положение.* Сам
*) Так в документе. -- Прим. Ю. Ф.
писал мало и плохо, теоретически стоял совсем не высоко.
Деньги Циммервальдской комиссии предлагал (1000 шведских крон) зимой
17--18 гг., когда Балабанова была секретарем комиссии.Что он был издателем
"Бернер Тагвахт", я не уверен. Во всяком случае этот последний орган не
прекратился -- он выходит и поныне, поэтому я думаю, что орган, который
издавал Моор, назывался иначе. Я должен найти письма Либкнехта, но у меня
такой огромный архив, что на приведение его в порядок нужны недели работы.
Балабановой я напишу, но она очень стара и писать ей трудно (около 85 лет).
Хотя написала теперь мне воспоминания о Ленине и Первом конгрессе Коминтерна
как она их видит в новом свете.
Рязанов в предвоенные годы имел стипендию проф. Менгера для работы над
историей Первого Интернационала, которую ему устроил Каутский и др. Жил он
то в Берлине, то в Вене. Подготовил и издал у Дитце тт. 5 и 6 "Литературного
наследства" Маркса и готовил 2 тт. документов о Первом Интернационале (были
набраны и оплачены, но из-за войны не вышли). Кроме того у него жена была из
состоятельной семьи. Рязанов уже в 1910--12 гг. был известен как историк
социал-демократического движения и сравнительно обеспечен. В Вене жил
потому, что там была лучшая библиотека по истории социализма -- собрана
Менгером (теперь в Москве, главным образом по ней составлена известная
библиография Штайхаммера, 3 тт., лучшая до сих пор).
О Троцком я теперь не говорю, но знаю (имею документы), что он дико
нуждался именно в 1912--13 гг. (ему посылал деньги Аксельрод, около того
времени продавший свое кефирное заведение). С Парвусом Рязанов был знаком по
Одессе -- чуть ли не оба они учились в одной и той же гимназии. Парвус был
немного страше.
Книгу под ред. Лозовского я знаю. Отсутствие координации с Шляпниковым
объяснялось, вероятно, острой борьбой между Шляпниковым и Лозовским, который
в это время еще был умеренным, но склонным к скользким дорожкам (отсюда и
работа в Профинтерне с Катаямой и др. паназиатами. [...]
3 февраля 1963 г.
Многоуважаемый Георгий Михайлович,
получил два экз. сборника -- большое спасибо. Счета не приложено, но я
полагаю, что сумма не превышает 10 дол., каковые при сем прилагаю.
С большим интересом прочел Вашу статью, но не убежден в правильности
Вашего основного тезиса. Для меня несомненно, что это убийство поставило
большевиков в такое трудное положение, что сознательно вызывать убийство они
не хотели*. Но, конечно, загадок вокруг этого дела очень много, и Ваша
попытка в них разобраться весьма полезна.
Кстати, обратили ли Вы внимание, что показания Дзержинского теперь
печатаются не по подлиннику, а по фотокопии, хранящейся в архиве
Дзержинского. Это подтверждает рассказ об уничтожении архива ВЧК.
Знаете ли Вы, что около этого времени левые с.-р. планировали убийство
Вильгельма? Для этой цели один видный с.-д.** ездил в германию и вел там
разведку.
Всего доброго!
*) Речь идет о статье Г. Каткова "The Assassination of Count Mirbach"
("Убийство графа Мирбаха"), опубликованной на английском языке в 1962 году в
третьем номере журнала "Soviet Affairs" (США), стр. 53-94, где Катков
впервые аргументированно подвергает сомнению общепринятую версию о том, что
Мирбаха убили левые эсеры. - Прим. Ю. Ф.
**) Так в тексте. -- Прим. Ю. Ф.
4 апреля 1964 г.
Многоуважаемый Георгий Михайлович,
как Вы, наверное, слышали, я с февраля перебрался в Стенфорд, работаю в
институте гувера, на который и прошу мне писать.
"Северное подполье" я от Вас получил, но при посылке не было никакого
счета. Большое спасибо, но сообщите при случае, кому я должен платить.
Что у Вас нового? Я немного расхворался, два раза лежал в больнице, а
теперь меня готовят к операции (должна быть в мае).
Я очень просил бы Вас написать, что нового на фронте исторических
раскопок. Читали ли Вы статью Шюддекопфа в т. 3 ганноверского "Архива"?
Странная статья. С одной стороны, она точно устанавливает, что "Байер",
работавший на Нассе, это -- Карл Моор. И в то же время автор делает этого
Моора своим героем. Здесь политика смешалась с историей, и получается плохая
история, пытающаяся стать основой скверной политики.
Буду очень благодарен, если напишете, и скоро, т. к. я должен писать об
этом.
Лучшие пожелания. Жму руку.
12 октября 1964 г.
Дорогой Фриц, [...]
Твое письмо меня не убедило, -- и не могло убедить: ты пишешь с чужих
слов, не проверив фактов, которые я приводил в моем письме к Эккерту от 18
апреля сего года. Вопрос не о "Майнунгсфершиденхайт" между мною и Шюддекопф
(Schuddekopf). Этот господин превосходно знает, что Карл Моор (Moor) был
тайным агентом немецкой военно-политической разведки, засланным в лагерь
социалистов. На стр. 232 "Архива" он меня обвиняет в том, что я неправильно
называю Моора "платным агентом немецкого шпионажа" (прим. 22), а на стр.
236, прим. 31, сам приводит документальные доказательства этой деятельности
К. Моора. Шюддекопф напал на меня, заведомо зная, что я написал чистую
правду, и притом не выступил против Моора в печати, а написал в частном
письме к этому самому Г. Шюддекопф, в ответ на его повторную просьбу, причем
Шюддекопф себя рекомендовал сотрудником социалистической печати. Проверь
факты, и ты увидишь, что я говорю правду.
*) Ящик 482, папка 21. -- Прим. Ю. Ф.
Это поведение Шюддекопфа и как историка, и как политика явно нечестное.
Тем важнее установить, какую цель он ставит? Его статья -- настоящее
прославление Карла Моора, который, как устанавливает сам Г. Шюддекопф, был
секретным агентом военно-политической разведки Вильгельма II. Зачем Г.
Шюддекопф это делает? Он защищает ту политику, которую проводил К. Моор и
начальство последнего по линии указанной разведки. Какой была эта политика?
