Страница:
Тогда-то Филипп вспомнил, что должен установить возле отведенного ему шатра на ристалище свой щит с гербом и собственноручно поднять знамя, тем самым засвидетельствовав, что он, как зачинщик, уже прибыл на турнир и готов сразиться с любым посвященным рыцарем. Недолго думая, Филипп решил воспользоваться случаем, чтобы совместить полезное с приятным – выполнить необходимые формальности и увидеться с друзьями.
По пути к ристалищу он отпустил поводья лошади, предоставив ей не спеша идти за слугами, а сам приступил к чтению только что полученной копии регламента состязаний, из коего следовало, что праздничный турнир по случаю восемнадцатилетия наследной принцессы Наварры начнется утром 5 сентября «на ристалище в ложбине, близ славного города Памплоны» и продолжится четыре дня. Филипп бегло просмотрел перечень предполагаемых ратных забав, особо отметив для себя весьма экзотическую охоту за сарацинами (Альфонсо Кастильский обещал привезти два десятка плененных мавританских воинов), и вернулся к первому дню состязаний, когда в единоборствах с копьями и в тяжелых доспехах будет разыгрываться самый престижный приз состязний. В этом виде Филипп выступал в числе рыцарей-зачинщиков. Кроме него зачинщиками были также Александр Бискайский, Тибальд де Труа, Педро де Оска, принц Эрик Датский, барон Ричард Гамильтон и командор Гуго фон Клипенштейн, по прозвищу Гроза Сарацинов.
Вечером накануне турнира среди рыцарей, изъявивших желание сразиться с зачинщиками, должна состояться жеребьевка, призванная определить, в каком порядке они будут выходить на ристалище. А если желающих окажется больше тридцати пяти, то жребий отсеет лишних – так, чтобы каждый зачинщик сразился с пятью противниками, после чего маршалы турнира определят четверку сильнейших рыцарей, которые затем разыграют между собой венец победителя.
У Филиппа был добавочный стимул стремиться к победе, и не столько из тщеславия, сколько потому, что победителю турнира предоставлялось право выбрать королеву любви и красоты – а он не хотел, чтобы Маргариту выбрал кто-нибудь другой. Кстати сказать, с выбором королевы дон Александр попал в весьма затруднительное положение. Согласно традиции, этот почетный титул принадлежал самой знатной из присутствовавших на турнире дам и девиц, обычно жене устроителя, либо старшей его дочери, либо жене его старшего сына. Так, в бытность Филиппа в Кастилии, на королевских турнирах место в украшенной гирляндами цветов ложе занимали поочередно Констанца Орсини, жена Альфонсо, и Бланка. По логике вещей, королевой на предстоящем турнире должна была стать Маргарита, ведь и турнир-то устраивался в ее честь. Но, с другой стороны, на празднествах ожидалось присутствие двух настоящих королев – Галлии и Кастилии, и пяти принцесс, королевских дочерей, – Бланки и Элеоноры Кастильских, Изабеллы и Марии Арагонских, а также Анны Юлии Римской. В этих обстоятельствах дон Александр, со свойственной ему деликатностью, не отважился назначить свою дочь королевой, изначально поставив ее как бы выше других дам и девиц, не менее знатных, чем она, и решил поступить в лучших традициях рыцарских романов – переложить бремя выбора на будущего победителя. Он был уверен, что кто бы ни победил (а что победит зачинщик, он не сомневался), королевой будет избрана Маргарита – Ричард Гамильтон и Гуго фон Клипенштейн, как истые рыцари, поступят так из уважения к хозяйке празднеств, а Филипп, Тибальд Шампанский, Педро Оска и Эрик Датский претендуют на ее руку. Графу Бискайскому лавры сильнейшего не грозили – он был неплохим полководцем, но никудышным бойцом, и король принуждал его к участию в турнирах лишь в тайной надежде, что когда-нибудь он серьезно покалечится.
На месте предстоящих баталий лихорадочно кипела подготовительная работа. Плотники сооружали помост для почетных гостей и сколачивали на близлежащих холмах временные трибуны для мелкопоместного дворянства и плебса, на самом ристалище косари скашивали высокую траву, а землекопы разравнивали бугры и затаптывали землей рытвины.
Роскошные шатры зачинщиков уже были возведены; возле каждого из них был установлен деревянный навес с яслями для коней. Подъезжая к своему шатру, Филипп внимательно оглядывался по сторонам в надежде увидеть друзей, но на ристалище не было ни единого всадника – лишь только рабочие да гурьба ребятишек из окрестных сел.
– Вот черт! – произнес он с досадой. – Разминулись все-таки...
Оруженосец развернул знамя Гаскони и при помощи двух слуг поднял его над шатром. Филипп ничего не делал, лишь наблюдал за их работой, но его присутствие при сием действе было обязательно – на турнирном жаргоне это называлось поднимать собственноручно. Затем на специальной жерди справа от входа в шатер был укреплен щит с гербом, касаясь которого концом своего копья противники должны вызывать Филиппа на поединок.
Когда все формальности были выполнены и Филипп уже собирался в обратный путь, из небольшой рощицы шагах в трехстах позади шатров показались два всадника. Они во весь опор неслись к нему, размахивая руками и что-то выкрикивая на ходу. Один из них, могучего телосложения великан на громадном коне, был, несомненно, Эрнан. Вторым всадником, чья лошадь, в сравнении с Шатофьеровым Байярдом, больше походила на пони, оказался Симон.
Друзья подъехали к Филиппу и спешились.
– Привет, соня! – загрохотал Эрнан. – Проспался, наконец?
– Говорят, ночью ты был у принцессы, – вставил словечко Симон. – Ну как, здорово развлекся?
Филипп содрогнулся.
– Ой! Не напоминай!
– Что, объелся?
– Да вроде того, – уклончиво ответил Филипп и решил переменить тему: – Так вы уже размялись?
– Да вроде того, – передразнил его Эрнан. – И даже чуток отдохнули в той рощице. Этак самую малость... – Он сухо прокашлялся. – Черт! Жажда замучила. Пожалуй, пора возвращаться.
Филипп это предвидел.
– Может, сначала перекусим?
– А? – оживился Эрнан. – У тебя есть жратва?
– Естественно... Гоше, – велел он слуге, – занеси котомку в шатер. Давайте войдем, ребята, укроемся от солнца. Вот жара адская, не правда ли? Если такое будет твориться и во время турнира, дело дрянь.
– Будет хуже, если зарядит дождь, – заметил Эрнан. – К жаре я привык в Палестине. А вот дождь... Терпеть не могу, когда чавкает грязь под ногами лошадей.
