Автор неизвестен. Подборка фантастических рассказов из журнала "Искатель"

освещенными в сумраке окнами, грузно покачиваясь и мигая поворотным
огоньком, подруливал к остановке. Маликов сказал, что ему не на этот.
- Жаль, - сказала Лукьянцева. - Значит, на неделе ждем. - Она быстро
пошла к дверям троллейбуса.
Когда Зина вошла в салон и поглядела в окно, он помахал ей рукой.


Провожая троллейбус взглядом, Маликов почувствовал облегчение. Он
избегал этих встреч, потому что они напоминали ему о его вине, сознание
которой было тем сильнее и мучительнее, что ничего изменить было невозможно.
Многое меркло и исчезало в стареющей памяти, но тот эпизод не тускнел. Ни
до, ни после него он не заслужил укоров совести. Одним из первых поднимался
в атаку, не щадил себя, тысячу раз мог быть убит, но ни на миг не дрогнул.
Честно носил немногочисленные награды. Но и это было слабым утешением.
Память упорно возвращалась к тому бою, и он заново переживал все, что тогда
произошло. Это стало для него самым тяжелым наказанием - наказанием без
конца и снисхождения за давностью лет.
К Лукьянцевой в гости он, разумеется, не собирался. Он скомкал в
кармане бумажку с адресом, достал из пиджака полупустую пачку "Беломора",
размял папироску, слабыми пальцами долго чиркал спичкой по коробку, закурил.
Не успел докурить и до половины, как боль снова запульсировала в сердце. Он
бросил папиросу и торопливо вынул пробирку, откупорил, принял сразу две
таблетки нитроглицерина. Он чувствовал, что дрожат руки, а ноги ослабели, и
его слегка пошатывает. Таблетки во рту быстро таяли, голова от них медленно
тяжелела, боль постепенно отпустила, но он уже знал - только на время. Он
вытер со лба испарину. Ладонь оказалась холодной и неприятно мокрой. Такой
же она была в тот день в лесу, когда они остались прикрывать отступление
отряда.


Они устроились в русле пересохшей речки - между белыми гладкими
валунами, покрытыми кое-где пятнами мха. Глядели на невысокий, бывший
некогда берегом обрывчик, деревья над ним, на вершины гор, освещенные высоко
стоящим солнцем. Они смотрели на сентябрьский лесной пейзаж - когда в темной
зелени проглядывают уже желтые и багряные крапинки - и ждали появления
карателей. Позади был пологий лесистый склон, но укрытие за камнями
выглядело прочнее и надежнее, чем за деревьями. Однако, несмотря на удобную
позицию, все пятеро знали, что ни один из них живым отсюда не уйдет.
Необходимо хоть ненадолго задержать карателей. Какой ценой - неважно.
Двое крайних должны были простреливать фланги - каменное дно было
прямым в этих местах и естественной просекой разрезало лес до группы скал
слева, там русло сворачивало крутым изгибом, а справа кончалось высоким
обрывом.
В лесу было тихо. Володя Маликов лежал на левом фланге, смотрел на
ближние буки: слабый ветерок, пробираясь меж ветвями, теребил листья.
Неподалеку, в мшистой ложбинке между каменными горбами, застыл Женя
Сосновский, недавний студент университета, любитель поэзии, человек
застенчивый, добрый и умный. За ним облокотился на плоский обломок, большими
грубыми пальцами поглаживал поцарапанный ствол пулемета Степан Панкратов,
желчный худой мужик, никогда не соглашавшийся ни с кем и ни с чем, кроме
приказов, да и то после неразборчивого ворчания. Рядом с ним Михаил
Селиванов покусывал зеленый стебелек. Немногословный и спокойный в жизни, он
в бою становился бешеным до безрассудства. Рассказывали, что на его глазах
немецкие летчики забросали зажигательными бомбами и расстреляли из пулеметов
эшелон с детьми. Правый фланг прикрывал Андрей Гавриленко, человек в отряде
новый, но бывалый и прошедший с боями еще гражданскую.