Политикой дружбы между Бендельштрассе и Кремлем, политикой союза ген.
Шляйхера (Schleicher) со Сталиным. Он превосходно знает, что именно эта
политика взорвала демократическую. германию, что именно она подготовила
войну 1939--45 гг., и он все же проповедует возврат к этой политике. Именно
таков смысл всего, что напечатал Шюддекопф. Проверь. И эта проповедь
печатается в изданиях социалистов! Можно придумать более чудовищную
комбинацию?
Ты пишешь, что проф. Г. Эккерт (G. Eckert) высоко меня ценит. Я не знаю
его лично, но факты говорят, что эта "высокая оценка" находит весьма
своеобразное выражение: он отказался печатать мой ответ большевистским
историкам, хотя в письмах ко мне заявлял о согласии со мною по существу
(письма эти у меня имеются). Свой отказ он мотивировал нежеланием раздражать
большевиков, которые перестанут пропускать "Архив" в Восточную германию. На
практике такая политика ведет к тому, что коммунистические историки получили
свободу клеветать на социал-демократов в прошлом и в настоящем, а
историки-социалисты не находят места для ответов в соцалистических
исторических изданиях. Коммунисты обнаглели. Они утверждают, например, что
старый Партай-Форштанд целых 90 лет скрывал рукопись Маркса и Энгельса о
"Немецкой идеологии" в партархиве (буквально!), а историки, формально
называющие себя социалистами, восхваляют людей типа Карла Моора, которые
были двойными агентами-провокаторами, работавшими и на военную разведку, и
на советскую чека.
Ты пишешь, что "моеглихервайзе" Шюддекопф "дох нихт зо гемайнт", как я
его понял. Мне безразлично, что думал Шюддекопф. Мне важно, что он написал и
что Эккерт напечатал. И я хорошо знаю, откуда этот ветер дует. У меня
имеются точные сведения о выступлении Поспелова, директора московского
Института марксизма-ленинизма, против меня на закрытом собрании советских
историков в Академии Наук, где он объявил меня главным вдохновителем
антибольшевистской кампании западных историков и требовал принятия
соответствующих мер. К сожалению, Поспелов преувеличивает мое влияние, но я
знаю, что означает такое выступление Поспелова: это -- директива об открытии
клеветнического похода против меня. Выступление Шюддекопфа -- не одиночное
явление. Я допускаю, что Эккерт в эту историю попал по неведению, но
Шюддекопф, в недавнем прошлом работник риббентроповского министерства
иностранных дел (это я узнал только теперь), превосходно знает, где и какие
раки зимуют.
Должен добавить, что я получил ряд предложений о сотрудничестве от
немецких исторических изданий, несоциалистических. Я ничего им не дал, так
как хочу писать только в органах социалистических.
7 марта 1965 г.
Дорогой Фриц, [...]
Все, что я тебе писал, ты можешь показывать, кому считаешь нужным. Не
все в них (моих письмах) предназначается для печати, но в партийных кругах
я, конечно, отвечаю за каждую написанную мною строку. Мне самому неприятно,
что вышла эта история, но поведение Шюддекопфа (Schuddekopf) имеет вполне
определенный смысл. Карл Моор (Moor) был вообще отвратительной личностью.
Тот факт, что Моор был политическим агентом немецкого военного атташе в
Берне, документально установлен самим Шюддекопфом. Это подтверждает все те
данные, которые имел старик Либкнехт, рассказывавший о них своим сыновьям
Карлу и Теодору (я слышал рассказы последнего). Старик считал Моора агентом
еще с 1870--80-х гг., -- именно поэтому Моора на пушечный выстрел не
подпускали к цюрихскому "СД", и именно это было причиной всех интриг Моора
против грейлиха и др. Я теперь уже не помню всех деталей, но и того, что
запомнилось, достаточно. Все остальное становится понятным только в свете
этих данных старика Либкнехта, подтвержденных теперь документами. Моор
несомненный и скверный военно-полицейский агент. И Шюддекопф его поднимает
на щит, -- прославляя в социал-демократических исторических сборниках и
политически защищая сношения этого агента с Бендельштрассе с Лениным. От
человека, который в годы войны работал в министерстве Риббентропа, конечно,
нельзя многого требовать. Но Эккерт (Eckert), зная все эти факты (а он
знал), не должен был печатать выпады Шюддекопфа. А он даже и теперь ни
словом не признал своей ошибки, не восстановил правды.
В теперешней сложнейшей обстановке этот исторический вопрос имеет
совсем не только историческое значение. Ты это сам понимаешь. Охотников
играть роль К. Моора теперь должно быть много, и прославление старого Моора
не может не оказывать скверного влияния на молодых потенциальных Мооров.
[...]
ДОКУМЕНТЫ ГЕРМАНСКОГО МИНИСТЕРСТВА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ О ФИНАНСОВОЙ
ПОДДЕРЖКЕ БОЛЬШЕВИКОВ В 1917 ГОДУ*
Документ No 1, воспроизведенный на странице 189 в английском
переводе**, внесет вклад в освещение одного из самых противоречивых вопросов
недавней истории, а именно отношений имперского германского правительства с
русской большевистской партией в период между падением русской монархии и
захватом власти большевиками в 1917 году. Документ был обнаружен в одной из
папок германского министерства иностранных дел и в настоящее время находится
в распоряжении британских властей. Он представляет собой машинописный текст
на пяти страницах и датирован 3 декабря 1917 года, имеет ряд исправлений и
заметок на полях. гриф -- "Тел. Хьюза" предполагает передачу сообщений
посредством прямой линии телеграфной связи системы Хьюза.
*) Опубл. в журнале "International Affairs", vol. 32, No 2, April 1956,
p. 181-188. Пер. с англ. -- Прим. Ю. Ф.
**) Не публикуется. Опубл. в кн. Б. И. Николаевский. Тайные страницы
истории. Изд. гуманитарной литературы, М., 1995, с. 353-354. -- Прим. Ю. Ф.
Послание направлено министром иностранных дел бароном Р. фон Кюльманом
чиновнику, который должен был устно передать его содержание Кайзеру.
Документ No 2 свидетельствует, что послание было должным образом отправлено
и получено, и Кайзер выразил согласие с его содержанием.