Внутри шатра они устроились на мягкой подстилке из соломы, накрытой сверху плотной тканью, и принялись за еду. Филипп маленькими глотками потягивал из бутылки вино и, добродушно усмехаясь, наблюдал, как его друзья с уписывали за обе щеки внушительные куски хорошо прожаренного мяса.
Наконец Эрнан удовлетворенно похлопал себя по животу и сыто отрыгнул.
– Очень даже неплохо, – проворчал он, отбросив в сторону пустую бутылку и извлекая из котомки следующую. – Это, как я понимаю, наваррское. Великолепное вино, нечего сказать.
– Гасконское лучше! – хором возразили Филипп и Симон, затем недоуменно переглянулись и громко рассмеялись.
Эрнан тоже захохотал:
– Экие мне патриоты! У дураков, говорят, мысли сходятся.
Симон мигом унял свой смех.
– Ты меня обижаешь, Эрнан.
– Это насчет чего?
– Насчет дураков, разумеется.
– А-а! – протянул Шатофьер, ничуть не удивившись. Зная Симона с детства, он давно привык, что порой тот принимает шутки за чистую монету. – Ты уж прости, дружок, что я лишний раз напомнил о твоем несчастье... Кстати, Филипп, а вот у меня действительно есть причина для обиды. Оказывается, твой будущий тесть пригласил зачинщиком Гамильтона.
– Ну и что? Судя по рассказам, Ричард Гамильтон – добрый рыцарь.
Эрнан состроил презрительную гримасу.
– Да уж, добрый! Много хуже меня. Я должен быть на его месте. Ведь я лучше, я сильнее.
– Не спорю. – (Филипп решил не бередить рану друга и умолчал о том, что поначалу король собирался пригласить седьмым зачинщиком Шатофьера, но, получив письмо от Гамильтона, отдал предпочтение шотландцу.) – Надеюсь, ты не упустишь случая доказать свое превосходство?
– Непременно! Я покажу этому выскочке, где раки зимуют.
– Между прочим, – Филипп достал копию регламента. – Ты можешь записаться еще до жеребьевки – но только начиная с третьего круга.
– Я уже записался, – ответил Эрнан. – Пятнадцатым.
– Не хочешь рисковать?
– Конечно, нет! Ведь когда придет время бросать жребий, незанятыми останутся лишь четырнадцать первых и, возможно, еще несколько последних мест – и на них будут претендовать не менее полусотни рыцарей. А я не хочу, чтобы глупая случайность помешала мне участвовать в турнире. Лучше быть пятнадцатым, чем вообще никаким.
С этими словами Эрнан вновь запустил руку в котомку.
– Ай-ай-ай! – произнес он, вынимая последнюю бутылку. – Осталась единственная и неповторимая.
– Не грусти, – утешил его Филипп и протянул ему свою, полную на две трети. – Вот. С меня достаточно.
– И мою можешь взять, – добавил Симон. – Там осталась почти половина.
Шатофьер одобрительно хмыкнул:
– Вот и ладушки. Вы, ребята, настоящие друзья... Ну что ж, коль скоро у меня есть что пить, я побуду здесь до приезда императора. Передайте Жакомо...
– Это излишне. Август Юлий изменил свои планы. Он прибывает завтра утром.
– Ах, так! Тем лучше. Тогда я чуток сосну в твоем шатре, не возражаешь?
– О чем речь! Спи, сколько влезет.
– Так я и сделаю, спешить-то мне некуда. Во дворце меня никакая барышня не ждет... Кстати, о барышнях. Слыхал я, что ты остался с носом. Это правда?
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, я о той смазливой девчушке, сестре Монтини, – Эрнан лукаво прищурился. – Говорят, ты положил на нее глаз, но она отвергла твои домогательства и предпочла Габриеля. Прошлой ночью у них уже состоялось свидание.
– Ба! – изумился Филипп. – Говорят? Кто?
– Спроси у Симона. Это он рассказал.
Филипп повернулся к Симону:
– А ты откуда знаешь?
Тот почему-то смутился.
– Я... ну, я сам видел, как Габриель выходил из ее комнаты.
– Ага, понятно. Ты разговаривал с ним?
– Да.
– И он не просил тебя держать язык за зубами?
– Ну... собственно... это...
– Все-таки просил?
Симон виновато заморгал.
– Да, просил.
– Ах, ты трепло несчастное! – негодующе рявкнул Эрнан. – Какого тогда дьявола ты разбалтываешь чужие секреты?! К твоему сведению, Филипп, этот пустомеля уже по всему дворцу раззвонил про Габриеля и его барышню.
Филипп укоризненно поглядел на Симона и вдруг улыбнулся.
– Стало быть, ты видел, как Габриель выходил от Матильды? Ладненько. – Тут он ткнул его пальцем в грудь. – Но ты-то что делал на половине фрейлин в это самое время?
– Точно, – подхватил Эрнан. – Воистину: сей вопрос достоен пристальнейшего изучения!
Симон покраснел, как вареный рак, и, запинаясь, пробормотал:
– Я?.. Я просто... просто так...
– Ой, не заливай! – отмахнулся Шатофьер. – Если тебе удается водить за нос Амелину, и она искренне убеждена в твоей верности, то со мной этот номер не пройдет. Думаешь, я не знаю про дочь лурдского лесничего?
– А? – Филипп озадаченно взглянул на внезапно скисшего Симона, затем вопрошающе посмотрел на Эрнана: – О чем ты говоришь, дружище? Причем здесь дочь лурдского лесничего?
– А при том, что у этой самой дочери есть три дочурки, чертовски похожие на верного супруга госпожи д’Альбре де Бигор.
– Да ты шутишь! – воскликнул ошарашенный Филипп.
– Нет, клянусь хвостом Вельзевула. Он путается с нею с тринадцати лет, а старший их ребенок родился за полгода до его женитьбы на Амелине.
– Черти полосатые! Симон, это правда?
Симон и не шелохнулся, как будто вовсе не расслышал вопроса. Ссутулив плечи и опустив глаза, он был похож на пойманного с поличным преступника, который прекрасно понимал, что выкручиваться бесполезно.
Филипп вновь обратился к Эрнану:
– Но как же так? Почему я не знал?
– Да потому, что никто не знал... Гм, почти никто – за исключением лесничего, нескольких слуг, держащих свои языки на привязи, и матери Симона.
– Его матери?!
