Страница:
боится выступить в защиту ислама с оружием в руках, пусть выйдет вперед. Мы
дадим ему коня, шашку и винтовку, мы выведем его на священную дорогу
газавата.
Гейдар-ага смолк и, подбоченясь, чуть тронул коня каблуками.
Сдерживаемый сильной рукой, жеребец заплясал на месте, далеко отбрасывая
сухие точеные ноги, брызгая из-под копыт мелкой щебенкой. Толпа настороженно
молчала. Потом из ее рядов решительно выдвинулся парень лет двадцати в
добротном суконном архалуке. Это был племянник Сеид-Аббаса.
Низко поклонившись Гейдар-аге, он стал рядом с ним и вызывающе обвел
толпу взглядом. Словно отвечая на этот вызов, вперед вышел еще один человек.
Одет он был бедно, почти нищенски, но был рослый и крепкий.
- А, Керим-бездельник, - негромко, но явственно донеслось из толпы. -
Вором он был, вором и остался, такому прямая дорога в лес.
Гейдар-ага качнулся в седле, рука его легла на кобуру маузера, но
благоразумие, видимо, победило. С недоброй усмешкой он обвел крестьян
пристальным, сверлящим взглядом, прищурился.
- Вы сказали, я слышал, - негромко, угрожающе произнес он. - Керим мой
старый друг и честный мусульманин. Кто-то из вас обидел его. Я не буду
спрашивать кто - не годится правоверному выдавать своего соседа. Но, -
Гейдар-ага повысил голос, - по закону гор обида должна быть оплачена выкупом
или кровью. Мне не хочется проливать мусульманскую кровь. Каждый очаг
заплатит за обиду хлебом, мясом, рисом. Вы будете привозить это сами. Раз в
неделю. В урочище Трех Дубов. Вы слышали, я сказал.
В толпе раздался приглушенный ропот.
- Кто будет уклоняться, тот враг ислама! - выкрикнул Гейдар-ага. - А
что случается с врагами, вы увидите сейчас здесь.
Хлопнув в ладоши, он отдал какое-то приказание одному из охранявших его
всадников и медленно отъехал в сторону. Бандит карьером пронесся по улице,
круто осадил коня у ворот Сеид-Аббаса, спешился...
Через несколько минут на улицу вывели тех, кто сидел в амбаре. Следом
появилась арба, обычная, на высоких деревянных колесах, запряженная парой
сытых, круторогих буйволов, чем-то нагруженная. Крестьяне, собравшиеся на
площади, с тревогой и недоумением следили за приближавшейся процессией.
Связанных активистов тащили почти волоком, продев под стянутые на груди
ременные путы арканы, концы которых были привязаны к седлам коней, погоняя
нагайками, ударами прикладов. Никто из участников этого шествия не
произносил ни слова.
Их подвели к чинарам, втащили на арбу.
- Керим! - еще более хрипло, чем прежде, сказал-выдохнул Гейдар-ага.
Зверски осклабясь, Керим понимающе кивнул и перебросил через низко
нависшую ветвь чинары веревку с петлей на конце. Толпа глухо ахнула. Один из
аксакалов выступил вперед и, пытаясь придать своему голосу твердость,
произнес:
- Недоброе дело убивать людей, которые ничем тебя не обидели. Побойся
аллаха, Гейдар-ага, у каждого из них есть дети.
Свистнула плеть. Аксакал отступил, пошатываясь, прикрыв рукой
обожженное ударом лицо.
- Отец! - В гуще толпы водоворотом вскипела короткая схватка и,
отшвыривая пытавшихся удержать его крестьян, оттуда вырвался какой-то юноша,
почти мальчик. В несколько скачков он оказался у стремени Гейдар-аги, рванул
из-за пазухи тускло блеснувшую сталь...
Бледные в предзакатном свете вспышки выстрелов отшвырнули его на
каменистую землю. Он упал навзничь, перевернулся, еще не понимая, что
произошло, приподнялся на локтях, пытаясь дотянуться до выпавшего ножа, и
снова рухнул. На выцветшем холсте залатанной рубахи проступили два бурых
пятна.
Гейдар-ага сунул маузер в кобуру, круто повернул коня, жестом показал
Кериму, что пора кончать, и медленно поехал с площади. Главарь был явно
недоволен собой. Рассчитывать на поддержку в этой деревне уже не
приходилось.
Час спустя длинная вереница всадников, человек тридцать, не торопясь,
словно возвращаясь с ученья, проследовала через деревенскую площадь. К
седлам были приторочены бараньи туши, мешки с рисом, мукой, овощами,
зеленью. Отдохнувшие за день кони даже с грузом шли в гору легко, без
понуканий. Лишь приближаясь к старой чинаре, они начинали тревожиться,
шарахались, испуганно храпели.
Почти каждый из бандитов вел в поводу запасную, сменную лошадь. Все они
тоже были навьючены припасами, награбленными в деревне. А к седлу пегой,
доверенной Кериму, был приторочен обернутый в бурку длинный сверток. Это
были винтовки повешенных активистов. Гейдар-ага уходил в горы.
Уходил зверь, свирепый, хитрый и осторожный, каким бывает барс, некогда
упущенный неопытным охотником и уже никогда не забывающий о своей встрече с
человеком, умеющий обойти даже самые надежные ловушки.
А в это время на окраине маленького пограничного городка, лежащего
далеко к югу от Агричайского ущелья, городка, уже знакомого читателям по
описанию поездки Волкова и Мехтиева, происходили события, имевшие самое
непосредственное отношение к судьбе закатальского "барса" и многих других
действующих лиц повести.
...Сухопарый, высокий, чуть сутуловатый, этот старик выглядел много
моложе своих шестидесяти с лишним лет. В аккуратно подстриженных усах, в
густой шевелюре ни сединки; обветренная, загорелая кожа туго обтянула острые
плиты скул, и только у глаз собирались в неприметные веера мелкие морщинки.
Походка была легкой, свободной, уверенной.
Войдя в город, он огляделся, наискось пересек улицу и присел на
корточки у арыка, в редкой тени чахлой акации. С минуту посидел неподвижно,
будто что-то разглядывая на подернутой мелкой рябью поверхности мутного
желтого потока, потом бережно опустил на землю тяжелый хурджин и стал
приводить себя в порядок.
Распустив ремешки, старик снял сыромятные чарыхи, вытряхнул песок,
затем так же неспешно стянул толстые, ковровой вязки шерстяные носки и выбил
из них дорожную пыль, очень аккуратно обулся. Потом умылся, зачерпывая воду
корявой ладонью, и опять продолжал сидеть, ожидая, пока обсохнет лицо,
поймал несколько вялых лепестков, принесенных говорливым ручейком.
"Али-Аббас опять не успел вовремя снять свои розы, - печально произнес он. -
Что ж, у самого красивого цветка тоже бывает своя осень". Просидев у воды
еще несколько минут, он решительно поднялся и, взвалив на плечо хурджин,
зашагал к центру.