Документ No 2 -- это расшифрованный текст ответа на документ No 1,
датирован 4 декабря 1917 года*. Он направлен из германского генерального
штаба и подписан "грюнау", чиновником германского министерства иностранных
дел, прикомандированным к персоне императора.
Срочность и откровенность послания вызваны обстоятельствами, в которых
они написаны. В то время германское правительство собиралось отправить
специальную миссию в Петроград для начала переговоров о возвращении
германских военнопленных и возобновлении торговых отношений с недавно
сформированным большевистским правительством. Миссию должны были возглавить
представитель министерства иностранных дел граф Мирбах и представитель
генерального штаба адмирал граф Кейзерлинг. Кроме того, вскоре в
Брест-Литовске открывались переговоры о перемирии. Исход войны вполне мог
зависеть в значительной мере от успеха этих переговоров.
Общие контуры германской политики в отношении России довольно подробно
обсуждались между кайзером и его министром иностранных дел на состоявшейся
ранее встрече. Теперь министру предстояло подготовить необходимые инструкции
для этих различных действий. Он хотел, чтобы кайзер одобрил их общее
направление, а поскольку кайзер тогда находился в генеральном штабе,
министру иностранных дел пришлось прибегнуть к телеграфной связи. Текст был
затем подшит к другим совершенно секретным документам, которые касались
главным образом дел, относившихся к компетенции лично кайзера. Министр
считал необходимым напомнить монарху о некоторых недавних политических
акциях. Это изложено в четырех или пяти начальных
*) Не публикуется. Опубл. в кн. Николаевский, указ. соч., с. 354. --
Прим. Ю. Ф.
предложениях документа No 1, в которых заявлялось, как о свершившемся
факте, об оказанной немцами финансовой поддержке большевикам весной и летом
1917 года. Эти заявления важны, поскольку трудно предположить, что Кюльман
лгал своему суверену. Они ясно свидетельствуют о том, что германское
правительство оказывало в значительных масштабах финансовую поддержку
большевикам, что эта поддержка поступала непрерывным потоком "по разным
каналам и под разными предлогами" и, наконец, что она предоставлялась с
целью ослабить Россию, как партнера Антанты и оторвать ее от союзников.
Эти заявления о реально существующем факте значительно отличаются от
двух основных противоположных точек зрения, касающихся отношений немцев с
большевиками.* По одной точке зрения, все обвинения в отношении контактов с
немцами являтся контрреволюционными измышлениями, изобретенными для того,
чтобы ввести в заблуждение и дискредитировать руководителей революции. Это,
конечно, до сих пор является тезисом официальной советской историографии.
Однако влияние этой идеи распространилось далеко за пределами
коммунистического ортодоксального учения.
С самого начала Февральской революции существовали подозрения
относительно того, что германские агенты, подстрекая солдат нападать на
офицеров, стремились подорвать дисциплину в армии. Когда на одном из первых
митингов Временного правительства в марте лидер кадетов П. Н. Милюков
вскользь упомянул о вмешательстве германских агентов, тогдашний министр
юстиции и "заложник революционной демократии" Керенский завопил в ответ в
истеричном тоне, что не может находиться там, где славную русскую революцию
могут лживо приписывать махинациям немцев. Он покинул митинг, объявив о
своей отставке, которую, что и говорить, почти сразу же взял
*) Лучший анализ вопроса дан в книге С. Мельгунова "Золотой немецкий
ключ большевиков" (Париж, 1940). Мельгунов использует главным образом
русские источники. -- Прим. Г. М. Каткова.
обратно.*
В 1917 году наблюдалось такое отрицательное отношение к любому намеку
на разлагающее германское влияние, что даже прибытие через германию
запломбированного вагона с большевистскими руководителями не вызвало ничего
подобно "злобному лаю оборонцев и буржуазии", чего ожидал Ленин. Произошло
лишь то, что Ленин не сумел получить от Исполнительного комитета совета
официального одобрения своего решения воспользоваться германскими услугами.
Только после того, как большевики развернули свою пропаганду в армии,
подстрекая солдат к неповиновению и братанию с германскими войсками,
Временное правительство начало осторожное расследование возможных контактов
с немцами. Крушение царской полицейской машины и развал
контрразведывательной службы (которая работала с Охранным отделением) крайне
затрудняли расследование. Однако с помощью контрразведки союзников, а также
признанию агента, который был завербован врагом, когда тот в качестве
военнопленного находился в германии, была собрана определенная информация,
на основе которой можно было начать судебный процесс против большевистских
руководителей.**
К концу июня 1917 года в условиях провала наступления Керенского и
неуклонного падения дисциплины и морального духа в армии серьезно
рассматривался вопрос об аресте руководителей большевиков по обвинению в
государственной измене. Даже предполагалось, что неудавшийся большевистский
переворот в начале июля был связан с надеждой не допустить эти аресты.
Политическая эффективность обвинений относительно контактов с немцами
наглядно проявилась в ходе июльских беспорядков. Когда войска петроградского
гарнизона стали проявлять колебание в деле оказания поддержки правительству
и Петроградскому совету, выступавших против мятежных
*) См. Архив русской революции, ред. Т. В. Гессена, 2-е изд., т. I.
Берлин, 1922, с. 23. -- Прим. Г. М. Каткова.
**) B. V. Nikitine. The Fatal Years. Fresh Revelations on a Chapter of
Underground History. London, Hodge, 1938. Никитин служил в контрразведке,
спешно организованной в Петрограде Временным правительством. -- Прим. Г. М.
Каткова. Русское издание: "Роковые годы" -- Прим. Ю. Ф.
большевиков, министр юстиции Переверзев организовал с помощью двух
журналистов публикацию ряда материалов, порочивших большевистское
руководство; эти разоблачения изменили настроение войск и во многом
способствовали провалу восстания. Хотя доказательства не были достаточно
убедительными, многие им поверили, так как они дали рядовому русскому
патриоту более правдоподобное объяснение пораженческой политике большевиков
и ее проявлениям, чем сами большевики могли сделать это с помощью своей
циммервальдской идеологии. Керенский уехал из Петрограда в первый же день
восстания. По возвращении, облеченный к тому моменту почти диктаторскими
полномочиями, он приказал арестовать Ленина, Зиновьева и других
большевистских руководителей вместе с рядом посредников, подозренных в
связях с немцами. В числе последних, например, фигурировала женщина по
фамилии Суменсон и адвокат Козловский, арестованные 7 июля в Петрограде.