Они лежали молча, неподвижно, каждый думал о своем, все вместе -
ждали...
Вдруг Сосновский глухо сказал: "Вон они. Идут".
Маликов осторожно поглядел в щель между камнями. Цепь немецких солдат -
с автоматами поперек груди и небрежно подвернутыми до локтей рукавами -
жарко, - приближалась к руслу. Они шли неторопливо, не скрываясь, без
опаски, словно это была обычная прогулка. За первой цепью показалась вторая,
затем - третья, четвертая... Засады, верно, не ждали. Надеялись захватить
лагерь врасплох.
Когда первая цепь подошла к обрывчику и солдаты начали спускаться и,
прыгая с камня на камень, переходить русло, - засада открыла огонь: мерно
заработал пулемет, затрещали трофейные "шмайссеры". Первая цепь была
полностью уничтожена. Остальные залегли, открыли ответный огонь. Эхо
разносило теперь по оцепеневшему лесу только трескотню очередей, низкий
рокот пулемета и яростное взвизгивание рикошетирующих пуль. Затем на стороне
немцев раздались резкие команды, и огонь прекратился. Зато появился и стал
нарастать новый звук - можно было разобрать, что работает мотор.
- Та-ак. Плохо дело, - процедил Сосновский. - Кажется, бронетранспортер
подтянули. Этого только не хватало!
- Ну, держись, ребята! - громко сказал Панкратов. - Сейчас хреново
будет!
Вскоре бронетранспортер неуклюже выкатил из редколесья, угловатый,
тяжелый, размалеванный серо-зелеными маскировочными пятнами. Описал
замысловатую кривую, выбирая удобную позицию, и остановился. Сразу же
басовито, с металлическим отзвуком, будто застучали по железной бочке,
заработал его пулемет. Пули густо щелкали о камни вокруг, взметая фонтанчики
каменной пыли. Маликов, с силой сдавливая голову руками, вжимался лицом в
сухой мшистый ворс.
Обстрел длился долго. Немцы патронов не жалели. И вдруг бухнул взрыв,
отголосками раскатился по лесу. Пулемет на бронетранспортере замолк.
Сосновский сказал сквозь зубы:
- Жаль. Помянем Селиванова. - И почти сразу - зло! - Маликов, что
спишь? Обходят!
Маликов поднял голову, вглядываясь, сжал автомат. Переползти русло
незамеченным было невозможно. И он увидел среди глыб спину в немецком
мундире. Мгновенно нажал спуск. Зазвенели о камень отработанные гильзы.
Спина выгнулась и пропала.
В этот момент немцы бросили несколько - одна за другой - гранат. Две из
них накрыли пулемет Панкратова, оглушив и осыпав остальных партизан каменной
крошкой и пылью. Маликов несколько секунд ничего не соображал. Придя в себя,
оглянулся. На месте Панкратова увидел какое-то бесформенное, красно-черное
страшное месиво. Белый камень вокруг него был залит кровавыми брызгами.
Искореженный пулемет отбросило назад.
Сосновский был жив, он тяжело завозился рядом, чертыхаясь и постанывая.
Автомат Гавриленко тоже молчал недолго.
Маликов увидел еще двух немцев, ползущих среди камней, и длинной
очередью скосил обоих. Потом заметил, что четверо пробрались все-таки в тыл
к ним. Он уложил двоих, а двое поползли к деревьям за спиной партизан. Когда
они показались на склоне, Маликов хладнокровно расстрелял и их.
Отбросив опустевший рожок в медную россыпь гильз, он нащупал за поясом
другой, вставил его в автомат и дал две очереди. Третья была очень
короткой - осечка. Он подергал заклинивший затвор. Все ясно: перекошенная
пуля застряла в стволе. Он отшвырнул в сторону автомат, ставший теперь
бесполезной железкой. Полежал немного, растерянно озираясь. Где взять
оружие? Иначе - конец. У своих взять? Не у кого. Значит, у карателей. И тут
он вспомнил, что в тылу, на краю русла, возле деревьев - четверо только что
убитых им немцев. Маликов подполз к Сосновскому, сильно дернул за пиджак.
