Симферополе.
Эти сведения я получил теперь от своей сестры. Прилагаю при сем перевод
с итальянского письма, полученного мною от моей сестры, в ответ на просьбу
сообщить мне, что она знает об этом деле.
Между прочим, думаю, что поездка Цивина в Осло могла также быть как
цель -- поставка немцам каучука. Вспоминаю фразу, брошенную им во время
очной ставки у Натансона. "А может быть я заработал на покупке и продаже
каучука?"
Теперь разрешите мне сделать некоторые выводы.
Цивин был членом партии эсеров, талантливый оратор, поэт и вообще
одаренный человек -- избалованный богатыми родителями, женщинами и т. п.
По Вашим сведениям он получал от немецкого посла в Берне 25.000 франков
в месяц. В то время это была колоссальная сумма. Как ни широко он жил, он не
мог проживать эти деньги. Вы жили в Швейцарии в то время, представляете себе
проживать 25.000 франков в месяц? Только миллионеры в буквальном смысле
этого слова могли позволить себе такую роскошь!
Между прочим Вульф и я будучи служащими "Проводника" получали по тому
времени огромные оклады. Вульф получал 20.000 фр. в год! Я получал 15.000 в
год! И это считалось по тому времени неслыханным жалованием, и мы жили
прилично, помогали каждый из нас своей партии и своим товарищам!
Я не хочу обвинять партию, т. е. главарей партии с.-р., и далека от
меня мысль оправдать Цивина. Как я Вам писал выше, я лично, после свидания с
Натансоном, порвал всякие отношения с ним [с Цивиным]. Но после свидания с
Натансоном, почему история была потушена? Почему Цивин не только остался в
партии, но по приезде в Россию получил назначение от партии, и видные члены
партии продолжали встречаться с ним. [Это] мне совершенно непонятно! Вывод
один -- часть денег шла партии. Какая?.. Но важен сам факт по себе...
Вот все, что могу Вам рассказать об этой печальной истории.
О моем дорогом друге Вульфе Драбкине, кроме тех сведений, которые и Вы
имели -- ничего не знаю -- хлопотал одно время о том, чтобы вернуться в
Италию, но не удалось ему, к сожалению. Знаю, что кроме Люси у них был сын.
Вот все, что знаю о них. Мы прожили вместе много лет, здесь в Италии, и,
несмотря на то, что были политическими противниками, Вульф был бундовец, а я
[в] Поале Цион, были близкими друзьями. Сомневаюсь, перенес ли он все
лишения и горькие разочарования.
Что Ваша сестра Полина? где она?
Если опубликуете документы о Цивине, хотел бы иметь копию. Если
что-нибудь неясно в моем описании (очень хаотическом) и если у Вас есть
кое-какие вопросы, -- к Вашим услугам. Очень рад буду, если Вам удастся
выделить из этой истории Виктора Михайловича, которого я очень любил и
уважал.
С сердечным приветом
Давид Гольдштейн
Простите за мой русский язык! Вот уже 53 года, как я уехал из России.
Перевод письма с итальянского моей сестры
К сожалению, мало могу рассказать тебе о жизни Жени в германии и в
Швейцарии. Он никогда не говорил со мной об этом периоде, и я его не
спрашивала.
О его широкой жизни в Швейцарии я узнала только, когда была вызвана в
полицию в Кишиневе, где мне показали твое письмо ко мне, в котором ты мне
писал о лукуловой жизни Жени. Мне только прочли его, но не дали. Но должна
тебе сказать, что мне в голову не могло прийти то, о чем ты пишешь теперь в
твоем письме. Я считала, что он, вероятно, живет за счет какой-то старой
женщины, -- и после тяжелого переживания я написала ему, что не желаю
больших никаких репортов с ним.
После этого письма я получила небольшую сумму денег (единственный раз)
и письмо, в котором он умолял меня не бросать его и быть готовой выехать в
Швейцарию с Сарой (дочкой), как только он устроит все разрешения на проезд.
Это разрешение никогда не прибыло, и я больше никаких известий от него не
имела.
После революции я снова поехала в Добромино, к родным Жени, которые
меня умоляли приехать, хотя бы на короткое время, с Сарой. Через несколько
дней получилось известие из Москвы, что Женя приехал туда и приезжает в
Добромино. Он приехал в ужасном состоянии здоровья, и у меня не хватило
храбрости бросить его в таком состоянии и требовать от него объяснений.
Он пролежал несколько месяцев, и я ухаживала за ним как сиделка. После
этого мы выехали в Москву и оттуда должны были выехать на Кавказ. Женя
получил от партии очень важное назначение. В этот период я познакомилась с
Черновым, но я их видела несколько раз у дяди Жени -- Богрова, у которого мы
жили. Женя вернулся в Россию с очень малыми деньгами.
Когда произошла октябрьская революция, мы все еще жили у Богрова, и
первое время Чернов еще приходил, пока не пришлось ему удрать. Женя после
долгих размышлений примкнул к коммунистам и работал усиленно, но болел все
время. Нас послали раньше в Калугу, потом в Ростов-на-Дону и в другие места,
-- не помню теперь названий городов.
Моя жизнь была очень тяжелая. Я была сиделкой у умирающего. Наконец, я
получила разрешение выехать с ним в Крым. Но через несколько дней после
нашего приезда Крым заняли белые, и нам пришлось удирать. Не могу описать
тебе, какие муки мне пришлось пережить с Женей, который еле держался на
ногах, с маленькой дочкой.
После его смерти мне удалось с Сарой пробраться в Одессу и оттуда в
Кишинев. Остальное ты знаешь. Единственное, что могу тебе сказать, -- мы
никогда не говорили о периоде его жизни в Швейцарии и наши отношения были
очень натянуты. И если бы не его болезнь, я не осталась бы с ним ни одной
минуты.
Повторяю: он приехал через Англию с Черновым, Сухомлиным и другими
членами партии, которых я не знала. С Лениным и Троцким он не встречался. Он
всегда был болен, и все приходили к нему.
Я не верю, что Женя встретился с родными во время войны в Варшаве. Я
этого не знаю и думаю, что это выдумка. Во всяком случае я рассказала тебе
все, что я знаю и что помню.
4 июня 1958 г.
Дорогой Давид Рафаилович,
Очень признателен Вам за Ваше подробное письмо и за перевод письма
Вашей сестры. Для нас, здесь, старых друзей В. М. Чернова, создалось
тягостное положение ввиду того, что Ваше повествование о сцене суда
оборвалось на ноте, которая оставляет какую-то неясность относительно В. М.
