Страница:
День 5 сентября выдался ясным, погожим и совсем не знойным. Напрасны были опасения, высказываемые накануне, что в тяжелых турнирных доспехах рыцари рискуют изжариться живьем под палящими лучами солнца. Будто специально по этому случаю природа несколько умерила невыносимую жару, которая стояла на протяжении двух предыдущих недель.
Пока герольды оглашали имена высоких гостей и их титулы, Филипп, как и прочие зачинщики, сидел на табурете у входа в свой шатер и скользил взглядом по сторонам. На близлежащих холмах расположилось около двадцати тысяч зрителей из поместного дворянства и простонародья, а справа от шатров зачинщиков протянулся вдоль арены почетный помост для знатных господ, дам и девиц самых голубых кровей. В самом центре помоста находилась небольшая, но, пожалуй, самая роскошная ложа, убранная знаменами, на которых вместо традиционных геральдических символов были изображены купидоны и пронзенные стрелами сердца. Эта ложа пока что пустовала – она предназначалась для будущей королевы любви и красоты с ее свитой.
Слева от центра помоста располагались королевские ложи, в том числе и кастильская. Именно туда раз за разом бросал взгляды Филипп – там, вместе со своим братом Альфонсо, сестрой Элеонорой и невесткой Констацей, находилась принцесса Бланка, которую он, позабыв былые обиды, снова стал считать личшей женщиной в мире.
К превеликой досаде Филиппа, Бланка не собиралась уступать его настойчивым ухаживаниям, а держалась с ним ровно, по-дружески и хранила верность Монтини, которого он вскоре возненавидел всеми фибрами души.
Если днем Филипп упорно добивался любви у Бланки, то ночью он с не меньшим рвением занимался любовью с Маргаритой. За прошедшие с момента их знакомства две недели наваррская принцесса сильно изменилась – и, увы, далеко не в лучшую сторону. Любовь оказалась для нее непосильной ношей. Она слишком привыкла к легкому флирту, привыкла к всеобщему поклонению и, хотя проповедовала равенство в постели, в жизни всегда стояла над мужчинами. Но вот, влюбившись по-настоящему (или полагая, что влюбилась по-настоящему), гордая и независимая Маргарита Наваррская не выдержала испытания на равенство и полностью покорилась объекту своей внезапной страсти. Это несказанно огорчало Филиппа. Будучи любвеобильным, он, тем не менее, очень серьезно относился к браку и хотел видеть в своей жене верную подругу, единомышленницу и соратницу – но не покорную рабыню, беспрекословно исполняющую все его прихоти. Он вообще любил своенравных и независимых женщин...
Торжественное открытие турнира подошло к концу. Все высокие гости были названы и протитулованы; затем герольды огласили имена зачинщиков состязаний. Публика на холмах приветствовала их весьма бурно – мужчины выкрикивали «слава!», женщины хлопали в ладоши и громко визжали.
Филипп обратил внимание, что при представлении Александра Бискайского не был упомянут его титул графа Нарбоннского, коим он был благодаря браку с Бланкой; а чуть раньше, когда оглашали имена присутствующих на турнире вельмож и дам, Бланка была названа сестрой и дочерью королей Кастилии, графиней Нарбоннской – но не графиней Бискайской.
«Что же это такое? – недоумевал Филипп. – Не спит с ним, да еще всячески отмежевывается от него. Надо будет как-то порасспросить Маргариту в постели – с пристрастием, так сказать...»
Когда стали зачитывать окончательный список рыцарей, по праву первенства либо волею жребия, допущенных к первому дню состязаний, Филипп навострил уши. Вчера вечером, когда он ложился спать, к нему заявился Шатофьер и сообщил, что какой-то неизвестный господин обратился через своего слугу к трем первым рыцарям во второй семерке с просьбой уступить ему право вызова Филиппа Аквитанского и получил от них согласие. Естественно, Филиппу было интересно, кто же так жаждет сразиться с ним.
Одиннадцатым в списке значился Серхио де Авила-и-Сан-Хосе. Филипп знал этого кастильского кабальеро и недолюбливал его за откровенную симпатию к иезуитам, к тому же тот принадлежал к партии графа Саламанки, номинальным вождем которой был Фернандо де Уэльва, – но вместе с тем, никаких трений личного характера между ними не возникало.
– Гм, очень странно... Кстати, Габриель, тебя не удивляет, что первым оказался Хайме де Барейро?
Габриель, исполнявший на турнире обязанности его главного оруженосца, отрицательно покачал головой:
– Ничуть не удивляет. Это все Инморте наколдовал.
Филипп криво усмехнулся. Он скептически относился к россказням о колдовских способностях гроссмейстера иезуитов. И тем более не верил, что Инморте мог наколдовать, находясь в сотнях миль от Памплоны.
Покончив со списком вызывающих рыцарей, главный герольд разразился многословной и банальной сентенцией о рыцарской доблести, немеркнущей славе ратных подвигов, любви прекрасных дам и прочих подобных вещах. Король Наварры дал знак рукой, маршал-распорядитель турнира повторил его жест, громко заиграли трубы, заглушив последние слова герольда, и на арену въехали семь первых рыцарей.
– Великолепный и грозный сеньор Хайме, граф де Барейро, – объявил герольд и сделал выразительную паузу.
От группы отделился всадник в черных, как ночь, доспехах и уверенно направился к первому от помоста шатру.
– Вызывает на поединок великолепного и грозного сеньора Александра, графа Бискайского.
На лице графа отразилось искреннее удивление, которое Филипп ошибочно принял за испуг и презрительно фыркнул.
Когда последний из первой семерки рыцарей, виконт де ла Марш, вызвал единственного оставшегося свободным после шести предыдущих вызовов зачинщика – а им оказался как раз Филипп, все семь пар противников заняли свои места по оба конца арены.
Приглашение маршала-распорядителя, неуместные откровения герольдов, призывное завывание труб – и, выставив вперед копья, Александр Бискайский и Хайме де Барейро понеслись навстречу друг другу.
Противники сшиблись, копья у обоих разлетелись в щепки, но при этом граф Бискайский потерял равновесие, и лишь в последний момент ему удалось ухватиться за шею вставшей на дыбы лошади и избежать падения. Маршалы единодушно признали его побежденным.
Как бы невзначай, главный герольд обронил:
– Слава победителю, великолепному и грозному сеньору Хайме де Барейро.
