Страница:
– Папе?
– Вы – дочь генерала Каналеса?
– Да…
– Так… Нет, не останавливайтесь… Идите, идите… Вот моя карточка… Скажите ему, пожалуйста, что я жду его у себя как можно скорее. Сейчас я иду домой, буду ждать. Его жизнь в опасности. Да. да, у меня, как можно скорее.
Ветер сорвал с него шляпу, он побежал за ней. Она вырывалась. Наконец он ее изловил. Так гоняются по двору за домашней птицей.
Потом он вернулся в кабачок – надо ведь получить сдачу, – чтобы посмотреть, как отнесся тот парень к его внезапному бегству, и застал милую картину: парень прижал хозяйку к стене и пытался ее поцеловать, а она яростно отбивалась.
– Шпион чертов, не зря тебя прозвали свиньей!… – сказала хозяйка, когда при звуке шагов парень ее отпустил.
Кара де Анхель решил по-дружески вмешаться, это ему было на руку. Он отнял у хозяйки бутылку, которой она вооружилась, и участливо взглянул на парня.
– Ну, ну, сеньора! Что это вы? Берите сдачу себе, и уладим все миром. К чему вам скандал, еще полиция придет, а вот если наш приятель…
– Лусио Васкес, к вашим услугам…
– Лусио Васкес? Как же! Свинья грязная, вот он кто! А полиция… всюду эта полиция!… Пускай сунутся! Пускай они сюда только сунутся! Мне бояться нечего, я не индианка какая-нибудь, да, сеньор. Нечего меня пугать этим твоим Новым домом.
– Захочу, ты у меня в такой дом попадешь!… – бормотал Васкес, сплевывая и сморкаясь на пол.
– Еще чего!
– Ну, будет вам, помиритесь!
– Да я что, сеньор, я ничего!
Голос у Васкеса был противный, бабий, писклявый и неестественный. Лусио, по уши влюбленный в хозяйку, добивался изо дня в день только поцелуя. Но хозяйка была не из таких! Мольбы, угрозы, подарки, серенады, притворные и настоящие слезы – все разбивалось о грубое сопротивление. Она ни разу не уступила. «Пускай знает, – говорила она, – со мной любиться, что с врагом сразиться».
– Ну, вот и успокоились, – сказал Кара де Анхель, словно про себя, водя указательным пальцем по никелевой монетке, прилипшей к стойке, – теперь я расскажу про барышню из того дома, напротив.
И он рассказал, что его друг поручил ему узнать, дошло ли до нее письмо; но хозяйка не дала договорить:
– Везет же вам! Вижу, вижу, вы сами за ней приударяете!…
Его осенило. Он сам… семья против… Инсценировать похищение… Похищение… Побег!
Он все водил пальцем по монетке, но теперь гораздо быстрее.
– Угадали… – сказал он. – Только вот плохо… отец против.
– Чертов старик! – вмешался Васкес. – Натерпелся я с ним! Что я, по своей воле? Приставлен, вот и хожу.
– С богачами всегда так! – проворчала хозяйка.
– Я и решил, – пояснил Кара де Анхель, – увести ее из дому. Она согласна. Как раз сейчас мы обо всем договорились, назначили на эту ночь.
Васкес и хозяйка заулыбались.
– Пропустите глоточек, – сказал Васкес. – А это мы уладим. – Он протянул сигаретку. – Курите?
– Нет, благодарю… Однако… за компанию…
Пока они закуривали, хозяйка налила три стопки.
Когда отдышались – глоточек оказался крепкий, – Кара де Анхель сказал:
– Итак, я на вас рассчитываю. По правде сказать, помощь мне очень нужна. Только – обязательно сегодня, позже нельзя.
– Я после одиннадцати не сумею – служба, знаете… – сообщил Васкес. – Зато вот эта…
– Говори, да не заговаривайся! «Эта»! Еще чего!
– Ну, ладно, наша хозяюшка, «Удавиха» по прозванию, – он взглянул на хозяйку, – она справится. Она двоих стоит. А захочет помощника – пошлю. Есть у меня один дружок, как раз у нас с ним свиданье назначено в индейском квартале.
– Вечно ты суешь своего Хенаро Родаса, бутылку эту лимонадную!
– Почему его так прозвали? – осведомился Кара де Анхель.
– Да он дохлый такой, знаете, апети… тьфу, апатичный, вот!
– Ну и что?
– Мне кажется, нет оснований…
– А вот и есть! Вы простите, сеньор, что перебью. Не хотела бы говорить, да придется. Федина, этого Родаса жена, всюду звонит, будто генералова дочка обещалась быть у ней крестной… Вот, значит, и не годится твой дружок для этого дела!
– Ух и балаболка!
– Сам-то ты дурень!
Кара де Анхель поблагодарил Васкеса за готовность помочь, но дал понять, что лучше обойтись без «Лимонадной бутылки», поскольку, как сообщила хозяйка, его нельзя признать лицом незаинтересованным.
– Мне очень жаль, друг Васкес, что вы не можете сами…
– Да и мне жаль. Знал бы, отпросился бы…
– Если надо денег…
– Нет, что вы! Я не из таковских. Тут уж никак… – И Васкес почесал за ухом.
– Что ж поделаешь, нельзя так нельзя. Итак, я приду поздно, без четверти два или в половине второго. Любовь не ждет!
Он простился, поднес к уху часы – как беспощадно щекочут слух эти мелкие, частые удары! – и быстро удалился, закрывая черным шарфом бледное лицо. Он нес голову генерала и еще кое-что.
VII. Архиепископ отпускает грехи
VIII. Балаган у портала Господня
IX. Стеклянный глаз
– Вы – дочь генерала Каналеса?
– Да…
– Так… Нет, не останавливайтесь… Идите, идите… Вот моя карточка… Скажите ему, пожалуйста, что я жду его у себя как можно скорее. Сейчас я иду домой, буду ждать. Его жизнь в опасности. Да. да, у меня, как можно скорее.
Ветер сорвал с него шляпу, он побежал за ней. Она вырывалась. Наконец он ее изловил. Так гоняются по двору за домашней птицей.
Потом он вернулся в кабачок – надо ведь получить сдачу, – чтобы посмотреть, как отнесся тот парень к его внезапному бегству, и застал милую картину: парень прижал хозяйку к стене и пытался ее поцеловать, а она яростно отбивалась.
– Шпион чертов, не зря тебя прозвали свиньей!… – сказала хозяйка, когда при звуке шагов парень ее отпустил.
Кара де Анхель решил по-дружески вмешаться, это ему было на руку. Он отнял у хозяйки бутылку, которой она вооружилась, и участливо взглянул на парня.