ввиду ничем не доказанного утверждения Цивина, что В. М. в курсе всего его
дела. Ни одного из участников этого разбирательства, кроме Вас, не осталось
в живых. Может быть только тот с.-р. Розенберг, о котором Вы вскользь
упоминаете, но которого, по-видимому, Вы сами не знали раньше. Этой фамилии
здесь никто не знает, что не удивительно, если это был просто рядовой член
заграничной группы с.-р., не игравший никакой роли в партии. Может быть Вы
можете вспомнить больше подробностей об этом Розенберге? Ведь не даром же
его Бобров пригласил на это разбирательство. По-видимому, он все же играл
какую-то роль и считался человеком, достойным доверия. Может быть можете
что-нибудь вспомнить?
Еще одну деталь хотелось бы выяснить. Из письма Вашей сестры неясно,
кто такой дядя Жени "Богров", у которого они жили. К этому Богрову приходил
В. М., следовательно это был человек близкий к партии с.-р. По-видимому, не
активный член партии, а сочувствующий, у которого с.-ры бывали. Нельзя ли
узнать у Вашей сестры, кто они такие были, находятся ли еще в живых и где? В
России?
Неясно также из письма Вашей сестры, когда это было и где это было -- в
Москве или в Петербурге? С одной стороны, она говорит, что до прихода
большевиков к власти Чернов еще приходил к Богровым, -- следовательно, это
должно было быть в Петрограде. Но затем она говорит о том, что Чернову
необходимо было удрать, а это уже было весной 1918 года в Москве. Нельзя ли
распутать это противоречие?
Во-вторых, в одном месте она пишет, что Женя был болен и потому "все
приходили к нему". Кто эти "все"? Т. е., по-видимому, товарищи по партии
с.-р. Приходил ли Чернов к нему, если это было в Петербурге и в какой именно
период. Или она с Черновым встретилась впервые в Москве в 1918 году, когда
большевики были уже у власти?
Еще одна деталь, которая очень важна для выяснения взаимоотношений
между Черновым и Цивиным. Когда Черновы приходили к Богровым, был ли в их
обществе и Цивин или последний оставался в своей комнате, м. б. лежал
больной и в другие комнаты к гостям не выходил.
Вы сами понимаете, почему я Вам ставлю эти мелкие вопросы. Мы имеем еще
непроверенное показание первой жены Чернова, с которой он тогда еще жил и
которая подтвердила, что она встречала Цивина в Женеве, но что В. М. ей
потом, уже в России говорил, чтобы она не встречалась с Цивиным, потому что
против него есть нехорошие подозрения. Если это заявление подтвердится, -- с
ней мы еще не говорили, -- то тогда возникает вопрос, каким же образом
Чернов не то ходил к нему ("все к нему приходили"), не то дружески запросто
встречался с ним у Богрова.
К сожалению, очень мало шансов на то, чтобы получить исчерпывающие
сведения на этот счет. Однако я хотел бы обратить Ваше внимание на те
сведения, которые имеются о Цивине в опубликованных новых книгах об
отношениях между немцами и русскими революционерами. В них довольно много
места посвящается Цивину: он единственный человек, о котором точно известно,
что он брал деньги и сколько он их брал, что делал, куда ездил и т. д. О
других группах и партиях или их мнимых и подлинных представителях -- никаких
указаний во всей опубликованной литературе нет.
Он с 1915 (примерно мая-июня) стал работать с австрийцами, посещал в
Австрии лагеря военнопленных, вывозил оттуда людей, печатал прокламации и т.
д. Судя по всем данным, он проработал у них одиннадцать месяцев и получил за
это время 140.000 франков. (Представитель Австрии назвал это "скромной
цифрой".) Но затем австрийскому генеральному штабу показалось, что Цивин
делает русскую революцию слишком медленно, и они его уволили. Но один из его
австрийских друзей рекомендовал его немцам, и в августе 1916 г. он перешел
на службу к германцам, которые назначили ему жалованье 25.000 фр. в месяц.
Но в том самом разговоре, который он имел с представителями германского
посольства в Берне, он, рассказывая о своих связях с Бобровым, упоминает,
что с Черновым он не говорил, потому что Чернов, по его словам, был здесь (в
Женеве) до мая 1916 года, но потом уехал в Россию, и с тех пор он от него не
имеет сведений.
Как Вам известно, Чернов никогда до 1917 г. не ездил в Россию, и это
явно все было Цивиным вымышлено. Но все же любопытно, что он в разговоре с
немцами постарался выгородить Чернова, очевидно, боясь проверки со стороны
более дотошных и недоверчивых немцев, которые могли бы его уличить во лжи. А
между тем, в том разговоре в июне или в июле 1916 г. (очевидно, до своего
увольнения с австрийской службы и перехода на германскую службу) назвал
именно Чернова, как того человека, который "в курсе дела". Может быть, он
назвал Вам Чернова, потому что действительно сам верил слухам, что Чернов
уехал в Россию и потому мог свободно злоупотреблять его именем, не боясь
немедленной проверки.
Конечно, совершенно необъяснимо, почему Бобров, первый заподозривший
Цивина, не сообщил Чернову, своему ближайшему сотруднику по журналу "Жизнь",
выходившему тогда в Женеве, о своих подозрениях и не предостерег его от
общения с Цивиным. Мыслимо, что тогда подозрения против него шли не по
политической линии, а, так сказать, по моральной. Ведь и его собственная
жена заподозрила его в том, что на находится на содержании у богатой
старухи. Если тогда у участников разбирательства создалась именно эта теория
о происхождении его денег, то тогда понятно, почему они не стали
докапываться дальше, и просто порвали с ним сношения, уже не по соображениям
политическим, а нравственным.
Все же любопытно, что Бобров говорил об "огромных деньгах" Цивина.
Деньги у него были большие тогда еще от австрийцев. Но каким образом Боброву
могло показаться, что деньги огромные. Ведь если он и субсидировал газету
Боброва--Чернова в Женеве, то, как сообщала первая жена В. М. [Чернова] --
очень маленькими суммами.
Словом, в этом деле много непонятного. И теперь, как будто, уже нет
никакой возможности установить истину. И все же я был бы Вам очень
благодарен, если бы Вы мне сообщили все Ваши собственные домыслы по этому
поводу и те сведения, которые я просил Вас собрать у Вашей сестры.
Крепко жму Вашу руку.
Ваш,
П. С. Моя сестра Полина Абрамовна жива и здорова и до сих пор живет в
Цюрихе, где она состоит директоршей ею же основанной театральной школы. Ее
адрес на всякий случай, если Вам захочется с ней списаться, прилагаю при
сем.