– Ну, да. Она-то и подыскала для милки своего сына покладистого мужа, который постоянно находится в разъездах и не задает лишних вопросов насчет того, откуда у его жены берутся дети. Надобно сказать, что наш Симон, хоть и простоват с виду, но хитрец еще тот. Он так ловко обставлял свои амуры с той девицей, что даже его товарищи, с которыми он отправлялся якобы на охоту, ничего не подозревали. Я и сам проведал об этом лишь недавно.
– Как? От кого?
– Э, нет. Позволь мне не открывать своих источников информации. – Эрнан вздохнул. – Впрочем, зря я тебе рассказал. Теперь у вас с Амелиной появился повод наплевать на свое обещание и возобновить шуры-муры.
Филипп энергично затряс головой, словно прогоняя жуткое наваждение.
– Нет, это уму непостижимо... Я не могу поверить!.. Симон, ты... ты... Ведь ты был для меня идеалом... идеалом супружеской верности. Я всегда восхищался твоей преданностью Амелине и... даже завидовал тебе – что ты способен так любить... А теперь... Нет! Я вернусь во дворец. Мне надо переварить это... привыкнуть... осознать... смириться... – И он, как ошпаренный, вылетел из шатра.
Вскоре послышался стук копыт уносящейся прочь лошади. А Шатофьер повернулся к Симону и назидательно произнес:
– Вот так рушатся идеалы!
– Жирный боров! – пробормотал Симон, бесцельно блуждая взглядом по шатру. – Зачем ты рассказал Филиппу?
– И вовсе я не жирный, – возразил Эрнан. – Я большой и могучий, это во-первых. А во-вторых, поделом тебе. Поменьше надо трепаться о чужих прегрешениях, коль у самого рыльце в пуху. И потом, меня до жути раздражает твое постоянное лицемерие. Строишь из себя святошу, житья не даешь Амелине, все упрекаешь ее...
– Ведь я люблю Амелину! Я так ее люблю...
– А зачем тогда водишься с той девицей?
– Ну... Это так... несерьезно...
– Разве? И трое детей – тоже несерьезно? Какой же ты еще мальчишка, Симон! Вот когда повзрослеешь... гм, если, конечно, повзрослеешь когда-нибудь... – Эрнан растянулся на подстилке и широко зевнул. – Да ладно, что с тобой говорить! Лучше я чуточку вздремну, а ты, малыш, ступай себе с Богом...
Едва Симон вышел из шатра, как за его спиной раздался громкий храп. Несмотря на скверное настроение, он все же не удержался от смеха:
– Да уж, нечего сказать, чуточку вздремнул...
ГЛАВА XXXII. ЖУТКИЙ СОН ШАТОФЬЕРА
ГЛАВА XXXIII. ПОБЕДИТЕЛЬ ТУРНИРА И ЕГО ИЗБРАННИЦА
По пути к ристалищу он отпустил поводья лошади, предоставив ей не спеша идти за слугами, а сам приступил к чтению только что полученной копии регламента состязаний, из коего следовало, что праздничный турнир по случаю восемнадцатилетия наследной принцессы Наварры начнется утром 5 сентября «на ристалище в ложбине, близ славного города Памплоны» и продолжится четыре дня. Филипп бегло просмотрел перечень предполагаемых ратных забав, особо отметив для себя весьма экзотическую охоту за сарацинами (Альфонсо Кастильский обещал привезти два десятка плененных мавританских воинов), и вернулся к первому дню состязаний, когда в единоборствах с копьями и в тяжелых доспехах будет разыгрываться самый престижный приз состязний. В этом виде Филипп выступал в числе рыцарей-зачинщиков. Кроме него зачинщиками были также Александр Бискайский, Тибальд де Труа, Педро де Оска, принц Эрик Датский, барон Ричард Гамильтон и командор Гуго фон Клипенштейн, по прозвищу Гроза Сарацинов.
Вечером накануне турнира среди рыцарей, изъявивших желание сразиться с зачинщиками, должна состояться жеребьевка, призванная определить, в каком порядке они будут выходить на ристалище. А если желающих окажется больше тридцати пяти, то жребий отсеет лишних – так, чтобы каждый зачинщик сразился с пятью противниками, после чего маршалы турнира определят четверку сильнейших рыцарей, которые затем разыграют между собой венец победителя.
У Филиппа был добавочный стимул стремиться к победе, и не столько из тщеславия, сколько потому, что победителю турнира предоставлялось право выбрать королеву любви и красоты – а он не хотел, чтобы Маргариту выбрал кто-нибудь другой. Кстати сказать, с выбором королевы дон Александр попал в весьма затруднительное положение. Согласно традиции, этот почетный титул принадлежал самой знатной из присутствовавших на турнире дам и девиц, обычно жене устроителя, либо старшей его дочери, либо жене его старшего сына. Так, в бытность Филиппа в Кастилии, на королевских турнирах место в украшенной гирляндами цветов ложе занимали поочередно Констанца Орсини, жена Альфонсо, и Бланка. По логике вещей, королевой на предстоящем турнире должна была стать Маргарита, ведь и турнир-то устраивался в ее честь. Но, с другой стороны, на празднествах ожидалось присутствие двух настоящих королев – Галлии и Кастилии, и пяти принцесс, королевских дочерей, – Бланки и Элеоноры Кастильских, Изабеллы и Марии Арагонских, а также Анны Юлии Римской. В этих обстоятельствах дон Александр, со свойственной ему деликатностью, не отважился назначить свою дочь королевой, изначально поставив ее как бы выше других дам и девиц, не менее знатных, чем она, и решил поступить в лучших традициях рыцарских романов – переложить бремя выбора на будущего победителя. Он был уверен, что кто бы ни победил (а что победит зачинщик, он не сомневался), королевой будет избрана Маргарита – Ричард Гамильтон и Гуго фон Клипенштейн, как истые рыцари, поступят так из уважения к хозяйке празднеств, а Филипп, Тибальд Шампанский, Педро Оска и Эрик Датский претендуют на ее руку. Графу Бискайскому лавры сильнейшего не грозили – он был неплохим полководцем, но никудышным бойцом, и король принуждал его к участию в турнирах лишь в тайной надежде, что когда-нибудь он серьезно покалечится.
На месте предстоящих баталий лихорадочно кипела подготовительная работа. Плотники сооружали помост для почетных гостей и сколачивали на близлежащих холмах временные трибуны для мелкопоместного дворянства и плебса, на самом ристалище косари скашивали высокую траву, а землекопы разравнивали бугры и затаптывали землей рытвины.
Роскошные шатры зачинщиков уже были возведены; возле каждого из них был установлен деревянный навес с яслями для коней. Подъезжая к своему шатру, Филипп внимательно оглядывался по сторонам в надежде увидеть друзей, но на ристалище не было ни единого всадника – лишь только рабочие да гурьба ребятишек из окрестных сел.