Двое других замешанных в этом деле -- пресловутый А. Гельфанд (известный под
именем д-ра Парвуса) и его близкий сообщник Фюрстенберг-ганецкий --
находились за границей. В то время, однако, Керенский вынудил министра
юстиции Переверзева уйти в отставку. В качестве официальной причины в то
время (затем повторенной в многочисленных личных мемуарах Керенского)
приводился предлог, что, преждевременно разгласив обвинения против
большевиков, Переверзев сорвал глубоко законспирированный план Временного
правительства, а именно -- арест Фюрстенберга-ганецкого на шведско-финской
границе. Считалось, что он собирался тогда прибыть в Россию, имея при себе
крупную сумму германских денег и документы, компрометирующие большевиков.*
Отставка Переверзева дискредитировала опубликованные по его указке
обвинения. Подобранные им журналисты -- Алексинский (бывший член Второй
Думы) и Панкратов (бывший политический заключенный) -- не имели полномочий
подтвердить обвинения. И
*) См. А. Kerensky. The Katastrophe. New York, Appleton, 1927, p. 239
ff. С точкой зрения Керенского не согласны Никитин (указ. соч., с. 169) и
Мельгунов (указ. соч., с. 116). -- Прим. Г. М. Каткова.
действительно, вскоре после произведенного этими разоблачениями эффекта
произошли существенные изменения в настроениях так называемой "революционной
демократии". Вначале имели место протесты против огульных обвинений,
направленных против большевиков, как партии; если некоторые большевики и
были германскими агентами или имели отношение к германским деньгам, то их
следует привлечь к суду, но в новой революционной России не должно быть
места преследованию политической партии, как таковой, независимо от того,
какой ложной позиции она может придерживаться. По просьбе большевиков
Исполнительный комитет Совета создал свою собственную комиссию для
расследования дела Ленина и других, а также обратился ко всем товарищам
прекратить, до проведения следствия, распространять клеветнические
обвинения. Эта комиссия затем объединилась с правительственной следственной
комиссией. Пока эти комиссии, не спеша, вели расследование, среди населения
все больше росло подозрение в том, что все это дело сфабриковано офицерами и
"контрреволюционерами" с целью дискредитировать лидеров революционной
демократии. То обстоятельство, что подобные обвинения могли бы склонить
колеблющиеся войска петроградского гарнизона встать в вооруженном конфликте
на сторону Временного правительства, убедило левых в том, что это является
опасным орудием в руках партии кадетов и оборонцев. И все же бегство Ленина
(он исчез к 7 июля, когда была предпринята попытка арестовать его),
по-видимому, сильно обеспокоило многих его сторонников и соратников. Крайне
важна реакция такого человека, как Суханов. Упомянув в своих мемуарах о
чудовищной клевете против Ленина (о причастности к немецким деньгам),
Суханов далее выражает свое удивление тем образом действий, который избрал
Ленин. Суханов считал, что любой другой смертный потребовал бы расследования
и суда даже при самых неблагоприятных условиях; любой другой смертный лично
и публично сделал бы все возможное, чтобы оправдаться; однако Ленин
предложил, чтобы так поступили другие, его противники, а сам предпочел
спасаться бегством. Во всем мире только он мог поступить таким образом, --
заключает Суханов*.
*) См. N. N. Sukhanov. The Russian Revolution 1917. Перевод Джоэла
Кармайкла. London, Oxford University Press, 1955, p. 472. -- Прим. Г. М.
Каткова.
Суханов не разделяет профессиональное мнение Ленина о том, что нельзя
верить в
беспристрастность судов при Временном правительстве. Более того,
Ленину, по свидетельству Суханова, не составило бы труда опровергнуть
"абсурдные" обвинения, которые быстро рассеются "как дым". Единственное
объяснение поведению Ленина, которое пришло на ум Суханову, было то, что
Ленин обладал неприсущей обычному человеку психологией. Откровения Кюльмана
приводят к куда менее метафизическому выводу: Ленин, может быть, знал или по
крайней мере подозревал, что деньги, которыми он пользовался, -- германские
деньги и что обвинения по существу справедливы. Тогда его действия кажутся
естественными и абсолютно человеческими.
Однако в тот момент Временное правительство имело против Ленина только
косвенные доказательства и недостаточно надежных свидетелей. Лица, которых
государственный обвинитель привлек к ответственности 22 июля 1917 года за
организацию восстания и измену, никогда не предстали перед судом, а те, кто
были арестованы, освобождены под залог в сентябре, хотя, по свидетельству
офицера психологией. Откровения Кюльмана приводят к куда менее
метафизическому выводу: Ленин, может быть, знал или по крайней мере
подозревал, что деньги, которыми он пользовался, -- германские деньги и что
обвинения по существу справедливы. Тогда его действия кажутся естественными
и абсолютно человеческими.
Однако в тот момент Временное правительство имело против Ленина только
косвенные доказательства и недостаточно надежных свидетелей. Лица, которых
государственный обвинитель привлек к ответственности 22 июля 1917 года за
организацию восстания и измену, никогда не предстали перед судом, а те, кто
были арестованы, освобождены под залог в сентябре, хотя, по свидетельству
офицера
контрразведки Никитина, некоторые из них полностью признали свою вину*.
Следует подчеркнуть, что если обвинения рассеялись "как дым" в бурной
обстановке последних месяцев существования Временного правительства, то их
лживость никогда не была доказана перед лицом беспристрастного трибунала. Их
также не предали
*) Никитин, указ. соч., с. 124; Керенский, указ. соч, с. 232. -- Прим.
Г. М. Каткова.
забвению, по крайней мере не все большевики. Они стали оружием в
арсенале коммунистической пропаганды. Ленин называл их "русской
дрейфусиадой"; Троцкий с присущим себе презрением говорил о "великой
клевете"; сотрудники Института красной профессуры, возглавлявшегося М. Н.
Покровским, над обвинениюми надсмехались.
Более удивительно то, что беспристрастные историки на Западе, кажется,
с течением времени придают все меньше и меньше значения обвинениям, которые
в тот момент угрожали большевикам потерей народной поддержки в России и,
возможно, самому их существованию, как партии. В своей фундаментальной
истории большевистской революции Е. Х. Карр не ссылается как-либо ни на
"великую клевету", ни на предполагаемые связи между большевиками и немцами,
*) Так в документе. -- Прим. Ю. Ф.
