стремление всех народов к миру и в первую очередь русская революция марта
1917 г. Уже в середине марта Петроградский совет рабочих и солдатских
депутатов призвал все народы к "справедливому демократическому миру". В
ответ на это представители Голландии и Скандинавии в МСБ взяли инициативу в
свои руки и образовали в Стокгольме в апреле 1917 г. подготовительный
комитет, так называемый голландско-скандинавский комитет.
По поручению голландско-скандинавского комитета в апреле 1917 г.
датский социалист Борбьерг (Borbjerg) поехал в Петроград, чтобы пригласить
социалистическую партию России. Ситуация была очень запутанной не только
потому, что социалисты раскололись на группу II Интернационала и радикальных
Циммервальдских левых, но и потому, что противоречия между представителями
стран Центральной Европы, входящих в союз с Германией, и представителями
стран Антанты резко обострились, так что было невозможно достичь
взаимопонимания. Социалисты Антанты, некоторые из руководителей которых
занимали в своих странах ответственные министерские посты, и большинство
представителей нейтральных стран, которые были настроены дружелюбно по
отношению к Антанте, отказывались вести переговоры с немецкими правыми
социалистами. Русские больше всего боялись стремления немцев к особому миру
с их страной, а это было единственным, чего германское правительство ждало
от русской революции и Стокгольмской конференции.
Наконец в начале июля представители России прибыли в Стокгольм, но
начало конференции все время откладывалось, а в сентябре конференция была
отменена.
Мнения большевиков также разделились. Некоторые, например, Каменев,
выступали за участие в конференции, чем вызвали гнев Ленина, который вел с
ними яростную полемику из Финляндии. Он был даже против созванной 18 мая в
Стокгольме конференции Циммервальдских левых, которую задумал Роберт Гримм,
руководителем подготовительного комитета была Ангелика Балабанова. Эта
конференция прошла позднее, в середине августа, как тайная конференция,
причем Ленин не отказался от своей отрицательной точки зрения.
Правительства стран Центральной Европы не могли не сознавать значения
запланированной большой конференции. Поэтому они вынуждены были искать
независимо друг от друга, так как Германия и Австро-Венгрия уже начали
испытывать большое взаимное недоверие, надежные источники информации и
возможности влияния. Было очень немного пользующихся признанием в
Интернационале социалистов из нейтральных стран, которых можно было
заподозрить в дружеских чувствах к Германии и Австро-Венгрии. Пожалуй,
только Карла Моора, в то время как симпатии Роберта Гримма были на стороне
Антанты, а Герман Грейлих из-за своей общеизвестной деятельности в пользу
Германии был лицом одиозным. Моор уже предпринимал некоторые поездки, в
которых он вел агитацию за мир в духе социалистического Интернационала,
например, в марте 1917 г. он был в Италии, где он одновременно вел
переговоры по заданию правительства Швейцарии. Это при том, что пронемецкие
настроения Моора были хорошо известны.
Кроме того, походя утверждают, что Моор не только использовал свои
международные связи в интересах Германии и Австро-Венгрии (в чем не может
быть никакого сомнения), но даже, что он просто работал в качестве платного
агента (доверенного лица) немецкой и австро-венгерской службы новостей. Это
означает, что ему приписывается оплачиваемая работа в интересах
империалистической Германии, предательство социализма, т. е. неблагородные и
эгоистические мотивы. Как пишет Борис Николаевский, это подводит нас к
самому острому вопросу в истории того времени, а именно, к вопросу о
"подкупе большевиков немцами".
Не имея здесь возможности принципиально рассматривать этот вопрос,
нужно в отношении Карла Моора четко отделить друг от друга две проблемы.
Во-первых, возникает вопрос, действительно ли Моор работал в интересах
Германии, а если да, то по каким мотивам. Во-вторых, следовало бы выяснить,
предал ли он тем самым свои социалистические и даже большевистские
убеждения.
Нет никакого сомнения в его сотрудничестве с немцами во время I мировой
войны. Об этом знали и швейцарцы, что ясно из уже цитированного опровержения
члена Федерального совета Шультеса21. Когда Густав Майер, историк немецкого
рабочего движения, в мае 1917 г. прибыл в Стокгольм, чтобы с санкции ведущих
представителей правительства Германии наблюдать за подготовкой и ходом
социалистического конгресса и сообщать о нем, он делал это и как немецкий
патриот, и как член социалистического Интернационала. Ему не надо было ни
продаваться, ни изображать агента или предателя. Скорее, его поездка в
Стокгольм была для него единственной возможностью поспособствовать
установлению мира между всеми народами в соответствии с его политическими
убеждениями. Карл Моор, которого он там встретил вместе с помощником
немецкого военного атташе в Берне д-ром Вальтером Нассе, находился в
принципе в той же ситуации. У него тоже было сильное немецкое национальное
чувство, как, впрочем, и сильные симпатии к Австрии, и он пытался привести
это в соответствие со своими решительными социалистическими убеждениями.
Так как не имеется сообщений Моора из Стокгольма немецким властям, то
представляется очень познавательным обзор соответствующих связей Моора с
представителями австро-венгерской миссии в Берне. И в том, и в другом случае
связь поддерживалась через военных атташе, в германском случае через
упомянутого Нассе, в австро-венгерском - через барона Геннета,
прикомандированного к военному атташе полковнику фон Айнему (von Einem). При
этом можно с уверенностью предположить, что решающую роль в этом сыграли его
родственные отношения с офицерами и дипломатами обеих стран. Во всяком
случае, кажется, для Карла Моора, как и для Густава Майера и для многих
других социал-демократов, начало русской революции и решение Международного
Социалистического Бюро о созыве Стокгольмской конференции означало
наступление подходящего момента для установления всеобщего мира между
народами, сохраняющего существование Германии и Дунайской монархии, путем
переговоров. Все, к чему стремился Моор, - проведение переговоров с
австрийскими и венгерскими социалистами и информирование миссии в Берне о
ходе переговоров в Стокгольме. Его августовский промежуточный отчет об
обстановке в Стокгольме однозначно показывает необоснованность упреков,
будто бы Моор был платным агентом. Скорее, этот отчет проясняет его четкую
политическую концепцию, с помощью которой он надеялся убедить венские
государственные инстанции. Сравнение с сообщениями, которые привез из
Стокгольма и предъявил в Берлине Густав Майер (он опубликовал их in extenso
в своих воспоминаниях) показывает совпадение в политических позициях и в
поведении обоих лиц.