– Вот черт! – произнес он с досадой. – Разминулись все-таки...
Оруженосец развернул знамя Гаскони и при помощи двух слуг поднял его над шатром. Филипп ничего не делал, лишь наблюдал за их работой, но его присутствие при сием действе было обязательно – на турнирном жаргоне это называлось поднимать собственноручно. Затем на специальной жерди справа от входа в шатер был укреплен щит с гербом, касаясь которого концом своего копья противники должны вызывать Филиппа на поединок.
Когда все формальности были выполнены и Филипп уже собирался в обратный путь, из небольшой рощицы шагах в трехстах позади шатров показались два всадника. Они во весь опор неслись к нему, размахивая руками и что-то выкрикивая на ходу. Один из них, могучего телосложения великан на громадном коне, был, несомненно, Эрнан. Вторым всадником, чья лошадь, в сравнении с Шатофьеровым Байярдом, больше походила на пони, оказался Симон.
Друзья подъехали к Филиппу и спешились.
– Привет, соня! – загрохотал Эрнан. – Проспался, наконец?
– Говорят, ночью ты был у принцессы, – вставил словечко Симон. – Ну как, здорово развлекся?
Филипп содрогнулся.
– Ой! Не напоминай!
– Что, объелся?
– Да вроде того, – уклончиво ответил Филипп и решил переменить тему: – Так вы уже размялись?
– Да вроде того, – передразнил его Эрнан. – И даже чуток отдохнули в той рощице. Этак самую малость... – Он сухо прокашлялся. – Черт! Жажда замучила. Пожалуй, пора возвращаться.
Филипп это предвидел.
– Может, сначала перекусим?
– А? – оживился Эрнан. – У тебя есть жратва?
– Естественно... Гоше, – велел он слуге, – занеси котомку в шатер. Давайте войдем, ребята, укроемся от солнца. Вот жара адская, не правда ли? Если такое будет твориться и во время турнира, дело дрянь.
– Будет хуже, если зарядит дождь, – заметил Эрнан. – К жаре я привык в Палестине. А вот дождь... Терпеть не могу, когда чавкает грязь под ногами лошадей.
Внутри шатра они устроились на мягкой подстилке из соломы, накрытой сверху плотной тканью, и принялись за еду. Филипп маленькими глотками потягивал из бутылки вино и, добродушно усмехаясь, наблюдал, как его друзья с уписывали за обе щеки внушительные куски хорошо прожаренного мяса.
Наконец Эрнан удовлетворенно похлопал себя по животу и сыто отрыгнул.
– Очень даже неплохо, – проворчал он, отбросив в сторону пустую бутылку и извлекая из котомки следующую. – Это, как я понимаю, наваррское. Великолепное вино, нечего сказать.
– Гасконское лучше! – хором возразили Филипп и Симон, затем недоуменно переглянулись и громко рассмеялись.
Эрнан тоже захохотал:
– Экие мне патриоты! У дураков, говорят, мысли сходятся.
Симон мигом унял свой смех.
– Ты меня обижаешь, Эрнан.
– Это насчет чего?
– Насчет дураков, разумеется.
– А-а! – протянул Шатофьер, ничуть не удивившись. Зная Симона с детства, он давно привык, что порой тот принимает шутки за чистую монету. – Ты уж прости, дружок, что я лишний раз напомнил о твоем несчастье... Кстати, Филипп, а вот у меня действительно есть причина для обиды. Оказывается, твой будущий тесть пригласил зачинщиком Гамильтона.
– Ну и что? Судя по рассказам, Ричард Гамильтон – добрый рыцарь.
Эрнан состроил презрительную гримасу.
– Да уж, добрый! Много хуже меня. Я должен быть на его месте. Ведь я лучше, я сильнее.
– Не спорю. – (Филипп решил не бередить рану друга и умолчал о том, что поначалу король собирался пригласить седьмым зачинщиком Шатофьера, но, получив письмо от Гамильтона, отдал предпочтение шотландцу.) – Надеюсь, ты не упустишь случая доказать свое превосходство?
– Непременно! Я покажу этому выскочке, где раки зимуют.
– Между прочим, – Филипп достал копию регламента. – Ты можешь записаться еще до жеребьевки – но только начиная с третьего круга.
– Я уже записался, – ответил Эрнан. – Пятнадцатым.
– Не хочешь рисковать?
– Конечно, нет! Ведь когда придет время бросать жребий, незанятыми останутся лишь четырнадцать первых и, возможно, еще несколько последних мест – и на них будут претендовать не менее полусотни рыцарей. А я не хочу, чтобы глупая случайность помешала мне участвовать в турнире. Лучше быть пятнадцатым, чем вообще никаким.
С этими словами Эрнан вновь запустил руку в котомку.
– Ай-ай-ай! – произнес он, вынимая последнюю бутылку. – Осталась единственная и неповторимая.
– Не грусти, – утешил его Филипп и протянул ему свою, полную на две трети. – Вот. С меня достаточно.
– И мою можешь взять, – добавил Симон. – Там осталась почти половина.
Шатофьер одобрительно хмыкнул:
– Вот и ладушки. Вы, ребята, настоящие друзья... Ну что ж, коль скоро у меня есть что пить, я побуду здесь до приезда императора. Передайте Жакомо...
– Это излишне. Август Юлий изменил свои планы. Он прибывает завтра утром.
– Ах, так! Тем лучше. Тогда я чуток сосну в твоем шатре, не возражаешь?
– О чем речь! Спи, сколько влезет.
– Так я и сделаю, спешить-то мне некуда. Во дворце меня никакая барышня не ждет... Кстати, о барышнях. Слыхал я, что ты остался с носом. Это правда?
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, я о той смазливой девчушке, сестре Монтини, – Эрнан лукаво прищурился. – Говорят, ты положил на нее глаз, но она отвергла твои домогательства и предпочла Габриеля. Прошлой ночью у них уже состоялось свидание.
– Ба! – изумился Филипп. – Говорят? Кто?
– Спроси у Симона. Это он рассказал.
Филипп повернулся к Симону:
– А ты откуда знаешь?
Тот почему-то смутился.
– Я... ну, я сам видел, как Габриель выходил из ее комнаты.
– Ага, понятно. Ты разговаривал с ним?
– Да.
– И он не просил тебя держать язык за зубами?
– Ну... собственно... это...
– Все-таки просил?
Симон виновато заморгал.
– Да, просил.