Тот на мгновение оглянулся.
- Чего тебе?
- Автомат заело. Я пошел за другим.
- Куда еще?
Маликов махнул рукой в сторону леса позади них.
- Там фрицы валяются. У них и заберу.
Сосновский кивнул.
- Давай! Только быстро! И патронов прихвати.
Маликов пополз, огибая крупные камни, вжимаясь в дерн.
На краю русла, в траве, лежал на животе немец в каске. Его потухшие и
остановившиеся глаза безучастно смотрели в никуда. Очередь прошла наискосок
через спину. Поодаль в разных позах застыли еще трое.
Маликов, брезгливо морщась, перевернул солдата - тяжелого, вялого - на
спину. Стащил с его шеи ремень автомата, закинул автомат за спину себе,
забрал запасные рожки. Осталось забрать рожки у остальных трех. Маликов
приподнялся на локте и осторожно огляделся.
На противоположном склоне, накренившись, сильно дымил взорванный
бронетранспортер. Рядом нелепо скорчился Селиванов. В русле, среди камней,
распластался, выронив автомат, Гавриленко. Только Сосновский, прижавшись к
валуну, отстреливался метко и коротко.
Вперед немцы не продвинулись. Они как будто и не торопились подавить
сопротивление партизанской засады. Они прятались за деревьями, изредка
обнаруживая себя беспорядочными очередями. Отсюда, со стороны, это
показалось Маликову подозрительным. Немцы явно задумали что-то. Маликов
снова поглядел вокруг и вздрогнул. Тотчас лихорадочно заколотилось сердце.
Он испуганно напружинился. Слева, вдалеке, у изгиба русла, перебегали по
камням крошечные фигурки в ненавистных мундирах. Еще немного, и он с
Сосновским окажется в кольце.
Сейчас он был в стороне от боя и воспринимал все совсем по-другому, чем
там, среди камней. В перестрелке некогда было думать о чем-либо ином, кроме
самого боя. Здесь же, на склоне, можно было расслабиться, дать себе короткую
передышку. И тут Маликовым внезапно овладел страх.
Страх, - а вернее, инстинктивное желание выжить, превратившееся в
страх, - сокрушая преграды, завладел Маликовым целиком, страх, подгоняемый
ощущением близкой, неотвратимой смерти. Ужасная гибель Панкратова стала для
Маликова единственной мерой событий. Он полежал, потерянно прижимаясь щекой
к упругой, шершавой траве склона; бездумно, расширенными глазами глядел на
маленький желтый цветок рядом с сапогами мертвого немца. Ослабевшие руки
отказывались поднять его с земли. Казалось, он всем телом ощущает, как
каратели приближаются к их позициям с тыла. Страх был уже беспредельным и
неуправляемым. Он подавил другие чувства, заполнил все уголки сознания. И
Маликову с непреодолимой мучительной силой захотелось во что бы то ни стало
вырваться из кольца, отступить от гибельной кручи. Во что бы то ни стало!
Он больше не думал о Сосновском, не думал ни о чем, ему безумно
хотелось жить. Жить!
Голову стискивало в висках, до звона заложило уши, расстегнутый
воротник давил шею. В голове у Маликова будто что-то сломалось, будто
рассыпался какой-то сложный механизм. Раздирая руки и колени, Маликов
торопливо пополз вдоль русла, потом, цепляясь за скрывающий его кустарник,
полез вверх, к деревьям, а добравшись до них, побежал изо всех сил - только
бы подальше от этого места.


Остановился он возле ручья. С удивлением обнаружил, что все еще держит
в руках автомат. Прислушался. Стрельбы не было слышно. Куда теперь идти, где
прятаться, Маликов не знал. Чувствуя какую-то опустошенность, он медленно
побрел вдоль ручья.
Ручей оборвался в нескольких километрах от места боя, в гуще деревьев,
под скалой, нелепым мертвым наростом торчащей из травы.