– Ну, ну, сеньора! Что это вы? Берите сдачу себе, и уладим все миром. К чему вам скандал, еще полиция придет, а вот если наш приятель…
– Лусио Васкес, к вашим услугам…
– Лусио Васкес? Как же! Свинья грязная, вот он кто! А полиция… всюду эта полиция!… Пускай сунутся! Пускай они сюда только сунутся! Мне бояться нечего, я не индианка какая-нибудь, да, сеньор. Нечего меня пугать этим твоим Новым домом.
– Захочу, ты у меня в такой дом попадешь!… – бормотал Васкес, сплевывая и сморкаясь на пол.
– Еще чего!
– Ну, будет вам, помиритесь!
– Да я что, сеньор, я ничего!
Голос у Васкеса был противный, бабий, писклявый и неестественный. Лусио, по уши влюбленный в хозяйку, добивался изо дня в день только поцелуя. Но хозяйка была не из таких! Мольбы, угрозы, подарки, серенады, притворные и настоящие слезы – все разбивалось о грубое сопротивление. Она ни разу не уступила. «Пускай знает, – говорила она, – со мной любиться, что с врагом сразиться».
– Ну, вот и успокоились, – сказал Кара де Анхель, словно про себя, водя указательным пальцем по никелевой монетке, прилипшей к стойке, – теперь я расскажу про барышню из того дома, напротив.
И он рассказал, что его друг поручил ему узнать, дошло ли до нее письмо; но хозяйка не дала договорить:
– Везет же вам! Вижу, вижу, вы сами за ней приударяете!…
Его осенило. Он сам… семья против… Инсценировать похищение… Похищение… Побег!
Он все водил пальцем по монетке, но теперь гораздо быстрее.
– Угадали… – сказал он. – Только вот плохо… отец против.
– Чертов старик! – вмешался Васкес. – Натерпелся я с ним! Что я, по своей воле? Приставлен, вот и хожу.
– С богачами всегда так! – проворчала хозяйка.
– Я и решил, – пояснил Кара де Анхель, – увести ее из дому. Она согласна. Как раз сейчас мы обо всем договорились, назначили на эту ночь.
Васкес и хозяйка заулыбались.
– Пропустите глоточек, – сказал Васкес. – А это мы уладим. – Он протянул сигаретку. – Курите?
– Нет, благодарю… Однако… за компанию…
Пока они закуривали, хозяйка налила три стопки.
Когда отдышались – глоточек оказался крепкий, – Кара де Анхель сказал:
– Итак, я на вас рассчитываю. По правде сказать, помощь мне очень нужна. Только – обязательно сегодня, позже нельзя.
– Я после одиннадцати не сумею – служба, знаете… – сообщил Васкес. – Зато вот эта…
– Говори, да не заговаривайся! «Эта»! Еще чего!
– Ну, ладно, наша хозяюшка, «Удавиха» по прозванию, – он взглянул на хозяйку, – она справится. Она двоих стоит. А захочет помощника – пошлю. Есть у меня один дружок, как раз у нас с ним свиданье назначено в индейском квартале.
– Вечно ты суешь своего Хенаро Родаса, бутылку эту лимонадную!
– Почему его так прозвали? – осведомился Кара де Анхель.
– Да он дохлый такой, знаете, апети… тьфу, апатичный, вот!
– Ну и что?
– Мне кажется, нет оснований…
– А вот и есть! Вы простите, сеньор, что перебью. Не хотела бы говорить, да придется. Федина, этого Родаса жена, всюду звонит, будто генералова дочка обещалась быть у ней крестной… Вот, значит, и не годится твой дружок для этого дела!
– Ух и балаболка!
– Сам-то ты дурень!
Кара де Анхель поблагодарил Васкеса за готовность помочь, но дал понять, что лучше обойтись без «Лимонадной бутылки», поскольку, как сообщила хозяйка, его нельзя признать лицом незаинтересованным.
– Мне очень жаль, друг Васкес, что вы не можете сами…
– Да и мне жаль. Знал бы, отпросился бы…
– Если надо денег…
– Нет, что вы! Я не из таковских. Тут уж никак… – И Васкес почесал за ухом.
– Что ж поделаешь, нельзя так нельзя. Итак, я приду поздно, без четверти два или в половине второго. Любовь не ждет!
Он простился, поднес к уху часы – как беспощадно щекочут слух эти мелкие, частые удары! – и быстро удалился, закрывая черным шарфом бледное лицо. Он нес голову генерала и еще кое-что.
VII. Архиепископ отпускает грехи
Хенаро Родас остановился у стены закурить сигарету. Пока он чиркал спичкой, появился Лусио Васкес. У решетки храма заливалась лаем собака.
– Ну и ветер! – проворчал Родас.
– Эй, как дела? – приветствовал его Васкес. И они пошли
дальше.
– А ты как?
– Куда идешь?
– Тоже, спросил! Мы ж уговорились…
– Я уж думал, ты забыл. Сейчас тебе все расскажу про то дельце. Глоточек пропустим, и расскажу. Сам не знаю, чего-то выпить хочется. Пойдем через площадь, посмотрим, как там что…
– Да ничего… Конечно, хочешь – пойдем. Только как нищих прогнали, там ни души пет.
– И слава богу. Пойдем, значит, мимо Портала.
После убийства полковника Парралеса Сонриенте тайная полиция ни на минуту не оставляла без надзора Портал Господень. Слежку поручали самым отъявленным головорезам. Васкес и его друг поднялись но ступеням со стороны архиепископского дворца, обошли Портал и вышли к Ста Воротам. Тени колони лежали на плитах Портала вместо нищих. Несколько лестниц, прислоненных к стене, говорили о том, что маляры подновляют здание. Действительно, среди распоряжений муниципалитета, долженствующих выразить безоговорочную преданность Сеньору Президенту, важное место занимало распоряжение об окраске и ремонте Портала, у которого произошло чудовищное злодеяние; причем все расходы несли турки, расположившиеся у стен храма со своими вонючими лавчонками. «Расходы несут турки, поскольку они в определенной степени ответственны за смерть полковника Парралеса Сонриенте, погибшего вблизи от их жилищ», – гласили суровые постановления. И контрибуция эта разорила бы турок вконец, низвела бы их до уровня нищих, ночевавших еще недавно у их дверей, если бы не влиятельные друзья, благодаря которым удалось оплатить расходы по освещению, окраске и ремонту Портала Господня векселями на государственную казну, купленными за полцены.
Но постоянное присутствие тайной полиции несколько умеряло радость турок. Они потихоньку спрашивали друг друга, чем вызвана подобная подозрительность. Разве не сгорели те векселя в негашеной извести? Разве не куплены малярные кисти, пышные, как борода пророка? И осторожности ради турки приделывали к дверям новые замки, задвижки и засовы.
Лусио и Хенаро вышли к Ста Воротам (тишина сочилась пустым эхом шагов) и, дойдя до конца улицы, свернули к трактиру «Пробуждение льва». Васкес поздоровался с хозяином, заказал две стопки, приятели прошли за перегородку и сели к столику.