– Ах, ты трепло несчастное! – негодующе рявкнул Эрнан. – Какого тогда дьявола ты разбалтываешь чужие секреты?! К твоему сведению, Филипп, этот пустомеля уже по всему дворцу раззвонил про Габриеля и его барышню.
Филипп укоризненно поглядел на Симона и вдруг улыбнулся.
– Стало быть, ты видел, как Габриель выходил от Матильды? Ладненько. – Тут он ткнул его пальцем в грудь. – Но ты-то что делал на половине фрейлин в это самое время?
– Точно, – подхватил Эрнан. – Воистину: сей вопрос достоен пристальнейшего изучения!
Симон покраснел, как вареный рак, и, запинаясь, пробормотал:
– Я?.. Я просто... просто так...
– Ой, не заливай! – отмахнулся Шатофьер. – Если тебе удается водить за нос Амелину, и она искренне убеждена в твоей верности, то со мной этот номер не пройдет. Думаешь, я не знаю про дочь лурдского лесничего?
– А? – Филипп озадаченно взглянул на внезапно скисшего Симона, затем вопрошающе посмотрел на Эрнана: – О чем ты говоришь, дружище? Причем здесь дочь лурдского лесничего?
– А при том, что у этой самой дочери есть три дочурки, чертовски похожие на верного супруга госпожи д’Альбре де Бигор.
– Да ты шутишь! – воскликнул ошарашенный Филипп.
– Нет, клянусь хвостом Вельзевула. Он путается с нею с тринадцати лет, а старший их ребенок родился за полгода до его женитьбы на Амелине.
– Черти полосатые! Симон, это правда?
Симон и не шелохнулся, как будто вовсе не расслышал вопроса. Ссутулив плечи и опустив глаза, он был похож на пойманного с поличным преступника, который прекрасно понимал, что выкручиваться бесполезно.
Филипп вновь обратился к Эрнану:
– Но как же так? Почему я не знал?
– Да потому, что никто не знал... Гм, почти никто – за исключением лесничего, нескольких слуг, держащих свои языки на привязи, и матери Симона.
– Его матери?!
– Ну, да. Она-то и подыскала для милки своего сына покладистого мужа, который постоянно находится в разъездах и не задает лишних вопросов насчет того, откуда у его жены берутся дети. Надобно сказать, что наш Симон, хоть и простоват с виду, но хитрец еще тот. Он так ловко обставлял свои амуры с той девицей, что даже его товарищи, с которыми он отправлялся якобы на охоту, ничего не подозревали. Я и сам проведал об этом лишь недавно.
– Как? От кого?
– Э, нет. Позволь мне не открывать своих источников информации. – Эрнан вздохнул. – Впрочем, зря я тебе рассказал. Теперь у вас с Амелиной появился повод наплевать на свое обещание и возобновить шуры-муры.
Филипп энергично затряс головой, словно прогоняя жуткое наваждение.
– Нет, это уму непостижимо... Я не могу поверить!.. Симон, ты... ты... Ведь ты был для меня идеалом... идеалом супружеской верности. Я всегда восхищался твоей преданностью Амелине и... даже завидовал тебе – что ты способен так любить... А теперь... Нет! Я вернусь во дворец. Мне надо переварить это... привыкнуть... осознать... смириться... – И он, как ошпаренный, вылетел из шатра.
Вскоре послышался стук копыт уносящейся прочь лошади. А Шатофьер повернулся к Симону и назидательно произнес:
– Вот так рушатся идеалы!
– Жирный боров! – пробормотал Симон, бесцельно блуждая взглядом по шатру. – Зачем ты рассказал Филиппу?
– И вовсе я не жирный, – возразил Эрнан. – Я большой и могучий, это во-первых. А во-вторых, поделом тебе. Поменьше надо трепаться о чужих прегрешениях, коль у самого рыльце в пуху. И потом, меня до жути раздражает твое постоянное лицемерие. Строишь из себя святошу, житья не даешь Амелине, все упрекаешь ее...
– Ведь я люблю Амелину! Я так ее люблю...
– А зачем тогда водишься с той девицей?
– Ну... Это так... несерьезно...
– Разве? И трое детей – тоже несерьезно? Какой же ты еще мальчишка, Симон! Вот когда повзрослеешь... гм, если, конечно, повзрослеешь когда-нибудь... – Эрнан растянулся на подстилке и широко зевнул. – Да ладно, что с тобой говорить! Лучше я чуточку вздремну, а ты, малыш, ступай себе с Богом...
Едва Симон вышел из шатра, как за его спиной раздался громкий храп. Несмотря на скверное настроение, он все же не удержался от смеха:
– Да уж, нечего сказать, чуточку вздремнул...
ГЛАВА XXXII. ЖУТКИЙ СОН ШАТОФЬЕРА
Вообще, Эрнан не имел обыкновения храпеть во сне. За годы, проведенные в крестовом походе, он приучился спать тихо и чутко, а громогласный храп в процессе засыпания был лишь своего рода вступлением fortissimo con brio[5], быстро переходящим в pianissimo[6] его обычного сна. Симон еще не успел покинуть пределы ристалища, как Эрнан перевернулся на бок и утих.
И виделся Шатофьеру самый популярный из его снов, к которому он привык настолько, что даже во сне отдавал себе отчет в том, что это всего лишь сон.
...Тихая и душная палестинская ночь, лагерь крестоносцев, на посту – уснувшие стражники, да и он сам, монсеньор де Шатофьер, гроссмейстер ордена Храма Сионского, безмятежно дремлет в роскошном шатре на вершине холма. За перегородкой слышится ровное сопение его оруженосцев, звучащее как аккомпанемент к подозрительному шепоту, доносящемуся снаружи. Эрнан знает, что это за шепот: в который уже раз коварные сарацины пробираются в лагерь, чтобы убить гроссмейстера и тем самым обезглавить могущественное христианское войско. Однако их надеждам сбыться не дано: всякий раз Эрнан вовремя просыпается, собственноручно расправляется с сарацинами, а потом задает взбучку часовым, которые проворонили вылазку врага. Под конец все войско радуется благополучному исходу этого инцидента, а менестрели ордена спешно слагают героическую балладу, прославляющую отвагу и бдительность вождя тамплиеров...
К большому огорчению Эрнана, на сей раз ему не удалось вновь пережить все перипетии ночного происшествия, и вместо того, чтобы проснуться во сне, он проснулся на самом деле и удивленно огляделся по сторонам.
«Ну и дела! – промелькнуло в его голове. – Кажись, я в Филипповом шатре на ристалище... Да, так оно и есть... Это же Наварра, чтоб мне пусто было!.. Но откуда здесь сарацины?»