Остановился он у глухого глинобитного забора, прорезанного узкой
калиткой, и, едва взялся за висевший на ней молоток, как за оградой раздался
злобный лай пастушьей овчарки.
- Молчи, Шайтан! - прикрикнул гость, и лай тотчас же сменился радостным
повизгиванием. Дом явно не принадлежал старику: "хороший пес узнает хозяина
по звуку шагов". И все-таки его здесь знали. Заскрипел засов, навстречу
вышла женщина, молодая, с лицом, прикрытым платком, конец которого она
придерживала зубами.
- Это вы, отец? Заходите, пожалуйста.
Она хотела было снять с плеча свекра хурджин, но тот отмахнулся.
- Дома Касум?
- Недавно пришел, в больнице был. Да вы проходите, проходите...
А с веранды уже спешил мужчина лет тридцати, такой же высокий,
сухопарый, подвижный. Правая его рука, схваченная свежими бинтами, покоилась
на перевязи, неумело завязанной под воротником полувоенной гимнастерки.
- Салам, ата! Хороший день сегодня у меня: ты пришел.
Не отвечая на приветствие, старик указал на перевязанную руку сына.
- Это откуда? Случилось что?
- Совсем ничего, ата-джан, - Касум смущенно улыбнулся. - Так, пустяк,
немножко царапнуло.
- Стреляли в тебя? - старик не пытался скрыть своего волнения. - У тебя
кровник есть?
- Что ты говоришь, отец, - Касум нахмурился. - Я комсомолец, какие
кровники могут быть! Бандиты стреляли.
- Почему бандиты? Ты что, милиция, огепеу? Ты ветеринар, твое дело
барашков лечить. - Отец никак не мог успокоиться.
- Правильно, ата. Только я еще и боевик районного отдела АзГПУ. Вот
погляди...
Почтительно поддерживая старика под локоть, Касум привел его в комнату.
На почетном месте, между нишами, заменявшими в доме шкафы, висели на гвозде
короткая кавалерийская винтовка и кожаный патронташ.
- Видишь, оружие доверили.
Отец покачал головой.
- Да поможет тебе аллах в этом опасном деле, сынок.
- Э-э, отец, кто из Расуловых боялся опасных дел? Ты ведь тоже... Ох,
ата, ата. Сколько раз мы с тобой говорили. Моя опасность государству на
пользу, твоя - ему во вред.
- Ну ладно, ладно, - старый Расулов только сейчас вспомнил о своем
грузе. - Позови Гюльнару, пусть возьмет хурджин. Мать там прислала
варенье-маренье, еще кое-что. А мне с тобой поговорить надо.
Молчаливая Гюльнара приняла хурджин, бесшумно ступая, накрыла в задней,
самой прохладной комнате стол. Но ни кюкю - яичница со свежей зеленью, ни
долма - голубцы из виноградных листьев, ни даже густой, цвета старого
червонного золота мед горных пчел не привлекли внимания старого Расулова.
Поджав под себя обтянутые носками ноги, он сидел за низким круглым
столиком, крошил на скатерть свежий, домашней выпечки чурек и, равномерно
покачиваясь, рассказывал сыну о том, что произошло с ним на днях по ту
сторону границы.
- Ты уже знаешь, товары свои я сбывал муаджиру* Кули-заде. Много лет
знаю этого человека, всегда думал - хороший, честный купец. Оказался - змея
двухголовая. Когда я бывал у него в доме, он всегда хорошо принимал, о семье
расспрашивал, совсем как родственник. Я ему о тебе говорил, о Гюльнаре тоже,
как живете, где работаете, про ее паспортный стол. Почему не рассказать?
Прошлую пятницу пошел опять на ту сторону. Оставались у меня кольца золотые,
хотел продать, корова старая совсем. Думаю - схожу последний раз, потом
брошу это дело, раз ты так просишь. Все хорошо было, только в лавке
Кули-заде еще один человек меня ждал. Почтенный с виду, посмотришь - тоже
купец, только с носом у него нехорошо, лошадь, видно, ударила, сломала.
Сеидов его зовут, я это потом узнал. Поговорили мы с ним, как полагается, а
потом стал он меня спрашивать, как думаешь, про кого?
______________
* Муаджир - эмигрант (азерб.).
- Откуда мне знать, ата, - в голосе Касума звучала плохо скрытая
тревога.
- Не удивляйся, о Гюльнаре. Достань, говорит, через сноху три чистых
бланка советских паспортов и принеси нам.
- Ну, а ты что сказал?
- Я сказал: как я могу это сделать? Сноху за пропажу паспортов
арестуют. Я этим не занимаюсь, говорю, мое дело - товар принес, унес,
заработал немножко.
- Вот видишь! - Касум, не выдержав, вскочил на ноги, заходил по
комнате, бережно поддерживая растревоженную, видно, руку. - Вот тебе и
"товар". Сеидов этот наверняка с бандитами связан, а может, с кем-нибудь и
похуже. Ай, в какое ты дело попал, отец! Ну, а что потом?
- Потом они мне грозить, понимаешь, стали. Сеидов сказал: Кули-заде
сейчас меня полиции отдаст, скажет - я контрабандист, и сгнию я в тюрьме на
чужой земле. "Мурсал-киши верно говорит, соглашайся, Гасан, - поддакивал
этот внук шакала Кули-заде. - Мы научим тебя, как сделать с паспортами,
чтобы Гюльнара в стороне осталась". Я подумал-подумал, решил, все равно так
они меня не выпустят. "Ладно, - говорю, - пиши бумагу".
- Какую еще бумагу? - встревожился Касум.
- А, понимаешь, они так сказали, в бумаге написано, за что я деньги у
них получил, если обману, они ее сюда в гепеу перешлют.
- И ты подписал?
- Зачем подписал, сказал: "Неграмотный я, палец приложу, ладно".
- Ну, подпись или палец отпечатать - это разница небольшая, -
пробормотал Касум.
- И я так думаю, сынок, - согласился Расулов-старший. - Потому и пришел
к тебе прощаться.
- Прощаться?
- Я, конечно, плохой человек, через границу ходить никакая власть не
разрешала, только бандитам помогать, которые в моего сына стреляют, амбары
крестьянские жгут, я не буду. Иранцы говорят: "Нож не режет свою рукоятку".
Решил так: пойду к начальнику Орлову, пусть меня сам в тюрьму сажает.
Посижу, выйду, контрабанду брошу, хозяйством заниматься стану. Я на этой
земле родился.
Часов около пяти невысокий грузноватый блондин лет пятидесяти, в
светлом полотняном костюме, соломенной шляпе и больших круглых очках,
делавших его похожим на старую сову, приехал на фаэтоне на улицу Камо,
отпустил извозчика и, внимательно осмотревшись, свернул в боковой переулок с
неудобопроизносимым названием - Третий Нижнеприютский. Так же называлась
раньше и улица, на которую он выходил, но ее переименовали, а про переулок
забыли.