писал мало и плохо, теоретически стоял совсем не высоко.
Деньги Циммервальдской комиссии предлагал (1000 шведских крон) зимой
17--18 гг., когда Балабанова была секретарем комиссии.Что он был издателем
"Бернер Тагвахт", я не уверен. Во всяком случае этот последний орган не
прекратился -- он выходит и поныне, поэтому я думаю, что орган, который
издавал Моор, назывался иначе. Я должен найти письма Либкнехта, но у меня
такой огромный архив, что на приведение его в порядок нужны недели работы.
Балабановой я напишу, но она очень стара и писать ей трудно (около 85 лет).
Хотя написала теперь мне воспоминания о Ленине и Первом конгрессе Коминтерна
как она их видит в новом свете.
Рязанов в предвоенные годы имел стипендию проф. Менгера для работы над
историей Первого Интернационала, которую ему устроил Каутский и др. Жил он
то в Берлине, то в Вене. Подготовил и издал у Дитце тт. 5 и 6 "Литературного
наследства" Маркса и готовил 2 тт. документов о Первом Интернационале (были
набраны и оплачены, но из-за войны не вышли). Кроме того у него жена была из
состоятельной семьи. Рязанов уже в 1910--12 гг. был известен как историк
социал-демократического движения и сравнительно обеспечен. В Вене жил
потому, что там была лучшая библиотека по истории социализма -- собрана
Менгером (теперь в Москве, главным образом по ней составлена известная
библиография Штайхаммера, 3 тт., лучшая до сих пор).
О Троцком я теперь не говорю, но знаю (имею документы), что он дико
нуждался именно в 1912--13 гг. (ему посылал деньги Аксельрод, около того
времени продавший свое кефирное заведение). С Парвусом Рязанов был знаком по
Одессе -- чуть ли не оба они учились в одной и той же гимназии. Парвус был
немного страше.
Книгу под ред. Лозовского я знаю. Отсутствие координации с Шляпниковым
объяснялось, вероятно, острой борьбой между Шляпниковым и Лозовским, который
в это время еще был умеренным, но склонным к скользким дорожкам (отсюда и
работа в Профинтерне с Катаямой и др. паназиатами. [...]
3 февраля 1963 г.
Многоуважаемый Георгий Михайлович,
получил два экз. сборника -- большое спасибо. Счета не приложено, но я
полагаю, что сумма не превышает 10 дол., каковые при сем прилагаю.
С большим интересом прочел Вашу статью, но не убежден в правильности
Вашего основного тезиса. Для меня несомненно, что это убийство поставило
большевиков в такое трудное положение, что сознательно вызывать убийство они
не хотели*. Но, конечно, загадок вокруг этого дела очень много, и Ваша
попытка в них разобраться весьма полезна.
Кстати, обратили ли Вы внимание, что показания Дзержинского теперь
печатаются не по подлиннику, а по фотокопии, хранящейся в архиве
Дзержинского. Это подтверждает рассказ об уничтожении архива ВЧК.
Знаете ли Вы, что около этого времени левые с.-р. планировали убийство
Вильгельма? Для этой цели один видный с.-д.** ездил в германию и вел там
разведку.
Всего доброго!
*) Речь идет о статье Г. Каткова "The Assassination of Count Mirbach"
("Убийство графа Мирбаха"), опубликованной на английском языке в 1962 году в
третьем номере журнала "Soviet Affairs" (США), стр. 53-94, где Катков
впервые аргументированно подвергает сомнению общепринятую версию о том, что
Мирбаха убили левые эсеры. - Прим. Ю. Ф.
**) Так в тексте. -- Прим. Ю. Ф.
4 апреля 1964 г.
Многоуважаемый Георгий Михайлович,
как Вы, наверное, слышали, я с февраля перебрался в Стенфорд, работаю в
институте гувера, на который и прошу мне писать.
"Северное подполье" я от Вас получил, но при посылке не было никакого
счета. Большое спасибо, но сообщите при случае, кому я должен платить.
Что у Вас нового? Я немного расхворался, два раза лежал в больнице, а
теперь меня готовят к операции (должна быть в мае).
Я очень просил бы Вас написать, что нового на фронте исторических
раскопок. Читали ли Вы статью Шюддекопфа в т. 3 ганноверского "Архива"?
Странная статья. С одной стороны, она точно устанавливает, что "Байер",
работавший на Нассе, это -- Карл Моор. И в то же время автор делает этого
Моора своим героем. Здесь политика смешалась с историей, и получается плохая
история, пытающаяся стать основой скверной политики.
Буду очень благодарен, если напишете, и скоро, т. к. я должен писать об
этом.
Лучшие пожелания. Жму руку.
12 октября 1964 г.
Дорогой Фриц, [...]
Твое письмо меня не убедило, -- и не могло убедить: ты пишешь с чужих
слов, не проверив фактов, которые я приводил в моем письме к Эккерту от 18
апреля сего года. Вопрос не о "Майнунгсфершиденхайт" между мною и Шюддекопф
(Schuddekopf). Этот господин превосходно знает, что Карл Моор (Moor) был
тайным агентом немецкой военно-политической разведки, засланным в лагерь
социалистов. На стр. 232 "Архива" он меня обвиняет в том, что я неправильно
называю Моора "платным агентом немецкого шпионажа" (прим. 22), а на стр.
236, прим. 31, сам приводит документальные доказательства этой деятельности
К. Моора. Шюддекопф напал на меня, заведомо зная, что я написал чистую
правду, и притом не выступил против Моора в печати, а написал в частном
письме к этому самому Г. Шюддекопф, в ответ на его повторную просьбу, причем
Шюддекопф себя рекомендовал сотрудником социалистической печати. Проверь
факты, и ты увидишь, что я говорю правду.
*) Ящик 482, папка 21. -- Прим. Ю. Ф.
Это поведение Шюддекопфа и как историка, и как политика явно нечестное.
Тем важнее установить, какую цель он ставит? Его статья -- настоящее
прославление Карла Моора, который, как устанавливает сам Г. Шюддекопф, был
секретным агентом военно-политической разведки Вильгельма II. Зачем Г.
Шюддекопф это делает? Он защищает ту политику, которую проводил К. Моор и
начальство последнего по линии указанной разведки. Какой была эта политика?
