Авраменко Олег Евгеньевич. Принц Галлии

   Эта просьба показалась крайне подозрительной. Прецептора тщательно обыскали на предмет обнаружения спрятанного оружия, но ничего не нашли. После недолгих раздумий Филипп попросил присутствующих оставить их наедине.
   Когда все отошли на достаточное расстояние, прецептор заговорил:
   – Монсеньор, вы подарили мне жизнь... вернее, дали мне шанс спасти свою жизнь, и теперь я у вас в долгу...
   – Забудьте об этом! – презрительно оборвал его Филипп. – Я не нуждаюсь в вашей признательности. Тем более что я поступил так вовсе не из милосердия, которого вы не заслуживаете. Я полностью согласен с отцом, что вам самое место на виселице, но не хочу марать свои руки кровью пленника.
   – Ну что ж, – произнес иезуит. – В таком случае, расценивайте то, что я вам скажу, как если бы вы допросили мня с пристрастием. Но учтите, что тогда я не сказал бы вам ничего. Да и сейчас скажу далеко не все – но лишь то, что сочту нужным.
   – Ладно, меня это устраивает. Я слушаю.
   – Я получил приказ гроссмейстера уничтожить вас.
   Филипп громко фыркнул.
   – Знаете, – саркастически произнес он, – я почему-то сразу заподозрил, что вы не собирались пригласить нас на общую трапезу.
   – Боюсь, монсеньор, – заметил прецептор, – вы неверно поняли меня. Мне и моим людям было приказано уничтожить именно вас. До остальных ваших спутников нам не было никакого дела. Даже до вашего отца – хотя он наш лютый враг.
   – Вот как! И чем я заслужил такую высокую честь?
   – Вы приговорены к смерти тайным судом нашего ордена. Вы не единственный приговоренный, но вы один из первых в нашем списке. Так что берегитесь, монсеньор. Сегодня вам повезло, но нас это не остановит. Если я останусь в живых, то сделаю все возможное, чтобы довести дело до конца. Если же нет, приговор исполнит кто-то другой.
   В лицо Филиппу бросилась краска гнева и негодования.
   – Ваш гнусный орден слишком много возомнил о себе! Кто вы такие, чтобы судить меня?!
   – Мы творцы истории, – невозмутимо ответил Родриго де Ортегаль. – За нами будущее всего человечества. Мы рука Господня на земле.
   – Карающая длань, – иронически добавил Филипп.
   – И творящая. Творящая историю и карающая тех, кто стоит на нашем пути к грядущему всемирному единству. И именем этого единства, к которому мы стремимся, суд нашего ордена приговорил вас к смерти. Вас следовало бы уничтожить еще раньше, но мы недооценили исходящую от вас опасность. Однако в последнее время линии вашей судьбы прояснились...
   – Я не цыган, господин иезуит, – вновь перебил его Филипп. – И не верю в судьбу. Я верю в вольную волю и Божье Провидение.
   – Это несущественно, монсеньор. При всей вашей вольной воле свобода вашего выбора ограничена множеством факторов, отсюда и вырисовываются линии вашей судьбы. И поверьте, эти линии, все до единой, представляют смертельную угрозу для нас и нашей цели. Другими словами, что бы вы ни делали, вы будете лишь вредить нам в достижении всемирного единства.
   – Того самого единства, – криво усмехнулся Филипп, – которое вы уже установили на территории своих областей? О, в таком случае можете не сомневаться: я буду вредить вам, ибо вы несете миру не единство, а всеобщее рабство и мракобесие. Ваше будущее – жуткий кошмар; вы не творцы истории, но ее вероятные могильщики, а если вы и являетесь чьей-то рукой на земле, то не Господней, а дьявольской. Будьте уверены – а ежели спасетесь, то так и передайте своему хозяину, – что я приложу все усилия, дабы стереть ваш орден с лица земли. Я твердо убежден, что этим окажу большую услугу всему христианскому миру и совершу богоугодное деяние.