Дойдя до своей калитки, человек-сова достал ключ, потоптался,
старательно "не попадая" в прорезь замка, и, зорко оглядев пустынный
переулок, исчез за высоким, выложенным из камня забором.
Маленький дворик утопал в зелени. Могучий великан-карагач, словно
папахой, накрывал его своей раскидистой кроной, вдоль забора топорщились
листвой благородные лавры, на веранду, где хлопотала с керосинкой
сгорбленная морщинистая старуха протягивал свои узловатые ветви старый орех.
Увидев жильца, старушка укоризненно покачала головой.
- Опять вы дома не кочевали, Аркадий Иванович. Все по друзьям, а
годы-то немолодые.
- Задержался, тетя Даша! Выходной сегодня! - громко, отчетливо произнес
жилец - старушка была глуховата. И, помолчав, добавил: - Заигрался в нарды,
а поздно идти не хотелось.
Это, последнее, было чистой правдой. Он был за городом в Мардакянах и
хотя был занят отнюдь не нардами, но действительно опоздал на последний
поезд.
Войдя в комнату, жилец тети Даши с отвращением содрал с себя влажную
тенниску и плюхнулся на диван, блаженно щурясь от прикосновения к его
прохладной кожаной обивке. Ощущение было почти такое же, как будто он
опустился в ванную, без которой он по-настоящему страдал.
Впрочем, если уж быть совершенно точным, больше всего в последнее время
человеку в очках не хватало душевного спокойствия, уверенности в том, что и
этот год для него окончится вполне благополучно. То ли начали сдавать нервы,
то ли работать действительно стало намного трудней, но только уже довольно
давно человек, числившийся в сверхсекретных картотеках Интеллидженс сервис
под номером 015, пребывал в постоянном мрачном напряжении.
Его раздражало все. И эта комната, размалеванная по потолку дурацкими
толстобокими гуриями, которые с грацией бегемотов кутались в прозрачные
накидки, и весь этот город, возмутительно напоминавший Неаполь, где прошла
его юность. А главное - люди! Несговорчивые, бесконечно упрямые, с какой-то
патологической, фанатичной верой, что все происходящее вокруг -
свидетельства больших и важных для них перемен, они были очень трудным
материалом.
Собственно говоря, эти перемены замечал и он сам. Опытный разведчик и
по долгу службы неплохой экономист, 015 в своих сводках отдавал должное
быстрому строительству новых промыслов, первым успехам крестьянских
кооперативов, возникновению институтов, заводов, рудников.
Но почему судьба какого-нибудь Дашкесанского рудника волнует и
выпускника мединститута, и просоленного морскими ветрами боцмана с
танкера-водовоза на линии Баку - Красноводск, этого жилец тети Даши понять
не мог, несмотря на свой опыт и умение разбираться в людской психологии.
"Русский этап" его карьеры начинался в Петрограде, в 1917 году. И тогда
он впервые столкнулся с проявлением этих не понятных ему черт человеческого
характера. Столкновение получилось довольно жестким, он едва сумел уйти от
агентов ЧК и выбраться за границу. С тех пор человек в очках прошел суровую
школу и не оступился ни разу. Вторично послали его в Советский Союз в 1928
году. Но хотя теперь он был уже профессионалом высокого класса, работалось
ему много труднее, чем прежде.
Чувство не личной обреченности, нет, а скорее всего полной исторической
бессмысленности того, что приходилось делать, все чаще и чаще овладевало
Аркадием Ивановичем. Он понемногу опускался, забросил гимнастику, начал
попивать, обрюзг.
Доведенные до автоматизма навыки пока еще надежно оберегали его от
каких-нибудь роковых оплошностей. Но все равно то, что делал, совершалось
лишь в силу своего рода инерции.
Проспал Аркадий Иванович довольно долго. Солнце давно уже зашло, когда
он, будто поднятый звонком будильника, вскочил, схватился за часы. Было
ровно восемь. До сегодняшнего сеанса связи оставалось еще достаточно
времени, вполне можно было успеть приготовить очередную сводку.
Аркадий Иванович запер входную дверь, достал из ящика стола отвертку и,
подойдя к изразцовой печи, начал методично, поддевая лезвием, вынимать из
облицовки голубоватые прохладные плитки. Одна, другая, четвертая... Через
несколько минут открылся глубокий тайник, в котором стоял аккуратно
упакованный радиопередатчик. Аркадий Иванович поставил его на стол,
подключил к сети, соединил с куском провода, поддерживающего над окном
плотную штору, - это была антенна, надел наушники. Еще раз посмотрев на
часы, он тронул верньеры. Чуть потрескивая, засветились лампы, блестящая
игла стрелки поползла по прорези шкалы, рука привычно легла на ключ.
"Я БРС... Я БРС... Прием... Прием..." - понеслось в эфир.
Через две минуты в наушниках послышался частый писк ответной морзянки.
Длинная колонка аккуратно, по-бухгалтерски выписанных цифр быстро вырастала
на гладкой бумаге блокнота агента 015. Последние несколько знаков он не стал
записывать. Они бывали в каждой радиограмме и означали: "Да хранит вас бог.
Уильям". Брезгливая усмешка скользнула по обрюзгшему, с двойным подбородком
лицу, когда он услышал давно знакомое сочетание точек и тире. Упоминание о
боге со стороны шефа, который не моргнув глазом посылал на смерть десятки
людей, звучало по меньшей мере неуместно. Но таковы были традиции старой
школы, давно уже вызывавшие у Аркадия Ивановича только недобрую иронию.
Закончив сеанс и убрав рацию, 015 снял с полки томик Диккенса,
служивший ключом к коду, и стал расшифровывать радиограмму.
"Необходимо изыскать возможность самостоятельно связаться с
Гейдар-агой, оперирующим в Закатальских лесах, передать ему известный склад
Э 4, совместно наметить меры по расширению движения. Ликвидация отдельных
советских представителей в деревне - акция, не дающая должного эффекта.
Очень важно организовать объединение повстанцев в Закаталах с отрядами
Саттар-хана, Али Нияза, направить их на более серьезные действия. При
получении вами таких возможностей дадим подробные указания. Связаться с
Гейдар-агой надо не позднее первой половины октября. Ждем ваших предложений.
В настоящее время повторная присылка средств представляется затрудненной. По
достоверным сведениям, Наджафов-Джебраилов находится в Баку. По возможности
примите меры".
Аркадий Иванович дважды прочитал радиограмму и задумался.
Положение осложнялось. Подключаться к руководству действиями повстанцев
без достаточно надежного контакта с начальством по ту сторону границы было
делом почти бессмысленным. Работа же на рации, питаемой от обычной
электросети, требовала частой смены квартир, а деньги были на исходе.