С пробуждением Эрнана шепот не пропал, а напротив, стал громче. Теперь уже это был не шепот, но спокойный разговор двух человек на арабском языке.
«Нет, это не сарацины, – наконец сообразил Эрнан, обнаружив, что смысл произносимых слов ускользает от его понимания. – Мавры?.. Нет, не мавры... Христиане, провалиться мне на этом месте!.. Как безбожно они коверкают арабский...»
Он весь обратился в слух, и первая же понятая им реплика буквально сразила его наповал:
– Она должна умереть, хочешь ты того или нет. Я уже вынес ей смертный приговор.
Эрнан осторожно протянул руку к лежавшему рядом мечу.
«Вот поди ж ты! Оказывается, я присутствую на тайном судилище, где вместо латыни используют арабский язык... Да-а, очень некстати для этих самозванных судей я здесь вздремнул... А как же Байярд? Они что, слепые?.. Впрочем, нет. Похоже, он опять сорвался с привязи...»
Тут отозвался второй (Эрнан понял, что это был второй, лишь из контекста разговора – чужой язык и плотные стенки шатра делали голоса собеседников неразличимыми):
– Боюсь, мне придется смириться с этим.
– Тем более, – заметил первый, – что она поступила с тобой по-свински.
– Да, ты прав...
Затем возникла долгая пауза.
«Интересно, – подумал Эрнан. – Кто она? С кем она поступил по-свински? А что, если мне выйти и спросить у них напрямик: „О чем вы толкуете, господа?” Гм... Нет, это будет не слишком разумно с моей стороны – сперва нужно подробнее узнать, что они задумали... К тому же их явно больше, чем двое».
И в самом деле, по соседству слышалась басконская болтовня. Эрнан определил, что разговаривали трое, судя по лексикону – слуги, несколько раз кряду они упомянули о какой-то «тряпке».
Наконец двое возле шатра Филиппа возобновили свою беседу:
– Ну как, решился?
– Я уже сказал: мне придется смириться.
– То есть, ты согласен пассивно поддерживать меня? Это меня не устраивает. Теперь мы одной веревкой связаны, так что будь любезен разделить со мной ответственность. И не увиливай – без твоей помощи мне придется туго.
– А я не увиливаю. Просто хочу получить гарантии, что мы равноправные союзники. Я не собираюсь таскать для тебя каштаны из огня.
– О нет, будь в этом уверен. Конечно, мы союзники. А она стоит у нас на пути, само ее существование – смертельная угроза для нас... по крайней мере, для меня. Либо она, либо я – другой альтернативы нет. Ну, а ты... В конце концов, она отступилась от тебя – так что же ты колеблешься? Вот я бы на твоем месте...
– Это точно. Тебе чужды сантименты.
«Так, так, так, – отозвалась та часть сознания Эрнана, которая занималась анализом услышанного. – Она отступилась от второго. Очень важная информация! А для первого она представляет смертельную угрозу... или для его планов – порой честолюбцы отождествляют поражение со смертью, по себе знаю... Неужели?..»
Последовавшие за тем слова первого подтвердили его догадку:
– Когда речь идет о власти, сантименты излишни и даже вредны. Ради короны я готов пожертвовать всеми без исключения родственниками... Гм, присутствующие не в счет.
– Ой, не заливай! В твоих глазах моя жизнь не стоит и гроша. Просто сейчас я полезен тебе и не стою на твоем пути.
– Зато эта сучка... прости, кузина – вот она стоит.
– Кузина... – не сдержавшись, прошептал Эрнан. – Все-таки кузина. Понятно...
Первый употребил именно это слово, а не какой-нибудь его арабский эквивалент. Догадка Шатофьера переросла в убеждение. Теперь он знал обоих злоумышленников, хотя одного из них впервые увидел лишь вчера, а с другим вообще никогда не встречался.
После длительного молчания разговор продолжился, перейдя в более практическое русло:
– Так что выберем – яд или кинжал?
– Только не яд.
– Почему?
– Слишком опасно и не наверняка.
– Разве? По мне, это самый верный способ.
– А я так не думаю. Смерть от отравления вызовет серьезные подозрения. Начнется расследование – а для нас это нежелательно.
– Согласен. Но я не вижу другого выхода. Ведь кинжал, веревка и тому подобное еще хуже.
– Ну, не скажи. Кинжал, к примеру, тем хорош, что убийство легко свалить на другого. У меня есть одна идея, но это будет очень дорого стоить. Впрочем, большую часть денег мы затем вернем, но потери неизбежны.
– Деньги меня не волнуют. Так что у тебя на уме?
– Устроим это через три недели. Маргарита планирует поездку в свой замок...
– Аж через три недели?!
– Не беспокойся, все нормально. Это самый подходящий срок.
– Ладно, что дальше.
– Об этом позже. Я еще не просчитал все детали.
– А кого подставить, уже решил?
– Позже, я сказал.
По-видимому, он привлек внимание собеседника к выполнившим свою работу слугам, так как последовал ответ:
– Ах да, ты прав. Здесь нам не стоит задерживаться.
– Правильно. И пусть нас поменьше видят вместе – на всякий случай, чтобы никто ничего не заподозрил.
«Поздновато хватились, ребята! – злорадно прокомментировал Эрнан. – Вы у меня на крючке, и гореть мне в адском пламени, если в самом скором времени вы не познакомитесь с топором палача».
– Добро. Тогда я поехал.
Послышалось конское ржание.
– Будь рассудителен, кузен, – бросил вслед уезжающему тот, что остался. – Не горячись, не нервничай. Все обойдется.
«Ну, это еще как сказать, господин граф! – Эрнан заранее предвкушал свой триумф. – Не думаю, что виконт Иверо согласится с вами, когда предстанет перед судом Сената по обвинению в покушении на убийство наследницы престола...»
Спустя некоторое время вместе со слугами тронулся в обратный путь и второй злоумышленник. Чуть отклонив полог шатра, Эрнан проводил их долгим взглядом, пока все четверо не исчезли в сгустившихся сумерках. Тогда он выбрался наружу и огляделся вокруг: над соседним шатром гордо развевалась «тряпка» – знамя Бискайи. Байярда нигде видно не было.
Эрнан положил два пальца в рот и вывел замысловатую трель. Минуту спустя, радостно фыркая, к нему подбежал конь. Шатофьер потрепал его длинную гриву.