Маликов обошел скалу кругом. Из скрытой колючим жестким кустарником
вертикальной трещины в скале, глубокой и довольно широкой - человек вполне
мог спрятаться, - била прозрачная тугая струя источника. Радостно стукнуло
сердце: эта щель и была сейчас его единственным спасением.
Хлюпая сапогами по воде, в кровь расцарапывая руки о колючки, Маликов
продрался сквозь кусты и втиснулся между гранитными стенками в темный грот,
в мягкую липучую паутину. С омерзением вытер лицо рукавом.
Так он и замер: стоя в полусогнутой, неудобной позе, почти по колено в
ледяной воде источника. Автомат повернул дулом к выходу. Потом еще раз
выглянул - не осталось ли следов?
Ручей уносил замутненную воду, пружинистая трава быстро распрямлялась,
кустарник по-прежнему неприступно заслонял вход.
За ночь, проведенную в укрытии, он передумал многое. Да, никто не знал
о его бегстве и вряд ли узнал бы когда-нибудь. Он был уверен, что Сосновский
живым в руки немцев не дастся. Однако все это не помешало ему к утру
возненавидеть себя. Мысли о Панкратове, Селиванове, Гавриленко, Сосновском
не давали ему покоя. Мысли об остальных.
Отныне он обречен жить, жить и помнить.


Все остальное было так, как он рассказывал Лукьянцевой.
Подошел его троллейбус. Маликов поднялся в салон. Он сел рядом с полной
женщиной в коричневом пальто и вязаной шапочке, обтягивающей голову.
По-прежнему беспокоила боль в сердце. Маликов сунул руку за пазуху,
прижал ослабевшую ладонь к груди и ощутил частые неровные толчки. Он закрыл
глаза и остался наедине с болью.
Троллейбус неторопливо катил от остановки к остановке, а боль
становилась нестерпимой. Маликов сжимал зубы, чтобы не стонать. Левая рука
казалась чужой, непослушной. Холодная испарина проступила на лбу. Обрывки
мыслей мешались в голове. Сквозь пелену полузабытья он понимал только, что
необходимо принять еще нитроглицерин - и немедленно на воздух. На следующей
остановке.
Он распрямился, чтобы достать пробирку с таблетками. Все поплыло перед
глазами, слабость не дала удержаться прямо, и он медленно повалился на плечо
соседки. Троллейбус покачивало, и вместе с ним, то приближаясь, то
отдаляясь, весь мир уплывал в темноту. Маликов задыхался, в горле громко
клокотало. На лбу дрожали крупные капли пота.
Женщина скорчила брезгливую гримасу и раздраженно отпихнула его.
Маликов как бы издалека услышал:
- Нажрался, черт старый!
- Не пил, нет, - сдавленно пробормотал он. - Сердце...
Мужской голос проговорил над ним:
- А ведь и верно, плохо человеку. Смотрите, какой бледный. Эй! Держись,
не падай, дед... Водитель! Остановите троллейбус! Человеку плохо!..


Очнулся Маликов в машине "скорой помощи". Он лежал на носилках. Рот и
нос закрывала упругая треугольная маска. Маликов вдыхал прохладный
попахивающий резиной и пылью газ. Боль отпустила. Маликов чувствовал себя
сонным, вялым. Над ним то появлялись, то пропадали, будто в расплывающейся
пелене, женская и мужская фигуры в белых халатах.
- Пришел в себя, - сказала медсестра.
- Вижу, - отозвался врач. - Давление?
- Сто десять на семьдесят.
- М-да... Неважно поднимается. Вот что, сделай ему еще один. В той же
дозировке.
Скосив глаза, Маликов увидел в руках медсестры шприц. Он терпеть не мог
уколов. Стиснул зубы. Укол в руку...
Врач снял маску с его лица. Маликов хотел приподнять голову, но твердая
ладонь мужчины легла на холодный липкий лоб, прижала голову к жесткой
подушке.
- Лежите. Вам нельзя двигаться.