Приниматься за розыски Наджафова-Джебраилова Аркадию Ивановичу очень не
хотелось. "Проклятый святоша. Беспокоится о червонцах, которые дал
Наджафову. Блюдет финдисциплину, ревизии боится, - пробормотал 015, не
замечая, что ругает шефа на том самом языке советского служащего, который
еще два года назад вызывал у него язвительные насмешки. - Но сам я в это
дело не полезу. Шалишь..."
Робкий стук в дверь прервал его размышления. Тетя Даша звала ужинать.
Сунув радиограмму в карман, Аркадий Иванович вышел на веранду. Над
обеденным столом в неярком свете электрической, под матовым колпаком лампы
сновали редкие осенние мошки. Старушка уже поставила блюдо с пловом,
графинчик, прибор. Остро вспыхнувший голод напомнил 015, что сегодня он не
обедал. Но сразу сесть за стол не пришлось. От калитки донесся громкий стук
молотка о железную скобу. Пришлось идти открывать калитку.
- А, Эюб! - с некоторым оживлением произнес он, впуская гостя. - Пришел
вовремя, тетя Даша отличный плов приготовила. Кстати, есть о чем и
поговорить, я уж и сам думал тебя вызвать. Ну пошли.
- Сказано: дающий сразу - дает вдвойне. Я голоден, как эскадрон
кавалеристов, - широко улыбнулся вошедший, протягивая хозяину жесткую
ладонь.
Аркадий Иванович, закрывая калитку, с завистью окинул взглядом Эюба.
Смуглый, курчавый брюнет, подтянутый, широкоплечий, он был одних лет с
Аркадием Ивановичем, но казался значительно моложе его. Четким, размеренным
шагом Эюб Гусейнов направился к веранде. Белая рубашка, подпоясанная
кавказским ремешком, галифе и мягкие козловые сапоги удивительно шли к его
стройной фигуре.
Они уселись за стол. Старуха поставила второй прибор.
- Повар офицерской кухни в "дикой дивизии" тоже неплохо готовил плов.
Но угощал им только по большим праздникам, - сказал Гусейнов, накладывая на
тарелки плов, желтый от шафрана.
- Что за привычка - где надо и не надо поминать о "дикой дивизии"?
Служба в этой "контрреволюционной националистической части", как теперь ее
именуют, не делает тебе особой чести в глазах нынешних хозяев.
- А мне плевать. Я горжусь тем, что был офицером, - нахмурившись,
ответил Гусейнов.
- Гордись на здоровье. Но про себя. В твоем положении незачем
привлекать лишнее внимание. Выпьем?
Первая часть ужина прошла в молчании. Но Гусейнов, непривычный к
алкоголю, вскоре раскраснелся, подобрел.
- О чем хотел поговорить, Аркадий Иванович? - спросил он, откидываясь
на спинку стула и закуривая. - Плов хорош, курица нежна, как пери*, но наше
дело мужское - о делах забывать нельзя.
______________
* Пери - фея (перс.).
- Вот прочти, - Аркадий Иванович передал Гусейнову радиограмму.
Тот внимательно прочел ее и вернул Аркадию Ивановичу. 015 сложил
листочек, чиркнул спичкой, поджег и положил в пепельницу.
- Ну и что ты обо всем этом скажешь, Эюб?
- Вести эскадрон в атаку я умею. Штаб, если будет нужен, тоже
организую. Учить людей воевать - пожалуйста. Но лазить по кустам, искать
этого Гейдара? Избавьте! Он что, сумасшедший, твой Уильям?
- Нет, он кадровый офицер разведки. Задание очень сложное, верно. Но
если мы категорически будем настаивать, что без связного, знающего
Гейдар-агу, не можем наладить работу с повстанцами, шеф что-нибудь
придумает, - Аркадий Иванович налил себе еще, залпом опрокинул рюмку. - Он,
видимо, не представляет себе, что значит связаться с бандой, которая
скрывается в лесу. Да еще найти главаря, заставить себе поверить! И все-таки
надо поискать такие пути.
- Ха! Разве я говорю, не надо? Ищи, пожалуйста, что решишь, скажи,
тогда делать буду. Ты меня знаешь. Слушай, Аркадий Иванович, - голос Эюба
стал мягок и вкрадчив. - Понимаешь, я опять на мели. Ты не сможешь...
- Больно часто ты попадаешь на мель, - недовольно проворчал Аркадий
Иванович, но тут же полез за бумажником, извлек несколько банкнотов. - Но
учти: это последние. Запасы мои на исходе, а когда будет перевод, никому не
известно.
- Слушай, Аркадий Иванович! А может, я найду все же Наджафова? Обидно
мне, честное слово, обидно, мы тут сидим без гроша, а этот осквернивший
могилу отца кутит на наши деньги. Ну позволь, поищу. Он у меня... - Эюб
выразительным жестом положил на край стола литой кулак.
- Не хочется мне в это влезать... - Аркадий Иванович какое-то время
помолчал. Потом пристально посмотрел на Эюба. - А впрочем, попробуй, -
произнес он, явно думая о чем-то своем. - Попробуй.
- Очень осторожно сделаю.
- Надо менять квартиру, - задумчиво, как бы говоря сам с собой, сказал
Аркадий Иванович.
- Зачем менять? Такой плов тетя Даша готовит! Не надо.
- Перестань паясничать. У меня правило: больше пяти сеансов с городской
квартиры не проводить. Два уже были. Так что съезжать придется. Ладно.
Займись Наджафовым. Только по-умному. Сделаем так...
И Аркадий Иванович начал излагать свой план.
Трехмоторный пассажирский "юнкерс", пройдя над аэродромом, заложил
крутой вираж и на несколько минут словно растаял в воздухе, слившись с
матово сверкавшим фоном вечных снегов вершин гор. Серебристая машина вновь
обрела четкость очертаний уже над самой землей и через мгновение катилась по
полю, надменно задрав тяжелый тупой капот и оставляя за собой быстро тающий
шлейф пыли.
Посадка была щегольской, недаром на международных линиях компании
"Люфтганза" работали пилотами многие отставные асы. И, подумав об этом,
встречавший рейс из Берлина майор английской секретной службы Коллинз
невольно усмехнулся.
Действительно, в том, что один из видных работников Интеллидженс сервис
прилетал на самолете, за штурвалом которого сидел летчик бывшей кайзеровской
авиации, была многозначительная ирония судьбы. Но додумывать неожиданно
пришедшую мысль не было времени. Металлическая рыбина, поблескивая своей
серебристой гофрированной кожей, уже подруливала к зданию аэровокзала.
Спустя несколько минут Коллинз пожимал руку статному седому
джентльмену, одетому словно для прогулки по Уэст-Энду в Лондоне.
Безукоризненный костюм кремовой легкой фланели, палевая сорочка крученого
шелка, светло-желтые замшевые туфли. Даже рисунок галстука, единственной
темной детали его туалета, гармонировал с фактурой старой данхиловской
трубки.