   – Ваша убежденность достойна уважения, монсеньор, – ответил Родриго де Ортегаль. – Теперь я вижу, что вы действительно серьезный противник. И очень опасный. – Лицо прецептора приобрело прежнее непроницаемое выражение. – Я сказал вам все, что хотел.
 
   ...Поздно ночью в Кастельбелло явились измотанные бешеной скачкой тамплиеры и гасконские рыцари, которые преследовали Родриго де Ортегаля. Иезуиту удалось оторваться от погони.
   А Филипп долго думал над тем, что сообщил ему прецептор. В конце концов он решил не рассказывать о смертном приговоре никому, даже Эрнану, которому всецело доверял. И Эрнану – особенно.
   «Если он узнает об этом, – так обосновал свое решение Филипп, – то будет ходить за мной по пятам, не даст мне покоя ни днем, ни ночью. И главное – ночью... Нет, это будет слишком! Я уж как-нибудь сам о себе позабочусь».
 

ГЛАВА XXI. БЕЗУМИЕ РИКАРДА ИВЕРО

   В то лето виконту Иверо шел двадцать первый год. Он был внучатным племянником короля Наварры, сыном и наследником самого могущественного после короля наваррского вельможи – дона Клавдия, графа Иверо, а по линии матери, Дианы Юлии, он приходился двоюродным братом ныне царствующему императору Августу XII. Был он высокого роста, строен, светловолос и красив, как античный бог, правда, не в пример богам, он не мог похвастаться физической силой и выносливостью – и это, пожалуй, был единственный его недостаток. Рикард, казалось, имел все, что нужно для полного счастья – молодость, красоту, здоровье, знатность и богатство, – однако счастливым себя не чувствовал. В четырнадцать лет его угораздило без памяти влюбиться в свою троюродную сестру Маргариту, и с тех пор вся его жизнь была подчинена одной цели – добиться от нее взаимности.
   Шли годы. Рикард взрослел, вместе с ним взрослела Маргарита, и все длиннее становилась вереница ее любовников, на которых он взирал со стороны, снедаемый ревностью и отчаянием. Маргарита относилась к нему лишь как к брату, наотрез отказываясь видеть в нем мужчину. А в то же самое время его родная сестра Елена была просто без ума от него, и вряд ли бы ее остановил страх перед грехом кровосмешения, если бы не упрямство Рикарда, для которого во всем мире не существовало другой женщины, кроме Маргариты. Вдобавок ко всему, еще одна троюродная сестра Рикарда, Жоанна Бискайская, с некоторых пор всерьез вознамерилась стать его женой и с этой целью старалась настроить против него Маргариту. А поскольку Жоанна не отличалась особым умом и в своих интригах была слишком прямолинейна, Рикард вскоре о ее кознях прознал и всеми силами души возненавидел ее.
   Когда же, наконец, его мечта осуществилась, и Маргарита (отчасти назло Жоанне) подарила ему свою любовь, Рикард совсем потерял голову. Если раньше он обожал Маргариту, то после первой близости с ней он стал боготворить ее, и с каждой следующей ночью все неистовее. Впрочем, и Маргарита со временем начала испытывать к Рикарду гораздо более глубокое чувство, чем то, которое она привыкла называть любовью. Все чаще Маргарита стала появляться на людях в обществе Рикарда, а с конца июня они проводили вместе не только ночные часы, но и большую часть дня, словно законные супруги. Многие в Наварре уже начали поговаривать, что наконец-то их наследная принцесса остепенилась, нашла себе будущего мужа, и теперь следует ожидать объявления о предстоящей свадьбе.
   Однако сама Маргарита о браке не помышляла. До Рождества, когда она обещала отцу выйти замуж, была еще уйма времени, спешить с этим, по ее мнению, не стоило, и все разговоры на эту тему, которые то и дело заводил с ней Рикард, неизменно заканчивались бурными ссорами. Обычно это случалось по утрам, а к вечеру они уже мирились, и в качестве отступной Рикард преподносил Маргарите в подарок какую-нибудь сногсшибательную вещицу, все глубже погрязая в трясине долгов.