- Куда меня? - спросил Маликов слабо.
- В больницу, разумеется.
- Инфаркт?
- Разговаривать вам тоже не следует, - уклонился от ответа врач.
"Не хочет огорчать", - равнодушно подумал Маликов.
Машина замедлила ход, плавно развернулась и встала.
- Приехали, - сказал врач с облегчением. - Ну, уважаемый, сейчас за вас
как следует возьмутся.
На какое-то время Маликов впал в полубеспамятство. Он не осознавал, что
происходило вокруг, и не мог определить, что ему чудится, а что совершается
на самом деле.
...Приемный покой... Маликова перекладывают с носилок на каталку и
везут по длинному пустому коридору. Перед глазами проплывают одинаковые
плафоны на потолке. Гремят металлические двери лифта, гулко, резко, как
беспорядочные выстрелы. Маликова вкатывают... в лес. Он просыпается с
тяжелой головой и пересохшим ртом. Дико оглядывается. Где он? Что это?.. Он
скрючился в каменном гроте. Ноги заледенели в сапогах, набухших за ночь от
воды. Затекшие руки - на автомате. Ах да! Он вспомнил: бежал вчера с
позиций, затем ночевка в гроте у источника... Бежал. Трус! То, что за это
ему полагается расстрел, теперь не имело никакого значения. Пусть. Он
заслужил. Предназначенная ему пуля ждала его еще вчера, там, в русле
высохшей реки. Хуже другое. Хуже и страшнее. Вечный позор предателя и труса.
Вернуться? Поздно! Он передвинул автомат за спину, нагнулся и зачерпнул
воды. Два глотка шершавыми губами. Остатки плеснул в лицо, растер рукавом.
Продрался сквозь колючки и сел на траву возле ручья. Что же теперь? Он
посмотрел на свое отражение в прозрачной лужице у скалы. Искупить. Ценой
жизни. Конечно, ценой жизни. Но чтобы и фашисты дорого заплатили. Своими
жизнями... Маликов закрыл глаза и вспомнил свой тяжелый сон в гроте... Его
поднимают в лифте. Потом везут по коридору. Это больница. Плафоны освещают
потолок и коридор приглушенным светом. Он болен - сердце, инфаркт... Но
откуда он все это знает?.. Слева темные окна, справа двери палат, двери с
цифрами. Мимо проплывает пост дежурной медсестры, освещенный настольной
лампой. Стеклянный шкафчик с медикаментами. В металлическом стерилизаторе
кипит вода. Специфический больничный запах здесь сильней. Остановка.
Распахивают белые двери. Вкатывают в палату... Маликов думает: надо
немедленно идти к сторожке лесника. Если немцев там нет и лесник еще жив, он
выведет на своих. Нет, не на его отряд. Не сможет он смотреть ребятам в
глаза... По ту сторону гор действует отряд Иванченко. К нему надо
присоединиться. И жизни не жалеть, не щадить. Ни к чему она теперь... Но
нет, все это - в прошлом. Сейчас - палата. Кровать здесь одна, посередине.
Вокруг много всяких аппаратов. Маликова раздевают, перекладывают на кровать.
Новые лица. Стены выкрашены зеленой краской... Деревья, кустарник. Живые
зеленые стены по сторонам, пронизанные яркими лучами, в расплывчатых пятнах
света, - они колеблются под лесным слабым ветерком... Скоро должна
показаться сторожка. Надо быть начеку... быть собранным, но так, чтобы
сердце не заболело снова. Врач из отделения командует: "Подключите
кардиомонитор. Готовьте смесь". Маликова опутывают проводами. В штатив у
изголовья вставляют большую бутылку с жидкостью. Мягкая прозрачная трубка
свисает вниз. Опять укол - в сгиб левой руки. "Запишите его в журнал, -
говорит врач. - Вот паспорт..." Вокруг сторожки - ничего подозрительного. Из
покосившихся дверей показывается сутулый лесник, ополаскивает миску и
сливает из нее воду под бревенчатую стену. Маликов выходит из-за дерева и
решительно шагает к избушке...