– Ну, рассказывай. Выгорело наше дельце? – сказал Родас.
– Твое здоровье! – Васкес поднял стопку.
– Твое, старикан!
Хозяин, подошедший к столику, машинально поддержал тост:
– Ваше здоровье, сеньоры!
Оба опрокинули стопки.
– Ни черта но вышло… – Васкес выплюнул эти слова вместе с пенистой слюной и остатком агуардиенте[3]. – Помощник начальника своего крестника подсунул. Стал я, значит, намекать на тебя, а он уж тому обещался. Дерьмо, видать, этот крестничек.
– Да уж не иначе!
– Ну, сам понимаешь, куда нам против начальства!… Я ему и так и эдак… хочет, мол, на секретную, и парень толковый.
– А он что?
– Занято, мол, крестника берем. Скажу я тебе, раньше легче было. Раззвонили, что служба выгодная, все и прут.
Родас пожал плечами и что-то пробормотал. Он очень рассчитывал на это место.
– Да ты брось, не горюй! Другое место найдем, я тебя пристрою! Ей-богу, пристрою! Теперь, знаешь, дела такие заворачиваются, много мест будет! Не помню, говорил я тебе… – Васкес осмотрелся. – Нет, не скажу!
– Твое дело!… Не хочешь, не надо!…
– Тут, понимаешь…
– Да не надо, не говори, никто за язык не тянет! Сам начал…
– Да ладно, чего ты! Напился, что ли?
– Молчи-ка ты лучше, очень мне надо! Не доверяешь – и черт с тобой! Как баба, честное слово! Кто тебя спрашивал?
Васкес поднялся – не подслушивает ли кто – и, подвинувшись к Родасу, который обиженно отворачивался, тихо сказал:
– Не полню, говорил я тебе, нищие эти, которые там в Портале ночевали, так вот нищие эти дали, значит, показание и теперь доподлинно известно, кто полковника пришил… – И громко: – Как, как, говоришь? – И снова тихо, тоном человека, поверяющего государственную тайну: – Генерал Эусебио Каналес и лиценциат Абель Карвахаль…
– А тебе разрешили рассказывать-то?
– Сегодня приказ вышел об их, значит, аресте, так что можно…
– Ну и дела!… – Родас немного успокоился. – Говорят, полковник тот на лету муху сбивал, никому спуску не давал, а вот – голыми руками взяли. Задушили, как курицу! Всегда в жизни так – главное, чтоб решиться. Ученые, видать, люди!
Васкес глотнул агуардиенте и позвал хозяина:
– Еще две стопочки, дон Лучо!
Дон Лучо наполнил две стоики, сверкая черными шелковыми подтяжками.
– Ну, еще по одной! – крикнул Васкес, сплюнул и про цедил сквозь зубы: – Сам знаешь, не могу полную стоику видеть. А не знаешь – так знай. Твое здоровье!
Родас стряхнул рассеянность и поспешил чокнуться. И, ставя на стол пустую стоику, воскликнул:
– Дураки будут эти самые убийцы, если обратно к Порталу придут!
– А кто тебе сказал, что они придут?
– Чего?
– Га… вот чего! Ха-ха-ха! Смех, ей-богу!
– Брось ты! Я что говорю? Если известно у вас, кто его тюкнул, нечего их на площади дожидаться. Так они тебе и придут! Не иначе, ради турков ты все у Портала шляешься! А?
– Не знаешь, не говори!
– А ты не заливай! Дурака нашел!
– Что тайная полиция у Портала ходит, совсем это не к тому убийству, и не твое собачье дело…
– Может, не собачье, а мое!…
– Да брось, я серьезно говорю! О том убийстве и разговору пет. Ей-богу! Ввек тебе не додуматься, кого мы там сторожим! Мы одного дурачка дожидаемся.
– Будет врать-то!
– Помнишь, немой одни все бегал, ему еще «мама» кричали? Длинный такой, тощий, ноги кривые… Помнишь, а? Ну, как же! Вот его самого и ждем, три дня как сбежал…
И Васкес положил руку на револьвер.
– Брось, не смеши!
– Да какой тут смех! Верно говорю, ей-богу, верно! Сколько народу перекусал! Доктора и прописали – порцию, значит, свинца!
– Ты мне зубы не заговаривай! Убийц этих самых полиция твоя дожидается, которые полковнику шею свернули, вот кого!
– Ой, господи! Заладил! Немого ждем, понял? Дурачка немого, сколько тебе говорить?
Стоны Пелеле червем извивались по улице. Он волочил изболевшееся тело – то на руках, отталкиваясь носком здоровой ноги, животом по камням, то на бедре, упираясь локтем и поджимая ногу. Наконец показалась площадь. Не коршуны ли шуршат на деревьях парка, иссеченных ветром? Пелеле стало страшно, он долго лежал без сознания; невыносимая жажда обжигала язык, сухой, пересохший, распухший, как мертвая рыба, п холодели мокрые ляжки, как половинки ножниц. Со ступеньки на ступеньку взбирался он, со ступеньки на ступеньку, как издыхающая кошка, и скорчился в тени. Глаза мутные, рот разинут, лохмотья затвердели от крови и грязи. Тишина плавила шаги последних прохожих, позвякиванье жандармских сабель, мелкие шажки собак, рыскающих в поисках кости, шорох бумажек и листьев, занесенных ветром к берегам Портала.
Дон Лучо снова наполнил две двойных стопки, известные под названием «двухэтажных».
– То есть как это так? – твердил Васкес еще писклявей, чем обычно, и сплевывал па пол. – Я ж тебе говорю, сижу это я сегодня часиков в девять… вернее сказать, в полдесятого… как раз сюда собирался… Сижу это я у моей Удавихи, и заходит какой-то тип, пива спросил. Она, значит, пиво ему выставила. Он еще спросил, и дает сотню. У нее, ясное дело, сдачи не было, побежала разменять. Ну, я как того тина увидел, сразу смекнул, что дело неладно. И как в воду глядел! Дом там напротив есть, и выходит оттуда девица, и только она вышла – он шасть следом! Тут, понимаешь, хозяйка вернулась, я, значит, к ней полез, она не дается…
– А сотня…
– Да нет, ты слушай. Схватились, значит, мы, а тут опять тот тип. Увидал он, как это мы с ней, размяк и говорит, что, мол, втрескался он в дочку генерала Каналеса, хочет из дому увести, и непременно чтоб сегодня ночью. Это она самая и выходила – сговориться, значит. Ну, стал он меня просить, помоги, мол. А я что? Мне на площадь надо было – служба!…
– Ишь ты! А не врешь?
Родас проглотил слюну.
– Я этого типа не один раз видал, у Президента во дворце…
– Родственник, надо понимать!