   В тот июльский вечер, о котором мы намерены рассказать, он подарил ей в знак очередного примирения после очередной утренней ссоры изумительное жемчужное ожерелье, влетевшее ему в целое состояние.
   Почти час потратила наваррская принцесса, вместе с Бланкой и Матильдой изучая подарок Рикарда, рассматривая его в разных ракурсах и при различном освещении и примеряя его друг на дружке. С этой целью Маргарита трижды, а Матильда дважды меняли платья. Бланка не переодевалась только потому, что ей было далеко идти до своих покоев, а все платья наваррской принцессы были на нее слишком длинными.
   Рикард весь сиял. Он опять был в ладах с Маргаритой, критическое восприятие действительности, которое обострялось у него по утрам, к вечеру, как обычно, притупилось, все тревоги, опасения и дурные предчувствия были забыты, будущее виделось ему в розовых тонах, а в настоящем он был по-настоящему счастлив.
   Вволю налюбовавшись собой и своим новым украшением, Маргарита звонко поцеловала Рикарда в губы.
   – Это задаток, – пообещала она. – Право, Рикард, ты прелесть! Таких восхитительных подарков я не получала еще ни от кого, даже от отца... Между прочим, сегодня и папуля мне кое-что подарил. Вот, говорит, доченька, взгляни. Может, тебя заинтересует.
   – А что за подарок? – спросила Бланка.
   – Сейчас покажу.
   Маргарита вышла из комнаты, а спустя минуту вернулась, держа в руках небольшой, размерами с книгу, портрет.
   – Ну как, кузина, узнаешь?
   Невесть почему (а если хорошенько вдуматься, то по вполне понятным причинам) Бланка покраснела.
   – Это Филипп Аквитанский...
   – Он самый. Нечего сказать, отменная работа. Только, по-моему, художник переусердствовал – слишком смазлив твой Филипп на портрете. Вряд ли он такой в жизни.
   – А вот и ошибаешься, – пожалуй, с излишним пылом возразила Бланка. – По мне, этот портрет очень удачный, и художник нисколько не польстил Филиппу.
   – Вот как! – произнесла Маргарита, облизнув губы. – Выходит, не зря его прозвали Красавчиком.
   – А если начистоту, – язвительно заметил Рикард, глядя на портрет с откровенной враждебностью, – то гораздо больше ему подошло бы прозвище Красавица.
   Бланка укоризненно посмотрела на Рикарда, а Маргарита улыбнулась.
   – И в самом деле. Уж больно он похож на девчонку. Если бы не глаза и не одежда... Гм. Он, наверное, не только женщинам, но и мужчинам нравится. А, кузина?
   Бланка смутилась. Ее коробило от таких разговоров, и она предпочла бы уклониться от ответа, однако опасалась, что Маргарита вновь обрушит на нее град насмешек по поводу ее «неприличной стыдливости».
   – Ну... в общем... Был один, дон Педро де Хара, прости Господи его грешную душу.
   – Он что, умер?
   – Да. Филипп убил его на дуэли.
   – За что?
   – Ну... Дон Педро попытался... это... поухаживать за Филиппом. А он вызвал его на дуэль.
   – За эти самые ухаживания?
   – Мм... да.
   – Какая жестокость! – отозвался Рикард. – Мало того, что дон Педро страдал из-за своих дурных наклонностей, так еще и поплатился за это жизнью.
   Бланка смерила Рикарда испепеляющим взглядом.
   – Прекратите язвить, кузен! – резко произнесла она. – Прежде всего, Филипп понятия не имел о дурных наклонностях дона Педро, а его... его ухаживания он расценил как насмешку над своей внешностью. Это во-первых. А во-вторых, вас ничуть не трогает горькая участь незадачливого дона Педро де Хары. Вы преследуете вполне определенную цель – очернить кузена Аквитанского в глазах Маргариты.