Коллинз поджал губы при виде всего этого великолепия, но вспыхнувшая
дадим ему коня, шашку и винтовку, мы выведем его на священную дорогу
газавата.
Гейдар-ага смолк и, подбоченясь, чуть тронул коня каблуками.
Сдерживаемый сильной рукой, жеребец заплясал на месте, далеко отбрасывая
сухие точеные ноги, брызгая из-под копыт мелкой щебенкой. Толпа настороженно
молчала. Потом из ее рядов решительно выдвинулся парень лет двадцати в
добротном суконном архалуке. Это был племянник Сеид-Аббаса.
Низко поклонившись Гейдар-аге, он стал рядом с ним и вызывающе обвел
толпу взглядом. Словно отвечая на этот вызов, вперед вышел еще один человек.
Одет он был бедно, почти нищенски, но был рослый и крепкий.
- А, Керим-бездельник, - негромко, но явственно донеслось из толпы. -
Вором он был, вором и остался, такому прямая дорога в лес.
Гейдар-ага качнулся в седле, рука его легла на кобуру маузера, но
благоразумие, видимо, победило. С недоброй усмешкой он обвел крестьян
пристальным, сверлящим взглядом, прищурился.
- Вы сказали, я слышал, - негромко, угрожающе произнес он. - Керим мой
старый друг и честный мусульманин. Кто-то из вас обидел его. Я не буду
спрашивать кто - не годится правоверному выдавать своего соседа. Но, -
Гейдар-ага повысил голос, - по закону гор обида должна быть оплачена выкупом
или кровью. Мне не хочется проливать мусульманскую кровь. Каждый очаг
заплатит за обиду хлебом, мясом, рисом. Вы будете привозить это сами. Раз в
неделю. В урочище Трех Дубов. Вы слышали, я сказал.
В толпе раздался приглушенный ропот.
- Кто будет уклоняться, тот враг ислама! - выкрикнул Гейдар-ага. - А
что случается с врагами, вы увидите сейчас здесь.
Хлопнув в ладоши, он отдал какое-то приказание одному из охранявших его
всадников и медленно отъехал в сторону. Бандит карьером пронесся по улице,
круто осадил коня у ворот Сеид-Аббаса, спешился...
Через несколько минут на улицу вывели тех, кто сидел в амбаре. Следом
появилась арба, обычная, на высоких деревянных колесах, запряженная парой
сытых, круторогих буйволов, чем-то нагруженная. Крестьяне, собравшиеся на
площади, с тревогой и недоумением следили за приближавшейся процессией.
Связанных активистов тащили почти волоком, продев под стянутые на груди
ременные путы арканы, концы которых были привязаны к седлам коней, погоняя
нагайками, ударами прикладов. Никто из участников этого шествия не
произносил ни слова.
Их подвели к чинарам, втащили на арбу.
- Керим! - еще более хрипло, чем прежде, сказал-выдохнул Гейдар-ага.
Зверски осклабясь, Керим понимающе кивнул и перебросил через низко
нависшую ветвь чинары веревку с петлей на конце. Толпа глухо ахнула. Один из
аксакалов выступил вперед и, пытаясь придать своему голосу твердость,
произнес:
- Недоброе дело убивать людей, которые ничем тебя не обидели. Побойся
аллаха, Гейдар-ага, у каждого из них есть дети.
Свистнула плеть. Аксакал отступил, пошатываясь, прикрыв рукой
обожженное ударом лицо.
- Отец! - В гуще толпы водоворотом вскипела короткая схватка и,
отшвыривая пытавшихся удержать его крестьян, оттуда вырвался какой-то юноша,
почти мальчик. В несколько скачков он оказался у стремени Гейдар-аги, рванул
из-за пазухи тускло блеснувшую сталь...
Бледные в предзакатном свете вспышки выстрелов отшвырнули его на
каменистую землю. Он упал навзничь, перевернулся, еще не понимая, что
произошло, приподнялся на локтях, пытаясь дотянуться до выпавшего ножа, и
снова рухнул. На выцветшем холсте залатанной рубахи проступили два бурых
пятна.
Гейдар-ага сунул маузер в кобуру, круто повернул коня, жестом показал
Кериму, что пора кончать, и медленно поехал с площади. Главарь был явно
недоволен собой. Рассчитывать на поддержку в этой деревне уже не
приходилось.
Час спустя длинная вереница всадников, человек тридцать, не торопясь,
словно возвращаясь с ученья, проследовала через деревенскую площадь. К
седлам были приторочены бараньи туши, мешки с рисом, мукой, овощами,
зеленью. Отдохнувшие за день кони даже с грузом шли в гору легко, без
понуканий. Лишь приближаясь к старой чинаре, они начинали тревожиться,
шарахались, испуганно храпели.
Почти каждый из бандитов вел в поводу запасную, сменную лошадь. Все они
тоже были навьючены припасами, награбленными в деревне. А к седлу пегой,
доверенной Кериму, был приторочен обернутый в бурку длинный сверток. Это
были винтовки повешенных активистов. Гейдар-ага уходил в горы.
Уходил зверь, свирепый, хитрый и осторожный, каким бывает барс, некогда
упущенный неопытным охотником и уже никогда не забывающий о своей встрече с
человеком, умеющий обойти даже самые надежные ловушки.
А в это время на окраине маленького пограничного городка, лежащего
далеко к югу от Агричайского ущелья, городка, уже знакомого читателям по
описанию поездки Волкова и Мехтиева, происходили события, имевшие самое
непосредственное отношение к судьбе закатальского "барса" и многих других
действующих лиц повести.
...Сухопарый, высокий, чуть сутуловатый, этот старик выглядел много
моложе своих шестидесяти с лишним лет. В аккуратно подстриженных усах, в
густой шевелюре ни сединки; обветренная, загорелая кожа туго обтянула острые
плиты скул, и только у глаз собирались в неприметные веера мелкие морщинки.
Походка была легкой, свободной, уверенной.
Войдя в город, он огляделся, наискось пересек улицу и присел на
корточки у арыка, в редкой тени чахлой акации. С минуту посидел неподвижно,
будто что-то разглядывая на подернутой мелкой рябью поверхности мутного
желтого потока, потом бережно опустил на землю тяжелый хурджин и стал
приводить себя в порядок.
Распустив ремешки, старик снял сыромятные чарыхи, вытряхнул песок,
затем так же неспешно стянул толстые, ковровой вязки шерстяные носки и выбил
из них дорожную пыль, очень аккуратно обулся. Потом умылся, зачерпывая воду
корявой ладонью, и опять продолжал сидеть, ожидая, пока обсохнет лицо,
поймал несколько вялых лепестков, принесенных говорливым ручейком.
"Али-Аббас опять не успел вовремя снять свои розы, - печально произнес он. -
Что ж, у самого красивого цветка тоже бывает своя осень". Просидев у воды
еще несколько минут, он решительно поднялся и, взвалив на плечо хурджин,
зашагал к центру.