– Нет, какое там! А вот мне что невдомек – чего ему так приспичило, чтоб сегодня ночью? Видать, пронюхал он про генерала и надумал ее, значит, увести, когда солдаты старика потащат.
– Уж это как пить дать!
– Ну, еще по одной – и марш!
Дон Лучо наполнил стопки. Друзья выпили. Сплюнули на старые плевки и на окурки дешевых сигарет.
– Сколько с нас, дон Лучо?
– Шестнадцать песо, четыре…
– Это с каждого? – удивился Родас.
– Как можно! С обоих, – ответил хозяин.
Васкес отсчитал ему в руку несколько бумажек и четыре монетки.
– Будь здоров, дон Лучо!
– До скорого, дон Лучито!
Им вторил голос хозяина, провожавшего их до дверей.
– Ух, черт, холод какой! – воскликнул Родас, засовывая руки в карманы брюк.
Потихоньку добрели они до угла и остановились у Портала Господня по просьбе Васкеса, который, совсем разнежившись, с наслаждением потягивался.
– Чего нос повесил? – говорил он. – Сегодня у меня праздничек! Я тебе говорю, праздничек у меня!
Он повторял эти слова, и визжал все пронзительней, и ударял в тамбурин ночи, черный тамбурин с золотыми бубенцами, и пожимал руку ветра, и тащил к Порталу, где помещался балаган со всеми персонажами, хотел, чтоб посмешили. И хохотал, хохотал, приплясывал, засунув руки в карманы куртки, а когда сквозь хохот прорывался стон и веселье оборачивалось мукой, – перегибался пополам, держась за штаны. Вдруг затих. Смех застыл у него во рту, как гипс, который кладут дантисты, чтобы снять мерку. Он увидел Пелеле. Загрохотали шаги по ступеням. Старые стены умножали звук на два, на восемь, на двенадцать. Дурачок стонал, тихонько и упорно, как раненый пес. Крик разорвал тишину. Пелеле увидел человека с револьвером. Васкес схватил его за сломанную ногу и поволок по ступеням в сторону Дворца архиепископа.
Родас смотрел на них не двигаясь, тяжело дыша, весь в холодном поту. От первого выстрела Пелеле покатился по каменным ступеням. Турки в страхе притаились. Второй выстрел докончил дело. И никто ничего не видел; только в одном из окон архиепископского дворца глаза святого помогали умереть несчастному, и пока тело Пелеле катилось по ступеням, рука с аметистовым перстнем отпустила ему грехи, открывая путь в царствие небесное.
– Ну и ветер! – проворчал Родас.
– Эй, как дела? – приветствовал его Васкес. И они пошли
дальше.
– А ты как?
– Куда идешь?
– Тоже, спросил! Мы ж уговорились…
– Я уж думал, ты забыл. Сейчас тебе все расскажу про то дельце. Глоточек пропустим, и расскажу. Сам не знаю, чего-то выпить хочется. Пойдем через площадь, посмотрим, как там что…
– Да ничего… Конечно, хочешь – пойдем. Только как нищих прогнали, там ни души пет.
– И слава богу. Пойдем, значит, мимо Портала.
После убийства полковника Парралеса Сонриенте тайная полиция ни на минуту не оставляла без надзора Портал Господень. Слежку поручали самым отъявленным головорезам. Васкес и его друг поднялись но ступеням со стороны архиепископского дворца, обошли Портал и вышли к Ста Воротам. Тени колони лежали на плитах Портала вместо нищих. Несколько лестниц, прислоненных к стене, говорили о том, что маляры подновляют здание. Действительно, среди распоряжений муниципалитета, долженствующих выразить безоговорочную преданность Сеньору Президенту, важное место занимало распоряжение об окраске и ремонте Портала, у которого произошло чудовищное злодеяние; причем все расходы несли турки, расположившиеся у стен храма со своими вонючими лавчонками. «Расходы несут турки, поскольку они в определенной степени ответственны за смерть полковника Парралеса Сонриенте, погибшего вблизи от их жилищ», – гласили суровые постановления. И контрибуция эта разорила бы турок вконец, низвела бы их до уровня нищих, ночевавших еще недавно у их дверей, если бы не влиятельные друзья, благодаря которым удалось оплатить расходы по освещению, окраске и ремонту Портала Господня векселями на государственную казну, купленными за полцены.
Но постоянное присутствие тайной полиции несколько умеряло радость турок. Они потихоньку спрашивали друг друга, чем вызвана подобная подозрительность. Разве не сгорели те векселя в негашеной извести? Разве не куплены малярные кисти, пышные, как борода пророка? И осторожности ради турки приделывали к дверям новые замки, задвижки и засовы.
Лусио и Хенаро вышли к Ста Воротам (тишина сочилась пустым эхом шагов) и, дойдя до конца улицы, свернули к трактиру «Пробуждение льва». Васкес поздоровался с хозяином, заказал две стопки, приятели прошли за перегородку и сели к столику.
– Ну, рассказывай. Выгорело наше дельце? – сказал Родас.
– Твое здоровье! – Васкес поднял стопку.
– Твое, старикан!
Хозяин, подошедший к столику, машинально поддержал тост:
– Ваше здоровье, сеньоры!
Оба опрокинули стопки.
– Ни черта но вышло… – Васкес выплюнул эти слова вместе с пенистой слюной и остатком агуардиенте[3]. – Помощник начальника своего крестника подсунул. Стал я, значит, намекать на тебя, а он уж тому обещался. Дерьмо, видать, этот крестничек.
– Да уж не иначе!
– Ну, сам понимаешь, куда нам против начальства!… Я ему и так и эдак… хочет, мол, на секретную, и парень толковый.
– А он что?
– Занято, мол, крестника берем. Скажу я тебе, раньше легче было. Раззвонили, что служба выгодная, все и прут.
Родас пожал плечами и что-то пробормотал. Он очень рассчитывал на это место.
– Да ты брось, не горюй! Другое место найдем, я тебя пристрою! Ей-богу, пристрою! Теперь, знаешь, дела такие заворачиваются, много мест будет! Не помню, говорил я тебе… – Васкес осмотрелся. – Нет, не скажу!
– Твое дело!… Не хочешь, не надо!…
– Тут, понимаешь…
– Да не надо, не говори, никто за язык не тянет! Сам начал…
– Да ладно, чего ты! Напился, что ли?
– Молчи-ка ты лучше, очень мне надо! Не доверяешь – и черт с тобой! Как баба, честное слово! Кто тебя спрашивал?
Васкес поднялся – не подслушивает ли кто – и, подвинувшись к Родасу, который обиженно отворачивался, тихо сказал:
– Не полню, говорил я тебе, нищие эти, которые там в Портале ночевали, так вот нищие эти дали, значит, показание и теперь доподлинно известно, кто полковника пришил… – И громко: – Как, как, говоришь? – И снова тихо, тоном человека, поверяющего государственную тайну: – Генерал Эусебио Каналес и лиценциат Абель Карвахаль…
– А тебе разрешили рассказывать-то?