Ваша сестра пишет, что Цивин получил важное назначение на Кавказ, но не
успел выехать по болезни. Было ли это назначение от партии с.-р., т. е. в
Петербурге еще до прихода большевиков, или это было уже от большевиков в
Москве, после того, как он к ним перешел. Было бы очень важно узнать, играл
ли он какую-либо роль в партии с.-р. в 1917 Г. или начале 1918 г.?
Да, забыл еще указать на то, что как раз в момент захвата власти
большевиками в начале ноября Цивин был арестован Временным правительством по
подозрению в связях с немцами, и его близкий друг Левенштейн получил у
немцев 20.000 марок для оказания ему помощи.
10 июня 1958 г.
David Goldstein
New York
Firenze
Paris 3
16 Vanderbilt Hotel
48 via Bardi
82, rue Beaubourg
Tel. Murrey Hill 38029
Tel. 282.894
Tel. Turbigo 49.54
Дорогой Рафаил Абрамовичь,
Получил Ваше письмо от 4 сего месяца.
К сожалению, в данный момент, мало что могу прибавить к моему
предыдущему.
Как только увижу сестру, постараюсь получить более точные сведения.
Факт тот, что с В. М. [Черновым] она познакомилась у Богрова, вероятно
в Москве.
Единственный, кто мог бы осветить всю эту историю, это Левенштейн. Если
он жив (в последние годы он жил в Израиле, преподавал пение в
консерватории).
Я надеюсь, в августе или в сентябре быть в Израиле, и разыщу его, и
думаю, что мне удастся получить исчерпывающие сведения.
Мое личное впечатление, что партия, т. е. вожаки, были au courant [в
курсе - фр.] поведения Цивина -- иначе не могу никак себе объяснить молчание
Натансона, после нашего свидания.
Относительно Розенберга никаких других сведений не могу сообщить; была
ли это настоящая фамилия или придуманная для момента, не знаю, впечатление
мое, что он был видный член партии.
Непонятно, что немецкий штаб субсидировал, так просто, из-за болтовни,
Цивина в течении стольких месяцев. Непонятно?! Не такие уж наивные немцы.
Как только увижу сестру, постараюсь узнать как можно больше сведений и
сообщу Вам.
Крепко жму руку.
Ваш
Давид Гольдштейн
15 июля 1958 г.
Дорогой Давид Рафаилович!
Ваше письмо от 10 июня получил. Ждал отчета об обещанной беседе с
сестрой, но до сих пор ничего не получил. Полагаю, то Вы, вероятно, так же
сильно заняты, как и я, и эти исторические изыскания поневоле отступают
назад перед потребностями дня. Все же я надеюсь, что Вам удастся найти время
для того, чтобы снестись с Вашей сестрой и получить от нее подробные ответы
на поставленные мною вопросы.
Хочу прибавить, что биография Цивина является "ключевым" вопросом по
отношению к проблеме германских денег для с.-р. Во всех документах, которые
до сих пор были опубликованы, фигурирует Цивин и только один Цивин (есть еще
краткое упоминание о Левенштейне, но уже как о помощнике Цивина, не
самостоятельно). В то время как о большевиках имеется очень много материала
и открытого и полузаконспирированного, который надо расшифровывать, об с.-р.
нет до сих пор ни одного другого документа, кроме Цивина. Если бы удалось
убедительно показать, что Цивин был прежде всего авантюрист и вовсе не вождь
русской революции или вождь партии с.-р., те многочисленные материалы,
которые о нем опубликованы, в особенности с опереточной поездкой его в Осло
вместе с Левенштейном, то миф о Цивине был бы окончательно разбит, а факт
расследования, произведенного Натансоном в момент, когда у него появились
подозрения относительно Цивина, являлся бы моральной реабилитацией и
Натансона и, я думаю, Чернова.
Вот почему я с таким нетерпением жду и Вашего письма с передачей ответа
Вашей сестры, и Вашего свидания с Левенштейном, если последний еще жив и
если Вы теперь решитесь на поездку в Израиль.
С сердечным приветом.
Ваш,
3 февраля 1959 г.
Дорогой Михаил Наумович,
Я все откладывал свое письмо к Вам, о котором сообщал Вам через М. В.
[Вишняк], для того, чтобы дождаться того фотостата, о котором Вы писали, в
расчете, что в подобной телеграмме могут оказаться некоторые мелочи,
помогающие уяснению истинной роли Левенштейна и Цивина. Но по каким-то
техническим соображениям этого фотостата я до сих пор не мог получить, ибо в
самом Нью Йорке архивов нет, и все надо выписывать из Вашингтона или из
Бонна. Так как мой корреспондент оказался не совсем надежным, то я попытаюсь
получить нужный фотостат другим путем, через одного хорошего знакомого в
Оксфорде.
Не желая истытывать Ваше терпение слишком сильно, я хочу совершенно
независимо от того фотостата, о котором идет речь, высказать Вам свои
соображения об абсолютной необходимости повидаться с Левенштейном и
обязательно лично, а не через посредников или по почте. О Левенштейне я
знаю, вероятно, больше, чем кто-либо другой, по той простой причине, что я
совершенно случайно натолкнулся здесь на старого знакомого, родом из Либавы,
который в Либаве, будучи еще молодым человеком, учеником реального училища,
был в дружбе с Левенштейном, который тоже либавец и учился там же. По словам
моего знакомого, Левенштейн в отличие от других реалистов-учеников не
интересовался политикой, а всецело ушел в музыку и пение. У него был хороший
голос, и он поехал в Милан учиться пению, чтобы сделать карьеру певца. В
Милане он встретился и подружился с Цивиным. Со слов гольдштейна (Давида
Рафаиловича), у которого в доме бывали и Цивин и Левенштейн, последний не
принадлежал ни к какой политической группе, и его знакомство с Цивиным было
просто на личной почве. Но Д. Р. рассказал мне, что в 20-х гг. он встретился
с Левенштейном, ничего не зная ни о каких бумагах, ни о каких немецких
деньгах, и только из беседы с ним только впервые узнал, что Левенштейн ездил
в начале 1917 года в Осло. При этом он рассказал Д. Р. такую деталь. При
въезде в Норвегию он был остановлен германской пограничной полицией и
арестован как русский гражданин. Но когда он офицеру пограничной стражи
указал на имя Цивина и просил передать по начальству, что тот его знает, то
он через короткое время был пропущен, притом в чрезвычайно вежливой и
услужливой форме. Левенштейну, по словам Д. Р., очень импонировало, что
Цивин, о котором они оба знали, что его уже нет на свете, имел такое влияние
в немецких военных кругах.