Отчет Моора демонстрирует его стремление усилить в ходе многочисленных
бесед в Стокгольме с социалистами различных стран слабые по сравнению с
преобладающими симпатиями к Антанте симпатии к Германии. Он подчеркивал, что
ввиду сопротивления Антанты и США, а также радикальных Циммервальдских левых
социалистов, поддерживающих Ленина, у него есть очень большие сомнения в
том, что Конгресс вообще состоится - скептическое суждение, полностью
совпадающее с мнением Густава Майера и в точности предсказавшее развитие
событий. Интересны суждения Моора о большевиках, высказанные в его отчете:
"Осталось еще сказать о русских большевиках как о противниках
проведения Конгресса. Они из всех русских партийных направлений являются
партией, наиболее энергично выступающей за мир. Но они хотят мира путем
революционного восстания народов. Они хотят заключать мир только с
демократическим правительством. Тем не менее их пропаганда в России и вся их
партийная деятельность таковы, что способствуют миру и вынуждают руководящие
круги избрать в интересах самосохранения скорейший мир."
"Правда, с одной стороны нас достаточно грубым образом предостерегают,
что от подобных дискуссий нечего ждать и что все надежды на мир надо
связывать только с "революционным восстанием народов". И хотя в соответствии
с моим темпераментом эта перспектива для меня лично не имеет ничего
отталкивающего, но мой опыт, мое знание обстоятельств и условий в различных
странах, мой взгляд, обострившийся в долгие десятилетия, полные политических
и социальных изменений, говорят о реальном положении дел: ни в центральной,
ни в западной, ни в южной Европе - нигде я не вижу революционного восстания
народов. И я не верю, что оно может произойти до заключения мира, а что
произойдет после войны - другой вопрос. Но для достижения мира это
неважно..."
В этой оценке целей большевиков бросаются в глаза их объективное
изображение и тот факт, что Моор, очевидно, ожидал дальнейших революционных
событий на востоке Европы, т. е. в России. Это одновременно дает ответ на
второй вопрос - на вопрос, предал ли Моор своим поведением в Стокгольме свои
социалистические убеждения. Густав Майер считает, что большевики испытывали
глубокое недоверие к Моору, и ссылается при этом на письмо Ленина,
написанное из Финляндии в Заграничное Бюро ЦК РСДРП 17 (30) августа 1917 г..
В этом письме в пункте (4) Ленин пишет: "Кстати. Не помню кто-то передавал,
кажись, что в Стокгольме после Гримма и независимо от него появился Моор.
Что подлец Гримм, как "центровик"-каутскианец оказался способен на подлое
сближение со "своим" министром, меня не удивляет: кто не рвет с
социал-шовинистами решительно, тот всегда рискует попасть в это подлое
положение. Но что за человек Моор? Вполне ли и абсолютно ли доказано, что он
честный человек? Что у него никогда и не было, и нет ни прямого, ни
косвенного снюхивания с немецкими социал-шовинистами? Если правда, что Моор
в Стокгольме, и если Вы знакомы с ним, то я очень и очень просил бы,
убедительно просил бы, настойчиво просил бы принять все меры для строжайшей
и документальнейшей проверки этого. Тут нет, т. е. не должно быть места ни
для тени подозрений, нареканий, слухов и т. п. Жалею очень, что
"Циммервальдская комиссия" не осудила Гримма строже! Следовало бы строже!"
Таково взволнованное предупреждение Ленина. В нем, однако, бросается в
глаза большой интерес к Моору, о котором Ленин отзывается не так
уничтожающе, как о Гримме. Заслуги Моора перед международным
социалистическим движением до 1914 г. были хорошо известны Ленину . Его
недоверие 1917 г. было результатом отчаянного положения его партии после
неудавшегося летнего путча, его собственной изоляции и нападок русских
"правительственных" социалистов из-за связей Ленина и его партии с немцами,
которыми они якобы были куплены. То, что это недоверие было обусловлено
временем и носило преходящий характер, и к тому же должно было побудить
Радека и Ганецкого (Hanecki) к осторожности в общении с Моором, доказывают
тесные контакты Ленина с Моором после удавшейся революции. Это видно в числе
прочего из документов, приведенных в приложении. Как бы то ни было, пожилым
человеком Моор по инициативе Ленина жил с 1919 по 1927 г. в Доме ветеранов
Международного революционного движения.
Сам Моор пишет в упоминавшемся выше отчете австро-венгерскому
посланнику в Берне о себе в третьем лице, как о бывшем редакторе "Tagwacht",
"который не принадлежит к Циммервальдским левым, и заменить которого одним
из своих "радикальные" горячие головы не решаются". Посланник заметил по
этому поводу в своем докладе: "своего намерения поехать в Россию Моор не
осуществил, потому что как раз в середине июня поднялся большой шум из-за
аферы Гоффмана-Гримма. Он не является принципиальным противником Гримма и
Циммервальдских левых, но несмотря на различные хорошие рекомендации к
ведущим русским политикам всех направлений, его бы слишком строго
контролировали из-за его известной симпатии к странам Центральной Европы,
что помешало бы ему действовать". Посланник вполне верно видит позицию
Моора: не принадлежа непосредственно к Циммервальдским левым, от чего его
удерживали, вероятно, не только внутришвейцарские партийные обстоятельства,
но и его собственное понимание развития социалистической мысли в Европе, он
относился к большевикам по меньшей мере доброжелательно. Наверняка ему, как
и Густаву Майеру, импонировали их энергия и революционная
последовательность, недостаток которых у немецких правых социалистов
последний так мучительно переживал.
После того, как Моор, находившийся с конца мая по начало августа 1917
г. в Стокгольме, съездил на короткое время для отчета в Берн, он снова
вернулся в середине августа на Север. Наверняка он вернулся в Берн после
того, как в сентябре стало совершенно ясно, что конференция не состоится.