Политикой дружбы между Бендельштрассе и Кремлем, политикой союза ген.
Шляйхера (Schleicher) со Сталиным. Он превосходно знает, что именно эта
политика взорвала демократическую. германию, что именно она подготовила
войну 1939--45 гг., и он все же проповедует возврат к этой политике. Именно
таков смысл всего, что напечатал Шюддекопф. Проверь. И эта проповедь
печатается в изданиях социалистов! Можно придумать более чудовищную
комбинацию?
Ты пишешь, что проф. Г. Эккерт (G. Eckert) высоко меня ценит. Я не знаю
его лично, но факты говорят, что эта "высокая оценка" находит весьма
своеобразное выражение: он отказался печатать мой ответ большевистским
историкам, хотя в письмах ко мне заявлял о согласии со мною по существу
(письма эти у меня имеются). Свой отказ он мотивировал нежеланием раздражать
большевиков, которые перестанут пропускать "Архив" в Восточную германию. На
практике такая политика ведет к тому, что коммунистические историки получили
свободу клеветать на социал-демократов в прошлом и в настоящем, а
историки-социалисты не находят места для ответов в соцалистических
исторических изданиях. Коммунисты обнаглели. Они утверждают, например, что
старый Партай-Форштанд целых 90 лет скрывал рукопись Маркса и Энгельса о
"Немецкой идеологии" в партархиве (буквально!), а историки, формально
называющие себя социалистами, восхваляют людей типа Карла Моора, которые
были двойными агентами-провокаторами, работавшими и на военную разведку, и
на советскую чека.
Ты пишешь, что "моеглихервайзе" Шюддекопф "дох нихт зо гемайнт", как я
его понял. Мне безразлично, что думал Шюддекопф. Мне важно, что он написал и
что Эккерт напечатал. И я хорошо знаю, откуда этот ветер дует. У меня
имеются точные сведения о выступлении Поспелова, директора московского
Института марксизма-ленинизма, против меня на закрытом собрании советских
историков в Академии Наук, где он объявил меня главным вдохновителем
антибольшевистской кампании западных историков и требовал принятия
соответствующих мер. К сожалению, Поспелов преувеличивает мое влияние, но я
знаю, что означает такое выступление Поспелова: это -- директива об открытии
клеветнического похода против меня. Выступление Шюддекопфа -- не одиночное
явление. Я допускаю, что Эккерт в эту историю попал по неведению, но
Шюддекопф, в недавнем прошлом работник риббентроповского министерства
иностранных дел (это я узнал только теперь), превосходно знает, где и какие
раки зимуют.
Должен добавить, что я получил ряд предложений о сотрудничестве от
немецких исторических изданий, несоциалистических. Я ничего им не дал, так
как хочу писать только в органах социалистических.
7 марта 1965 г.
Дорогой Фриц, [...]
Все, что я тебе писал, ты можешь показывать, кому считаешь нужным. Не
все в них (моих письмах) предназначается для печати, но в партийных кругах
я, конечно, отвечаю за каждую написанную мною строку. Мне самому неприятно,
что вышла эта история, но поведение Шюддекопфа (Schuddekopf) имеет вполне
определенный смысл. Карл Моор (Moor) был вообще отвратительной личностью.
Тот факт, что Моор был политическим агентом немецкого военного атташе в
Берне, документально установлен самим Шюддекопфом. Это подтверждает все те
данные, которые имел старик Либкнехт, рассказывавший о них своим сыновьям
Карлу и Теодору (я слышал рассказы последнего). Старик считал Моора агентом
еще с 1870--80-х гг., -- именно поэтому Моора на пушечный выстрел не
подпускали к цюрихскому "СД", и именно это было причиной всех интриг Моора
против грейлиха и др. Я теперь уже не помню всех деталей, но и того, что
запомнилось, достаточно. Все остальное становится понятным только в свете
этих данных старика Либкнехта, подтвержденных теперь документами. Моор
несомненный и скверный военно-полицейский агент. И Шюддекопф его поднимает
на щит, -- прославляя в социал-демократических исторических сборниках и
политически защищая сношения этого агента с Бендельштрассе с Лениным. От
человека, который в годы войны работал в министерстве Риббентропа, конечно,
нельзя многого требовать. Но Эккерт (Eckert), зная все эти факты (а он
знал), не должен был печатать выпады Шюддекопфа. А он даже и теперь ни
словом не признал своей ошибки, не восстановил правды.
В теперешней сложнейшей обстановке этот исторический вопрос имеет
совсем не только историческое значение. Ты это сам понимаешь. Охотников
играть роль К. Моора теперь должно быть много, и прославление старого Моора
не может не оказывать скверного влияния на молодых потенциальных Мооров.
[...]
ДОКУМЕНТЫ ГЕРМАНСКОГО МИНИСТЕРСТВА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ О ФИНАНСОВОЙ
ПОДДЕРЖКЕ БОЛЬШЕВИКОВ В 1917 ГОДУ*
Документ No 1, воспроизведенный на странице 189 в английском
переводе**, внесет вклад в освещение одного из самых противоречивых вопросов
недавней истории, а именно отношений имперского германского правительства с
русской большевистской партией в период между падением русской монархии и
захватом власти большевиками в 1917 году. Документ был обнаружен в одной из
папок германского министерства иностранных дел и в настоящее время находится
в распоряжении британских властей. Он представляет собой машинописный текст
на пяти страницах и датирован 3 декабря 1917 года, имеет ряд исправлений и
заметок на полях. гриф -- "Тел. Хьюза" предполагает передачу сообщений
посредством прямой линии телеграфной связи системы Хьюза.
*) Опубл. в журнале "International Affairs", vol. 32, No 2, April 1956,
p. 181-188. Пер. с англ. -- Прим. Ю. Ф.
**) Не публикуется. Опубл. в кн. Б. И. Николаевский. Тайные страницы
истории. Изд. гуманитарной литературы, М., 1995, с. 353-354. -- Прим. Ю. Ф.
Послание направлено министром иностранных дел бароном Р. фон Кюльманом
чиновнику, который должен был устно передать его содержание Кайзеру.
Документ No 2 свидетельствует, что послание было должным образом отправлено
и получено, и Кайзер выразил согласие с его содержанием.