Я привожу все эти детали для подтверждения моего основного тезиса: и
Цивин, и Левенштейн -- оба были чистыми авантюристами, никакого отношения к
какой-либо партии не имевшими, никакой политической или пропагандистской
работы не делавшими, никакой политической литературы не издававшими, никакой
связи с Россией не имевшими и не имевшими никаких политических связей ни с
Черновым, ни Натансоном, ни с кем бы то ни было из вождей партии с.-р.
Начнем с Цивина. Прочтите его докладные записки, которые он отправлял
немецким властям. Зная все, что тогда делалось за границей в эмигрантских
кругах, можно видет, какими белыми нитками все эти отчеты сшиты и откуда
Цивин берет свою информацию. Все, что он мог найти в заграничной
эмигрантской печати в Женеве, -- а в Женеве все концентрировалось, -- он
бросал в одну корзину и объявлял это информацией тайной эсеровской
организации. Он ухитрился даже известную меньшевистскую газету в Самаре
("голос", "Наш голос", "голос труда" -- названия менялись из-за цензуры)
объявить органом эсеров. Точно так же происходившие забастовки он объявлял
забастовками, устроенными партией с.-р., хотя в Петербурге единственная
группа, которая могла это делать, была Рабочая группа при
Военно-промышленном комитете, в которой не было ни одного с.-р. и т. п.
Препарируя, иногда довольно искусно, иногда грубовато, свои отчеты о
России, он неизменно придавал этому как бы характер отчета о той работе, в
которой он якобы сам принимал большое участие, и под это получал деньги.
Наиболее грубой подделкой является та смехотворная история, которую теперь
нельзя читать без улыбки, как он уговорил германское правительство и трех
императорских послов, которые по этому поводу вели между собой длительную
"крайне секретную" переписку; была сочиненная Цивиным басня о том, что в
конце декабря 1916 и в начале 1917 г. в Осло должен произойти большой
революционный съезд партии с.-р., в котором главную роль будет играть
Чернов. И с каким тщанием германский посол в Осло разыскивал типографию с
русским шрифтом, чтобы там печатать какие-то чрезвычайно важные документы
или прокламации.
Люди, привыкшие считать немцев чрезвычайно деловыми и дотошными людьми,
вряд ли поверят, что германские военные и гражданские власти могли проявлять
такую совершенно детскую доверчивость и наивность с людьми, именовавшими
себя русскими революционерами. Так думал и я сам. Когда, года три тому
назад, ко мне пришел один вашингтонский профессор, занимавшийся разбором
немецких архивов и показал мне микрофильм с отчетом гр. Ромберга в Берне о
своем свидании с "Вейсом", прочитал мне то место, где он говорит о "Вейсе"
как о "фюрер дер руссишен социаль-революционерен партай"*, -- я был
действительно поражен. Если немцы в Берне, где у них были все возможности
информации о русской эмиграции, называют человека вождем русских с.-р., то
не может же этот "Вейс" быть просто авантюристом или самозванцем. Ведь
немцев же на удочку не так легко поймать! И когда мой собеседник, указывая
именно на эту характеристику, заявлял: ведь это могут быть только два
человека -- либо Натансон, либо Чернов -- никакого меньшего человека немцы
не примут как "вождя" русских с.-р., мне стоило большого труда с ним
спорить. И только через несколько месяцев, когда они добрались до дальнейших
документов и там узнали, что речь идет о некоем Цивине, то и ему и мне стало
ясно, что о проницательности и осторожности немецких властей в то время у
нас было слишком высокое мнение.
Как мы знаем теперь, они о Цивине не производили никаких расследований,
а просто поверили австрийскому атташе, который и сам был обманут ловким и
красноречивым Цивиным.
Я не хочу приводить Вам здесь весь список тех несуразностей и всего
того жульничества, к которым Цивин прибегал для того, чтобы поднять свои
акции в глазах немцев, которым он явно очень импонировал как человек. Даже
история о съезде в Осло, о которой они сами могли убедиться, что это была
чистая фантазия Цивина, их не разочаровала.
Теперь о Левенштейне. Левенштейн был вовлечен в "работу" позже. Но он
явно усвоил себе тот самый метод выманивания денег у немцев, ничего не давая
взамен, к которому прибегал его "учитель". Возьмите те телеграммы, которые
приведены под No 79 и др., каких курьеров Левенштейн мог посылать 3 или 10
ноября в Петербург для установления [связи] с партией с.-р.! С какой партией
с.-р.? С левыми? Черновым? Брешковской? И какого черта с.-р., получившим уже
победу на выборах в Учредительное собрание, но потерявшим власть в стране,
нужны были связи с заграницей, да еще с таким великим деятелем как
Левенштейн? Явно, что те 5.000 марок, которые он получил под поездку
курьеров, были блефом и только блефом. Совершенно таким же блефом была и
*) Вождь российской партии социалистов-революционеров (нем.) -- Прим.
Ю. Ф.
сочиненная Левенштейном история о том, что Цивин, якобы, арестован
Временным правительством по обвинению в сношениях с центральными державами и
что для его освобождения нужны 20 тыс. марок, которые опять-таки были выданы
Левенштейну легковерными немцами. Ведь Вы сами в разговоре с бывшей женой
Цивина могли убедиться в том, что он никогда не был арестован, и его не надо
было освобождать.
Теперь вернемся к более общему вопросу. По-моему глубокому убеждению,
ни Цивин, ни Левенштейн ничего для немцев не делали, никакие сведения им не
давались, да они и не могли и не хотели их давать. Они были чистые
"хохштаплеры", помесь Хлестакова с вымогателем. Эти два молодых человека,
которые, по-видимому, очень нуждались в деньгах, пошли на всю эту авантюру
только ради немецких денег, а не для чего иного.
Нет сомнения, что Цивин короткое время давал деньги на газету Чернова в
Женеве, но деньги довольно небольшие. (Колбасина рассказывала нам о той
встрече, которую М. В. Вам описал, что Цивин заплатил долг за бумагу. Ну
сколько в тогдашней Женеве могла стоить бумага для журнальчика, который
выходил, вероятно, в 500 или 1000 экз. На содержание редакции он денег не
давал, это Колбасина совершенно категорически утверждает.)
Конечно, здесь очень много остается еще неясных пунктов, которые мы,
вероятно, никогда не сможем полностью выяснить и в которых беседа с
Левенштейном ничего не сможет дать. Но мне представляется, что откровенный
разговор с Левенштейном сможет выяснить общий характер и моральную
физиономию Цивина и его отношение к партии с.-р. и ее вождям. Возможно, что
Цивин надувал и своего ближайшего друга Левенштейна, поддерживая и в
Эти сведения я получил теперь от своей сестры. Прилагаю при сем перевод
с итальянского письма, полученного мною от моей сестры, в ответ на просьбу
сообщить мне, что она знает об этом деле.