Остановился он у глухого глинобитного забора, прорезанного узкой
калиткой, и, едва взялся за висевший на ней молоток, как за оградой раздался
злобный лай пастушьей овчарки.
- Молчи, Шайтан! - прикрикнул гость, и лай тотчас же сменился радостным
повизгиванием. Дом явно не принадлежал старику: "хороший пес узнает хозяина
по звуку шагов". И все-таки его здесь знали. Заскрипел засов, навстречу
вышла женщина, молодая, с лицом, прикрытым платком, конец которого она
придерживала зубами.
- Это вы, отец? Заходите, пожалуйста.
Она хотела было снять с плеча свекра хурджин, но тот отмахнулся.
- Дома Касум?
- Недавно пришел, в больнице был. Да вы проходите, проходите...
А с веранды уже спешил мужчина лет тридцати, такой же высокий,
сухопарый, подвижный. Правая его рука, схваченная свежими бинтами, покоилась
на перевязи, неумело завязанной под воротником полувоенной гимнастерки.
- Салам, ата! Хороший день сегодня у меня: ты пришел.
Не отвечая на приветствие, старик указал на перевязанную руку сына.
- Это откуда? Случилось что?
- Совсем ничего, ата-джан, - Касум смущенно улыбнулся. - Так, пустяк,
немножко царапнуло.
- Стреляли в тебя? - старик не пытался скрыть своего волнения. - У тебя
кровник есть?
- Что ты говоришь, отец, - Касум нахмурился. - Я комсомолец, какие
кровники могут быть! Бандиты стреляли.
- Почему бандиты? Ты что, милиция, огепеу? Ты ветеринар, твое дело
барашков лечить. - Отец никак не мог успокоиться.
- Правильно, ата. Только я еще и боевик районного отдела АзГПУ. Вот
погляди...
Почтительно поддерживая старика под локоть, Касум привел его в комнату.
На почетном месте, между нишами, заменявшими в доме шкафы, висели на гвозде
короткая кавалерийская винтовка и кожаный патронташ.
- Видишь, оружие доверили.
Отец покачал головой.
- Да поможет тебе аллах в этом опасном деле, сынок.
- Э-э, отец, кто из Расуловых боялся опасных дел? Ты ведь тоже... Ох,
ата, ата. Сколько раз мы с тобой говорили. Моя опасность государству на
пользу, твоя - ему во вред.
- Ну ладно, ладно, - старый Расулов только сейчас вспомнил о своем
грузе. - Позови Гюльнару, пусть возьмет хурджин. Мать там прислала
варенье-маренье, еще кое-что. А мне с тобой поговорить надо.
Молчаливая Гюльнара приняла хурджин, бесшумно ступая, накрыла в задней,
самой прохладной комнате стол. Но ни кюкю - яичница со свежей зеленью, ни
долма - голубцы из виноградных листьев, ни даже густой, цвета старого
червонного золота мед горных пчел не привлекли внимания старого Расулова.
Поджав под себя обтянутые носками ноги, он сидел за низким круглым
столиком, крошил на скатерть свежий, домашней выпечки чурек и, равномерно
покачиваясь, рассказывал сыну о том, что произошло с ним на днях по ту
сторону границы.
- Ты уже знаешь, товары свои я сбывал муаджиру* Кули-заде. Много лет
знаю этого человека, всегда думал - хороший, честный купец. Оказался - змея
двухголовая. Когда я бывал у него в доме, он всегда хорошо принимал, о семье
расспрашивал, совсем как родственник. Я ему о тебе говорил, о Гюльнаре тоже,
как живете, где работаете, про ее паспортный стол. Почему не рассказать?
Прошлую пятницу пошел опять на ту сторону. Оставались у меня кольца золотые,
хотел продать, корова старая совсем. Думаю - схожу последний раз, потом
брошу это дело, раз ты так просишь. Все хорошо было, только в лавке
Кули-заде еще один человек меня ждал. Почтенный с виду, посмотришь - тоже
купец, только с носом у него нехорошо, лошадь, видно, ударила, сломала.
Сеидов его зовут, я это потом узнал. Поговорили мы с ним, как полагается, а
потом стал он меня спрашивать, как думаешь, про кого?
______________
* Муаджир - эмигрант (азерб.).
- Откуда мне знать, ата, - в голосе Касума звучала плохо скрытая
тревога.
- Не удивляйся, о Гюльнаре. Достань, говорит, через сноху три чистых
бланка советских паспортов и принеси нам.
- Ну, а ты что сказал?
- Я сказал: как я могу это сделать? Сноху за пропажу паспортов
арестуют. Я этим не занимаюсь, говорю, мое дело - товар принес, унес,
заработал немножко.
- Вот видишь! - Касум, не выдержав, вскочил на ноги, заходил по
комнате, бережно поддерживая растревоженную, видно, руку. - Вот тебе и
"товар". Сеидов этот наверняка с бандитами связан, а может, с кем-нибудь и
похуже. Ай, в какое ты дело попал, отец! Ну, а что потом?
- Потом они мне грозить, понимаешь, стали. Сеидов сказал: Кули-заде
сейчас меня полиции отдаст, скажет - я контрабандист, и сгнию я в тюрьме на
чужой земле. "Мурсал-киши верно говорит, соглашайся, Гасан, - поддакивал
этот внук шакала Кули-заде. - Мы научим тебя, как сделать с паспортами,
чтобы Гюльнара в стороне осталась". Я подумал-подумал, решил, все равно так
они меня не выпустят. "Ладно, - говорю, - пиши бумагу".
- Какую еще бумагу? - встревожился Касум.
- А, понимаешь, они так сказали, в бумаге написано, за что я деньги у
них получил, если обману, они ее сюда в гепеу перешлют.
- И ты подписал?
- Зачем подписал, сказал: "Неграмотный я, палец приложу, ладно".
- Ну, подпись или палец отпечатать - это разница небольшая, -
пробормотал Касум.
- И я так думаю, сынок, - согласился Расулов-старший. - Потому и пришел
к тебе прощаться.
- Прощаться?
- Я, конечно, плохой человек, через границу ходить никакая власть не
разрешала, только бандитам помогать, которые в моего сына стреляют, амбары
крестьянские жгут, я не буду. Иранцы говорят: "Нож не режет свою рукоятку".
Решил так: пойду к начальнику Орлову, пусть меня сам в тюрьму сажает.
Посижу, выйду, контрабанду брошу, хозяйством заниматься стану. Я на этой
земле родился.
Часов около пяти невысокий грузноватый блондин лет пятидесяти, в
светлом полотняном костюме, соломенной шляпе и больших круглых очках,
делавших его похожим на старую сову, приехал на фаэтоне на улицу Камо,
отпустил извозчика и, внимательно осмотревшись, свернул в боковой переулок с
неудобопроизносимым названием - Третий Нижнеприютский. Так же называлась
раньше и улица, на которую он выходил, но ее переименовали, а про переулок
забыли.