С невозмутимым видом граф де Барейро направился к шатру, ранее принадлежавшему графу Бискайскому. По правилам состязаний, место потерпевшего поражение зачинщика занимал рыцарь, победивший его.
Между тем на трибунах начались беспорядки. Противники иезуитов, искренне возмущенные весельем сторонников последних, вознамерились проучить наглецов, и вскорости стычки переросли в грандиозную потасовку. Пока стражники вместе с королевскими гвардейцами унимали буянов, высокие гости от всей души забавлялись этим зрелищем.
Наконец страсти поостыли и турнир возобновился. Филипп без особых усилий вышиб из седла виконта де ла Марш, а возвращаясь обратно, увидел, что над шатром Александра Бискайского уже развевается красно-черное знамя ордена иезуитов-меченосцев, под которым выступал граф де Барейро.
В пяти остальных поединках первого круга уверенную победу одержали зачинщики. Особенно лихо расправились со своими противниками Гуго фон Клипенштейн и Тибальд де Труа, граф Шампанский.
Когда на арену въехала вторая семерка рыцарей, Филипп ожидал вызова со стороны Серхио де Авилы-и-Сан-Хосе, но упомянутый кабальеро предпочел сразиться с графом Оской. Зато следующий...
– Великолепный и грозный сеньор Хуан Родригес... – объявил герольд.
«Родригес... Родригес... – лихорадочно перебирал в памяти Филипп, тем временем как закованный в блестящие латы всадник с опущенным на лицо забралом и черным щитом без герба и девиза приближался к его шатру. – Есть что-то знакомое – но что?»
– ...вызывает на поединок великолепного и грозного сеньора Филиппа Аквитанского!
К Филиппу подбежал один из младших герольдов.
– Монсеньор, вызвавший вас рыцарь отказался сообщить свое настоящее имя, ссылаясь на принесенный им в прошлом году обет в течение пяти последующих лет совершать ратные подвиги инкогнито.
– Так вот оно что! – сказал Филипп. – Стало быть, Родригес – вымышленное имя?
– Да, монсеньор. И у нас нет никакой уверенности, что этот господин на самом деле посвященный рыцарь и вправе скрестить с вами копье. Так что вы можете...
– Правила мне известны, сударь, – перебил герольда Филипп. – Коли сей рыцарь принес обет, я не буду настаивать, чтобы он нарушил его, публично назвав свое имя. Я готов переговорить с ним с глазу на глаз.
Когда все семеро рыцарей выбрали себе противников, маршал-распорядитель велел немного обождать с началом поединков, а главный герольд в изысканных выражениях объяснил публике, в чем причина заминки. Филипп и «Хуан Родригес» съехались в центре арены.
– Господин рыцарь, – сказал Филипп. – Меня вполне удовлетворит, если вы сообщите свое настоящее имя и какого вы рода. Даю слово чести, что никому не открою ваше инкогнито без вашего позволения.
В ответ «Хуан Родригес» приподнял забрало.
– Ба! – пораженно воскликнул Филипп. – Родриго де Ортегаль! Выходит, грош цена заверениям вашего преемника, что вы находитесь под стражей.
– Он не солгал, – сухо ответил бывший прецептор. – Но четыре дня назад я бежал из тюрьмы.
– Чтобы взять реванш?
– Да! – Глаза его засияли ненавистью. – Я требую смертного поединка.
– А я отказываюсь, господин иезуит. Мы будем сражаться турнирным оружием.
– Ага, вы испугались!
Филипп бросил на Родриго де Ортегаля презрительный взгляд.
– Вы пытаетесь рассердить меня, но напрасно стараетесь. Я стою неизмеримо выше вас и любых ваших оскорблений и не позволю вам испортить праздник кровавым побоищем.
– Ну что ж, – произнес иезуит. – У меня не остается иного выхода, как публично обозвать вас трусом.
Филипп побледнел.
– В таком случае, я буду вынужден сообщить маршалам, что не считаю вас вправе сразиться со мной. И тогда, если вы не скажете им свое имя, вас с позором выдворят с ристалища, а назоветесь – арестуют, как беглого преступника.
Бывший прецептор опустил забрало на лицо.
– На сей раз ваша взяла, монсеньор. Но берегитесь, – в его голосе проступили зловещие нотки, – и покрепче держитесь в седле. Если я сшибу вас, пощады не ждите.
– Хорошо, господин иезуит, я приму это к сведению...
Филипп крепко держался в седле, и при первом же столкновении Родриго де Ортегаль был повержен.
– Мы еще встретимся, монсеньор, – простонал иезуит, когда Филипп проезжал мимо него, направляясь обратно к шатру.
– Надежда умирает последней, – высокомерно усмехнулся он.
Во втором круге выбыл из состязаний Педро Оска, и его место занял Серхио де Авила-и-Сан-Хосе, впрочем, ненадолго – после следующего круга над пятым от помоста шатром взвилось знамя Монтальбанов.
Эрнан де Шатофьер доказал свое превосходство над Ричардом Гамильтоном, причем весьма эффектно: тот с такой силой грохнулся оземь, что не смог самостоятельно подняться, и его пришлось уносить с ристалища.
В четвертом круге потерпел поражение Эрик Датский – при столкновении он потерял стремя. Эрнан залихватски сразил второго своего противника, который в красивом падении сломал пару ребер и вывихнул руку. Филипп запросто расправился с Анжерраном де ла Тур, племянником покойного графа Байонского и бывшим женихом его дочери. Гуго фон Клипенштейн, как и в трех предыдущих случаях, виртуозно вышиб из седла очередного претендента на лавры победителя Грозы Сарацинов. Граф Шампанский одержал ратную победу над своим главным соперником на поэтической ниве Руисом де Монтихо. А шатер, принадлежавший ранее графу Оске, оказался злополучным – уже третий раз кряду он поменял хозяина.
К началу пятого, последнего круга, явно определилась тройка сильнейших – Гуго фон Клипенштейн, Тибальд де Труа и Филипп Аквитанский. Право продолжить борьбу оспаривали также граф де Барейро и Шатофьер, причем если первый одержал четыре невыразительные победы, то Эрнан имел на своем счету только две – зато блестящие.