   – Ладно, оставим это, – примирительно сказала наваррская принцесса. – Тебе, Рикард, следует быть осторожным в выражениях, когда речь идет о кумире Бланки...
   – Кузина!... – в замешательстве произнесла Бланка.
   – А ты, дорогуша, не лицемерь, – отмахнулась Маргарита. – Не пытайся убедить меня в том, что Красавчик тебе уже разонравился... Гм. И он нравится не только тебе. Матильда, как ты находишь Филиппа Аквитанского?
   Девушка с трудом оторвала взгляд от портрета и в растерянности захлопала ресницами.
   – Простите?.. Ах, да... Он очень красивый, сударыня.
   – И совсем не похож на девчонку?
   – Нет, сударыня. Он похож на Тристана.
   – На Тристана? – рассмеялась Маргарита. – Чем же он похож на Тристана?
   – Ну... Он красивый, добрый, мужественный...
   – Мужественный?
   – Да, сударыня. Госпожа Бланка как-то говорила мне, что дон Филипп Аквитанский считается одним из лучших рыцарей Кастилии.
   – А по его виду не скажешь.
   – Тем не менее, это так, – заметила Бланка. – Филипп часто побеждал на турнирах, которые устраивал мой отец.
   – И чаще всего тогда, – усмехнулась Маргарита, – когда королевой любви и красоты на турнире была ты... Да, кстати. Ты знаешь, что мой папочка пригласил его быть одним из зачинщиков праздничного турнира?
   – Что-то такое я слышала.
   – И это симптоматично. Похоже, отец намерен превратить турнир в состязание претендентов на мою руку. Уже доподлинно известно, что как минимум четыре зачинщика из семи будут мои женихи.
   – Аж четыре?
   – Да. Пятым, скорее всего, станет твой муженек – как-никак, он первый принц крови. А еще два места папуля, видать, приберег для Рикарда и кузена Арагонского, буде они изъявят желание преломить копья в мою честь... Гм, в чем я позволю себе усомниться.
   Рикард покраснел. Он никогда не принимал участия в турнирах, так как от природы был физически слаб.
   – Один из тех четырех, как я понимаю, Филипп Аквитанский, – пришла на помощь Рикарду Бланка. – Второй граф Оска. А еще двое?
   – Представь себе, – сказала Маргарита. – Будет Эрик Датский.
   – Тот самый бродячий принц?
   – Да, тот самый.
   – Прошу прощения, сударыни, – вмешалась в их разговор Матильда. – Но почему его называют бродячим принцем?
   – Потому что он постоянно бродит по свету, то бишь странствует. Странствует и воюет. Кузен Эрик – шестой сын датского короля, на родине ему ничего не светит, вот он и шастает по всему миру в поисках какой-нибудь бесхозной короны. Недавно его погнали в шею с Балкан, так что теперь он решил попытать счастья на Пиренеях.
   – А четвертый кто? – спросила Бланка. – Случайно, не Тибальд де Труа?
   Маргарита усмехнулась:
   – Он самый. Моя безответная любовь.
   – Как это безответная? Ведь он влюблен в тебя.
   – Это я имела в виду. Он любит меня – а я не отвечаю ему взаимностью
   – В таком случае, ты неправильно выразилась, – заметила Бланка. – Это ты его безответная любовь.
   Маргарита пожала плечами.
   – Какая разница! – сказала она. – И вообще, не придирайся к словам. Ты сама не больно хорошо говоришь по-галльски.
   – Зато правильно.
   – А вы знаете, сударыня, – вновь вмешалась Матильда, обращаясь к Бланке. – В прошлом году госпожа Маргарита послала господину графу Шампанскому...
   – Замолчи! – резко перебила ее Маргарита; щеки ее заалели. – Что послала, то послала. Он сам напросился.
   – А в чем, собственно, дело? – поинтересовалась Бланка.