– Сегодня приказ вышел об их, значит, аресте, так что можно…
– Ну и дела!… – Родас немного успокоился. – Говорят, полковник тот на лету муху сбивал, никому спуску не давал, а вот – голыми руками взяли. Задушили, как курицу! Всегда в жизни так – главное, чтоб решиться. Ученые, видать, люди!
Васкес глотнул агуардиенте и позвал хозяина:
– Еще две стопочки, дон Лучо!
Дон Лучо наполнил две стоики, сверкая черными шелковыми подтяжками.
– Ну, еще по одной! – крикнул Васкес, сплюнул и про цедил сквозь зубы: – Сам знаешь, не могу полную стоику видеть. А не знаешь – так знай. Твое здоровье!
Родас стряхнул рассеянность и поспешил чокнуться. И, ставя на стол пустую стоику, воскликнул:
– Дураки будут эти самые убийцы, если обратно к Порталу придут!
– А кто тебе сказал, что они придут?
– Чего?
– Га… вот чего! Ха-ха-ха! Смех, ей-богу!
– Брось ты! Я что говорю? Если известно у вас, кто его тюкнул, нечего их на площади дожидаться. Так они тебе и придут! Не иначе, ради турков ты все у Портала шляешься! А?
– Не знаешь, не говори!
– А ты не заливай! Дурака нашел!
– Что тайная полиция у Портала ходит, совсем это не к тому убийству, и не твое собачье дело…
– Может, не собачье, а мое!…
– Да брось, я серьезно говорю! О том убийстве и разговору пет. Ей-богу! Ввек тебе не додуматься, кого мы там сторожим! Мы одного дурачка дожидаемся.
– Будет врать-то!
– Помнишь, немой одни все бегал, ему еще «мама» кричали? Длинный такой, тощий, ноги кривые… Помнишь, а? Ну, как же! Вот его самого и ждем, три дня как сбежал…
И Васкес положил руку на револьвер.
– Брось, не смеши!
– Да какой тут смех! Верно говорю, ей-богу, верно! Сколько народу перекусал! Доктора и прописали – порцию, значит, свинца!
– Ты мне зубы не заговаривай! Убийц этих самых полиция твоя дожидается, которые полковнику шею свернули, вот кого!
– Ой, господи! Заладил! Немого ждем, понял? Дурачка немого, сколько тебе говорить?
Стоны Пелеле червем извивались по улице. Он волочил изболевшееся тело – то на руках, отталкиваясь носком здоровой ноги, животом по камням, то на бедре, упираясь локтем и поджимая ногу. Наконец показалась площадь. Не коршуны ли шуршат на деревьях парка, иссеченных ветром? Пелеле стало страшно, он долго лежал без сознания; невыносимая жажда обжигала язык, сухой, пересохший, распухший, как мертвая рыба, п холодели мокрые ляжки, как половинки ножниц. Со ступеньки на ступеньку взбирался он, со ступеньки на ступеньку, как издыхающая кошка, и скорчился в тени. Глаза мутные, рот разинут, лохмотья затвердели от крови и грязи. Тишина плавила шаги последних прохожих, позвякиванье жандармских сабель, мелкие шажки собак, рыскающих в поисках кости, шорох бумажек и листьев, занесенных ветром к берегам Портала.
Дон Лучо снова наполнил две двойных стопки, известные под названием «двухэтажных».
– То есть как это так? – твердил Васкес еще писклявей, чем обычно, и сплевывал па пол. – Я ж тебе говорю, сижу это я сегодня часиков в девять… вернее сказать, в полдесятого… как раз сюда собирался… Сижу это я у моей Удавихи, и заходит какой-то тип, пива спросил. Она, значит, пиво ему выставила. Он еще спросил, и дает сотню. У нее, ясное дело, сдачи не было, побежала разменять. Ну, я как того тина увидел, сразу смекнул, что дело неладно. И как в воду глядел! Дом там напротив есть, и выходит оттуда девица, и только она вышла – он шасть следом! Тут, понимаешь, хозяйка вернулась, я, значит, к ней полез, она не дается…
– А сотня…
– Да нет, ты слушай. Схватились, значит, мы, а тут опять тот тип. Увидал он, как это мы с ней, размяк и говорит, что, мол, втрескался он в дочку генерала Каналеса, хочет из дому увести, и непременно чтоб сегодня ночью. Это она самая и выходила – сговориться, значит. Ну, стал он меня просить, помоги, мол. А я что? Мне на площадь надо было – служба!…
– Ишь ты! А не врешь?
Родас проглотил слюну.
– Я этого типа не один раз видал, у Президента во дворце…
– Родственник, надо понимать!
– Нет, какое там! А вот мне что невдомек – чего ему так приспичило, чтоб сегодня ночью? Видать, пронюхал он про генерала и надумал ее, значит, увести, когда солдаты старика потащат.
– Уж это как пить дать!
– Ну, еще по одной – и марш!
Дон Лучо наполнил стопки. Друзья выпили. Сплюнули на старые плевки и на окурки дешевых сигарет.
– Сколько с нас, дон Лучо?
– Шестнадцать песо, четыре…
– Это с каждого? – удивился Родас.
– Как можно! С обоих, – ответил хозяин.
Васкес отсчитал ему в руку несколько бумажек и четыре монетки.
– Будь здоров, дон Лучо!
– До скорого, дон Лучито!
Им вторил голос хозяина, провожавшего их до дверей.
– Ух, черт, холод какой! – воскликнул Родас, засовывая руки в карманы брюк.
Потихоньку добрели они до угла и остановились у Портала Господня по просьбе Васкеса, который, совсем разнежившись, с наслаждением потягивался.
– Чего нос повесил? – говорил он. – Сегодня у меня праздничек! Я тебе говорю, праздничек у меня!
Он повторял эти слова, и визжал все пронзительней, и ударял в тамбурин ночи, черный тамбурин с золотыми бубенцами, и пожимал руку ветра, и тащил к Порталу, где помещался балаган со всеми персонажами, хотел, чтоб посмешили. И хохотал, хохотал, приплясывал, засунув руки в карманы куртки, а когда сквозь хохот прорывался стон и веселье оборачивалось мукой, – перегибался пополам, держась за штаны. Вдруг затих. Смех застыл у него во рту, как гипс, который кладут дантисты, чтобы снять мерку. Он увидел Пелеле. Загрохотали шаги по ступеням. Старые стены умножали звук на два, на восемь, на двенадцать. Дурачок стонал, тихонько и упорно, как раненый пес. Крик разорвал тишину. Пелеле увидел человека с револьвером. Васкес схватил его за сломанную ногу и поволок по ступеням в сторону Дворца архиепископа.