Когда на арену въехали последние семь рыцарей, Филипп не смог спрятать улыбки, увидев среди них д’Альбре. Гастон имел возможность записаться заранее, но не воспользовался этой привилегией. Поначалу он боялся, что полученный в бою с иезуитами вывих руки помешает ему принять участие в турнире, а потом, когда боль прошла, все же решил дождаться жеребьевки, надеясь попасть в первую или вторую семерки. В итоге Гастон оказался самым последним – тридцать пятым. Никакого выбора у него не было, и он с обреченным видом направился к шатру единственного еще не вызванного зачинщика – Гуго фон Клипенштейна.
Впрочем, отчаивался Гастон рано. Во время схватки лошадь Клипенштейна неожиданно споткнулась, ее хозяин не удержался в седле, и за здорово живешь д’Альбре прослыл победителем легендарного воина.
«Господи! – ужаснулся Филипп. – Теперь хвастовства-то будет!.. Нет, лучше сразу повеситься».
Приговор маршалов, одобренный королями, был так же скор, как и очевиден: сильнейшими рыцарями первого дня признавались Филипп Аквитанский, Тибальд де Труа, Эрнан де Шатофьер и Хайме де Барейро. Жребий определил, что сначала Филипп должен сразиться с Шатофьером, а затем граф де Барейро померится силами с графом Шампанским.
Трижды сходились Филипп и Эрнан в центре арены и трижды, переломив копья, расходились ни с чем. Наконец Филипп сообразил, что друг откровенно поддается ему, и так разозлился, что в четвертой схватке одержал над ним уверенную победу.
Хайме де Барейро без особого труда вышиб изрядно притомившегося графа Шампанского из седла. Как и подозревал Филипп, иезуитский отпрыск берег свои силы для решающих схваток.
А Тибальд де Труа, поднимаясь с помощью оруженосца на ноги, сокрушенно пробормотал:
– Безбожникам сам черт помогает.
– Ясное дело, монсеньор, – поддакнул оруженосец.
– Зато в поэтическом поединке ни Бог, ни черт не помогли бы ему.
– Ясное дело, монсеньор.
– Да этот тупица и двух строчек не слепит, – утешал себя Тибальд. – Он-то, наверняка, и читает со скрипом.
– Ясное дело, монсеньор.
– Нет, ты посмотри, какая идиотская ухмылка! Вот кретин, подумать только!.. Ч-черт! Кажись, я здорово ушибся...
По сему наступил кульминационный момент состязаний – в очном поединке Филиппу и графу де Барейро предстояло определить, кто из них станет победителем первого дня турнира.
Филипп занял свое место в конце арены и сосредоточился. Заиграли трубы, герольды понесли какой-то вздор о прекрасных очах, с надеждой и нетерпением взирающих на доблестных рыцарей. Наконец был дан сигнал к началу схватки, и двое претендентов на звание победителя во весь опор ринулись навстречу друг другу.
За какую-то секунду до столкновения Филипп привстал на стременах и резко выбросил руку с копьем вперед, целясь противнику в забрало. Сила и внезапность удара сделали свое дело – острие копья Хайме де Барейро лишь слабо чиркнуло по щиту Филиппа, а сам граф, потеряв равновесие, свалился вниз головой с лошади, несколько раз перекувыркнулся на траве и остался лежать неподвижным. Как потом оказалось, он получил легкое сотрясение мозга и сломал правую ключицу.
Зрители, от простолюдинов до вельмож, словно обезумели. Даже самые знатные и очень важные господа вскочили с мест, исступленно аплодировали и громкими криками приветствовали победителя, а восхищенные дамы срывали со своих одежд украшения и посылали эти трогательные подарки Филиппу.
Главный герольд начал было что-то говорить, но его слова потонули во всеобщем реве. Тогда он глубже вдохнул воздух и, надрывая глотку, заорал:
– Слава победителю, великолепному и грозному сеньору Филиппу Аквитанскому!
На трибунах иезуитофобы вновь принялись лупить иезуитофилов – теперь уже от излишка радости.
Между тем к Филиппу приблизились маршалы и оруженосцы, помогли ему спешиться, сняли с него шлем, панцирь и рукавицы и проводили на помост к наваррскому королю. Дон Александр обнял Филиппа, расцеловал в обе щеки и торжественно произнес:
– Вы проявили необыкновенное мужество и ловкость, мой принц. Теперь покажите, каков у вас вкус – выберите королеву наших празднеств.
Снова взвыли трубы и главный герольд, предварительно бросив в толпу несколько напыщенных фраз, наконец соизволил сообщить, что сейчас победитель турнира предстоит избрать королеву любви и красоты.
Рядом с Филиппом возник паж, державший в руках подушку из красного бархата, на которой покоился золотой венец королевы – тонкий обруч, украшенный зубцами в виде сердец и наконечников стрел.
В некотором замешательстве Филипп огляделся по сторонам – прекрасных дам и девиц вокруг было вдоволь. Еще накануне он решил в случае своей победы не выбирать Маргариту. Ей была необходима сильная встряска; она должна была избавиться от наваждения, парализовавшего ее волю, поработившего ее дух; надо было заставить ее разозлиться, вспомнить, что она принцесса, дочь короля, наследница престола; чтобы чувство обиды и унижения разбудило в ней прежнюю Маргариту, которая так нравилась Филиппу.
«Кого же выбрать?» – напряженно размышлял Филипп. Бланку? Хотелось бы, да нельзя. Его выбор должен быть начисто лишенным сексуального подтекста, иначе удар не достигнет цели. Тогда будет уязвлено не самолюбие Маргариты, но ее любовь; а ревность, как известно, дурной советчик.
Изабелла Арагонская? Золотые волосы, зеленые глаза, снежно-белая кожа, безупречная фигура – словом, писаная красавица. Если бы решение зависело от Эрика Датского... Однако победителем был Филипп, и он сразу же отверг кандидатуру Изабеллы. Она была женой наследного принца Франции, страны, с которой он с недавних пор находился в состоянии необъявленной войны. Да и тот же сексуальный подтекст отнюдь не исключался: сто против одного, что сплетники не замедлят сочинить сногсшибательную историю, памятуя о том, как некогда герцог Аквитанский отказался стать тестем старшей дочери арагонского короля.
Что ж, решил Филипп, придется остановить выбор либо на Констанце Орсини, жене Альфонсо, либо на королеве Галлии Марии Фарнезе... Но на ком? Обе молоды, привлекательны; в конце концов, обе итальянки.
А впрочем! В голову ему пришла великолепная идея, как с честью выйти из затруднительного положения. Он не отдаст предпочтение ни одной из королев, но и не обидит при том других принцесс (кроме Маргариты, разумеется), предложив корону дочери самого почетного из высоких гостей, первого среди равных, чьи предки в былые времена завоевали полмира.