   – Да ни в чем. Просто Тибальд де Труа – настырный тип. Четыре года назад он совершал паломничество к мощам Святого Иакова Компостельского, чтобы помолиться за выздоровление своей жены, и проездом побывал в Памплоне. Тогда-то мы с ним и познакомились. И представь себе: на второй день он признался мне в любви – а в это самое время его жена была при смерти. Он, наверное, здорово обрадовался, когда вернулся домой и узнал, что она умерла.
   – Не суди опрометчиво, кузина. Откуда тебе известно, что он обрадовался?
   – А оттуда! Потому что спустя два месяца он попросил у отца моей руки. Когда же я отказала ему, он принялся терроризировать меня длиннющими письмами в стихах. У меня уже скопилось целое собрание его сочинений. Ума не приложу, что мне делать с этим ворохом бумаги.
   – Вели переплести их в тома, – посоветовала Бланка. – Это сделает честь твоей библиотеке. Тибальд де Труа, несмотря на все его недостатки, выдающийся поэт.
   – Может быть, может быть, – не стала возражать Маргарита. – Правда, ваш Руис де Монтихо ни во что его не ставит.
   Бланка пренебрежительно фыркнула:
   – Тоже мне, авторитет нашла! Его просто снедает зависть к таланту дона Тибальда. По мне, Руис де Монтихо – несерьезный поэт.
   – А граф Шампанский, по-твоему, серьезный? Да более легкомысленного человека я еще не встречала!
   – С ним лично я не знакома, – ответила Бланка, – поэтому не берусь судить, какой он человек. Но поэт он серьезный, даже гениальный. Хотя я не считаю себя большим знатоком поэзии, все же осмелюсь предположить, что потомки поставят Тибальда де Труа на одну доску с такими видными фигурами в литературе, как Вергилий, Гомер и Петрарка.
   Слова «доска» и «фигуры» вызвали у Маргариты странную цепочку ассоциаций. В отличие от Бланки, страстной любительницы шахмат, наваррская принцесса терпеть не могла эту игру – за шахматной доской она откровенно скучала, и ее клонило ко сну. Вслед за словом «сон» в ее голове завертелось слово «постель», повлекшее за собой приятные мысли о том, чем люди занимаются в постели помимо того, что спят.
   Маргарита томно посмотрела на Рикарда и сладко зевнула.
   – Ну все, друзья, – заявила она. – Хорошего понемногу. Поздно уже, пора ложиться баиньки. Рикард, проводи кузину до ее покоев. Господин де Монтини, небось, заждался от нее весточки.
   Лицо Бланки обдало жаром, и чтобы скрыть смущение, она торопливо направилась к выходу. Исполняя просьбу Маргариты, Рикард последовал за ней.
   Весь путь они прошли молча, думая каждый о своем. Но возле своей двери Бланка задержала Рикарда.
   – Кузен, – сказала она. – Я очень волнуюсь за вас. Боюсь, это может плохо кончиться.
   – О чем вы говорите?
   – О ваших отношениях с Маргаритой. Она просто играет с вами в любовь. А вы тешите себя напрасными надеждами.
   Рикард мрачно усмехнулся:
   – Я не слепой, кузина. Я все вижу, все знаю. Но буду бороться до конца.
   – А если...
   – Прошу вас, не надо. Я не хочу сейчас думать об этом.
   – Да поймите же наконец, что на одной Маргарите свет клином еще не сошелся.
   – Увы, для меня сошелся.
   – Неужели во всем мире нет другой женщины, достойной вашей любви?
   – Почему же, есть, – ответил Рикард. – Даже две. Но, к сожалению, они обе не для меня. Ведь вы замужем, а Елена моя родная сестра.
   Бланка удрученно покачала головой:
   – Право, вы безумец, Рикард!..
 
   Когда Рикард возвратился, Маргарита уже разделась и ожидала его, лежа в постели. На невысоком столике возле кровати стоял, прислоненный к стене, портрет Филиппа.
   – А это еще зачем? – с досадой произнес Рикард. – Чтоб лишний раз поиздеваться надо мной?