Дойдя до своей калитки, человек-сова достал ключ, потоптался,
старательно "не попадая" в прорезь замка, и, зорко оглядев пустынный
переулок, исчез за высоким, выложенным из камня забором.
Маленький дворик утопал в зелени. Могучий великан-карагач, словно
папахой, накрывал его своей раскидистой кроной, вдоль забора топорщились
листвой благородные лавры, на веранду, где хлопотала с керосинкой
сгорбленная морщинистая старуха протягивал свои узловатые ветви старый орех.
Увидев жильца, старушка укоризненно покачала головой.
- Опять вы дома не кочевали, Аркадий Иванович. Все по друзьям, а
годы-то немолодые.
- Задержался, тетя Даша! Выходной сегодня! - громко, отчетливо произнес
жилец - старушка была глуховата. И, помолчав, добавил: - Заигрался в нарды,
а поздно идти не хотелось.
Это, последнее, было чистой правдой. Он был за городом в Мардакянах и
хотя был занят отнюдь не нардами, но действительно опоздал на последний
поезд.
Войдя в комнату, жилец тети Даши с отвращением содрал с себя влажную
тенниску и плюхнулся на диван, блаженно щурясь от прикосновения к его
прохладной кожаной обивке. Ощущение было почти такое же, как будто он
опустился в ванную, без которой он по-настоящему страдал.
Впрочем, если уж быть совершенно точным, больше всего в последнее время
человеку в очках не хватало душевного спокойствия, уверенности в том, что и
этот год для него окончится вполне благополучно. То ли начали сдавать нервы,
то ли работать действительно стало намного трудней, но только уже довольно
давно человек, числившийся в сверхсекретных картотеках Интеллидженс сервис
под номером 015, пребывал в постоянном мрачном напряжении.
Его раздражало все. И эта комната, размалеванная по потолку дурацкими
толстобокими гуриями, которые с грацией бегемотов кутались в прозрачные
накидки, и весь этот город, возмутительно напоминавший Неаполь, где прошла
его юность. А главное - люди! Несговорчивые, бесконечно упрямые, с какой-то
патологической, фанатичной верой, что все происходящее вокруг -
свидетельства больших и важных для них перемен, они были очень трудным
материалом.
Собственно говоря, эти перемены замечал и он сам. Опытный разведчик и
по долгу службы неплохой экономист, 015 в своих сводках отдавал должное
быстрому строительству новых промыслов, первым успехам крестьянских
кооперативов, возникновению институтов, заводов, рудников.
Но почему судьба какого-нибудь Дашкесанского рудника волнует и
выпускника мединститута, и просоленного морскими ветрами боцмана с
танкера-водовоза на линии Баку - Красноводск, этого жилец тети Даши понять
не мог, несмотря на свой опыт и умение разбираться в людской психологии.
"Русский этап" его карьеры начинался в Петрограде, в 1917 году. И тогда
он впервые столкнулся с проявлением этих не понятных ему черт человеческого
характера. Столкновение получилось довольно жестким, он едва сумел уйти от
агентов ЧК и выбраться за границу. С тех пор человек в очках прошел суровую
школу и не оступился ни разу. Вторично послали его в Советский Союз в 1928
году. Но хотя теперь он был уже профессионалом высокого класса, работалось
ему много труднее, чем прежде.
Чувство не личной обреченности, нет, а скорее всего полной исторической
бессмысленности того, что приходилось делать, все чаще и чаще овладевало
Аркадием Ивановичем. Он понемногу опускался, забросил гимнастику, начал
попивать, обрюзг.
Доведенные до автоматизма навыки пока еще надежно оберегали его от
каких-нибудь роковых оплошностей. Но все равно то, что делал, совершалось
лишь в силу своего рода инерции.
Проспал Аркадий Иванович довольно долго. Солнце давно уже зашло, когда
он, будто поднятый звонком будильника, вскочил, схватился за часы. Было
ровно восемь. До сегодняшнего сеанса связи оставалось еще достаточно
времени, вполне можно было успеть приготовить очередную сводку.
Аркадий Иванович запер входную дверь, достал из ящика стола отвертку и,
подойдя к изразцовой печи, начал методично, поддевая лезвием, вынимать из
облицовки голубоватые прохладные плитки. Одна, другая, четвертая... Через
несколько минут открылся глубокий тайник, в котором стоял аккуратно
упакованный радиопередатчик. Аркадий Иванович поставил его на стол,
подключил к сети, соединил с куском провода, поддерживающего над окном
плотную штору, - это была антенна, надел наушники. Еще раз посмотрев на
часы, он тронул верньеры. Чуть потрескивая, засветились лампы, блестящая
игла стрелки поползла по прорези шкалы, рука привычно легла на ключ.
"Я БРС... Я БРС... Прием... Прием..." - понеслось в эфир.
Через две минуты в наушниках послышался частый писк ответной морзянки.
Длинная колонка аккуратно, по-бухгалтерски выписанных цифр быстро вырастала
на гладкой бумаге блокнота агента 015. Последние несколько знаков он не стал
записывать. Они бывали в каждой радиограмме и означали: "Да хранит вас бог.
Уильям". Брезгливая усмешка скользнула по обрюзгшему, с двойным подбородком
лицу, когда он услышал давно знакомое сочетание точек и тире. Упоминание о
боге со стороны шефа, который не моргнув глазом посылал на смерть десятки
людей, звучало по меньшей мере неуместно. Но таковы были традиции старой
школы, давно уже вызывавшие у Аркадия Ивановича только недобрую иронию.
Закончив сеанс и убрав рацию, 015 снял с полки томик Диккенса,
служивший ключом к коду, и стал расшифровывать радиограмму.
"Необходимо изыскать возможность самостоятельно связаться с
Гейдар-агой, оперирующим в Закатальских лесах, передать ему известный склад
Э 4, совместно наметить меры по расширению движения. Ликвидация отдельных
советских представителей в деревне - акция, не дающая должного эффекта.
Очень важно организовать объединение повстанцев в Закаталах с отрядами
Саттар-хана, Али Нияза, направить их на более серьезные действия. При
получении вами таких возможностей дадим подробные указания. Связаться с
Гейдар-агой надо не позднее первой половины октября. Ждем ваших предложений.
В настоящее время повторная присылка средств представляется затрудненной. По
достоверным сведениям, Наджафов-Джебраилов находится в Баку. По возможности
примите меры".
Аркадий Иванович дважды прочитал радиограмму и задумался.
Положение осложнялось. Подключаться к руководству действиями повстанцев
без достаточно надежного контакта с начальством по ту сторону границы было
делом почти бессмысленным. Работа же на рации, питаемой от обычной
электросети, требовала частой смены квартир, а деньги были на исходе.