В наступившей тишине Филипп уверенно прошествовал мимо Маргариты и остановился перед соседней ложей, убранной знаменами с изображением черного орла на белом поле. Он взял с подушки золотой венец и, преклонив колено, протянул его молоденькой светловолосой девушке четырнадцати лет. Та недоверчиво взглянула на него своими большими карими глазами и даже в некоторой растерянности захлопала длинными ресницами. Филипп улыбнулся ей в ответ и утвердительно кивнул.
Самая сообразительная из окружавших девушку матрон приняла из рук Филиппа венец и возложила его на белокурую головку избранницы.
Главный герольд наконец опомнился и, силясь перекричать громогласные здравицы и шквал рукоплесканий, сипло заорал:
– Слава Анне Юлии Римской, королеве любви и красоты!
Таково было достойное завершение первого дня турнира.
Пока герольды оглашали имена высоких гостей и их титулы, Филипп, как и прочие зачинщики, сидел на табурете у входа в свой шатер и скользил взглядом по сторонам. На близлежащих холмах расположилось около двадцати тысяч зрителей из поместного дворянства и простонародья, а справа от шатров зачинщиков протянулся вдоль арены почетный помост для знатных господ, дам и девиц самых голубых кровей. В самом центре помоста находилась небольшая, но, пожалуй, самая роскошная ложа, убранная знаменами, на которых вместо традиционных геральдических символов были изображены купидоны и пронзенные стрелами сердца. Эта ложа пока что пустовала – она предназначалась для будущей королевы любви и красоты с ее свитой.
Слева от центра помоста располагались королевские ложи, в том числе и кастильская. Именно туда раз за разом бросал взгляды Филипп – там, вместе со своим братом Альфонсо, сестрой Элеонорой и невесткой Констацей, находилась принцесса Бланка, которую он, позабыв былые обиды, снова стал считать личшей женщиной в мире.
К превеликой досаде Филиппа, Бланка не собиралась уступать его настойчивым ухаживаниям, а держалась с ним ровно, по-дружески и хранила верность Монтини, которого он вскоре возненавидел всеми фибрами души.
Если днем Филипп упорно добивался любви у Бланки, то ночью он с не меньшим рвением занимался любовью с Маргаритой. За прошедшие с момента их знакомства две недели наваррская принцесса сильно изменилась – и, увы, далеко не в лучшую сторону. Любовь оказалась для нее непосильной ношей. Она слишком привыкла к легкому флирту, привыкла к всеобщему поклонению и, хотя проповедовала равенство в постели, в жизни всегда стояла над мужчинами. Но вот, влюбившись по-настоящему (или полагая, что влюбилась по-настоящему), гордая и независимая Маргарита Наваррская не выдержала испытания на равенство и полностью покорилась объекту своей внезапной страсти. Это несказанно огорчало Филиппа. Будучи любвеобильным, он, тем не менее, очень серьезно относился к браку и хотел видеть в своей жене верную подругу, единомышленницу и соратницу – но не покорную рабыню, беспрекословно исполняющую все его прихоти. Он вообще любил своенравных и независимых женщин...
Торжественное открытие турнира подошло к концу. Все высокие гости были названы и протитулованы; затем герольды огласили имена зачинщиков состязаний. Публика на холмах приветствовала их весьма бурно – мужчины выкрикивали «слава!», женщины хлопали в ладоши и громко визжали.
Филипп обратил внимание, что при представлении Александра Бискайского не был упомянут его титул графа Нарбоннского, коим он был благодаря браку с Бланкой; а чуть раньше, когда оглашали имена присутствующих на турнире вельмож и дам, Бланка была названа сестрой и дочерью королей Кастилии, графиней Нарбоннской – но не графиней Бискайской.
«Что же это такое? – недоумевал Филипп. – Не спит с ним, да еще всячески отмежевывается от него. Надо будет как-то порасспросить Маргариту в постели – с пристрастием, так сказать...»
Когда стали зачитывать окончательный список рыцарей, по праву первенства либо волею жребия, допущенных к первому дню состязаний, Филипп навострил уши. Вчера вечером, когда он ложился спать, к нему заявился Шатофьер и сообщил, что какой-то неизвестный господин обратился через своего слугу к трем первым рыцарям во второй семерке с просьбой уступить ему право вызова Филиппа Аквитанского и получил от них согласие. Естественно, Филиппу было интересно, кто же так жаждет сразиться с ним.
Одиннадцатым в списке значился Серхио де Авила-и-Сан-Хосе. Филипп знал этого кастильского кабальеро и недолюбливал его за откровенную симпатию к иезуитам, к тому же тот принадлежал к партии графа Саламанки, номинальным вождем которой был Фернандо де Уэльва, – но вместе с тем, никаких трений личного характера между ними не возникало.
– Гм, очень странно... Кстати, Габриель, тебя не удивляет, что первым оказался Хайме де Барейро?
Габриель, исполнявший на турнире обязанности его главного оруженосца, отрицательно покачал головой:
– Ничуть не удивляет. Это все Инморте наколдовал.
Филипп криво усмехнулся. Он скептически относился к россказням о колдовских способностях гроссмейстера иезуитов. И тем более не верил, что Инморте мог наколдовать, находясь в сотнях миль от Памплоны.
Покончив со списком вызывающих рыцарей, главный герольд разразился многословной и банальной сентенцией о рыцарской доблести, немеркнущей славе ратных подвигов, любви прекрасных дам и прочих подобных вещах. Король Наварры дал знак рукой, маршал-распорядитель турнира повторил его жест, громко заиграли трубы, заглушив последние слова герольда, и на арену въехали семь первых рыцарей.
– Великолепный и грозный сеньор Хайме, граф де Барейро, – объявил герольд и сделал выразительную паузу.
От группы отделился всадник в черных, как ночь, доспехах и уверенно направился к первому от помоста шатру.
– Вызывает на поединок великолепного и грозного сеньора Александра, графа Бискайского.
На лице графа отразилось искреннее удивление, которое Филипп ошибочно принял за испуг и презрительно фыркнул.
Когда последний из первой семерки рыцарей, виконт де ла Марш, вызвал единственного оставшегося свободным после шести предыдущих вызовов зачинщика – а им оказался как раз Филипп, все семь пар противников заняли свои места по оба конца арены.