– Молодчина, Байярдик! Ты даже не представляешь, какую услугу оказал всем нам, когда сорвался с привязи. Только что здесь о таких приятных вещах говорилось – брр! – волосы дыбом встают. Дикие звери – сущие агнцы по сравнению с людьми. Это я начал понимать давно. Был один тип, Гийом Аквитанский, и была... – Он печально вздохнул. – Давно это было... А в крестовом походе я окончательно убедился: что неверные, что христиане – все на один пошиб. Деньги, земли, слава, власть наконец – вот их главные стимулы в жизни... Хотя почему «их»? Можно подумать, что я равнодушен к власти. А Филипп – другого такого властолюбца на всем белом свете не сыщешь! Мы с ним два сапога пара, и мир еще услышит о нас – содрогнется, когда услышит! Это не пустое бахвальство, у меня чутье такое – а оно меня еще никогда не подводило. Кто десять лет назад первым увидел в Филиппе наследника Гаскони? Гастон говорит, что он, и он искренне верит в это, наш драгоценный граф д’Альбре. Ну и пусть себе верит – чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало, – а мне все равно, я на такие мелочи не размениваюсь. Запомни, Байярд, что я тебе скажу: будет наш Филипп великим государем, чертовски великим – Филиппом Великим, вот кем! А я в его коннетаблях чувствую себя гораздо ближе к жезлу гроссмейстера тамплиеров, чем если бы был одним из магистров ордена... Ты, верно, спрашиваешь, к чему я это веду? Охотно отвечу. Я, знаешь ли, тоже хорош и ради власти способен на многое. Но хладнокровно убить женщину... И какую женщину! Королеву среди женщин! Она – само совершенство. Прекрасная, обаятельная, умная, величественная, властная... Скажу тебе по секрету, Байярд: вчера, увидев ее, я впервые в жизни пожалел, что принял обет целомудрия. Грешно, конечно, и я должен гнать прочь подобные мысли, но они, подлые, обнаглели вконец – ну, никак не хотят оставить меня в покое, хоть ты лопни! И что мне с ними делать, с мыслями этими, ума не приложу. Вот какая женщина Маргарита Наваррская!.. Да, ты прав, она беспутна, легкомысленна. Но разве можно ставить ей это в вину? Лично я не решусь... Нет, определенно, Филиппу повезло, что он женится на ней. Лучшей хозяйки для Гаскони... гм, и королевы для всей Галлии нету и быть не может. Совет им да любовь... Ну, а что до меня, – Эрнан снова вздохнул, – то я всегда буду ему преданным другом, а ей – верным рыцарем... Что ж, поехали, Байярдик, во дворце нас, наверняка, заждались... Впрочем, нет, погоди! В шатре осталась непочатая бутылка великолепного вина. Негоже оставлять ее здесь – чудесный букет!
И виделся Шатофьеру самый популярный из его снов, к которому он привык настолько, что даже во сне отдавал себе отчет в том, что это всего лишь сон.
...Тихая и душная палестинская ночь, лагерь крестоносцев, на посту – уснувшие стражники, да и он сам, монсеньор де Шатофьер, гроссмейстер ордена Храма Сионского, безмятежно дремлет в роскошном шатре на вершине холма. За перегородкой слышится ровное сопение его оруженосцев, звучащее как аккомпанемент к подозрительному шепоту, доносящемуся снаружи. Эрнан знает, что это за шепот: в который уже раз коварные сарацины пробираются в лагерь, чтобы убить гроссмейстера и тем самым обезглавить могущественное христианское войско. Однако их надеждам сбыться не дано: всякий раз Эрнан вовремя просыпается, собственноручно расправляется с сарацинами, а потом задает взбучку часовым, которые проворонили вылазку врага. Под конец все войско радуется благополучному исходу этого инцидента, а менестрели ордена спешно слагают героическую балладу, прославляющую отвагу и бдительность вождя тамплиеров...
К большому огорчению Эрнана, на сей раз ему не удалось вновь пережить все перипетии ночного происшествия, и вместо того, чтобы проснуться во сне, он проснулся на самом деле и удивленно огляделся по сторонам.
«Ну и дела! – промелькнуло в его голове. – Кажись, я в Филипповом шатре на ристалище... Да, так оно и есть... Это же Наварра, чтоб мне пусто было!.. Но откуда здесь сарацины?»
С пробуждением Эрнана шепот не пропал, а напротив, стал громче. Теперь уже это был не шепот, но спокойный разговор двух человек на арабском языке.
«Нет, это не сарацины, – наконец сообразил Эрнан, обнаружив, что смысл произносимых слов ускользает от его понимания. – Мавры?.. Нет, не мавры... Христиане, провалиться мне на этом месте!.. Как безбожно они коверкают арабский...»
Он весь обратился в слух, и первая же понятая им реплика буквально сразила его наповал:
– Она должна умереть, хочешь ты того или нет. Я уже вынес ей смертный приговор.
Эрнан осторожно протянул руку к лежавшему рядом мечу.
«Вот поди ж ты! Оказывается, я присутствую на тайном судилище, где вместо латыни используют арабский язык... Да-а, очень некстати для этих самозванных судей я здесь вздремнул... А как же Байярд? Они что, слепые?.. Впрочем, нет. Похоже, он опять сорвался с привязи...»
Тут отозвался второй (Эрнан понял, что это был второй, лишь из контекста разговора – чужой язык и плотные стенки шатра делали голоса собеседников неразличимыми):
– Боюсь, мне придется смириться с этим.
– Тем более, – заметил первый, – что она поступила с тобой по-свински.
– Да, ты прав...
Затем возникла долгая пауза.
«Интересно, – подумал Эрнан. – Кто она? С кем она поступил по-свински? А что, если мне выйти и спросить у них напрямик: „О чем вы толкуете, господа?” Гм... Нет, это будет не слишком разумно с моей стороны – сперва нужно подробнее узнать, что они задумали... К тому же их явно больше, чем двое».
И в самом деле, по соседству слышалась басконская болтовня. Эрнан определил, что разговаривали трое, судя по лексикону – слуги, несколько раз кряду они упомянули о какой-то «тряпке».
Наконец двое возле шатра Филиппа возобновили свою беседу:
– Ну как, решился?
– Я уже сказал: мне придется смириться.
– То есть, ты согласен пассивно поддерживать меня? Это меня не устраивает. Теперь мы одной веревкой связаны, так что будь любезен разделить со мной ответственность. И не увиливай – без твоей помощи мне придется туго.
– А я не увиливаю. Просто хочу получить гарантии, что мы равноправные союзники. Я не собираюсь таскать для тебя каштаны из огня.
– О нет, будь в этом уверен. Конечно, мы союзники. А она стоит у нас на пути, само ее существование – смертельная угроза для нас... по крайней мере, для меня. Либо она, либо я – другой альтернативы нет. Ну, а ты... В конце концов, она отступилась от тебя – так что же ты колеблешься? Вот я бы на твоем месте...