Приниматься за розыски Наджафова-Джебраилова Аркадию Ивановичу очень не
хотелось. "Проклятый святоша. Беспокоится о червонцах, которые дал
Наджафову. Блюдет финдисциплину, ревизии боится, - пробормотал 015, не
замечая, что ругает шефа на том самом языке советского служащего, который
еще два года назад вызывал у него язвительные насмешки. - Но сам я в это
дело не полезу. Шалишь..."
Робкий стук в дверь прервал его размышления. Тетя Даша звала ужинать.
Сунув радиограмму в карман, Аркадий Иванович вышел на веранду. Над
обеденным столом в неярком свете электрической, под матовым колпаком лампы
сновали редкие осенние мошки. Старушка уже поставила блюдо с пловом,
графинчик, прибор. Остро вспыхнувший голод напомнил 015, что сегодня он не
обедал. Но сразу сесть за стол не пришлось. От калитки донесся громкий стук
молотка о железную скобу. Пришлось идти открывать калитку.
- А, Эюб! - с некоторым оживлением произнес он, впуская гостя. - Пришел
вовремя, тетя Даша отличный плов приготовила. Кстати, есть о чем и
поговорить, я уж и сам думал тебя вызвать. Ну пошли.
- Сказано: дающий сразу - дает вдвойне. Я голоден, как эскадрон
кавалеристов, - широко улыбнулся вошедший, протягивая хозяину жесткую
ладонь.
Аркадий Иванович, закрывая калитку, с завистью окинул взглядом Эюба.
Смуглый, курчавый брюнет, подтянутый, широкоплечий, он был одних лет с
Аркадием Ивановичем, но казался значительно моложе его. Четким, размеренным
шагом Эюб Гусейнов направился к веранде. Белая рубашка, подпоясанная
кавказским ремешком, галифе и мягкие козловые сапоги удивительно шли к его
стройной фигуре.
Они уселись за стол. Старуха поставила второй прибор.
- Повар офицерской кухни в "дикой дивизии" тоже неплохо готовил плов.
Но угощал им только по большим праздникам, - сказал Гусейнов, накладывая на
тарелки плов, желтый от шафрана.
- Что за привычка - где надо и не надо поминать о "дикой дивизии"?
Служба в этой "контрреволюционной националистической части", как теперь ее
именуют, не делает тебе особой чести в глазах нынешних хозяев.
- А мне плевать. Я горжусь тем, что был офицером, - нахмурившись,
ответил Гусейнов.
- Гордись на здоровье. Но про себя. В твоем положении незачем
привлекать лишнее внимание. Выпьем?
Первая часть ужина прошла в молчании. Но Гусейнов, непривычный к
алкоголю, вскоре раскраснелся, подобрел.
- О чем хотел поговорить, Аркадий Иванович? - спросил он, откидываясь
на спинку стула и закуривая. - Плов хорош, курица нежна, как пери*, но наше
дело мужское - о делах забывать нельзя.
______________
* Пери - фея (перс.).
- Вот прочти, - Аркадий Иванович передал Гусейнову радиограмму.
Тот внимательно прочел ее и вернул Аркадию Ивановичу. 015 сложил
листочек, чиркнул спичкой, поджег и положил в пепельницу.
- Ну и что ты обо всем этом скажешь, Эюб?
- Вести эскадрон в атаку я умею. Штаб, если будет нужен, тоже
организую. Учить людей воевать - пожалуйста. Но лазить по кустам, искать
этого Гейдара? Избавьте! Он что, сумасшедший, твой Уильям?
- Нет, он кадровый офицер разведки. Задание очень сложное, верно. Но
если мы категорически будем настаивать, что без связного, знающего
Гейдар-агу, не можем наладить работу с повстанцами, шеф что-нибудь
придумает, - Аркадий Иванович налил себе еще, залпом опрокинул рюмку. - Он,
видимо, не представляет себе, что значит связаться с бандой, которая
скрывается в лесу. Да еще найти главаря, заставить себе поверить! И все-таки
надо поискать такие пути.
- Ха! Разве я говорю, не надо? Ищи, пожалуйста, что решишь, скажи,
тогда делать буду. Ты меня знаешь. Слушай, Аркадий Иванович, - голос Эюба
стал мягок и вкрадчив. - Понимаешь, я опять на мели. Ты не сможешь...
- Больно часто ты попадаешь на мель, - недовольно проворчал Аркадий
Иванович, но тут же полез за бумажником, извлек несколько банкнотов. - Но
учти: это последние. Запасы мои на исходе, а когда будет перевод, никому не
известно.
- Слушай, Аркадий Иванович! А может, я найду все же Наджафова? Обидно
мне, честное слово, обидно, мы тут сидим без гроша, а этот осквернивший
могилу отца кутит на наши деньги. Ну позволь, поищу. Он у меня... - Эюб
выразительным жестом положил на край стола литой кулак.
- Не хочется мне в это влезать... - Аркадий Иванович какое-то время
помолчал. Потом пристально посмотрел на Эюба. - А впрочем, попробуй, -
произнес он, явно думая о чем-то своем. - Попробуй.
- Очень осторожно сделаю.
- Надо менять квартиру, - задумчиво, как бы говоря сам с собой, сказал
Аркадий Иванович.
- Зачем менять? Такой плов тетя Даша готовит! Не надо.
- Перестань паясничать. У меня правило: больше пяти сеансов с городской
квартиры не проводить. Два уже были. Так что съезжать придется. Ладно.
Займись Наджафовым. Только по-умному. Сделаем так...
И Аркадий Иванович начал излагать свой план.
Трехмоторный пассажирский "юнкерс", пройдя над аэродромом, заложил
крутой вираж и на несколько минут словно растаял в воздухе, слившись с
матово сверкавшим фоном вечных снегов вершин гор. Серебристая машина вновь
обрела четкость очертаний уже над самой землей и через мгновение катилась по
полю, надменно задрав тяжелый тупой капот и оставляя за собой быстро тающий
шлейф пыли.
Посадка была щегольской, недаром на международных линиях компании
"Люфтганза" работали пилотами многие отставные асы. И, подумав об этом,
встречавший рейс из Берлина майор английской секретной службы Коллинз
невольно усмехнулся.
Действительно, в том, что один из видных работников Интеллидженс сервис
прилетал на самолете, за штурвалом которого сидел летчик бывшей кайзеровской
авиации, была многозначительная ирония судьбы. Но додумывать неожиданно
пришедшую мысль не было времени. Металлическая рыбина, поблескивая своей
серебристой гофрированной кожей, уже подруливала к зданию аэровокзала.
Спустя несколько минут Коллинз пожимал руку статному седому
джентльмену, одетому словно для прогулки по Уэст-Энду в Лондоне.
Безукоризненный костюм кремовой легкой фланели, палевая сорочка крученого
шелка, светло-желтые замшевые туфли. Даже рисунок галстука, единственной
темной детали его туалета, гармонировал с фактурой старой данхиловской
трубки.
Коллинз поджал губы при виде всего этого великолепия, но вспыхнувшая