Приглашение маршала-распорядителя, неуместные откровения герольдов, призывное завывание труб – и, выставив вперед копья, Александр Бискайский и Хайме де Барейро понеслись навстречу друг другу.
Противники сшиблись, копья у обоих разлетелись в щепки, но при этом граф Бискайский потерял равновесие, и лишь в последний момент ему удалось ухватиться за шею вставшей на дыбы лошади и избежать падения. Маршалы единодушно признали его побежденным.
Как бы невзначай, главный герольд обронил:
– Слава победителю, великолепному и грозному сеньору Хайме де Барейро.
С невозмутимым видом граф де Барейро направился к шатру, ранее принадлежавшему графу Бискайскому. По правилам состязаний, место потерпевшего поражение зачинщика занимал рыцарь, победивший его.
Между тем на трибунах начались беспорядки. Противники иезуитов, искренне возмущенные весельем сторонников последних, вознамерились проучить наглецов, и вскорости стычки переросли в грандиозную потасовку. Пока стражники вместе с королевскими гвардейцами унимали буянов, высокие гости от всей души забавлялись этим зрелищем.
Наконец страсти поостыли и турнир возобновился. Филипп без особых усилий вышиб из седла виконта де ла Марш, а возвращаясь обратно, увидел, что над шатром Александра Бискайского уже развевается красно-черное знамя ордена иезуитов-меченосцев, под которым выступал граф де Барейро.
В пяти остальных поединках первого круга уверенную победу одержали зачинщики. Особенно лихо расправились со своими противниками Гуго фон Клипенштейн и Тибальд де Труа, граф Шампанский.
Когда на арену въехала вторая семерка рыцарей, Филипп ожидал вызова со стороны Серхио де Авилы-и-Сан-Хосе, но упомянутый кабальеро предпочел сразиться с графом Оской. Зато следующий...
– Великолепный и грозный сеньор Хуан Родригес... – объявил герольд.
«Родригес... Родригес... – лихорадочно перебирал в памяти Филипп, тем временем как закованный в блестящие латы всадник с опущенным на лицо забралом и черным щитом без герба и девиза приближался к его шатру. – Есть что-то знакомое – но что?»
– ...вызывает на поединок великолепного и грозного сеньора Филиппа Аквитанского!
К Филиппу подбежал один из младших герольдов.
– Монсеньор, вызвавший вас рыцарь отказался сообщить свое настоящее имя, ссылаясь на принесенный им в прошлом году обет в течение пяти последующих лет совершать ратные подвиги инкогнито.
– Так вот оно что! – сказал Филипп. – Стало быть, Родригес – вымышленное имя?
– Да, монсеньор. И у нас нет никакой уверенности, что этот господин на самом деле посвященный рыцарь и вправе скрестить с вами копье. Так что вы можете...
– Правила мне известны, сударь, – перебил герольда Филипп. – Коли сей рыцарь принес обет, я не буду настаивать, чтобы он нарушил его, публично назвав свое имя. Я готов переговорить с ним с глазу на глаз.
Когда все семеро рыцарей выбрали себе противников, маршал-распорядитель велел немного обождать с началом поединков, а главный герольд в изысканных выражениях объяснил публике, в чем причина заминки. Филипп и «Хуан Родригес» съехались в центре арены.
– Господин рыцарь, – сказал Филипп. – Меня вполне удовлетворит, если вы сообщите свое настоящее имя и какого вы рода. Даю слово чести, что никому не открою ваше инкогнито без вашего позволения.
В ответ «Хуан Родригес» приподнял забрало.
– Ба! – пораженно воскликнул Филипп. – Родриго де Ортегаль! Выходит, грош цена заверениям вашего преемника, что вы находитесь под стражей.
– Он не солгал, – сухо ответил бывший прецептор. – Но четыре дня назад я бежал из тюрьмы.
– Чтобы взять реванш?
– Да! – Глаза его засияли ненавистью. – Я требую смертного поединка.
– А я отказываюсь, господин иезуит. Мы будем сражаться турнирным оружием.
– Ага, вы испугались!
Филипп бросил на Родриго де Ортегаля презрительный взгляд.
– Вы пытаетесь рассердить меня, но напрасно стараетесь. Я стою неизмеримо выше вас и любых ваших оскорблений и не позволю вам испортить праздник кровавым побоищем.
– Ну что ж, – произнес иезуит. – У меня не остается иного выхода, как публично обозвать вас трусом.
Филипп побледнел.
– В таком случае, я буду вынужден сообщить маршалам, что не считаю вас вправе сразиться со мной. И тогда, если вы не скажете им свое имя, вас с позором выдворят с ристалища, а назоветесь – арестуют, как беглого преступника.
Бывший прецептор опустил забрало на лицо.
– На сей раз ваша взяла, монсеньор. Но берегитесь, – в его голосе проступили зловещие нотки, – и покрепче держитесь в седле. Если я сшибу вас, пощады не ждите.
– Хорошо, господин иезуит, я приму это к сведению...
Филипп крепко держался в седле, и при первом же столкновении Родриго де Ортегаль был повержен.
– Мы еще встретимся, монсеньор, – простонал иезуит, когда Филипп проезжал мимо него, направляясь обратно к шатру.
– Надежда умирает последней, – высокомерно усмехнулся он.
Во втором круге выбыл из состязаний Педро Оска, и его место занял Серхио де Авила-и-Сан-Хосе, впрочем, ненадолго – после следующего круга над пятым от помоста шатром взвилось знамя Монтальбанов.
Эрнан де Шатофьер доказал свое превосходство над Ричардом Гамильтоном, причем весьма эффектно: тот с такой силой грохнулся оземь, что не смог самостоятельно подняться, и его пришлось уносить с ристалища.
В четвертом круге потерпел поражение Эрик Датский – при столкновении он потерял стремя. Эрнан залихватски сразил второго своего противника, который в красивом падении сломал пару ребер и вывихнул руку. Филипп запросто расправился с Анжерраном де ла Тур, племянником покойного графа Байонского и бывшим женихом его дочери. Гуго фон Клипенштейн, как и в трех предыдущих случаях, виртуозно вышиб из седла очередного претендента на лавры победителя Грозы Сарацинов. Граф Шампанский одержал ратную победу над своим главным соперником на поэтической ниве Руисом де Монтихо. А шатер, принадлежавший ранее графу Оске, оказался злополучным – уже третий раз кряду он поменял хозяина.