Родас смотрел на них не двигаясь, тяжело дыша, весь в холодном поту. От первого выстрела Пелеле покатился по каменным ступеням. Турки в страхе притаились. Второй выстрел докончил дело. И никто ничего не видел; только в одном из окон архиепископского дворца глаза святого помогали умереть несчастному, и пока тело Пелеле катилось по ступеням, рука с аметистовым перстнем отпустила ему грехи, открывая путь в царствие небесное.
VIII. Балаган у портала Господня
На звуки выстрелов и на стоны Пелеле, на торопливый топот Васкеса и его друга сбегались улицы в лохмотьях лунного света, не зная толком, что же произошло; а деревья на площади горестно хрустели пальцами – как передашь по воздуху, по телеграфу о том, что случилось! Улицы заглядывали за угол, спрашивали, где же это было, и, окончательно сбитые с толку, разбегались – одни к центру, другие к предместьям. Нет, не в Еврейском переулке, извилистом и кривом, словно его проложил пьяный! И не в переулке Бродячих Псов, прославленном подвигами кадетов, вонзавших шпаги в подлых жандармов, воскрешая тем самым времена мушкетеров. Не в переулке Короля; и не в переулке Святой Тересы. крутом и угрюмом. Не в Кроличьем, не в Гаванском, не у Пяти Дорог, не на улице Призраков…
Это случилось на Главной Площади, там, где пищит-попискивает вода в общественных уборных, где звенят-позвякивают саблями часовые, где медленно вращается-поворачивается ночь на холодном небесном своде, а с нею собор и само небо.
Ветер тоже ранен, слабо бьется жилка у его виска, ему не под силу сорвать листья – навязчивые мысли – с растрепанных голов деревьев.
Вдруг неподалеку от Портала Господня открылась дверь, и робко, словно мышка, выглянул хозяин балагана. Жена толкала его на улицу с любопытством пятидесятилетней девочки. Что там? Почему стреляли? Мужу казалось не совсем пристойным высовываться из дверей в нижнем белье ради прихотей жены. Обязательно ей надо знать, видите ли, не турка ли там пристрелили! Чтобы он вытянул шею, она вонзила ему в бока десять острых, как шпоры, ногтей – ну, это уж совсем грубо!
– Ой, господи, мне ж не видно! Как же я скажу? Ну чего
ты от меня хочешь?
– Как, как? У турков, говоришь?
– Я говорю, ничего не видно! И что ты от меня хочешь…
– Не бормочи ты, ради Христа!
Когда он вынимал искусственную челюсть, то говорил совсем неразборчиво.
– Постой, вижу, вижу!
– Ничего не разберу, что ты бормочешь! – И тоном мученицы: – Слышишь? Я не по-ни-ма-ю!
– Вот, вот, вижу! На углу толпа собирается, около Дворца архиепископа!
– Знаешь что, пусти-ка лучше меня, никакого от тебя толку! Ни слова не разберу! Бормочет, сам не знает что!
Дон Бенхамин уступил место супруге, и она встала в дверях – волосы растрепаны, одна грудь вывалилась из желтой ситцевой рубашки, другая запуталась в лентах ладанки!
– Смотри… носилки несут! – сообщил напоследок дон
Бенхамин.
– Вот оно что!… Значит, это здесь… А я-то думала – у турков! Что ж ты, не мог сказать? То-то стреляли так близко!
– Как сейчас вижу, несут носилки, – повторил кукольник: из-за спины супруги его голос звучал глухо, словно из-под земли.
– Чего, чего?
– Я говорю, как сейчас вижу, носилки тащат!
– Ты уж лучше молчи, ничего у тебя не разберешь! Надел бы зубы, а то бормочешь что-то…
– Я говорю, как сейчас, носилки…
– Врешь, их только теперь тащат!
– Ну, дорогая, я же видел!…
– Сейчас несут, говорю! Что я, ослепла?
– Я что, я ничего, только я как сейчас…
– Ну, что, что? Носилки? Да пойми ты…
Дон Бенхамин ростом едва достигал метра; был он щупленький и мохнатый, словно летучая мышь, и вряд ли мог разглядеть толпу людей и жандармов из-за спины своей супруги, дамы весьма дородной, которая занимала в трамвае два места (по одному на каждую ягодицу), а на платье брала не меньше восьми метров.
– Как будто тебе одной интересно… – осмелился произнести дон Бенхамин, надеясь положить конец этому полному солнечному затмению. Тогда, словно он сказал: «Сезам, откройся!» – жена тут же повернулась и навалилась на него всей тушей.
– Ох ты, господи, матерь божья!… – крикнула она, подняла его и понесла к дверям на руках.
Кукольник плевался зеленым, лиловым, желтым, всеми цветами радуги. И пока он бил ногами по огромному, как сундук, животу супруги, четверо пьяных несли через площадь носилки с телом Пелеле. Супруга перекрестилась. О погибшем рыдала вода в общественных уборных и ветер шуршал крыльями коршунов на серых деревьях парка.
– Когда нас венчали, черт бы побрал тот день, священнику надо было сказать: «Няньку тебе даю, а не рабу!» – ворчал кукольник, опускаясь на твердую землю.
Супруга не протестовала (невероятная супруга, ибо, если сравнить кукольника с долькой мандарина, ее придется сравнить с крупным апельсином) – пускай болтает, все равно ничего не разберешь, когда он без зубов.
Через четверть часа супруга храпела, словно ее горло и легкие боролись за жизнь под тяжестью телес, а дон Бенхамин истекал желчью и проклинал час женитьбы.
Однако балагану все это пошло на пользу. Куклы отважились вступить в область трагедии. Теперь настоящие слезы текли из их картонных глаз, благодаря системе трубочек, питавшихся водой из таза с помощью клизмы. Раньше куклы только смеялись, а если и плакали – то с веселой гримасой. Отныне они поливали подмостки красноречивыми потоками слез.
Дон Бенхамин думал, что дети будут плакать на этих представлениях; он был безгранично поражен, когда увидел, Что они хохочут куда сильнее, чем прежде, – прямо заходятся от смеха. Дети смеются над чужими слезами… Дети смеются над побоями…
– Это же неестественно! – удивлялся дон Бенхамин.
– Очень даже естественно! – возражала супруга.
– Неестественно! Противоестественно!
– Естественно! Естественно! Преестественно!
– Pie будем спорить! – предлагал дон Бенхамин.
– Не будем, – соглашалась она…
– Но все же это неестественно…
– Естественно, говорю! Естественно-преестественно-распреестественно!
Когда жена Бенхамина ругалась с мужем, она пользовалась лишними слогами, как клапанами, чтобы не взорваться.
– Не-не-не-не-естественно! – вопил кукольник, хватаясь за голову в бессильной ярости.