Если он являлся агентом "Байер" ("Baier" или "Beier"), которого вел Нассе,
за что говорит очень многое, то Моор поехал в начале декабря 1917 г. в
Россию через Берлин, чтобы вернуться туда в мае 1918 г. Это совпадало бы с
замечанием Карла Радека в его берлинском дневнике, что Моор сразу же после
победы революции поспешил в Россию. Во всяком случае, в августе 1918 г. он
снова был в Берлине и в Берне, чтобы подготовить свою вторую поездку в
Россию, где он находился в течение 8-9 месяцев, чтобы затем в начале марта
1919 г. вернуться через Стокгольм в Берлин. Интенсивные старания Карла Моора
сделать эту поездку плодотворной для улучшения немецко-русских отношений
подтверждаются документами, приведенными в приложении.
1 августа 1918 г. Моор, он же "Beier", подробно сообщил о
многочисленных беседах, которые он вел в Берлине с советским послом Иоффе, а
также с Красиным, Сокольниковым, Лариным и Менжинским. "Красин через 8 дней
хочет поехать в Москву, Иоффе тоже, на несколько дней. Оба очень хотят взять
меня с собой". Автор отчета резко полемизировал с систематическим
распространением неверных сведений о положении в России. По его словам можно
было бы понять, если бы этим занималась Антанта, "так как большевики,
заключая сепаратный мир с Германией, не особенно заботились о благополучии
Антанты. Но как может немецкая пресса собирать повсюду всякую бессмыслицу,
все неблагоприятное о большевиках, менее понятно. Ибо в совершенно понятных
интересах Германии с ноября 1917 г. и по сегодняшний день - сегодня даже
больше, чем раньше - поддержание, а не свержение власти большевиков". В
результате своих переговоров с Иоффе и другими большевиками, которые
говорили с ним, по его словам, со всей открытостью и ничего не приукрашивая,
автор отчета выдвигает следующий тезис: "Длительность власти современного
русского правительства гарантирована, она никоим образом не ставится под
сомнение восстанием левых эсеров. Фундамент ее существования еще не
подорван."
Подготавливаемая Моором поездка в Россию вызвала в начале августа 1918
г. яростные дебаты в швейцарской прессе. 11 августа было опубликовано
сообщение о том, что Моор выехал в Берлин после беседы с членом Федерального
совета Шультесом. Австрийский временный поверенный в делах барон де Во (de
Vaux) сразу же предположил, что за этой поездкой скрываются немецкие поиски
мира с помощью нейтральных социалистов. Газета "Tribune de Lausanne" назвала
Моора в этой связи "персона гратиссима" для Советского правительства,
который во время своего пребывания в России будет соблюдать также и
швейцарские экономические интересы. Официальное опровержение шефа
швейцарского департамента народного хозяйства Шультеса от 13 августа
содержало следующую информацию: беседа с Моором имела место, однако
инициатива исходила от Моора, который сообщил, что русское правительство
пригласило его в Москву; официального поручения от Швейцарского
правительства Моор не получал. Это успокоило дружественных к Антанте жителей
Французской Швейцарии, тем более, что уже появились слухи о планируемом
признании Советского правительства Швейцарией и о назначении Моора
посланником в Петроград.
Как бы ни развивались события вокруг этой поездки Карла Моора, твердо
установлено, что в начале марта 1919 г., после почти 9-месячного пребывания
в России, он вернулся через Стокгольм и сразу же начал работать на
осуществление своих неизменных политических целей. Они сводились к тому,
чтобы создать как можно более благоприятное представление о Советском
правительстве и его положении в стране и стимулировать немецко-русские
совместные действия против Запада. Приводимый в документе 3 обмен
телеграммами между немецкой миссией в Стокгольме и министерством иностранных
дел в берлине говорит сам за себя. Он подтверждает высокий авторитет,
которым Карл Моор, несмотря на свои известные социалистические взгляды,
пользовался у ведущих немецких дипломатов, и то, как настоятельно необходима
была его информация. Отчеты Моора казались Берлину такими важными и потому,
что немецко-русские отношения, зашедшие в тупик и как будто замороженные с
осени 1918 г., казалось, немного сдвинулись с места. 19 апреля русское
правительство снова радировало немецким и всем советам рабочих и солдатских
депутатов, что оно энергично протестует против всех слухов, способных
омрачить отношения между немецким и русским народами, и вновь потребовало
возобновления дипломатических отношений. На заседании кабинета 23 апреля
графу Брокдорф-Рантцау удалось провести свою концепцию, предусматривающую
пока только военное перемирие, так как любой более далеко идущий шаг только
бессмысленно осложнил бы положение рейха в Версале. По этой концепции
следовало избегать любой односторонней связи с Западом или Востоком.
"Германия должна выбрать, будет ли она посредницей между Западом и Востоком,
или полем боя для их борьбы. Официальное завязывание отношений с Россией
будет полезно в тот момент, когда требования Антанты сделают невозможным
взаимопонимание".
Эта новая ситуация наступила после передачи условий заключения мира в
Версале 7 мая 1919 г. С этого момента началось рассмотрение возможностей
переориентации немецкой внешней политики, и тогда понадобились отчеты Моора.
Очевидно, он ничего не сообщил посланнику фон Луциусу (von Lucius). Зато
стокгольмскому представителю "Франкфуртской газеты" ("Frankfurter Zeitung"),
д-ру Фрицу Деку, он дал ценные сведения, которые тот переработал для второй
статьи в серии публикаций своей газеты о положении в Советском Союзе. Эту
еще не напечатанную статью он послал вместе с подробным письмом посланнику
Науманну в Берлин, который, очевидно, благодаря этому и обратил внимание на
Карла Моора (документ 4).