К началу пятого, последнего круга, явно определилась тройка сильнейших – Гуго фон Клипенштейн, Тибальд де Труа и Филипп Аквитанский. Право продолжить борьбу оспаривали также граф де Барейро и Шатофьер, причем если первый одержал четыре невыразительные победы, то Эрнан имел на своем счету только две – зато блестящие.
Когда на арену въехали последние семь рыцарей, Филипп не смог спрятать улыбки, увидев среди них д’Альбре. Гастон имел возможность записаться заранее, но не воспользовался этой привилегией. Поначалу он боялся, что полученный в бою с иезуитами вывих руки помешает ему принять участие в турнире, а потом, когда боль прошла, все же решил дождаться жеребьевки, надеясь попасть в первую или вторую семерки. В итоге Гастон оказался самым последним – тридцать пятым. Никакого выбора у него не было, и он с обреченным видом направился к шатру единственного еще не вызванного зачинщика – Гуго фон Клипенштейна.
Впрочем, отчаивался Гастон рано. Во время схватки лошадь Клипенштейна неожиданно споткнулась, ее хозяин не удержался в седле, и за здорово живешь д’Альбре прослыл победителем легендарного воина.
«Господи! – ужаснулся Филипп. – Теперь хвастовства-то будет!.. Нет, лучше сразу повеситься».
Приговор маршалов, одобренный королями, был так же скор, как и очевиден: сильнейшими рыцарями первого дня признавались Филипп Аквитанский, Тибальд де Труа, Эрнан де Шатофьер и Хайме де Барейро. Жребий определил, что сначала Филипп должен сразиться с Шатофьером, а затем граф де Барейро померится силами с графом Шампанским.
Трижды сходились Филипп и Эрнан в центре арены и трижды, переломив копья, расходились ни с чем. Наконец Филипп сообразил, что друг откровенно поддается ему, и так разозлился, что в четвертой схватке одержал над ним уверенную победу.
Хайме де Барейро без особого труда вышиб изрядно притомившегося графа Шампанского из седла. Как и подозревал Филипп, иезуитский отпрыск берег свои силы для решающих схваток.
А Тибальд де Труа, поднимаясь с помощью оруженосца на ноги, сокрушенно пробормотал:
– Безбожникам сам черт помогает.
– Ясное дело, монсеньор, – поддакнул оруженосец.
– Зато в поэтическом поединке ни Бог, ни черт не помогли бы ему.
– Ясное дело, монсеньор.
– Да этот тупица и двух строчек не слепит, – утешал себя Тибальд. – Он-то, наверняка, и читает со скрипом.
– Ясное дело, монсеньор.
– Нет, ты посмотри, какая идиотская ухмылка! Вот кретин, подумать только!.. Ч-черт! Кажись, я здорово ушибся...
По сему наступил кульминационный момент состязаний – в очном поединке Филиппу и графу де Барейро предстояло определить, кто из них станет победителем первого дня турнира.
Филипп занял свое место в конце арены и сосредоточился. Заиграли трубы, герольды понесли какой-то вздор о прекрасных очах, с надеждой и нетерпением взирающих на доблестных рыцарей. Наконец был дан сигнал к началу схватки, и двое претендентов на звание победителя во весь опор ринулись навстречу друг другу.
За какую-то секунду до столкновения Филипп привстал на стременах и резко выбросил руку с копьем вперед, целясь противнику в забрало. Сила и внезапность удара сделали свое дело – острие копья Хайме де Барейро лишь слабо чиркнуло по щиту Филиппа, а сам граф, потеряв равновесие, свалился вниз головой с лошади, несколько раз перекувыркнулся на траве и остался лежать неподвижным. Как потом оказалось, он получил легкое сотрясение мозга и сломал правую ключицу.
Зрители, от простолюдинов до вельмож, словно обезумели. Даже самые знатные и очень важные господа вскочили с мест, исступленно аплодировали и громкими криками приветствовали победителя, а восхищенные дамы срывали со своих одежд украшения и посылали эти трогательные подарки Филиппу.
Главный герольд начал было что-то говорить, но его слова потонули во всеобщем реве. Тогда он глубже вдохнул воздух и, надрывая глотку, заорал:
– Слава победителю, великолепному и грозному сеньору Филиппу Аквитанскому!
На трибунах иезуитофобы вновь принялись лупить иезуитофилов – теперь уже от излишка радости.
Между тем к Филиппу приблизились маршалы и оруженосцы, помогли ему спешиться, сняли с него шлем, панцирь и рукавицы и проводили на помост к наваррскому королю. Дон Александр обнял Филиппа, расцеловал в обе щеки и торжественно произнес:
– Вы проявили необыкновенное мужество и ловкость, мой принц. Теперь покажите, каков у вас вкус – выберите королеву наших празднеств.
Снова взвыли трубы и главный герольд, предварительно бросив в толпу несколько напыщенных фраз, наконец соизволил сообщить, что сейчас победитель турнира предстоит избрать королеву любви и красоты.
Рядом с Филиппом возник паж, державший в руках подушку из красного бархата, на которой покоился золотой венец королевы – тонкий обруч, украшенный зубцами в виде сердец и наконечников стрел.
В некотором замешательстве Филипп огляделся по сторонам – прекрасных дам и девиц вокруг было вдоволь. Еще накануне он решил в случае своей победы не выбирать Маргариту. Ей была необходима сильная встряска; она должна была избавиться от наваждения, парализовавшего ее волю, поработившего ее дух; надо было заставить ее разозлиться, вспомнить, что она принцесса, дочь короля, наследница престола; чтобы чувство обиды и унижения разбудило в ней прежнюю Маргариту, которая так нравилась Филиппу.
«Кого же выбрать?» – напряженно размышлял Филипп. Бланку? Хотелось бы, да нельзя. Его выбор должен быть начисто лишенным сексуального подтекста, иначе удар не достигнет цели. Тогда будет уязвлено не самолюбие Маргариты, но ее любовь; а ревность, как известно, дурной советчик.
Изабелла Арагонская? Золотые волосы, зеленые глаза, снежно-белая кожа, безупречная фигура – словом, писаная красавица. Если бы решение зависело от Эрика Датского... Однако победителем был Филипп, и он сразу же отверг кандидатуру Изабеллы. Она была женой наследного принца Франции, страны, с которой он с недавних пор находился в состоянии необъявленной войны. Да и тот же сексуальный подтекст отнюдь не исключался: сто против одного, что сплетники не замедлят сочинить сногсшибательную историю, памятуя о том, как некогда герцог Аквитанский отказался стать тестем старшей дочери арагонского короля.
