно, словно говорил не о себе, а пересказывал прочитанный детектив. – Вот так! Бросили меня умирать. Это как, предательство?
   – Думаю, хуже, – Федор поежился.
   – А я вот свою мать всю жизнь пытаюсь найти.
   – Правильно! Хочешь найти и в морду плюнуть!
   – За что? – спокойно спросил Михаил.
   – Как за что?!
   – Нет, Федь, я ее не для этого ищу, – он залпом, не закусывая, выпил полную рюмку. – Может, надо ей чего, может, болеет? Может, другая помощь нужна?
   – Ты с ума сошел? – Федор поперхнулся. – Она тебя?!. А ты ей?!.
   – Это ведь как посмотреть. Я вот когда из детдома вышел, комнату в коммуналке получил. Так там одни алкаши и дети их бедные, вечно голодные и избитые, и, несмотря на такое детство, все равно идущие по стопам родителей. Вот так, – он вздохнул. – Может, оставь она меня, ничего путного и не вышло бы, а так…
   – Может, ей еще и грамоту дать? – съязвил Федор.
   – Может, и грамоту. Только вот что я тебе скажу: никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый человек тебе учитель! А насчет твоей девочки, – Мишка внезапно вернулся к началу разговора. – Что тебе сказать? – он как-то странно посмотрел на Федора. – Ты, конечно, скотина, ну, да и ей урок. А чтоб не чувствовать себя подлецом, сделай так, чтобы она сама захотела уйти.
   – Попробую.
 

1713 г. Франция. Монастырь бенедиктинок «Святой Терезы»

   Монастырь бенедиктинок «Святой Терезы» располагался в пригородах Марселя, куда и отвезла мадам Кольвиль «бедную Эльзу».
   Бенедиктинцы – так звали всех монахов, принявших устав Бенедикта Нурсийского. Еще бенедиктинцев называли «черными монахами» по их черной одежде. Со второй половины VI века этот орден сделался самым многочисленным. Правило принимать в орден только дворян в соединении с установившимся еще при Каролингах обычаем раздавать аббатства как хорошие доходные места светским лицам вскоре привело орден в упадок. Но стараниями папы Климента V и отменой ограничений принимать только дворян монастыри потихоньку возвращали свое былое величие и возвращались к более строгой дисциплине.
   У мадам Кольвиль не возникло проблем с Эльзой, монастырь постоянно нуждался в «невестах господних», а заодно и в дармовой рабочей силе.
   Эльза, не ропща, приняла постриг, новое имя Мария и надела черную одежду как вечный траур. Молчаливая, с красными от постоянных слез глазами, она беспрекословно выполняла любую грязную работу. Вот и сейчас, стоя на ветру, она стирала в ледяной воде грязное белье. Издали за ней приглядывала сестра Кларисса, и хотя прошло уже столько лет после той ее неудачной попытки свести счеты с жизнью, мать-настоятельница все равно велела сестрам не спускать с нее глаз.
   «Мать-настоятельницу можно понять, такой поступок несмываемым пятном ляжет на монастырь», – размышляла сестра Кларисса, присматривая за своей подопечной. Она мысленно перенеслась в тот страшный день, тринадцать лет назад.
   Новая монахиня сразу же произвела неизгладимое впечатление на всех обитательниц монастыря. Никогда еще сестрам не приходилось видеть такой черной скорби, такого безысходного молчания и безразличия ко всему. Осунувшаяся, с черными дырами вместо глаз, сестра Мария после богослужения подолгу оставалась стоять на коленях, не отводя глаз от Девы Марии.
   Сестра Кларисса, келья которой находилась по соседству с жилищем новенькой, чутко спала и по ночам слышала стоны и плач новой сестры. В эту ночь было как-то уж подозрительно тихо. Сестра Кларисса перекрестилась, поблагодарив господа за ниспосланный покой, и уж было совсем успокоилась, как услышала, что соседка нервно вышагивает по комнате.
   Сестра Мария тем временем разрывала на куски свою простыню и сплетала из нее веревку. Она устала жить. Этот вечный кошмар, когда она отпускает руку своего сынишки, неотступно преследовал ее. Днем и ночью она видела перед собой глаза Филиппа, полные ужаса, а в ушах звенел его прощальный крик: «Ма-мо-чка! Помоги!» Это была ее вина, ее вечная, нескончаемая боль, и она требовала наказания!