Ход рассуждений Карла Моора во многом близок соображениям Науманна,
которые он в частных письмах сообщал рейхсминистру иностранных дел в
Версаль. В конце мая, когда Науманн уже получил отчет д-ра Дека из
Стокгольма, он с большим пессимизмом ждал решения в Версале. При 50%,
которые еще нужно было выторговать, договор все равно оставался
неприемлемым. Однако все шаги немецкой стороны в этом направлении до сих пор
не принесли результатов. Поэтому Науманн был принципиально против подписания
договора. Аргументы, подобные тем, которые Науманн излагал в своем письме
графу Брокдорф-Рантцау от 4 июня 1919 г. (документ 5), содержатся и в более
ранних письмах. Затем он продолжал: "По моему мнению, не надо пугаться того,
чтобы - нет, не заключить союз с советским правительством, - но, проведя
обмен радиограммами с Москвой о точном соблюдении перемирия, каковой должен
быть выдержан в дружелюбном тоне, нагнать на противников страх, что
представляется необходимым. Ибо в этом не может быть никакого сомнения: ужас
от возможного союза Германии с Россией и тем самым со славянским миром будет
огромен. Само собой разумеется - я еще раз подчеркиваю это - я совсем не
думаю о союзе, я думаю только о предварительном предупредительном выстреле."
Четырьмя днями позднее он сообщил министру иностранных дел среди прочего о
заседании кабинета по поводу известного опроса командования сухопутными
войсками в связи с возможным возобновлением боевых действий и о близком к
отчаянию настроении широких кругов офицерского корпуса, вынуждающем начать
действовать. "Я остаюсь при том мнении, - продолжал Науманн, - что
единственно правильный метод - это метод Троцкого: если не будут достигнуты
желательные изменения, не подписывать и сказать: воевать мы не можем, так
что вводите войска! Тогда мы должны будем сконцентрировать наши усилия на
восточном направлении и ждать, пока Антанта не расколется, что продлится,
вероятно, не слишком долго, учитывая настроение в ее собственных войсках."
Переписка с министром иностранных дел закончилась 9 июня 1919 г., когда
Науманн резюмировал свои размышления: "После заключения мира нам придется
начать очень осторожную, но очень умную игру, которая должна будет
подготовить окончательное решение. Ибо - и в этом отношении нельзя себя
обманывать - этот мир не решит ни одной проблемы, но создаст еще сотню
новых, а значит, каким бы он ни был, его надо рассматривать только как
временный". В этом смысле, который принципиально совпадал с мнением
правительства Советского Союза о характере Версальского мира, Науманн просил
Брокдорфа-Рантцау хотя бы ознакомиться с советами Моора. До этого дело не
дошло, так как 20 июня министр иностранных дел подал в отставку, а 23 июня
новое правительство немецкой Республики безоговорочно приняло договор. Тем
самым потеряли смысл прежде всего усилия по немецко-русскому примирению,
которые видны из приводимых здесь документов о деятельности Карла Моора
летом 1919 г. Но спустя короткое время, хотя вначале и при более скромных
предпосылках, этим усилиям суждено было возобновиться и привести к
заключению договора в Рапалло 16 апреля 1922 г.
Внешнеполитическая деятельность Карла Моора была с этого момента
закончена. Он жил, не имея поля деятельности, почти до 76 лет в Доме
ветеранов революции в Москве. В 1924 г. о нем отзываются как о "старом,
подавленном человеке", которому остались только официальные почести режима.
В 1927 г. он возвращается на свою старую родину, в Германию, чтобы из-за
болезни глаз поселиться в Берлинском санатории. Он умер в Берлине 14 июня
1932 г.
Отчет Карла Моора о подготовке Международного социалистического
Конгресса в Стокгольме, август 1917 г.
См. прим. 24.
О Стокгольмском Конгрессе.
Подготовительные работы и предварительные дискуссии, которые проводятся
в целях созыва Конгресса, длятся уже несколько месяцев. Издалека невозможно
составить себе представление о колоссальных трудностях, противостоящих
удачному проведению Конгресса. Едва удается с непередаваемыми усилиями и
терпением устранить одни препятствия, тут же возникают новые и еще большие.
Голландско-скандинавский комитет и особенно генеральный секретарь
Международного Социалистического Бюро (Брюссель-Гаага), бельгийский депутат
Camill (sic!) Huysman, имеют большие заслуги перед делом мира и перед
человечеством, потому что они с неизменным терпением, настойчивостью и
неутомимостью преследуют и пытаются приблизить к осуществлению идею
объединения социалистических партий всех стран на общем съезде в целях
ускорения мира. И их заслуги не стали бы меньше, даже если их благородным
стремлениям не суждено увенчаться успехом, чего, как я надеюсь, не
произойдет. Magna voluisse sat est.
Действительно, это великая цель - вернуть голодающему и истекающему
кровью человечеству, отчаявшимся, страдающим народам давно желанный мир. Но
спрашивается, является ли планируемый Стокгольмский Конгресс пригодным
средством для достижения этой цели, и если да, состоится ли он? Что касается
второго вопроса, то я убежден - и уже давно был убежден в том, что он
состоится. Он должен состояться. Вот уже несколько месяцев со всей энергией
и волей я стараюсь содействовать, насколько это в моих силах, созыву
Конгресса: устно и письменно, а главным образом благодаря личному влиянию на
выдающихся и авторитетных руководителей социалистического большинства и
меньшинства различных стран (на руководителей, с большей частью которых я
десятки лет хорошо знаком или даже дружен); я стремлюсь к тому, чтобы
ускорить распространение и усиление идеи о заключении мира и способствовать
проведению Мирного Конгресса.
Противниками созыва этого Конгресса являются с одной стороны социалисты
Циммервальдского направления с очень строгой партийной дисциплиной, а с
другой стороны - правительства западных государств, входящих в Антанту.
К этим ортодоксальным Циммервальдцам относятся главным образом
большинство швейцарской социал-демократической партии, болгарские "тесные"
социалисты, шведские крайние левые и русские большевики. Все эти группы
бойкотируют Стокгольмский Конгресс, потому что они заранее решили
дискредитировать его с одной стороны как мероприятие, дружеское по отношению
к союзу стран центральной Европы, и с другой стороны, потому что они осудили
и заклеймили его как орган, который в союзе с империалистическими
правительствами вообще намерен работать на достижение опасного мира,
1917 г. Уже в середине марта Петроградский совет рабочих и солдатских
депутатов призвал все народы к "справедливому демократическому миру". В
ответ на это представители Голландии и Скандинавии в МСБ взяли инициативу в
свои руки и образовали в Стокгольме в апреле 1917 г. подготовительный
комитет, так называемый голландско-скандинавский комитет.