Что ж, решил Филипп, придется остановить выбор либо на Констанце Орсини, жене Альфонсо, либо на королеве Галлии Марии Фарнезе... Но на ком? Обе молоды, привлекательны; в конце концов, обе итальянки.
А впрочем! В голову ему пришла великолепная идея, как с честью выйти из затруднительного положения. Он не отдаст предпочтение ни одной из королев, но и не обидит при том других принцесс (кроме Маргариты, разумеется), предложив корону дочери самого почетного из высоких гостей, первого среди равных, чьи предки в былые времена завоевали полмира.
В наступившей тишине Филипп уверенно прошествовал мимо Маргариты и остановился перед соседней ложей, убранной знаменами с изображением черного орла на белом поле. Он взял с подушки золотой венец и, преклонив колено, протянул его молоденькой светловолосой девушке четырнадцати лет. Та недоверчиво взглянула на него своими большими карими глазами и даже в некоторой растерянности захлопала длинными ресницами. Филипп улыбнулся ей в ответ и утвердительно кивнул.
Самая сообразительная из окружавших девушку матрон приняла из рук Филиппа венец и возложила его на белокурую головку избранницы.
Главный герольд наконец опомнился и, силясь перекричать громогласные здравицы и шквал рукоплесканий, сипло заорал:
– Слава Анне Юлии Римской, королеве любви и красоты!
Таково было достойное завершение первого дня турнира.
ГЛАВА XXXIV. КОРОЛЕВА ЛЮБВИ И КРАСОТЫ ПРЕДЪЯВЛЯЕТ ПРЕТЕНЗИИ НА ГАЛЛЬСКИЙ ПРЕСТОЛ
К вечеру Памплона как с ума сошла. На улицах и площадях столицы целую ночь не стихало веселье. Простые наваррцы вовсю праздновали восемнадцатилетие своей наследной принцессы. Возбужденные ратным зрелищем и подогретые вином горожане разошлись не на шутку. Они не ограничились одними лишь невинными забавами: то тут, то там дело, знай, доходило до рукоприкладства относительно лиц, заподозренных в симпатии к иезуитам, а сотня сорвиголов разгромила и сожгла дотла таверну, которую, на беду ее хозяина, почему-то облюбовали рыцари Сердца Иисусова. Когда утром следующего дня королю доложили о последствиях народных гуляний, бедный дон Александр за голову схватился.
Благо к этому времени все высокие гости уже были во дворце, где после продолжительного перерыва на отдых состоялся пир. Филипп явился на него свежий, взбодренный недавним купанием; но стоило ему сделать глоток вина, как на него с новой силой навалилась усталость, и едва начался пир, он с таким нетерпением ожидал его окончания, что почти ничего не съел.
Сегодняшние состязания отбили аппетит также и у Маргариты. Она вообще не соизволила явиться к праздничному столу, ссылаясь на плохое самочувствие, чему Филипп охотно поверил. Прекрасно знали о причине ее недомогания и остальные гости. Кое-кто даже мысленно упрекал Филиппа за проявленную невежливость в отношении хозяйки празднеств, однако большинство склонялось к мысли, что Филипп сделал удачный выбор, выказав почтение императорской дочери, чей род правил Италией еще в те времена, когда весь остальной мир прозябал в варварстве.
Сам Филипп был просто очарован юной принцессой. Его приятно поразил ее гибкий мальчишеский ум, сочетавший в себе детскую непосредственность с вполне зрелой рассудительностью и начисто лишенный той специфической женской практичности, которая подчас вызывала у Филиппа раздражение. Вскоре между ними завязался такой оживленный разговор, что на губах у присутствующих начали появляться понимающие улыбки.
Впрочем, ни обстоятельства, ни состояние духа Филиппа не располагали его к активным ухаживаниям. К тому же в поведении Анны не было и намека на жеманность или кокетство, она держалась с ним скорее как со старшим товарищем, а не как с представителем противоположного пола. Большей частью их разговор носил нейтральный характер, а если и касался взаимоотношений мужчин и женщин, то опосредствовано. Так, например, Анна спросила, кого из дам он желал бы видеть в ее свите в течение четырех последующих дней, и Филипп с удовольствием назвал имя Бланки Кастильской, прочие же кандидатуры оставил на усмотрение самой королевы. Анна одобрила его выбор, с каким-то странным выражением заметив, что у него, мол, губа не дура, а затем пообещала, что в ее окружении каракатиц не будет – только хорошенькие девушки.
Чуть позже к Филиппу подошел маршал-распорядитель турнира и осведомился, намерен ли он отстаивать титул сильнейшего в завтрашних групповых состязаниях. Филипп ответил отказом, объяснив под добродушный хохот пирующих, что пленен чарами своей королевы и собирается, как верный рыцарь, находиться при ней, чтобы защищать ее от всяческих поползновений со стороны других претендентов.
Затем Филиппу пришлось выручать из неловкого положения графа Шампанского. Как мы уже знаем, в схватке с Хайме де Барейро Тибальд здорово ушибся и не был уверен, сможет ли на следующий день стать во главе одной из партий в общем турнире. Но и отказываться он не решался, поскольку ушиб, даже самый сильный, в рыцарской среде принято было считать сущим пустяком. Видя, как смутился Тибальд, когда к нему направился маршал, Филипп в спешном порядке взял слово и заявил, что в свите королевы любви и красоты, помимо дам и девиц, должны находиться и кавалеры – хотя бы для того, чтобы заботиться об упомянутых дамах и девицах.
Присутствующие сочли это несколько забавное требование, тем не менее, вполне законным. В числе прочих кандидатур в кавалеры Филипп назвал также имя Тибальда де Труа, который с радостью ухватился за его предложение. По сему, к всеобщему удовлетворению, предводителями двух противоборствующих партий были назначены Эрнан де Шатофьер и Гуго фон Клипенштейн.
С окончанием общей трапезы окончились и мучения Филиппа. Достопочтенные господа принялись за десерт, а дамы и притомившиеся за день рыцари разошлись по своим покоям.
Возвратясь к себе, Филипп застал в гостиной весьма живописную картину. Посреди комнаты на устланном коврами полу сидели Габриель де Шеверни, Марио д’Обиак и Марк д’Аринсаль и перебирали какие-то лежавшие перед ними вещицы, внимательно рассматривая каждую из них. Там было несколько кружевных манжет, пара дамских перчаток, один оторванный от платья рукав, десяток носовых платков с вышитыми на них гербами и инициалами, множество разноцветных лент для волос, а также всякие милые безделушки, вроде брошек, булавок и застежек.