Между прочим, думаю, что поездка Цивина в Осло могла также быть как
цель -- поставка немцам каучука. Вспоминаю фразу, брошенную им во время
очной ставки у Натансона. "А может быть я заработал на покупке и продаже
каучука?"
Теперь разрешите мне сделать некоторые выводы.
Цивин был членом партии эсеров, талантливый оратор, поэт и вообще
одаренный человек -- избалованный богатыми родителями, женщинами и т. п.
По Вашим сведениям он получал от немецкого посла в Берне 25.000 франков
в месяц. В то время это была колоссальная сумма. Как ни широко он жил, он не
мог проживать эти деньги. Вы жили в Швейцарии в то время, представляете себе
проживать 25.000 франков в месяц? Только миллионеры в буквальном смысле
этого слова могли позволить себе такую роскошь!
Между прочим Вульф и я будучи служащими "Проводника" получали по тому
времени огромные оклады. Вульф получал 20.000 фр. в год! Я получал 15.000 в
год! И это считалось по тому времени неслыханным жалованием, и мы жили
прилично, помогали каждый из нас своей партии и своим товарищам!
Я не хочу обвинять партию, т. е. главарей партии с.-р., и далека от
меня мысль оправдать Цивина. Как я Вам писал выше, я лично, после свидания с
Натансоном, порвал всякие отношения с ним [с Цивиным]. Но после свидания с
Натансоном, почему история была потушена? Почему Цивин не только остался в
партии, но по приезде в Россию получил назначение от партии, и видные члены
партии продолжали встречаться с ним. [Это] мне совершенно непонятно! Вывод
один -- часть денег шла партии. Какая?.. Но важен сам факт по себе...
Вот все, что могу Вам рассказать об этой печальной истории.
О моем дорогом друге Вульфе Драбкине, кроме тех сведений, которые и Вы
имели -- ничего не знаю -- хлопотал одно время о том, чтобы вернуться в
Италию, но не удалось ему, к сожалению. Знаю, что кроме Люси у них был сын.
Вот все, что знаю о них. Мы прожили вместе много лет, здесь в Италии, и,
несмотря на то, что были политическими противниками, Вульф был бундовец, а я
[в] Поале Цион, были близкими друзьями. Сомневаюсь, перенес ли он все
лишения и горькие разочарования.
Что Ваша сестра Полина? где она?
Если опубликуете документы о Цивине, хотел бы иметь копию. Если
что-нибудь неясно в моем описании (очень хаотическом) и если у Вас есть
кое-какие вопросы, -- к Вашим услугам. Очень рад буду, если Вам удастся
выделить из этой истории Виктора Михайловича, которого я очень любил и
уважал.
С сердечным приветом
Давид Гольдштейн
Простите за мой русский язык! Вот уже 53 года, как я уехал из России.
Перевод письма с итальянского моей сестры
К сожалению, мало могу рассказать тебе о жизни Жени в германии и в
Швейцарии. Он никогда не говорил со мной об этом периоде, и я его не
спрашивала.
О его широкой жизни в Швейцарии я узнала только, когда была вызвана в
полицию в Кишиневе, где мне показали твое письмо ко мне, в котором ты мне
писал о лукуловой жизни Жени. Мне только прочли его, но не дали. Но должна
тебе сказать, что мне в голову не могло прийти то, о чем ты пишешь теперь в
твоем письме. Я считала, что он, вероятно, живет за счет какой-то старой
женщины, -- и после тяжелого переживания я написала ему, что не желаю
больших никаких репортов с ним.
После этого письма я получила небольшую сумму денег (единственный раз)
и письмо, в котором он умолял меня не бросать его и быть готовой выехать в
Швейцарию с Сарой (дочкой), как только он устроит все разрешения на проезд.
Это разрешение никогда не прибыло, и я больше никаких известий от него не
имела.
После революции я снова поехала в Добромино, к родным Жени, которые
меня умоляли приехать, хотя бы на короткое время, с Сарой. Через несколько
дней получилось известие из Москвы, что Женя приехал туда и приезжает в
Добромино. Он приехал в ужасном состоянии здоровья, и у меня не хватило
храбрости бросить его в таком состоянии и требовать от него объяснений.
Он пролежал несколько месяцев, и я ухаживала за ним как сиделка. После
этого мы выехали в Москву и оттуда должны были выехать на Кавказ. Женя
получил от партии очень важное назначение. В этот период я познакомилась с
Черновым, но я их видела несколько раз у дяди Жени -- Богрова, у которого мы
жили. Женя вернулся в Россию с очень малыми деньгами.
Когда произошла октябрьская революция, мы все еще жили у Богрова, и
первое время Чернов еще приходил, пока не пришлось ему удрать. Женя после
долгих размышлений примкнул к коммунистам и работал усиленно, но болел все
время. Нас послали раньше в Калугу, потом в Ростов-на-Дону и в другие места,
-- не помню теперь названий городов.
Моя жизнь была очень тяжелая. Я была сиделкой у умирающего. Наконец, я
получила разрешение выехать с ним в Крым. Но через несколько дней после
нашего приезда Крым заняли белые, и нам пришлось удирать. Не могу описать
тебе, какие муки мне пришлось пережить с Женей, который еле держался на
ногах, с маленькой дочкой.
После его смерти мне удалось с Сарой пробраться в Одессу и оттуда в
Кишинев. Остальное ты знаешь. Единственное, что могу тебе сказать, -- мы
никогда не говорили о периоде его жизни в Швейцарии и наши отношения были
очень натянуты. И если бы не его болезнь, я не осталась бы с ним ни одной
минуты.
Повторяю: он приехал через Англию с Черновым, Сухомлиным и другими
членами партии, которых я не знала. С Лениным и Троцким он не встречался. Он
всегда был болен, и все приходили к нему.
Я не верю, что Женя встретился с родными во время войны в Варшаве. Я
этого не знаю и думаю, что это выдумка. Во всяком случае я рассказала тебе
все, что я знаю и что помню.
4 июня 1958 г.
Дорогой Давид Рафаилович,
Очень признателен Вам за Ваше подробное письмо и за перевод письма
Вашей сестры. Для нас, здесь, старых друзей В. М. Чернова, создалось
тягостное положение ввиду того, что Ваше повествование о сцене суда
оборвалось на ноте, которая оставляет какую-то неясность относительно В. М.