По поручению голландско-скандинавского комитета в апреле 1917 г.
датский социалист Борбьерг (Borbjerg) поехал в Петроград, чтобы пригласить
социалистическую партию России. Ситуация была очень запутанной не только
потому, что социалисты раскололись на группу II Интернационала и радикальных
Циммервальдских левых, но и потому, что противоречия между представителями
стран Центральной Европы, входящих в союз с Германией, и представителями
стран Антанты резко обострились, так что было невозможно достичь
взаимопонимания. Социалисты Антанты, некоторые из руководителей которых
занимали в своих странах ответственные министерские посты, и большинство
представителей нейтральных стран, которые были настроены дружелюбно по
отношению к Антанте, отказывались вести переговоры с немецкими правыми
социалистами. Русские больше всего боялись стремления немцев к особому миру
с их страной, а это было единственным, чего германское правительство ждало
от русской революции и Стокгольмской конференции.
Наконец в начале июля представители России прибыли в Стокгольм, но
начало конференции все время откладывалось, а в сентябре конференция была
отменена.
Мнения большевиков также разделились. Некоторые, например, Каменев,
выступали за участие в конференции, чем вызвали гнев Ленина, который вел с
ними яростную полемику из Финляндии. Он был даже против созванной 18 мая в
Стокгольме конференции Циммервальдских левых, которую задумал Роберт Гримм,
руководителем подготовительного комитета была Ангелика Балабанова. Эта
конференция прошла позднее, в середине августа, как тайная конференция,
причем Ленин не отказался от своей отрицательной точки зрения.
Правительства стран Центральной Европы не могли не сознавать значения
запланированной большой конференции. Поэтому они вынуждены были искать
независимо друг от друга, так как Германия и Австро-Венгрия уже начали
испытывать большое взаимное недоверие, надежные источники информации и
возможности влияния. Было очень немного пользующихся признанием в
Интернационале социалистов из нейтральных стран, которых можно было
заподозрить в дружеских чувствах к Германии и Австро-Венгрии. Пожалуй,
только Карла Моора, в то время как симпатии Роберта Гримма были на стороне
Антанты, а Герман Грейлих из-за своей общеизвестной деятельности в пользу
Германии был лицом одиозным. Моор уже предпринимал некоторые поездки, в
которых он вел агитацию за мир в духе социалистического Интернационала,
например, в марте 1917 г. он был в Италии, где он одновременно вел
переговоры по заданию правительства Швейцарии. Это при том, что пронемецкие
настроения Моора были хорошо известны.
Кроме того, походя утверждают, что Моор не только использовал свои
международные связи в интересах Германии и Австро-Венгрии (в чем не может
быть никакого сомнения), но даже, что он просто работал в качестве платного
агента (доверенного лица) немецкой и австро-венгерской службы новостей. Это
означает, что ему приписывается оплачиваемая работа в интересах
империалистической Германии, предательство социализма, т. е. неблагородные и
эгоистические мотивы. Как пишет Борис Николаевский, это подводит нас к
самому острому вопросу в истории того времени, а именно, к вопросу о
"подкупе большевиков немцами".
Не имея здесь возможности принципиально рассматривать этот вопрос,
нужно в отношении Карла Моора четко отделить друг от друга две проблемы.
Во-первых, возникает вопрос, действительно ли Моор работал в интересах
Германии, а если да, то по каким мотивам. Во-вторых, следовало бы выяснить,
предал ли он тем самым свои социалистические и даже большевистские
убеждения.
Нет никакого сомнения в его сотрудничестве с немцами во время I мировой
войны. Об этом знали и швейцарцы, что ясно из уже цитированного опровержения
члена Федерального совета Шультеса21. Когда Густав Майер, историк немецкого
рабочего движения, в мае 1917 г. прибыл в Стокгольм, чтобы с санкции ведущих
представителей правительства Германии наблюдать за подготовкой и ходом
социалистического конгресса и сообщать о нем, он делал это и как немецкий
патриот, и как член социалистического Интернационала. Ему не надо было ни
продаваться, ни изображать агента или предателя. Скорее, его поездка в
Стокгольм была для него единственной возможностью поспособствовать
установлению мира между всеми народами в соответствии с его политическими
убеждениями. Карл Моор, которого он там встретил вместе с помощником
немецкого военного атташе в Берне д-ром Вальтером Нассе, находился в
принципе в той же ситуации. У него тоже было сильное немецкое национальное
чувство, как, впрочем, и сильные симпатии к Австрии, и он пытался привести
это в соответствие со своими решительными социалистическими убеждениями.
Так как не имеется сообщений Моора из Стокгольма немецким властям, то
представляется очень познавательным обзор соответствующих связей Моора с
представителями австро-венгерской миссии в Берне. И в том, и в другом случае
связь поддерживалась через военных атташе, в германском случае через
упомянутого Нассе, в австро-венгерском - через барона Геннета,
прикомандированного к военному атташе полковнику фон Айнему (von Einem). При
этом можно с уверенностью предположить, что решающую роль в этом сыграли его
родственные отношения с офицерами и дипломатами обеих стран. Во всяком
случае, кажется, для Карла Моора, как и для Густава Майера и для многих
других социал-демократов, начало русской революции и решение Международного
Социалистического Бюро о созыве Стокгольмской конференции означало
наступление подходящего момента для установления всеобщего мира между
народами, сохраняющего существование Германии и Дунайской монархии, путем
переговоров. Все, к чему стремился Моор, - проведение переговоров с
австрийскими и венгерскими социалистами и информирование миссии в Берне о
ходе переговоров в Стокгольме. Его августовский промежуточный отчет об
обстановке в Стокгольме однозначно показывает необоснованность упреков,
будто бы Моор был платным агентом. Скорее, этот отчет проясняет его четкую
политическую концепцию, с помощью которой он надеялся убедить венские
государственные инстанции. Сравнение с сообщениями, которые привез из
Стокгольма и предъявил в Берлине Густав Майер (он опубликовал их in extenso
в своих воспоминаниях) показывает совпадение в политических позициях и в
поведении обоих лиц.