– А это еще что такое? – произнес Филипп, скорее констатируя сам факт наличия этих вещей и их количество, чем спрашивая, откуда они взялись. Их происхождение было для него очевидно.
– Подарки от дам, монсеньор, – с улыбкой ответил д’Обиак. – Во время турнира господин де Шеверни велел их перехватывать, чтобы не раздражать вас.
– Понятненько. Ты, кстати, переусердствовал, Габриель. Меня они вовсе не раздражают – ведь это так трогательно! – Он присел на корточки и бегло взглянул на вещицы; затем сказал: – Ни чулок, ни подвязок, как я понимаю, нет.
– Чего-чего? – обалдело переспросил Габриель.
– Ну да, конечно, – будто не слыша его, продолжал Филипп. – Слишком изысканная публика для таких пикантных подарков... Стоп! – Он выудил из кучи безделушек великолепной работы брошь и осмотрел ее со всех сторон. – Вот это да! Если только я не ошибаюсь... Кто ее прислал?
Благо к этому времени все высокие гости уже были во дворце, где после продолжительного перерыва на отдых состоялся пир. Филипп явился на него свежий, взбодренный недавним купанием; но стоило ему сделать глоток вина, как на него с новой силой навалилась усталость, и едва начался пир, он с таким нетерпением ожидал его окончания, что почти ничего не съел.
Сегодняшние состязания отбили аппетит также и у Маргариты. Она вообще не соизволила явиться к праздничному столу, ссылаясь на плохое самочувствие, чему Филипп охотно поверил. Прекрасно знали о причине ее недомогания и остальные гости. Кое-кто даже мысленно упрекал Филиппа за проявленную невежливость в отношении хозяйки празднеств, однако большинство склонялось к мысли, что Филипп сделал удачный выбор, выказав почтение императорской дочери, чей род правил Италией еще в те времена, когда весь остальной мир прозябал в варварстве.
Сам Филипп был просто очарован юной принцессой. Его приятно поразил ее гибкий мальчишеский ум, сочетавший в себе детскую непосредственность с вполне зрелой рассудительностью и начисто лишенный той специфической женской практичности, которая подчас вызывала у Филиппа раздражение. Вскоре между ними завязался такой оживленный разговор, что на губах у присутствующих начали появляться понимающие улыбки.
Впрочем, ни обстоятельства, ни состояние духа Филиппа не располагали его к активным ухаживаниям. К тому же в поведении Анны не было и намека на жеманность или кокетство, она держалась с ним скорее как со старшим товарищем, а не как с представителем противоположного пола. Большей частью их разговор носил нейтральный характер, а если и касался взаимоотношений мужчин и женщин, то опосредствовано. Так, например, Анна спросила, кого из дам он желал бы видеть в ее свите в течение четырех последующих дней, и Филипп с удовольствием назвал имя Бланки Кастильской, прочие же кандидатуры оставил на усмотрение самой королевы. Анна одобрила его выбор, с каким-то странным выражением заметив, что у него, мол, губа не дура, а затем пообещала, что в ее окружении каракатиц не будет – только хорошенькие девушки.
Чуть позже к Филиппу подошел маршал-распорядитель турнира и осведомился, намерен ли он отстаивать титул сильнейшего в завтрашних групповых состязаниях. Филипп ответил отказом, объяснив под добродушный хохот пирующих, что пленен чарами своей королевы и собирается, как верный рыцарь, находиться при ней, чтобы защищать ее от всяческих поползновений со стороны других претендентов.
Затем Филиппу пришлось выручать из неловкого положения графа Шампанского. Как мы уже знаем, в схватке с Хайме де Барейро Тибальд здорово ушибся и не был уверен, сможет ли на следующий день стать во главе одной из партий в общем турнире. Но и отказываться он не решался, поскольку ушиб, даже самый сильный, в рыцарской среде принято было считать сущим пустяком. Видя, как смутился Тибальд, когда к нему направился маршал, Филипп в спешном порядке взял слово и заявил, что в свите королевы любви и красоты, помимо дам и девиц, должны находиться и кавалеры – хотя бы для того, чтобы заботиться об упомянутых дамах и девицах.
Присутствующие сочли это несколько забавное требование, тем не менее, вполне законным. В числе прочих кандидатур в кавалеры Филипп назвал также имя Тибальда де Труа, который с радостью ухватился за его предложение. По сему, к всеобщему удовлетворению, предводителями двух противоборствующих партий были назначены Эрнан де Шатофьер и Гуго фон Клипенштейн.
С окончанием общей трапезы окончились и мучения Филиппа. Достопочтенные господа принялись за десерт, а дамы и притомившиеся за день рыцари разошлись по своим покоям.
Возвратясь к себе, Филипп застал в гостиной весьма живописную картину. Посреди комнаты на устланном коврами полу сидели Габриель де Шеверни, Марио д’Обиак и Марк д’Аринсаль и перебирали какие-то лежавшие перед ними вещицы, внимательно рассматривая каждую из них. Там было несколько кружевных манжет, пара дамских перчаток, один оторванный от платья рукав, десяток носовых платков с вышитыми на них гербами и инициалами, множество разноцветных лент для волос, а также всякие милые безделушки, вроде брошек, булавок и застежек.
– А это еще что такое? – произнес Филипп, скорее констатируя сам факт наличия этих вещей и их количество, чем спрашивая, откуда они взялись. Их происхождение было для него очевидно.
– Подарки от дам, монсеньор, – с улыбкой ответил д’Обиак. – Во время турнира господин де Шеверни велел их перехватывать, чтобы не раздражать вас.
– Понятненько. Ты, кстати, переусердствовал, Габриель. Меня они вовсе не раздражают – ведь это так трогательно! – Он присел на корточки и бегло взглянул на вещицы; затем сказал: – Ни чулок, ни подвязок, как я понимаю, нет.
– Чего-чего? – обалдело переспросил Габриель.
– Ну да, конечно, – будто не слыша его, продолжал Филипп. – Слишком изысканная публика для таких пикантных подарков... Стоп! – Он выудил из кучи безделушек великолепной работы брошь и осмотрел ее со всех сторон. – Вот это да! Если только я не ошибаюсь... Кто ее прислал?