ввиду ничем не доказанного утверждения Цивина, что В. М. в курсе всего его
дела. Ни одного из участников этого разбирательства, кроме Вас, не осталось
в живых. Может быть только тот с.-р. Розенберг, о котором Вы вскользь
упоминаете, но которого, по-видимому, Вы сами не знали раньше. Этой фамилии
здесь никто не знает, что не удивительно, если это был просто рядовой член
заграничной группы с.-р., не игравший никакой роли в партии. Может быть Вы
можете вспомнить больше подробностей об этом Розенберге? Ведь не даром же
его Бобров пригласил на это разбирательство. По-видимому, он все же играл
какую-то роль и считался человеком, достойным доверия. Может быть можете
что-нибудь вспомнить?
Еще одну деталь хотелось бы выяснить. Из письма Вашей сестры неясно,
кто такой дядя Жени "Богров", у которого они жили. К этому Богрову приходил
В. М., следовательно это был человек близкий к партии с.-р. По-видимому, не
активный член партии, а сочувствующий, у которого с.-ры бывали. Нельзя ли
узнать у Вашей сестры, кто они такие были, находятся ли еще в живых и где? В
России?
Неясно также из письма Вашей сестры, когда это было и где это было -- в
Москве или в Петербурге? С одной стороны, она говорит, что до прихода
большевиков к власти Чернов еще приходил к Богровым, -- следовательно, это
должно было быть в Петрограде. Но затем она говорит о том, что Чернову
необходимо было удрать, а это уже было весной 1918 года в Москве. Нельзя ли
распутать это противоречие?
Во-вторых, в одном месте она пишет, что Женя был болен и потому "все
приходили к нему". Кто эти "все"? Т. е., по-видимому, товарищи по партии
с.-р. Приходил ли Чернов к нему, если это было в Петербурге и в какой именно
период. Или она с Черновым встретилась впервые в Москве в 1918 году, когда
большевики были уже у власти?
Еще одна деталь, которая очень важна для выяснения взаимоотношений
между Черновым и Цивиным. Когда Черновы приходили к Богровым, был ли в их
обществе и Цивин или последний оставался в своей комнате, м. б. лежал
больной и в другие комнаты к гостям не выходил.
Вы сами понимаете, почему я Вам ставлю эти мелкие вопросы. Мы имеем еще
непроверенное показание первой жены Чернова, с которой он тогда еще жил и
которая подтвердила, что она встречала Цивина в Женеве, но что В. М. ей
потом, уже в России говорил, чтобы она не встречалась с Цивиным, потому что
против него есть нехорошие подозрения. Если это заявление подтвердится, -- с
ней мы еще не говорили, -- то тогда возникает вопрос, каким же образом
Чернов не то ходил к нему ("все к нему приходили"), не то дружески запросто
встречался с ним у Богрова.
К сожалению, очень мало шансов на то, чтобы получить исчерпывающие
сведения на этот счет. Однако я хотел бы обратить Ваше внимание на те
сведения, которые имеются о Цивине в опубликованных новых книгах об
отношениях между немцами и русскими революционерами. В них довольно много
места посвящается Цивину: он единственный человек, о котором точно известно,
что он брал деньги и сколько он их брал, что делал, куда ездил и т. д. О
других группах и партиях или их мнимых и подлинных представителях -- никаких
указаний во всей опубликованной литературе нет.
Он с 1915 (примерно мая-июня) стал работать с австрийцами, посещал в
Австрии лагеря военнопленных, вывозил оттуда людей, печатал прокламации и т.
д. Судя по всем данным, он проработал у них одиннадцать месяцев и получил за
это время 140.000 франков. (Представитель Австрии назвал это "скромной
цифрой".) Но затем австрийскому генеральному штабу показалось, что Цивин
делает русскую революцию слишком медленно, и они его уволили. Но один из его
австрийских друзей рекомендовал его немцам, и в августе 1916 г. он перешел
на службу к германцам, которые назначили ему жалованье 25.000 фр. в месяц.
Но в том самом разговоре, который он имел с представителями германского
посольства в Берне, он, рассказывая о своих связях с Бобровым, упоминает,
что с Черновым он не говорил, потому что Чернов, по его словам, был здесь (в
Женеве) до мая 1916 года, но потом уехал в Россию, и с тех пор он от него не
имеет сведений.
Как Вам известно, Чернов никогда до 1917 г. не ездил в Россию, и это
явно все было Цивиным вымышлено. Но все же любопытно, что он в разговоре с
немцами постарался выгородить Чернова, очевидно, боясь проверки со стороны
более дотошных и недоверчивых немцев, которые могли бы его уличить во лжи. А
между тем, в том разговоре в июне или в июле 1916 г. (очевидно, до своего
увольнения с австрийской службы и перехода на германскую службу) назвал
именно Чернова, как того человека, который "в курсе дела". Может быть, он
назвал Вам Чернова, потому что действительно сам верил слухам, что Чернов
уехал в Россию и потому мог свободно злоупотреблять его именем, не боясь
немедленной проверки.
Конечно, совершенно необъяснимо, почему Бобров, первый заподозривший
Цивина, не сообщил Чернову, своему ближайшему сотруднику по журналу "Жизнь",
выходившему тогда в Женеве, о своих подозрениях и не предостерег его от
общения с Цивиным. Мыслимо, что тогда подозрения против него шли не по
политической линии, а, так сказать, по моральной. Ведь и его собственная
жена заподозрила его в том, что на находится на содержании у богатой
старухи. Если тогда у участников разбирательства создалась именно эта теория
о происхождении его денег, то тогда понятно, почему они не стали
докапываться дальше, и просто порвали с ним сношения, уже не по соображениям
политическим, а нравственным.
Все же любопытно, что Бобров говорил об "огромных деньгах" Цивина.
Деньги у него были большие тогда еще от австрийцев. Но каким образом Боброву
могло показаться, что деньги огромные. Ведь если он и субсидировал газету
Боброва--Чернова в Женеве, то, как сообщала первая жена В. М. [Чернова] --
очень маленькими суммами.
Словом, в этом деле много непонятного. И теперь, как будто, уже нет
никакой возможности установить истину. И все же я был бы Вам очень
благодарен, если бы Вы мне сообщили все Ваши собственные домыслы по этому
поводу и те сведения, которые я просил Вас собрать у Вашей сестры.
Крепко жму Вашу руку.
Ваш,
П. С. Моя сестра Полина Абрамовна жива и здорова и до сих пор живет в
Цюрихе, где она состоит директоршей ею же основанной театральной школы. Ее
адрес на всякий случай, если Вам захочется с ней списаться, прилагаю при
сем.