Отчет Моора демонстрирует его стремление усилить в ходе многочисленных
бесед в Стокгольме с социалистами различных стран слабые по сравнению с
преобладающими симпатиями к Антанте симпатии к Германии. Он подчеркивал, что
ввиду сопротивления Антанты и США, а также радикальных Циммервальдских левых
социалистов, поддерживающих Ленина, у него есть очень большие сомнения в
том, что Конгресс вообще состоится - скептическое суждение, полностью
совпадающее с мнением Густава Майера и в точности предсказавшее развитие
событий. Интересны суждения Моора о большевиках, высказанные в его отчете:
"Осталось еще сказать о русских большевиках как о противниках
проведения Конгресса. Они из всех русских партийных направлений являются
партией, наиболее энергично выступающей за мир. Но они хотят мира путем
революционного восстания народов. Они хотят заключать мир только с
демократическим правительством. Тем не менее их пропаганда в России и вся их
партийная деятельность таковы, что способствуют миру и вынуждают руководящие
круги избрать в интересах самосохранения скорейший мир."
"Правда, с одной стороны нас достаточно грубым образом предостерегают,
что от подобных дискуссий нечего ждать и что все надежды на мир надо
связывать только с "революционным восстанием народов". И хотя в соответствии
с моим темпераментом эта перспектива для меня лично не имеет ничего
отталкивающего, но мой опыт, мое знание обстоятельств и условий в различных
странах, мой взгляд, обострившийся в долгие десятилетия, полные политических
и социальных изменений, говорят о реальном положении дел: ни в центральной,
ни в западной, ни в южной Европе - нигде я не вижу революционного восстания
народов. И я не верю, что оно может произойти до заключения мира, а что
произойдет после войны - другой вопрос. Но для достижения мира это
неважно..."
В этой оценке целей большевиков бросаются в глаза их объективное
изображение и тот факт, что Моор, очевидно, ожидал дальнейших революционных
событий на востоке Европы, т. е. в России. Это одновременно дает ответ на
второй вопрос - на вопрос, предал ли Моор своим поведением в Стокгольме свои
социалистические убеждения. Густав Майер считает, что большевики испытывали
глубокое недоверие к Моору, и ссылается при этом на письмо Ленина,
написанное из Финляндии в Заграничное Бюро ЦК РСДРП 17 (30) августа 1917 г..
В этом письме в пункте (4) Ленин пишет: "Кстати. Не помню кто-то передавал,
кажись, что в Стокгольме после Гримма и независимо от него появился Моор.
Что подлец Гримм, как "центровик"-каутскианец оказался способен на подлое
сближение со "своим" министром, меня не удивляет: кто не рвет с
социал-шовинистами решительно, тот всегда рискует попасть в это подлое
положение. Но что за человек Моор? Вполне ли и абсолютно ли доказано, что он
честный человек? Что у него никогда и не было, и нет ни прямого, ни
косвенного снюхивания с немецкими социал-шовинистами? Если правда, что Моор
в Стокгольме, и если Вы знакомы с ним, то я очень и очень просил бы,
убедительно просил бы, настойчиво просил бы принять все меры для строжайшей
и документальнейшей проверки этого. Тут нет, т. е. не должно быть места ни
для тени подозрений, нареканий, слухов и т. п. Жалею очень, что
"Циммервальдская комиссия" не осудила Гримма строже! Следовало бы строже!"
Таково взволнованное предупреждение Ленина. В нем, однако, бросается в
глаза большой интерес к Моору, о котором Ленин отзывается не так
уничтожающе, как о Гримме. Заслуги Моора перед международным
социалистическим движением до 1914 г. были хорошо известны Ленину . Его
недоверие 1917 г. было результатом отчаянного положения его партии после
неудавшегося летнего путча, его собственной изоляции и нападок русских
"правительственных" социалистов из-за связей Ленина и его партии с немцами,
которыми они якобы были куплены. То, что это недоверие было обусловлено
временем и носило преходящий характер, и к тому же должно было побудить
Радека и Ганецкого (Hanecki) к осторожности в общении с Моором, доказывают
тесные контакты Ленина с Моором после удавшейся революции. Это видно в числе
прочего из документов, приведенных в приложении. Как бы то ни было, пожилым
человеком Моор по инициативе Ленина жил с 1919 по 1927 г. в Доме ветеранов
Международного революционного движения.
Сам Моор пишет в упоминавшемся выше отчете австро-венгерскому
посланнику в Берне о себе в третьем лице, как о бывшем редакторе "Tagwacht",
"который не принадлежит к Циммервальдским левым, и заменить которого одним
из своих "радикальные" горячие головы не решаются". Посланник заметил по
этому поводу в своем докладе: "своего намерения поехать в Россию Моор не
осуществил, потому что как раз в середине июня поднялся большой шум из-за
аферы Гоффмана-Гримма. Он не является принципиальным противником Гримма и
Циммервальдских левых, но несмотря на различные хорошие рекомендации к
ведущим русским политикам всех направлений, его бы слишком строго
контролировали из-за его известной симпатии к странам Центральной Европы,
что помешало бы ему действовать". Посланник вполне верно видит позицию
Моора: не принадлежа непосредственно к Циммервальдским левым, от чего его
удерживали, вероятно, не только внутришвейцарские партийные обстоятельства,
но и его собственное понимание развития социалистической мысли в Европе, он
относился к большевикам по меньшей мере доброжелательно. Наверняка ему, как
и Густаву Майеру, импонировали их энергия и революционная
последовательность, недостаток которых у немецких правых социалистов
последний так мучительно переживал.
После того, как Моор, находившийся с конца мая по начало августа 1917
г. в Стокгольме, съездил на короткое время для отчета в Берн, он снова
вернулся в середине августа на Север. Наверняка он вернулся в Берн после
того, как в сентябре стало совершенно ясно, что конференция не состоится.