- Выпивали? - спрашивает врач.
- Нет.
- Волновались?
- Немного, - отвечает Маликов, поколебавшись. - Встретил знакомую.
Юных, как говорится, лет.


Немного спустя в палату вошла медсестра. Она заметила напряженный
взгляд старика и сказала:
- Постарайтесь заснуть.
- А вы где будете? - с некоторым испугом спросил Маликов.
- Я - рядом... И вот еще что. Нужно сообщить кому-то о том, что вы
здесь, в больнице.
- Некому сообщать... Хотя, подождите. Если я умру... Там, в кармане
пальто, остался адрес... Бумажка такая, скомканная. По нему и сообщите.
- Ну что за разговоры? - укоризненно сказала медсестра. - Вас привезли
сюда не умирать, а лечиться.
Боль постепенно затихла. Маликов бездумно смотрел, как по пластиковой
трубке, протянутой от штатива к руке, бежит прозрачная жидкость. Потом
утомленно закрывал глаза.


Темно. Он лежал неподвижно, вытянувшись во весь рост. Впрочем, может
быть, он стоял - утверждать наверняка невозможно. Он утратил все ориентиры и
не мог определить даже, где верх, а где низ. Он был словно закутан в черную
непроницаемую пелену. Но вот в какой-то неуловимый миг пелена, словно не
выдержав его массы, постепенно, по мгновениям, начала подаваться под ним...
или над ним... или как-то еще... Он погружался в рвущееся, расползающееся
нечто, не имеющее признаков для определения. Ощущения пространства и времени
странно нарушились. Он не знал теперь, кто он есть, где и когда находится.
Было темно и неуютно.


Почему темно? Что произошло?..
Маликов вдруг понял, что у него просто-напросто закрыты глаза. Тогда он
открыл их.
И замер, ошеломленный.
Он стоял на склоне холма между деревьями. Перед ним была та самая
ложбинка, поросшая густым кустарником. Сквозь заросли он видел внизу кусочек
каменистого сухого русла. Неподалеку справа трещали короткие автоматные
очереди.
Как он попал сюда?
Ведь он должен лежать в палате городской больницы сорок лет спустя
после этого дня. У него был инфаркт... он помнил сильную боль в сердце,
слабость... И раздет он был. А сейчас... Сердце почти не болело. Он оглядел
себя. Нелепый вид: больничная линялая пижама с короткими штанинами и
рукавами, а на босу ногу - собственные ботинки с развязанными шнурками.
Но вскоре изумление прошло.
Собственно, какая разница, как он попал сюда? Разве изменилось бы
что-то, если бы он знал ответ? Нет, конечно. Он и так понимал, что вряд ли
когда-нибудь узнает, как оказался здесь. Да и не это сейчас главное.
Главным было то, что он здесь - неспроста. Ведь скоро он - молодой,
ослепленный животным инстинктом самосохранения, обезумев от страха, будет
ползти по этой ложбинке вверх, прямо к себе - старику с изношенным сердцем.
Ползти, чтобы потом всю жизнь проклинать эти позорные минуты.
Маликов напряженно глядел на ложбинку.
Встретить, лихорадочно думал он. Надавать по морде. Погнать, как
поганого щенка, обратно... Тут старик вспомнил, что тот, молодой, вооружен,
и сразу остыл. Да, ему в таком состоянии пристрелить меня - дело момента. И
объясниться не успеем... Пропустить мимо и схватить сзади... Не-ет,
староват. Не устою... Подножку... повалить, распластать, а уж потом спокойно
объясниться. Да нет, чепуха все. Каков я в молодости-то был? Крепок,
изворотлив, как ящерица. В отряде меня мало кто одолеть мог. А уж старик
немощный и подавно... Все не то. Он услышал шорох и хруст в кустарнике
внизу. Ползет. Поздно! Некогда решать. А, ладно! Как получится... Он
торопливо оглянулся, выбрал ствол потолще и скрылся за ним. Вжался в серую
грубую кору, чутко прислушался. По ложбинке, сипло дыша, карабкался человек.