Ваша сестра пишет, что Цивин получил важное назначение на Кавказ, но не
успел выехать по болезни. Было ли это назначение от партии с.-р., т. е. в
Петербурге еще до прихода большевиков, или это было уже от большевиков в
Москве, после того, как он к ним перешел. Было бы очень важно узнать, играл
ли он какую-либо роль в партии с.-р. в 1917 Г. или начале 1918 г.?
Да, забыл еще указать на то, что как раз в момент захвата власти
большевиками в начале ноября Цивин был арестован Временным правительством по
подозрению в связях с немцами, и его близкий друг Левенштейн получил у
немцев 20.000 марок для оказания ему помощи.
10 июня 1958 г.
David Goldstein
New York
Firenze
Paris 3
16 Vanderbilt Hotel
48 via Bardi
82, rue Beaubourg
Tel. Murrey Hill 38029
Tel. 282.894
Tel. Turbigo 49.54
Дорогой Рафаил Абрамовичь,
Получил Ваше письмо от 4 сего месяца.
К сожалению, в данный момент, мало что могу прибавить к моему
предыдущему.
Как только увижу сестру, постараюсь получить более точные сведения.
Факт тот, что с В. М. [Черновым] она познакомилась у Богрова, вероятно
в Москве.
Единственный, кто мог бы осветить всю эту историю, это Левенштейн. Если
он жив (в последние годы он жил в Израиле, преподавал пение в
консерватории).
Я надеюсь, в августе или в сентябре быть в Израиле, и разыщу его, и
думаю, что мне удастся получить исчерпывающие сведения.
Мое личное впечатление, что партия, т. е. вожаки, были au courant [в
курсе - фр.] поведения Цивина -- иначе не могу никак себе объяснить молчание
Натансона, после нашего свидания.
Относительно Розенберга никаких других сведений не могу сообщить; была
ли это настоящая фамилия или придуманная для момента, не знаю, впечатление
мое, что он был видный член партии.
Непонятно, что немецкий штаб субсидировал, так просто, из-за болтовни,
Цивина в течении стольких месяцев. Непонятно?! Не такие уж наивные немцы.
Как только увижу сестру, постараюсь узнать как можно больше сведений и
сообщу Вам.
Крепко жму руку.
Ваш
Давид Гольдштейн
15 июля 1958 г.
Дорогой Давид Рафаилович!
Ваше письмо от 10 июня получил. Ждал отчета об обещанной беседе с
сестрой, но до сих пор ничего не получил. Полагаю, то Вы, вероятно, так же
сильно заняты, как и я, и эти исторические изыскания поневоле отступают
назад перед потребностями дня. Все же я надеюсь, что Вам удастся найти время
для того, чтобы снестись с Вашей сестрой и получить от нее подробные ответы
на поставленные мною вопросы.
Хочу прибавить, что биография Цивина является "ключевым" вопросом по
отношению к проблеме германских денег для с.-р. Во всех документах, которые
до сих пор были опубликованы, фигурирует Цивин и только один Цивин (есть еще
краткое упоминание о Левенштейне, но уже как о помощнике Цивина, не
самостоятельно). В то время как о большевиках имеется очень много материала
и открытого и полузаконспирированного, который надо расшифровывать, об с.-р.
нет до сих пор ни одного другого документа, кроме Цивина. Если бы удалось
убедительно показать, что Цивин был прежде всего авантюрист и вовсе не вождь
русской революции или вождь партии с.-р., те многочисленные материалы,
которые о нем опубликованы, в особенности с опереточной поездкой его в Осло
вместе с Левенштейном, то миф о Цивине был бы окончательно разбит, а факт
расследования, произведенного Натансоном в момент, когда у него появились
подозрения относительно Цивина, являлся бы моральной реабилитацией и
Натансона и, я думаю, Чернова.
Вот почему я с таким нетерпением жду и Вашего письма с передачей ответа
Вашей сестры, и Вашего свидания с Левенштейном, если последний еще жив и
если Вы теперь решитесь на поездку в Израиль.
С сердечным приветом.
Ваш,
3 февраля 1959 г.
Дорогой Михаил Наумович,
Я все откладывал свое письмо к Вам, о котором сообщал Вам через М. В.
[Вишняк], для того, чтобы дождаться того фотостата, о котором Вы писали, в
расчете, что в подобной телеграмме могут оказаться некоторые мелочи,
помогающие уяснению истинной роли Левенштейна и Цивина. Но по каким-то
техническим соображениям этого фотостата я до сих пор не мог получить, ибо в
самом Нью Йорке архивов нет, и все надо выписывать из Вашингтона или из
Бонна. Так как мой корреспондент оказался не совсем надежным, то я попытаюсь
получить нужный фотостат другим путем, через одного хорошего знакомого в
Оксфорде.
Не желая истытывать Ваше терпение слишком сильно, я хочу совершенно
независимо от того фотостата, о котором идет речь, высказать Вам свои
соображения об абсолютной необходимости повидаться с Левенштейном и
обязательно лично, а не через посредников или по почте. О Левенштейне я
знаю, вероятно, больше, чем кто-либо другой, по той простой причине, что я
совершенно случайно натолкнулся здесь на старого знакомого, родом из Либавы,
который в Либаве, будучи еще молодым человеком, учеником реального училища,
был в дружбе с Левенштейном, который тоже либавец и учился там же. По словам
моего знакомого, Левенштейн в отличие от других реалистов-учеников не
интересовался политикой, а всецело ушел в музыку и пение. У него был хороший
голос, и он поехал в Милан учиться пению, чтобы сделать карьеру певца. В
Милане он встретился и подружился с Цивиным. Со слов гольдштейна (Давида
Рафаиловича), у которого в доме бывали и Цивин и Левенштейн, последний не
принадлежал ни к какой политической группе, и его знакомство с Цивиным было
просто на личной почве. Но Д. Р. рассказал мне, что в 20-х гг. он встретился
с Левенштейном, ничего не зная ни о каких бумагах, ни о каких немецких
деньгах, и только из беседы с ним только впервые узнал, что Левенштейн ездил
в начале 1917 года в Осло. При этом он рассказал Д. Р. такую деталь. При
въезде в Норвегию он был остановлен германской пограничной полицией и
арестован как русский гражданин. Но когда он офицеру пограничной стражи
указал на имя Цивина и просил передать по начальству, что тот его знает, то
он через короткое время был пропущен, притом в чрезвычайно вежливой и
услужливой форме. Левенштейну, по словам Д. Р., очень импонировало, что
Цивин, о котором они оба знали, что его уже нет на свете, имел такое влияние
в немецких военных кругах.