Если он являлся агентом "Байер" ("Baier" или "Beier"), которого вел Нассе,
за что говорит очень многое, то Моор поехал в начале декабря 1917 г. в
Россию через Берлин, чтобы вернуться туда в мае 1918 г. Это совпадало бы с
замечанием Карла Радека в его берлинском дневнике, что Моор сразу же после
победы революции поспешил в Россию. Во всяком случае, в августе 1918 г. он
снова был в Берлине и в Берне, чтобы подготовить свою вторую поездку в
Россию, где он находился в течение 8-9 месяцев, чтобы затем в начале марта
1919 г. вернуться через Стокгольм в Берлин. Интенсивные старания Карла Моора
сделать эту поездку плодотворной для улучшения немецко-русских отношений
подтверждаются документами, приведенными в приложении.
1 августа 1918 г. Моор, он же "Beier", подробно сообщил о
многочисленных беседах, которые он вел в Берлине с советским послом Иоффе, а
также с Красиным, Сокольниковым, Лариным и Менжинским. "Красин через 8 дней
хочет поехать в Москву, Иоффе тоже, на несколько дней. Оба очень хотят взять
меня с собой". Автор отчета резко полемизировал с систематическим
распространением неверных сведений о положении в России. По его словам можно
было бы понять, если бы этим занималась Антанта, "так как большевики,
заключая сепаратный мир с Германией, не особенно заботились о благополучии
Антанты. Но как может немецкая пресса собирать повсюду всякую бессмыслицу,
все неблагоприятное о большевиках, менее понятно. Ибо в совершенно понятных
интересах Германии с ноября 1917 г. и по сегодняшний день - сегодня даже
больше, чем раньше - поддержание, а не свержение власти большевиков". В
результате своих переговоров с Иоффе и другими большевиками, которые
говорили с ним, по его словам, со всей открытостью и ничего не приукрашивая,
автор отчета выдвигает следующий тезис: "Длительность власти современного
русского правительства гарантирована, она никоим образом не ставится под
сомнение восстанием левых эсеров. Фундамент ее существования еще не
подорван."
Подготавливаемая Моором поездка в Россию вызвала в начале августа 1918
г. яростные дебаты в швейцарской прессе. 11 августа было опубликовано
сообщение о том, что Моор выехал в Берлин после беседы с членом Федерального
совета Шультесом. Австрийский временный поверенный в делах барон де Во (de
Vaux) сразу же предположил, что за этой поездкой скрываются немецкие поиски
мира с помощью нейтральных социалистов. Газета "Tribune de Lausanne" назвала
Моора в этой связи "персона гратиссима" для Советского правительства,
который во время своего пребывания в России будет соблюдать также и
швейцарские экономические интересы. Официальное опровержение шефа
швейцарского департамента народного хозяйства Шультеса от 13 августа
содержало следующую информацию: беседа с Моором имела место, однако
инициатива исходила от Моора, который сообщил, что русское правительство
пригласило его в Москву; официального поручения от Швейцарского
правительства Моор не получал. Это успокоило дружественных к Антанте жителей
Французской Швейцарии, тем более, что уже появились слухи о планируемом
признании Советского правительства Швейцарией и о назначении Моора
посланником в Петроград.
Как бы ни развивались события вокруг этой поездки Карла Моора, твердо
установлено, что в начале марта 1919 г., после почти 9-месячного пребывания
в России, он вернулся через Стокгольм и сразу же начал работать на
осуществление своих неизменных политических целей. Они сводились к тому,
чтобы создать как можно более благоприятное представление о Советском
правительстве и его положении в стране и стимулировать немецко-русские
совместные действия против Запада. Приводимый в документе 3 обмен
телеграммами между немецкой миссией в Стокгольме и министерством иностранных
дел в берлине говорит сам за себя. Он подтверждает высокий авторитет,
которым Карл Моор, несмотря на свои известные социалистические взгляды,
пользовался у ведущих немецких дипломатов, и то, как настоятельно необходима
была его информация. Отчеты Моора казались Берлину такими важными и потому,
что немецко-русские отношения, зашедшие в тупик и как будто замороженные с
осени 1918 г., казалось, немного сдвинулись с места. 19 апреля русское
правительство снова радировало немецким и всем советам рабочих и солдатских
депутатов, что оно энергично протестует против всех слухов, способных
омрачить отношения между немецким и русским народами, и вновь потребовало
возобновления дипломатических отношений. На заседании кабинета 23 апреля
графу Брокдорф-Рантцау удалось провести свою концепцию, предусматривающую
пока только военное перемирие, так как любой более далеко идущий шаг только
бессмысленно осложнил бы положение рейха в Версале. По этой концепции
следовало избегать любой односторонней связи с Западом или Востоком.
"Германия должна выбрать, будет ли она посредницей между Западом и Востоком,
или полем боя для их борьбы. Официальное завязывание отношений с Россией
будет полезно в тот момент, когда требования Антанты сделают невозможным
взаимопонимание".
Эта новая ситуация наступила после передачи условий заключения мира в
Версале 7 мая 1919 г. С этого момента началось рассмотрение возможностей
переориентации немецкой внешней политики, и тогда понадобились отчеты Моора.
Очевидно, он ничего не сообщил посланнику фон Луциусу (von Lucius). Зато
стокгольмскому представителю "Франкфуртской газеты" ("Frankfurter Zeitung"),
д-ру Фрицу Деку, он дал ценные сведения, которые тот переработал для второй
статьи в серии публикаций своей газеты о положении в Советском Союзе. Эту
еще не напечатанную статью он послал вместе с подробным письмом посланнику
Науманну в Берлин, который, очевидно, благодаря этому и обратил внимание на
Карла Моора (документ 4).