– Естественно! Преестественно! Препереестественно! Пре-пе-пе-пе-реестественно!
Как бы то ни было, балаган у Портала Господня долго пользовался клизмой, благодаря которой плакали куклы и хохотали дети.
Это случилось на Главной Площади, там, где пищит-попискивает вода в общественных уборных, где звенят-позвякивают саблями часовые, где медленно вращается-поворачивается ночь на холодном небесном своде, а с нею собор и само небо.
Ветер тоже ранен, слабо бьется жилка у его виска, ему не под силу сорвать листья – навязчивые мысли – с растрепанных голов деревьев.
Вдруг неподалеку от Портала Господня открылась дверь, и робко, словно мышка, выглянул хозяин балагана. Жена толкала его на улицу с любопытством пятидесятилетней девочки. Что там? Почему стреляли? Мужу казалось не совсем пристойным высовываться из дверей в нижнем белье ради прихотей жены. Обязательно ей надо знать, видите ли, не турка ли там пристрелили! Чтобы он вытянул шею, она вонзила ему в бока десять острых, как шпоры, ногтей – ну, это уж совсем грубо!
– Ой, господи, мне ж не видно! Как же я скажу? Ну чего
ты от меня хочешь?
– Как, как? У турков, говоришь?
– Я говорю, ничего не видно! И что ты от меня хочешь…
– Не бормочи ты, ради Христа!
Когда он вынимал искусственную челюсть, то говорил совсем неразборчиво.
– Постой, вижу, вижу!
– Ничего не разберу, что ты бормочешь! – И тоном мученицы: – Слышишь? Я не по-ни-ма-ю!
– Вот, вот, вижу! На углу толпа собирается, около Дворца архиепископа!
– Знаешь что, пусти-ка лучше меня, никакого от тебя толку! Ни слова не разберу! Бормочет, сам не знает что!
Дон Бенхамин уступил место супруге, и она встала в дверях – волосы растрепаны, одна грудь вывалилась из желтой ситцевой рубашки, другая запуталась в лентах ладанки!
– Смотри… носилки несут! – сообщил напоследок дон
Бенхамин.
– Вот оно что!… Значит, это здесь… А я-то думала – у турков! Что ж ты, не мог сказать? То-то стреляли так близко!
– Как сейчас вижу, несут носилки, – повторил кукольник: из-за спины супруги его голос звучал глухо, словно из-под земли.
– Чего, чего?
– Я говорю, как сейчас вижу, носилки тащат!
– Ты уж лучше молчи, ничего у тебя не разберешь! Надел бы зубы, а то бормочешь что-то…
– Я говорю, как сейчас, носилки…
– Врешь, их только теперь тащат!
– Ну, дорогая, я же видел!…
– Сейчас несут, говорю! Что я, ослепла?
– Я что, я ничего, только я как сейчас…
– Ну, что, что? Носилки? Да пойми ты…
Дон Бенхамин ростом едва достигал метра; был он щупленький и мохнатый, словно летучая мышь, и вряд ли мог разглядеть толпу людей и жандармов из-за спины своей супруги, дамы весьма дородной, которая занимала в трамвае два места (по одному на каждую ягодицу), а на платье брала не меньше восьми метров.
– Как будто тебе одной интересно… – осмелился произнести дон Бенхамин, надеясь положить конец этому полному солнечному затмению. Тогда, словно он сказал: «Сезам, откройся!» – жена тут же повернулась и навалилась на него всей тушей.
– Ох ты, господи, матерь божья!… – крикнула она, подняла его и понесла к дверям на руках.
Кукольник плевался зеленым, лиловым, желтым, всеми цветами радуги. И пока он бил ногами по огромному, как сундук, животу супруги, четверо пьяных несли через площадь носилки с телом Пелеле. Супруга перекрестилась. О погибшем рыдала вода в общественных уборных и ветер шуршал крыльями коршунов на серых деревьях парка.
– Когда нас венчали, черт бы побрал тот день, священнику надо было сказать: «Няньку тебе даю, а не рабу!» – ворчал кукольник, опускаясь на твердую землю.
Супруга не протестовала (невероятная супруга, ибо, если сравнить кукольника с долькой мандарина, ее придется сравнить с крупным апельсином) – пускай болтает, все равно ничего не разберешь, когда он без зубов.
Через четверть часа супруга храпела, словно ее горло и легкие боролись за жизнь под тяжестью телес, а дон Бенхамин истекал желчью и проклинал час женитьбы.
Однако балагану все это пошло на пользу. Куклы отважились вступить в область трагедии. Теперь настоящие слезы текли из их картонных глаз, благодаря системе трубочек, питавшихся водой из таза с помощью клизмы. Раньше куклы только смеялись, а если и плакали – то с веселой гримасой. Отныне они поливали подмостки красноречивыми потоками слез.
Дон Бенхамин думал, что дети будут плакать на этих представлениях; он был безгранично поражен, когда увидел, Что они хохочут куда сильнее, чем прежде, – прямо заходятся от смеха. Дети смеются над чужими слезами… Дети смеются над побоями…
– Это же неестественно! – удивлялся дон Бенхамин.
– Очень даже естественно! – возражала супруга.
– Неестественно! Противоестественно!
– Естественно! Естественно! Преестественно!
– Pie будем спорить! – предлагал дон Бенхамин.
– Не будем, – соглашалась она…
– Но все же это неестественно…
– Естественно, говорю! Естественно-преестественно-распреестественно!
Когда жена Бенхамина ругалась с мужем, она пользовалась лишними слогами, как клапанами, чтобы не взорваться.
– Не-не-не-не-естественно! – вопил кукольник, хватаясь за голову в бессильной ярости.
– Естественно! Преестественно! Препереестественно! Пре-пе-пе-пе-реестественно!
Как бы то ни было, балаган у Портала Господня долго пользовался клизмой, благодаря которой плакали куклы и хохотали дети.
IX. Стеклянный глаз
К вечеру закрывались лавки; простившись с последними покупателями, хозяева пересчитывали выручку и принимались за вечернюю газету. Мальчишки развлекались на углах, ловили майских жуков, слетавшихся на свет электрических фонарей. Пойманный жук подвергался пыткам; самые жестокие стремились их продлить, и не находилось милосердного, чтобы раздавить жука и разом прекратить его муки. Парочки у решетчатых ставен изнемогали иод бременем любви, а патрули, вооруженные штыками, и ночные дозоры, вооруженные дубинками, под командой начальников гуськом обходили тихие улицы. Иногда все менялось. Мирные истязатели жуков объединялись и вели бои, причем бойцы не отступали, пока хватало снарядов, то есть камней. Любовные сцены у окна прерывались появлением мамаши, и несчастный поклонник, схватив шляпу, бежал, словно от черта. А патруль хватал какого-нибудь прохожего, обыскивал с головы до ног и вел в тюрьму – оружия, правда, у него нет, но подозрителен что-то, ходит тут без дела, не заговорщик ли, и вообще, как сказал начальник, что-то он мне не по вкусу, больно заметный…
В этот поздний час бедные кварталы казались бесконечно пустынными, нищенски грязными, и было в них какое-то восточное запустение, порожденное религиозным фатализмом, покорностью воле божьей. Луна плыла по сточным канавам вровень с землей, и питьевая вода отсчитывала в своих трубах бесконечные часы жизни народа, который считал себя обреченным на рабство и преступления.