Когда шум приблизился, Маликов присел за деревом и осторожно поглядел в
просвет между ветками. Он увидел крупного парня в мокрой от пота рубашке и
грязных широких брюках, заправленных в пыльные сапоги. Автомат тот волочил
за ремень.
Старик хорошо разглядел его крепкие плечи и руки. Мельком увидел
красное от напряжения лицо - свое молодое лицо, такое знакомое и
полузабытое. Взглянул с сожалением на свои старческие слабые руки,
морщинистые и дряблые. Силы были неравны.
Парень закинул ремень автомата на плечо и, не оглядываясь, неровными
тяжелыми шагами побежал вверх по склону. Маликов с горечью поглядел ему
вслед.
Что поделаешь. Беги. Быть может, так и надо. Впереди у тебя долгие годы
страданий и раздумий - ради того лишь, чтобы узнать то главное, что теперь
известно мне, - что ты еще вернешься сюда. Рано или поздно. Обязательно
приходит время, когда надо платить свои долги.
Маликов медленно вышел из-за дерева, миновал ложбинку и пошел вниз по
склону, наискосок, к руслу, к выстрелам. Он надеялся выйти к убитым
карателям, у одного из которых парень недавно взял автомат.
Встреча с самим собой не произвела на него особенного впечатления. Мимо
него просто пробежал молодой парень, который, как подсказывала холодная
память, и был им, Маликовым в молодости. И все...
От последних деревьев к камням Маликов скатился стремительно, как
мальчишка, боясь, что немцы на той стороне заметят его и подстрелят раньше,
чем он доберется до оружия. Но обошлось.
Он с трудом дополз до убитых, снял с одного из них автомат. Когда
добрался до валунов и занял удобную позицию, автомат Сосновского уже молчал.
Вскоре между камней замелькали зеленые каски. Потом немцы поодиночке
начали вставать в полный рост. В их движениях сквозила нерешительность, но,
чувствуя, что опасность миновала, они, разгоряченные еще недавним боем,
стали оживленно обсуждать что-то друг с другом.
"Айн, цвай, драй, фир..." - считал ефрейтор тела партизан. Потом он
громко, для всех, сказал несколько слов, и остальные преувеличенно громко
загоготали, но смех получился неестественным, вымученным.
А все-таки трусите, удовлетворенно отметил Маликов. Ему почему-то
казалось, что все происходит не с ним, что он лишь сторонний наблюдатель.
Солдаты неторопливо выстраивались в цепь. Потом один из уцелевших
офицеров подал команду, и цепь снова двинулась через русло.
Долго выжидать было нельзя. Маликов вспомнил, что с флангов обходят
каратели. Но все же подпустил поближе, чтобы не давать маху, и затем нажал
на спусковой крючок. Автомат резко задергался в его отвыкших от оружия
стариковских руках. Несколько солдат мигом пропали за камнями.
Снова перестрелка. Время от времени Маликов оглядывался назад - не
подходят ли с тыла каратели? Но они просто не успели еще дойти до того
места, где он залег.
Он сдерживал немцев всего восемь минут, а затем шальная пуля, слегка
задев камень, изменила направление и, миновав распахнувшуюся пижамную
куртку, вошла точно между четвертым и пятым ребром слева.
Маликов уронил автомат, криво сполз с валуна на влажный мох и так
остался лежать - лицом на покатом боку большого камня, вросшего на три
четверти в землю. Последнее, что увидели его глаза, была шершавая
поверхность этого камня, забрызганная кровью, и обрывок мха, разросшийся в
невиданный сказочный лес.
И Маликов шагнул в заросли его...


И снова немыслимый полет сквозь тьму. Постепенно он растворялся в ней,
теряя частицы себя. Он не мог, не в состоянии был противиться этому
распылению, и его оставалось все меньше и меньше, но тут на грани,
разделяющей временную тьму перехода и окончательный мрак небытия, он понял,