Документ No 2 -- это расшифрованный текст ответа на документ No 1,
датирован 4 декабря 1917 года*. Он направлен из германского генерального
штаба и подписан "грюнау", чиновником германского министерства иностранных
дел, прикомандированным к персоне императора.
Срочность и откровенность послания вызваны обстоятельствами, в которых
они написаны. В то время германское правительство собиралось отправить
специальную миссию в Петроград для начала переговоров о возвращении
германских военнопленных и возобновлении торговых отношений с недавно
сформированным большевистским правительством. Миссию должны были возглавить
представитель министерства иностранных дел граф Мирбах и представитель
генерального штаба адмирал граф Кейзерлинг. Кроме того, вскоре в
Брест-Литовске открывались переговоры о перемирии. Исход войны вполне мог
зависеть в значительной мере от успеха этих переговоров.
Общие контуры германской политики в отношении России довольно подробно
обсуждались между кайзером и его министром иностранных дел на состоявшейся
ранее встрече. Теперь министру предстояло подготовить необходимые инструкции
для этих различных действий. Он хотел, чтобы кайзер одобрил их общее
направление, а поскольку кайзер тогда находился в генеральном штабе,
министру иностранных дел пришлось прибегнуть к телеграфной связи. Текст был
затем подшит к другим совершенно секретным документам, которые касались
главным образом дел, относившихся к компетенции лично кайзера. Министр
считал необходимым напомнить монарху о некоторых недавних политических
акциях. Это изложено в четырех или пяти начальных
*) Не публикуется. Опубл. в кн. Николаевский, указ. соч., с. 354. --
Прим. Ю. Ф.
предложениях документа No 1, в которых заявлялось, как о свершившемся
факте, об оказанной немцами финансовой поддержке большевикам весной и летом
1917 года. Эти заявления важны, поскольку трудно предположить, что Кюльман
лгал своему суверену. Они ясно свидетельствуют о том, что германское
правительство оказывало в значительных масштабах финансовую поддержку
большевикам, что эта поддержка поступала непрерывным потоком "по разным
каналам и под разными предлогами" и, наконец, что она предоставлялась с
целью ослабить Россию, как партнера Антанты и оторвать ее от союзников.
Эти заявления о реально существующем факте значительно отличаются от
двух основных противоположных точек зрения, касающихся отношений немцев с
большевиками.* По одной точке зрения, все обвинения в отношении контактов с
немцами являтся контрреволюционными измышлениями, изобретенными для того,
чтобы ввести в заблуждение и дискредитировать руководителей революции. Это,
конечно, до сих пор является тезисом официальной советской историографии.
Однако влияние этой идеи распространилось далеко за пределами
коммунистического ортодоксального учения.
С самого начала Февральской революции существовали подозрения
относительно того, что германские агенты, подстрекая солдат нападать на
офицеров, стремились подорвать дисциплину в армии. Когда на одном из первых
митингов Временного правительства в марте лидер кадетов П. Н. Милюков
вскользь упомянул о вмешательстве германских агентов, тогдашний министр
юстиции и "заложник революционной демократии" Керенский завопил в ответ в
истеричном тоне, что не может находиться там, где славную русскую революцию
могут лживо приписывать махинациям немцев. Он покинул митинг, объявив о
своей отставке, которую, что и говорить, почти сразу же взял
*) Лучший анализ вопроса дан в книге С. Мельгунова "Золотой немецкий
ключ большевиков" (Париж, 1940). Мельгунов использует главным образом
русские источники. -- Прим. Г. М. Каткова.
обратно.*
В 1917 году наблюдалось такое отрицательное отношение к любому намеку
на разлагающее германское влияние, что даже прибытие через германию
запломбированного вагона с большевистскими руководителями не вызвало ничего
подобно "злобному лаю оборонцев и буржуазии", чего ожидал Ленин. Произошло
лишь то, что Ленин не сумел получить от Исполнительного комитета совета
официального одобрения своего решения воспользоваться германскими услугами.
Только после того, как большевики развернули свою пропаганду в армии,
подстрекая солдат к неповиновению и братанию с германскими войсками,
Временное правительство начало осторожное расследование возможных контактов
с немцами. Крушение царской полицейской машины и развал
контрразведывательной службы (которая работала с Охранным отделением) крайне
затрудняли расследование. Однако с помощью контрразведки союзников, а также
признанию агента, который был завербован врагом, когда тот в качестве
военнопленного находился в германии, была собрана определенная информация,
на основе которой можно было начать судебный процесс против большевистских
руководителей.**
К концу июня 1917 года в условиях провала наступления Керенского и
неуклонного падения дисциплины и морального духа в армии серьезно
рассматривался вопрос об аресте руководителей большевиков по обвинению в
государственной измене. Даже предполагалось, что неудавшийся большевистский
переворот в начале июля был связан с надеждой не допустить эти аресты.
Политическая эффективность обвинений относительно контактов с немцами
наглядно проявилась в ходе июльских беспорядков. Когда войска петроградского
гарнизона стали проявлять колебание в деле оказания поддержки правительству
и Петроградскому совету, выступавших против мятежных
*) См. Архив русской революции, ред. Т. В. Гессена, 2-е изд., т. I.
Берлин, 1922, с. 23. -- Прим. Г. М. Каткова.
**) B. V. Nikitine. The Fatal Years. Fresh Revelations on a Chapter of
Underground History. London, Hodge, 1938. Никитин служил в контрразведке,
спешно организованной в Петрограде Временным правительством. -- Прим. Г. М.
Каткова. Русское издание: "Роковые годы" -- Прим. Ю. Ф.
большевиков, министр юстиции Переверзев организовал с помощью двух
журналистов публикацию ряда материалов, порочивших большевистское
руководство; эти разоблачения изменили настроение войск и во многом
способствовали провалу восстания. Хотя доказательства не были достаточно
убедительными, многие им поверили, так как они дали рядовому русскому
патриоту более правдоподобное объяснение пораженческой политике большевиков
и ее проявлениям, чем сами большевики могли сделать это с помощью своей
циммервальдской идеологии. Керенский уехал из Петрограда в первый же день
восстания. По возвращении, облеченный к тому моменту почти диктаторскими
полномочиями, он приказал арестовать Ленина, Зиновьева и других
большевистских руководителей вместе с рядом посредников, подозренных в
связях с немцами. В числе последних, например, фигурировала женщина по
фамилии Суменсон и адвокат Козловский, арестованные 7 июля в Петрограде.