В одном из таких кварталов Лусио Васкес простился со своим другом.
– Ну, прощай, Хенаро!… – говорил он, заглядывая ему в глаза: не проболтайся, мол. – Бегу. Может, еще поспею, приложу руку к тому дельцу, насчет дочки генеральской.
Хенаро постоял в нерешительности, словно жалея, зачем был откровенен с приятелем; потом подошел к дому – он жил в лавке – и постучал пальцем.
– Кто? Кто там? – спросили за дверью.
– Я… – ответил Хенаро, наклоняясь к двери, словно шепча что-то на ухо низенькому человеку.
– Кто – я? – спросила женщина, отпирая дверь.
Его жена Федина, с распущенными волосами, в рубашке, подняла свечу, чтобы осветить его лицо.
Когда он вошел, она опустила свечу, громко задвинула щеколду и, не говоря ни слова, пошла к кровати. Свечу она поставила перед часами, чтобы видел, бесстыдник, в котором часу явился. Он постоял у сундука, погладил кошку, стал неуверенно насвистывать веселую песенку.
– С чего это ты рассвистелся? – крикнула Федина, растирая ладонями ноги, прежде чем лечь.
– Да так, ничего! – поспешил ответить Хенаро, затерявшись, словно тень, в темноте лавки. Как бы она не поняла по голосу, какую беду он с собой принес!
– Опять со шпиком писклявым шлялся?
– Нет! – резко сказал Хенаро и, надвинув на глаза широкополую шляпу, пошел в заднюю комнату, служившую спальней.
– Ох, и врешь, только сейчас прощались! Уж ты мне поверь, не будет от них добра, от тех, которые по-бабьи пищат, вроде дружка твоего. Ты с ним шляешься, чтобы все видели, какой ты важный, на секретной, скажут, службе! Для бездельников занятие, постыдился бы!
– А это что? – спросил Хенаро, чтобы переменить разговор, вытаскивая из ящика новую юбку.
Федина ваяла юбку из его рук, словно белый флаг, В, приподнявшись в постели, стала оживленно рассказывать, что юбку подарила дочка генерала Каналеса, которая давно обещала крестить у них первенца. Родас спрятал лицо в тени, где стояла люлька; он не мог слышать слов жены о приготовлении к крестинам и прикрыл ладонью глаза от света свечи, но тут же отдернул руку и помахал пальцами, чтобы стряхнуть липкий отсвет крови. Призрак смерти вставал из люльки, словно из гроба. Мертвых надо укачивать, как новорожденных. Призрак был мутного цвета, вроде яичного белка, без волос, без ресниц, без зубов, глаза мутные, и он вился винтом, как дым из кадила во время панихиды. Издалека доносился голос жены. Она говорила про сына, про генеральскую дочку, про крестины, про соседку – надо будет пригласить, и толстого соседа, что напротив, и того, что на углу, и ту, что за углом, и того, что держит трактир, и того, что держит мясную, и булочника. Вот повеселимся!
В этот поздний час бедные кварталы казались бесконечно пустынными, нищенски грязными, и было в них какое-то восточное запустение, порожденное религиозным фатализмом, покорностью воле божьей. Луна плыла по сточным канавам вровень с землей, и питьевая вода отсчитывала в своих трубах бесконечные часы жизни народа, который считал себя обреченным на рабство и преступления.
В одном из таких кварталов Лусио Васкес простился со своим другом.
– Ну, прощай, Хенаро!… – говорил он, заглядывая ему в глаза: не проболтайся, мол. – Бегу. Может, еще поспею, приложу руку к тому дельцу, насчет дочки генеральской.
Хенаро постоял в нерешительности, словно жалея, зачем был откровенен с приятелем; потом подошел к дому – он жил в лавке – и постучал пальцем.
– Кто? Кто там? – спросили за дверью.
– Я… – ответил Хенаро, наклоняясь к двери, словно шепча что-то на ухо низенькому человеку.
– Кто – я? – спросила женщина, отпирая дверь.
Его жена Федина, с распущенными волосами, в рубашке, подняла свечу, чтобы осветить его лицо.
Когда он вошел, она опустила свечу, громко задвинула щеколду и, не говоря ни слова, пошла к кровати. Свечу она поставила перед часами, чтобы видел, бесстыдник, в котором часу явился. Он постоял у сундука, погладил кошку, стал неуверенно насвистывать веселую песенку.
– С чего это ты рассвистелся? – крикнула Федина, растирая ладонями ноги, прежде чем лечь.
– Да так, ничего! – поспешил ответить Хенаро, затерявшись, словно тень, в темноте лавки. Как бы она не поняла по голосу, какую беду он с собой принес!
– Опять со шпиком писклявым шлялся?
– Нет! – резко сказал Хенаро и, надвинув на глаза широкополую шляпу, пошел в заднюю комнату, служившую спальней.
– Ох, и врешь, только сейчас прощались! Уж ты мне поверь, не будет от них добра, от тех, которые по-бабьи пищат, вроде дружка твоего. Ты с ним шляешься, чтобы все видели, какой ты важный, на секретной, скажут, службе! Для бездельников занятие, постыдился бы!
– А это что? – спросил Хенаро, чтобы переменить разговор, вытаскивая из ящика новую юбку.
Федина ваяла юбку из его рук, словно белый флаг, В, приподнявшись в постели, стала оживленно рассказывать, что юбку подарила дочка генерала Каналеса, которая давно обещала крестить у них первенца. Родас спрятал лицо в тени, где стояла люлька; он не мог слышать слов жены о приготовлении к крестинам и прикрыл ладонью глаза от света свечи, но тут же отдернул руку и помахал пальцами, чтобы стряхнуть липкий отсвет крови. Призрак смерти вставал из люльки, словно из гроба. Мертвых надо укачивать, как новорожденных. Призрак был мутного цвета, вроде яичного белка, без волос, без ресниц, без зубов, глаза мутные, и он вился винтом, как дым из кадила во время панихиды. Издалека доносился голос жены. Она говорила про сына, про генеральскую дочку, про крестины, про соседку – надо будет пригласить, и толстого соседа, что напротив, и того, что на углу, и ту, что за углом, и того, что держит трактир, и того, что держит мясную, и булочника. Вот повеселимся!