   – А какое тебе, собственно, дело? – Маргарита поднялась с подушек, подвернув под себя ноги. – Пусть побудет здесь, пока его место не займет оригинал.
   – Маргарита! – в отчаянии простонал Рикард. – Ты разрываешь мое сердце!
   – Ах, какие громкие слова! Какая бездна страсти! – Она протянула к нему руки. – Ну, иди ко мне, мой малыш. Я мигом твое сердечко вылечу.
   Рикард сбросил с ног башмаки, забрался на кровать и привлек ее к себе.
   – Маргаритка моя Маргаритка, – прошептал он, зарываясь лицом в ее душистых волосах. – Цветочек ты мой ненаглядный. Как я смогу жить без тебя?..
   – А зачем тебе жить без меня? – спросила Маргарита. – Давай будем жить вместе. Ты такой милый, такой хороший, я так тебя люблю.
   – Пока, – добавил Рикард.
   – Что «пока»?
   – Пока что ты любишь меня. Но потом...
   – Не думай, что будет потом. Живи сегодняшним днем, вернее, сегодняшней ночью, и все уладится само собой.
   – Если бы так... Ты, кстати, знаешь, почему моя мать не одобряет наших отношений? Не только потому, что считает их греховными.
   – А почему же?
   – Оказывается, еще много лет назад она составила на нас с тобой гороскоп, и звезды со всей определенностью сказали ей, что мы принесем друг другу несчастье.
   – Ты веришь в это?
   – Боюсь, что верю.
   – Так зачем же ты любишь меня? Почему ты не порвешь со мной?
   Рикард тяжело вздохнул:
   – Да хотя бы потому, что я не в силах отказаться от тебя. Ты так прекрасна, ты просто божественная...
   – Я божественная! – рассмеялась Маргарита. – Ошибаешься, милый! Я всего лишь до крайности распущенная девчонка.
   – Да, ты распущенная, – согласился Рикард. – Но все равно я люблю тебя. Я люблю в тебе и твое беспутство, я люблю в тебе все – и достоинства, и недостатки.
   – Даже недостатки?
   – Их особенно. Если бы их не было, ты была бы совсем другой женщиной. А я люблю тебя такую, именно такую, до последней частички такую, какая ты есть. Другой мне не надо.
   – Я есть такая, какая я есть, – задумчиво произнесла Маргарита. – Тогда не гаси свечи, Рикард. Шила в мешке не утаишь.
 

ГЛАВА XXII. ГРЕХОПАДЕНИЕ МАТИЛЬДЫ ДЕ МОНТИНИ

   – Безобразие! – недовольно проворчал Гастон д’Альбре, развалившись на диване в просторной гостиной роскошных апартаментов, отведенных Филиппу во дворце наваррского короля.
   – Еще бы, – отозвался пьяненький Симон де Бигор. – Это очень даже невежливо.
   Он сидел на подоконнике, болтая в воздухе ногами. Находившийся рядом Габриель де Шеверни готов был в любой момент подстраховать друга, если тот вздумает вывалиться в открытое окно.
   Последний из присутствующих, Филипп, стоял перед большим зеркалом и придирчиво изучал свое отражение.
   – Что невежливо, это уж точно, – согласился он.
   Все четверо только что возвратились с торжественного обеда, данного королем в честь прибытия гасконских гостей. Маргарита на обед явиться не соизволила, ссылаясь на отсутствие аппетита, и именно по этому поводу Гастон с Симоном выражали свое неудовольствие. Филиппа же возмутила главным образом бесцеремонность принцессы: ведь ей ничего не стоило придумать более подходящий и менее вызывающий предлог – скажем, плохое самочувствие.
   Впрочем, он не считал эту выходку Маргариты плохим знаком – скорее наоборот. По некотором размышлении Филипп пришел к выводу, что ее поступок свидетельствует о крайнем раздражении, обиде и даже уязвленной гордости. И причиной этому, вне всякого сомнения, был он. Скорее всего, Маргарита уже решила остановить свой выбор на нем – и теперь досадует из-за этого, чувствует себя униженной, потерпевшей поражение...