Ход рассуждений Карла Моора во многом близок соображениям Науманна,
которые он в частных письмах сообщал рейхсминистру иностранных дел в
Версаль. В конце мая, когда Науманн уже получил отчет д-ра Дека из
Стокгольма, он с большим пессимизмом ждал решения в Версале. При 50%,
которые еще нужно было выторговать, договор все равно оставался
неприемлемым. Однако все шаги немецкой стороны в этом направлении до сих пор
не принесли результатов. Поэтому Науманн был принципиально против подписания
договора. Аргументы, подобные тем, которые Науманн излагал в своем письме
графу Брокдорф-Рантцау от 4 июня 1919 г. (документ 5), содержатся и в более
ранних письмах. Затем он продолжал: "По моему мнению, не надо пугаться того,
чтобы - нет, не заключить союз с советским правительством, - но, проведя
обмен радиограммами с Москвой о точном соблюдении перемирия, каковой должен
быть выдержан в дружелюбном тоне, нагнать на противников страх, что
представляется необходимым. Ибо в этом не может быть никакого сомнения: ужас
от возможного союза Германии с Россией и тем самым со славянским миром будет
огромен. Само собой разумеется - я еще раз подчеркиваю это - я совсем не
думаю о союзе, я думаю только о предварительном предупредительном выстреле."
Четырьмя днями позднее он сообщил министру иностранных дел среди прочего о
заседании кабинета по поводу известного опроса командования сухопутными
войсками в связи с возможным возобновлением боевых действий и о близком к
отчаянию настроении широких кругов офицерского корпуса, вынуждающем начать
действовать. "Я остаюсь при том мнении, - продолжал Науманн, - что
единственно правильный метод - это метод Троцкого: если не будут достигнуты
желательные изменения, не подписывать и сказать: воевать мы не можем, так
что вводите войска! Тогда мы должны будем сконцентрировать наши усилия на
восточном направлении и ждать, пока Антанта не расколется, что продлится,
вероятно, не слишком долго, учитывая настроение в ее собственных войсках."
Переписка с министром иностранных дел закончилась 9 июня 1919 г., когда
Науманн резюмировал свои размышления: "После заключения мира нам придется
начать очень осторожную, но очень умную игру, которая должна будет
подготовить окончательное решение. Ибо - и в этом отношении нельзя себя
обманывать - этот мир не решит ни одной проблемы, но создаст еще сотню
новых, а значит, каким бы он ни был, его надо рассматривать только как
временный". В этом смысле, который принципиально совпадал с мнением
правительства Советского Союза о характере Версальского мира, Науманн просил
Брокдорфа-Рантцау хотя бы ознакомиться с советами Моора. До этого дело не
дошло, так как 20 июня министр иностранных дел подал в отставку, а 23 июня
новое правительство немецкой Республики безоговорочно приняло договор. Тем
самым потеряли смысл прежде всего усилия по немецко-русскому примирению,
которые видны из приводимых здесь документов о деятельности Карла Моора
летом 1919 г. Но спустя короткое время, хотя вначале и при более скромных
предпосылках, этим усилиям суждено было возобновиться и привести к
заключению договора в Рапалло 16 апреля 1922 г.
Внешнеполитическая деятельность Карла Моора была с этого момента
закончена. Он жил, не имея поля деятельности, почти до 76 лет в Доме
ветеранов революции в Москве. В 1924 г. о нем отзываются как о "старом,
подавленном человеке", которому остались только официальные почести режима.
В 1927 г. он возвращается на свою старую родину, в Германию, чтобы из-за
болезни глаз поселиться в Берлинском санатории. Он умер в Берлине 14 июня
1932 г.
Отчет Карла Моора о подготовке Международного социалистического
Конгресса в Стокгольме, август 1917 г.
См. прим. 24.
О Стокгольмском Конгрессе.
Подготовительные работы и предварительные дискуссии, которые проводятся
в целях созыва Конгресса, длятся уже несколько месяцев. Издалека невозможно
составить себе представление о колоссальных трудностях, противостоящих
удачному проведению Конгресса. Едва удается с непередаваемыми усилиями и
терпением устранить одни препятствия, тут же возникают новые и еще большие.
Голландско-скандинавский комитет и особенно генеральный секретарь
Международного Социалистического Бюро (Брюссель-Гаага), бельгийский депутат
Camill (sic!) Huysman, имеют большие заслуги перед делом мира и перед
человечеством, потому что они с неизменным терпением, настойчивостью и
неутомимостью преследуют и пытаются приблизить к осуществлению идею
объединения социалистических партий всех стран на общем съезде в целях
ускорения мира. И их заслуги не стали бы меньше, даже если их благородным
стремлениям не суждено увенчаться успехом, чего, как я надеюсь, не
произойдет. Magna voluisse sat est.
Действительно, это великая цель - вернуть голодающему и истекающему
кровью человечеству, отчаявшимся, страдающим народам давно желанный мир. Но
спрашивается, является ли планируемый Стокгольмский Конгресс пригодным
средством для достижения этой цели, и если да, состоится ли он? Что касается
второго вопроса, то я убежден - и уже давно был убежден в том, что он
состоится. Он должен состояться. Вот уже несколько месяцев со всей энергией
и волей я стараюсь содействовать, насколько это в моих силах, созыву
Конгресса: устно и письменно, а главным образом благодаря личному влиянию на
выдающихся и авторитетных руководителей социалистического большинства и
меньшинства различных стран (на руководителей, с большей частью которых я
десятки лет хорошо знаком или даже дружен); я стремлюсь к тому, чтобы
ускорить распространение и усиление идеи о заключении мира и способствовать
проведению Мирного Конгресса.
Противниками созыва этого Конгресса являются с одной стороны социалисты
Циммервальдского направления с очень строгой партийной дисциплиной, а с
другой стороны - правительства западных государств, входящих в Антанту.
К этим ортодоксальным Циммервальдцам относятся главным образом
большинство швейцарской социал-демократической партии, болгарские "тесные"
социалисты, шведские крайние левые и русские большевики. Все эти группы
бойкотируют Стокгольмский Конгресс, потому что они заранее решили
дискредитировать его с одной стороны как мероприятие, дружеское по отношению
к союзу стран центральной Европы, и с другой стороны, потому что они осудили
и заклеймили его как орган, который в союзе с империалистическими
правительствами вообще намерен работать на достижение опасного мира,