Двое других замешанных в этом деле -- пресловутый А. Гельфанд (известный под
именем д-ра Парвуса) и его близкий сообщник Фюрстенберг-ганецкий --
находились за границей. В то время, однако, Керенский вынудил министра
юстиции Переверзева уйти в отставку. В качестве официальной причины в то
время (затем повторенной в многочисленных личных мемуарах Керенского)
приводился предлог, что, преждевременно разгласив обвинения против
большевиков, Переверзев сорвал глубоко законспирированный план Временного
правительства, а именно -- арест Фюрстенберга-ганецкого на шведско-финской
границе. Считалось, что он собирался тогда прибыть в Россию, имея при себе
крупную сумму германских денег и документы, компрометирующие большевиков.*
Отставка Переверзева дискредитировала опубликованные по его указке
обвинения. Подобранные им журналисты -- Алексинский (бывший член Второй
Думы) и Панкратов (бывший политический заключенный) -- не имели полномочий
подтвердить обвинения. И
*) См. А. Kerensky. The Katastrophe. New York, Appleton, 1927, p. 239
ff. С точкой зрения Керенского не согласны Никитин (указ. соч., с. 169) и
Мельгунов (указ. соч., с. 116). -- Прим. Г. М. Каткова.
действительно, вскоре после произведенного этими разоблачениями эффекта
произошли существенные изменения в настроениях так называемой "революционной
демократии". Вначале имели место протесты против огульных обвинений,
направленных против большевиков, как партии; если некоторые большевики и
были германскими агентами или имели отношение к германским деньгам, то их
следует привлечь к суду, но в новой революционной России не должно быть
места преследованию политической партии, как таковой, независимо от того,
какой ложной позиции она может придерживаться. По просьбе большевиков
Исполнительный комитет Совета создал свою собственную комиссию для
расследования дела Ленина и других, а также обратился ко всем товарищам
прекратить, до проведения следствия, распространять клеветнические
обвинения. Эта комиссия затем объединилась с правительственной следственной
комиссией. Пока эти комиссии, не спеша, вели расследование, среди населения
все больше росло подозрение в том, что все это дело сфабриковано офицерами и
"контрреволюционерами" с целью дискредитировать лидеров революционной
демократии. То обстоятельство, что подобные обвинения могли бы склонить
колеблющиеся войска петроградского гарнизона встать в вооруженном конфликте
на сторону Временного правительства, убедило левых в том, что это является
опасным орудием в руках партии кадетов и оборонцев. И все же бегство Ленина
(он исчез к 7 июля, когда была предпринята попытка арестовать его),
по-видимому, сильно обеспокоило многих его сторонников и соратников. Крайне
важна реакция такого человека, как Суханов. Упомянув в своих мемуарах о
чудовищной клевете против Ленина (о причастности к немецким деньгам),
Суханов далее выражает свое удивление тем образом действий, который избрал
Ленин. Суханов считал, что любой другой смертный потребовал бы расследования
и суда даже при самых неблагоприятных условиях; любой другой смертный лично
и публично сделал бы все возможное, чтобы оправдаться; однако Ленин
предложил, чтобы так поступили другие, его противники, а сам предпочел
спасаться бегством. Во всем мире только он мог поступить таким образом, --
заключает Суханов*.
*) См. N. N. Sukhanov. The Russian Revolution 1917. Перевод Джоэла
Кармайкла. London, Oxford University Press, 1955, p. 472. -- Прим. Г. М.
Каткова.
Суханов не разделяет профессиональное мнение Ленина о том, что нельзя
верить в
беспристрастность судов при Временном правительстве. Более того,
Ленину, по свидетельству Суханова, не составило бы труда опровергнуть
"абсурдные" обвинения, которые быстро рассеются "как дым". Единственное
объяснение поведению Ленина, которое пришло на ум Суханову, было то, что
Ленин обладал неприсущей обычному человеку психологией. Откровения Кюльмана
приводят к куда менее метафизическому выводу: Ленин, может быть, знал или по
крайней мере подозревал, что деньги, которыми он пользовался, -- германские
деньги и что обвинения по существу справедливы. Тогда его действия кажутся
естественными и абсолютно человеческими.
Однако в тот момент Временное правительство имело против Ленина только
косвенные доказательства и недостаточно надежных свидетелей. Лица, которых
государственный обвинитель привлек к ответственности 22 июля 1917 года за
организацию восстания и измену, никогда не предстали перед судом, а те, кто
были арестованы, освобождены под залог в сентябре, хотя, по свидетельству
офицера психологией. Откровения Кюльмана приводят к куда менее
метафизическому выводу: Ленин, может быть, знал или по крайней мере
подозревал, что деньги, которыми он пользовался, -- германские деньги и что
обвинения по существу справедливы. Тогда его действия кажутся естественными
и абсолютно человеческими.
Однако в тот момент Временное правительство имело против Ленина только
косвенные доказательства и недостаточно надежных свидетелей. Лица, которых
государственный обвинитель привлек к ответственности 22 июля 1917 года за
организацию восстания и измену, никогда не предстали перед судом, а те, кто
были арестованы, освобождены под залог в сентябре, хотя, по свидетельству
офицера
контрразведки Никитина, некоторые из них полностью признали свою вину*.
Следует подчеркнуть, что если обвинения рассеялись "как дым" в бурной
обстановке последних месяцев существования Временного правительства, то их
лживость никогда не была доказана перед лицом беспристрастного трибунала. Их
также не предали
*) Никитин, указ. соч., с. 124; Керенский, указ. соч, с. 232. -- Прим.
Г. М. Каткова.
забвению, по крайней мере не все большевики. Они стали оружием в
арсенале коммунистической пропаганды. Ленин называл их "русской
дрейфусиадой"; Троцкий с присущим себе презрением говорил о "великой
клевете"; сотрудники Института красной профессуры, возглавлявшегося М. Н.
Покровским, над обвинениюми надсмехались.
Более удивительно то, что беспристрастные историки на Западе, кажется,
с течением времени придают все меньше и меньше значения обвинениям, которые
в тот момент угрожали большевикам потерей народной поддержки в России и,
возможно, самому их существованию, как партии. В своей фундаментальной
истории большевистской революции Е. Х. Карр не ссылается как-либо ни на
"великую клевету", ни на предполагаемые связи между большевиками и немцами,