   Филипп добродушно улыбнулся своему отражению в зеркале и дал себе слово, что в самом скором времени заставит Маргариту позабыть о досаде и унижении, которые она испытывает сейчас.
   – Да перестань ты глазеть в это чертово зеркало! – раздраженно произнес Гастон. – Вот еще франт, все прихорашивается и прихорашивается! И так уже смазлив до неприличия. Прямо как девчонка.
   Филипп перевел на кузена кроткий взгляд.
   – И вовсе я не прихорашиваюсь.
   – Ну, так любуешься собой.
   – И не любуюсь. Я просто думаю.
   – О чем, если не секрет?
   Какое-то мгновение Филипп колебался, затем ответил:
   – А вдруг Маргарита окажется выше меня? Ведь не зря меня прозвали Коротышкой, я действительно невысок ростом.
   – Для мужчины, – флегматично уточнил Габриель.
   – Зато она, говорят, высокая для женщины.
   – Вот беда-то будет! – ухмыльнулся Гастон. – Настоящая трагедия.
   – Ну, насчет трагедии ты малость загнул. Однако...
   – Однако в постели с высокими женщинами ты чувствуешь себя не очень уверенно, – закончил его мысль д’Альбре. – Что за глупости! Право, не понимаю: какая, собственно, разница, кто выше? Лично меня это никогда не волновало.
   Филипп смерил взглядом долговязую фигуру кузена и хмыкнул:
   – Ясное дело! Вряд ли тебе доводилось заниматься любовью с семифутовыми красотками.
   Гастон хохотнул.
   – Твоя правда, – сдался он. – Об этом я как-то не подумал. По-видимому, не суждено мне узнать, каково это – трахать бабу, что выше тебя.
   Филипп брезгливо фыркнул. Несмотря на свой большой опыт по этой части (а может, и благодаря ему), он всячески избегал вульгарных выражений, когда речь шла о женщинах, и без особого восторга выслушивал их из чужих уст.
   Симон, который все это время сидел на подоконнике, размахивая ногами и что-то мурлыча себе под нос, вдруг проявил живейший интерес к их разговору.
   – А что? – спросил он у Филиппа. – Ты собираешься переспать с Маргаритой?
   Филипп ничего не ответил и лишь лязгнул зубами, пораженный нелепостью вопроса.
   Гастон в изумлении уставился на Симона.
   – Подумать только... – сокрушенно пробормотал он. – Хотя я знаю тебя с пеленок, порой у меня создается впечатление, что ты строишь из себя идиота. Нет-нет, я уверен, что это не так, но впечатление, однако, создается. Не стану говорить за других, но лично для меня нет ничего удивительного, что Амелина погуливает на стороне. Еще бы! C таким-то мужем...
   Симон покраснел от смущения.
   – Ты меня обижаешь, Гастон. Ну, не догадался я, ладно. Как-то не думал об этом раньше.
   – А что здесь думать, скажи на милость? Прежде всего, Филипп собирается жениться на Маргарите, и потом... Да что и говорить! Это же так безусловно, как те слюнки, которые текут у тебя при мысли о вкусной еде. Разве не ясно, что коль скоро такой отъявленный бабник, как наш Филипп, заявился в гости к такой очаровательной шлюшке, как Маргарита, то без палок-тыкалок между ними никак не обойдется.
   – Ты бы заткнулся, дружище, – вежливо посоветовал ему Филипп. – А то тебя слушать противно.
   Гастон тряхнул головой.
   – Чертова твоя деликатность! Просто уму непостижимо, как в тебе только уживаются ханжа и распутник.
   Филипп хотел было ответить, что распущенность распущенности рознь и что разборчивость в выражениях еще не ханжество, но как раз в это мгновение дверь передней отворилась и в гостиную заглянул его паж д’Обиак – светловолосый паренек тринадцати лет с вечно улыбающимся лицом и легкомысленным взглядом бархатных глаз.