Я привожу все эти детали для подтверждения моего основного тезиса: и
Цивин, и Левенштейн -- оба были чистыми авантюристами, никакого отношения к
какой-либо партии не имевшими, никакой политической или пропагандистской
работы не делавшими, никакой политической литературы не издававшими, никакой
связи с Россией не имевшими и не имевшими никаких политических связей ни с
Черновым, ни Натансоном, ни с кем бы то ни было из вождей партии с.-р.
Начнем с Цивина. Прочтите его докладные записки, которые он отправлял
немецким властям. Зная все, что тогда делалось за границей в эмигрантских
кругах, можно видет, какими белыми нитками все эти отчеты сшиты и откуда
Цивин берет свою информацию. Все, что он мог найти в заграничной
эмигрантской печати в Женеве, -- а в Женеве все концентрировалось, -- он
бросал в одну корзину и объявлял это информацией тайной эсеровской
организации. Он ухитрился даже известную меньшевистскую газету в Самаре
("голос", "Наш голос", "голос труда" -- названия менялись из-за цензуры)
объявить органом эсеров. Точно так же происходившие забастовки он объявлял
забастовками, устроенными партией с.-р., хотя в Петербурге единственная
группа, которая могла это делать, была Рабочая группа при
Военно-промышленном комитете, в которой не было ни одного с.-р. и т. п.
Препарируя, иногда довольно искусно, иногда грубовато, свои отчеты о
России, он неизменно придавал этому как бы характер отчета о той работе, в
которой он якобы сам принимал большое участие, и под это получал деньги.
Наиболее грубой подделкой является та смехотворная история, которую теперь
нельзя читать без улыбки, как он уговорил германское правительство и трех
императорских послов, которые по этому поводу вели между собой длительную
"крайне секретную" переписку; была сочиненная Цивиным басня о том, что в
конце декабря 1916 и в начале 1917 г. в Осло должен произойти большой
революционный съезд партии с.-р., в котором главную роль будет играть
Чернов. И с каким тщанием германский посол в Осло разыскивал типографию с
русским шрифтом, чтобы там печатать какие-то чрезвычайно важные документы
или прокламации.
Люди, привыкшие считать немцев чрезвычайно деловыми и дотошными людьми,
вряд ли поверят, что германские военные и гражданские власти могли проявлять
такую совершенно детскую доверчивость и наивность с людьми, именовавшими
себя русскими революционерами. Так думал и я сам. Когда, года три тому
назад, ко мне пришел один вашингтонский профессор, занимавшийся разбором
немецких архивов и показал мне микрофильм с отчетом гр. Ромберга в Берне о
своем свидании с "Вейсом", прочитал мне то место, где он говорит о "Вейсе"
как о "фюрер дер руссишен социаль-революционерен партай"*, -- я был
действительно поражен. Если немцы в Берне, где у них были все возможности
информации о русской эмиграции, называют человека вождем русских с.-р., то
не может же этот "Вейс" быть просто авантюристом или самозванцем. Ведь
немцев же на удочку не так легко поймать! И когда мой собеседник, указывая
именно на эту характеристику, заявлял: ведь это могут быть только два
человека -- либо Натансон, либо Чернов -- никакого меньшего человека немцы
не примут как "вождя" русских с.-р., мне стоило большого труда с ним
спорить. И только через несколько месяцев, когда они добрались до дальнейших
документов и там узнали, что речь идет о некоем Цивине, то и ему и мне стало
ясно, что о проницательности и осторожности немецких властей в то время у
нас было слишком высокое мнение.
Как мы знаем теперь, они о Цивине не производили никаких расследований,
а просто поверили австрийскому атташе, который и сам был обманут ловким и
красноречивым Цивиным.
Я не хочу приводить Вам здесь весь список тех несуразностей и всего
того жульничества, к которым Цивин прибегал для того, чтобы поднять свои
акции в глазах немцев, которым он явно очень импонировал как человек. Даже
история о съезде в Осло, о которой они сами могли убедиться, что это была
чистая фантазия Цивина, их не разочаровала.
Теперь о Левенштейне. Левенштейн был вовлечен в "работу" позже. Но он
явно усвоил себе тот самый метод выманивания денег у немцев, ничего не давая
взамен, к которому прибегал его "учитель". Возьмите те телеграммы, которые
приведены под No 79 и др., каких курьеров Левенштейн мог посылать 3 или 10
ноября в Петербург для установления [связи] с партией с.-р.! С какой партией
с.-р.? С левыми? Черновым? Брешковской? И какого черта с.-р., получившим уже
победу на выборах в Учредительное собрание, но потерявшим власть в стране,
нужны были связи с заграницей, да еще с таким великим деятелем как
Левенштейн? Явно, что те 5.000 марок, которые он получил под поездку
курьеров, были блефом и только блефом. Совершенно таким же блефом была и
*) Вождь российской партии социалистов-революционеров (нем.) -- Прим.
Ю. Ф.
сочиненная Левенштейном история о том, что Цивин, якобы, арестован
Временным правительством по обвинению в сношениях с центральными державами и
что для его освобождения нужны 20 тыс. марок, которые опять-таки были выданы
Левенштейну легковерными немцами. Ведь Вы сами в разговоре с бывшей женой
Цивина могли убедиться в том, что он никогда не был арестован, и его не надо
было освобождать.
Теперь вернемся к более общему вопросу. По-моему глубокому убеждению,
ни Цивин, ни Левенштейн ничего для немцев не делали, никакие сведения им не
давались, да они и не могли и не хотели их давать. Они были чистые
"хохштаплеры", помесь Хлестакова с вымогателем. Эти два молодых человека,
которые, по-видимому, очень нуждались в деньгах, пошли на всю эту авантюру
только ради немецких денег, а не для чего иного.
Нет сомнения, что Цивин короткое время давал деньги на газету Чернова в
Женеве, но деньги довольно небольшие. (Колбасина рассказывала нам о той
встрече, которую М. В. Вам описал, что Цивин заплатил долг за бумагу. Ну
сколько в тогдашней Женеве могла стоить бумага для журнальчика, который
выходил, вероятно, в 500 или 1000 экз. На содержание редакции он денег не
давал, это Колбасина совершенно категорически утверждает.)
Конечно, здесь очень много остается еще неясных пунктов, которые мы,
вероятно, никогда не сможем полностью выяснить и в которых беседа с
Левенштейном ничего не сможет дать. Но мне представляется, что откровенный
разговор с Левенштейном сможет выяснить общий характер и моральную
физиономию Цивина и его отношение к партии с.-р. и ее вождям. Возможно, что
Цивин надувал и своего ближайшего друга Левенштейна, поддерживая и в