– Это точно. Тебе чужды сантименты.
«Так, так, так, – отозвалась та часть сознания Эрнана, которая занималась анализом услышанного. – Она отступилась от второго. Очень важная информация! А для первого она представляет смертельную угрозу... или для его планов – порой честолюбцы отождествляют поражение со смертью, по себе знаю... Неужели?..»
Последовавшие за тем слова первого подтвердили его догадку:
– Когда речь идет о власти, сантименты излишни и даже вредны. Ради короны я готов пожертвовать всеми без исключения родственниками... Гм, присутствующие не в счет.
– Ой, не заливай! В твоих глазах моя жизнь не стоит и гроша. Просто сейчас я полезен тебе и не стою на твоем пути.
– Зато эта сучка... прости, кузина – вот она стоит.
– Кузина... – не сдержавшись, прошептал Эрнан. – Все-таки кузина. Понятно...
Первый употребил именно это слово, а не какой-нибудь его арабский эквивалент. Догадка Шатофьера переросла в убеждение. Теперь он знал обоих злоумышленников, хотя одного из них впервые увидел лишь вчера, а с другим вообще никогда не встречался.
После длительного молчания разговор продолжился, перейдя в более практическое русло:
– Так что выберем – яд или кинжал?
– Только не яд.
– Почему?
– Слишком опасно и не наверняка.
– Разве? По мне, это самый верный способ.
– А я так не думаю. Смерть от отравления вызовет серьезные подозрения. Начнется расследование – а для нас это нежелательно.
– Согласен. Но я не вижу другого выхода. Ведь кинжал, веревка и тому подобное еще хуже.
– Ну, не скажи. Кинжал, к примеру, тем хорош, что убийство легко свалить на другого. У меня есть одна идея, но это будет очень дорого стоить. Впрочем, большую часть денег мы затем вернем, но потери неизбежны.
– Деньги меня не волнуют. Так что у тебя на уме?
– Устроим это через три недели. Маргарита планирует поездку в свой замок...
– Аж через три недели?!
– Не беспокойся, все нормально. Это самый подходящий срок.
– Ладно, что дальше.
– Об этом позже. Я еще не просчитал все детали.
– А кого подставить, уже решил?
– Позже, я сказал.
По-видимому, он привлек внимание собеседника к выполнившим свою работу слугам, так как последовал ответ:
– Ах да, ты прав. Здесь нам не стоит задерживаться.
– Правильно. И пусть нас поменьше видят вместе – на всякий случай, чтобы никто ничего не заподозрил.
«Поздновато хватились, ребята! – злорадно прокомментировал Эрнан. – Вы у меня на крючке, и гореть мне в адском пламени, если в самом скором времени вы не познакомитесь с топором палача».
– Добро. Тогда я поехал.
Послышалось конское ржание.
– Будь рассудителен, кузен, – бросил вслед уезжающему тот, что остался. – Не горячись, не нервничай. Все обойдется.
«Ну, это еще как сказать, господин граф! – Эрнан заранее предвкушал свой триумф. – Не думаю, что виконт Иверо согласится с вами, когда предстанет перед судом Сената по обвинению в покушении на убийство наследницы престола...»
Спустя некоторое время вместе со слугами тронулся в обратный путь и второй злоумышленник. Чуть отклонив полог шатра, Эрнан проводил их долгим взглядом, пока все четверо не исчезли в сгустившихся сумерках. Тогда он выбрался наружу и огляделся вокруг: над соседним шатром гордо развевалась «тряпка» – знамя Бискайи. Байярда нигде видно не было.
Эрнан положил два пальца в рот и вывел замысловатую трель. Минуту спустя, радостно фыркая, к нему подбежал конь. Шатофьер потрепал его длинную гриву.
– Молодчина, Байярдик! Ты даже не представляешь, какую услугу оказал всем нам, когда сорвался с привязи. Только что здесь о таких приятных вещах говорилось – брр! – волосы дыбом встают. Дикие звери – сущие агнцы по сравнению с людьми. Это я начал понимать давно. Был один тип, Гийом Аквитанский, и была... – Он печально вздохнул. – Давно это было... А в крестовом походе я окончательно убедился: что неверные, что христиане – все на один пошиб. Деньги, земли, слава, власть наконец – вот их главные стимулы в жизни... Хотя почему «их»? Можно подумать, что я равнодушен к власти. А Филипп – другого такого властолюбца на всем белом свете не сыщешь! Мы с ним два сапога пара, и мир еще услышит о нас – содрогнется, когда услышит! Это не пустое бахвальство, у меня чутье такое – а оно меня еще никогда не подводило. Кто десять лет назад первым увидел в Филиппе наследника Гаскони? Гастон говорит, что он, и он искренне верит в это, наш драгоценный граф д’Альбре. Ну и пусть себе верит – чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало, – а мне все равно, я на такие мелочи не размениваюсь. Запомни, Байярд, что я тебе скажу: будет наш Филипп великим государем, чертовски великим – Филиппом Великим, вот кем! А я в его коннетаблях чувствую себя гораздо ближе к жезлу гроссмейстера тамплиеров, чем если бы был одним из магистров ордена... Ты, верно, спрашиваешь, к чему я это веду? Охотно отвечу. Я, знаешь ли, тоже хорош и ради власти способен на многое. Но хладнокровно убить женщину... И какую женщину! Королеву среди женщин! Она – само совершенство. Прекрасная, обаятельная, умная, величественная, властная... Скажу тебе по секрету, Байярд: вчера, увидев ее, я впервые в жизни пожалел, что принял обет целомудрия. Грешно, конечно, и я должен гнать прочь подобные мысли, но они, подлые, обнаглели вконец – ну, никак не хотят оставить меня в покое, хоть ты лопни! И что мне с ними делать, с мыслями этими, ума не приложу. Вот какая женщина Маргарита Наваррская!.. Да, ты прав, она беспутна, легкомысленна. Но разве можно ставить ей это в вину? Лично я не решусь... Нет, определенно, Филиппу повезло, что он женится на ней. Лучшей хозяйки для Гаскони... гм, и королевы для всей Галлии нету и быть не может. Совет им да любовь... Ну, а что до меня, – Эрнан снова вздохнул, – то я всегда буду ему преданным другом, а ей – верным рыцарем... Что ж, поехали, Байярдик, во дворце нас, наверняка, заждались... Впрочем, нет, погоди! В шатре осталась непочатая бутылка великолепного вина. Негоже оставлять ее здесь – чудесный букет!