Страница:
одни и проигрывают другие, и высшего морального смысла в этой "сумятице"
нет, ибо все относительно. Любопытно, что эту же фразу, правда в несколько
измененном виде, повторяет "добрый Дункан" после приговора Кавдорскому тану:
"То, что он проиграл, выиграл благородный Макбет" (I, 2, 69; перевод мой. -
Н. Е.), Конечно, Кавдор - изменник, а Макбет в глазах короля - благородный,
доблестный воин, но в общем контексте трагедии мысль, выраженная в этих
словах, по существу та же. Она звучит еще более настойчиво в хоральной
концовке, заключающей диалог ведьм и 1-ю сцену: "Прекрасное - ужасно, и
ужасное - прекрасно" (I, 10; перевод мой. - Н. Е.), т. е. в мире все
перемешано, все двусмысленно и нет четких граней между добром и злом. Этот
оксюморон тоже повторяется - в самой первой фразе Макбета: "Такого
прекрасного и ужасного дня я никогда не видел" (I, 3, 38; перевод мой. - Н.
Е.), т. е. победа досталась ценой ужасной битвы. Внутреннее сродство между
"философией" "вещих сестер" и сознанием Макбета уже намечено, дальше оно
получает развитие.
Двусмысленными оказываются предсказания, они одновременно истинны и
лживы. Сначала это предполагает Банко: "Часто, чтобы нас сгубить, слуги тьмы
говорят нам правду, и, подкупив нас честною безделицей, солгут в главнейшем"
(3, 124-126; перевод мой. - Н. Е.), "Они (т. е. ведьмы. - Н. Е.) вам
кое-что истинное сказали" (II, 1, 21; перевод, курсив мой. - Н. Е.);
затем в этом убеждается Макбет: "Я начинаю понимать двусмыслицу дьявола, его
лживую правду" (V, 5, 42-44; перевод мой. - Н. Е.); "нельзя верить фокусам
дьяволов, они двусмысленно плутуют с нами" (V, 8, 19-20; перевод мой. - Н.
Е.).
Двусмысленность в разных ее формах пронизывает всю трагедию. Двусмыслен
стук в ворота макбетовского замка после убийства Дункана: стучат Макдуф и
Ленокс, а привратнику мерещится, что стучат в адские врата, и его шутовские
рассуждения не так далеки от истины.
Звучат двусмысленно речи героев. Когда Макбет, после того как короля
находят убитым, восклицает: "Лучше бы мне умереть за час до этого, я бы
прожил в счастье, ибо с этого мгновения нет ничего серьезного в человеческой
жизни. Все одна игра" (II, 3, 84-87; перевод мой. - Н. Е.), то он
одновременно и притворяется перед приближенными Дункана и искренен. Он
перешел грань, отделяющую добро от зла, и теперь все кажется пустым вздором,
и потому счастье невозможно. Двусмысленность становится иронической в
монологе Ленокса об убийстве Дункана и Банко:
А как скорбел Макбет! Не зря он тут же,
Пылая правым гневом, заколол
Двух слуг, рабов преступных сна и хмеля.
Не благородно ль это? Не умно ли?
Ведь иначе они бы отперлись,
Чем всех бы возмутили.
(III, 6. 11-16)
Ирония Ленокса, прикрывающая возмущение, вполне уместна в царстве
тирании, где за свободные слова попадают в опалу. Иногда ироническая
двусмысленность приобретает внутренний трагизм: на вопрос Макдуфа, не
нарушил ли тиран покой его жены и детей, Росс отвечает, что все они
пребывают в покое, подразумевая, что их уже нет в живых. Но чаще всего
двусмыслица перерождается в прямое притворство и ложь. Обманчива даже
природа. Подходя к замку Макбета, Дункан замечает:
Стоит в приятном месте этот замок.
Здесь даже воздух нежит наши чувства -
Так легок он и ласков.
(I, 6, 1-3)
А Банко подхватывает:
Летний гость,
Стриж, обитатель храмовых карнизов,
Ручается присутствием своим,
Что небеса здесь миром дышат.
(3-6)
Такой же обманчивый, притворный (false) вид и у хозяина замка: "лживое
лицо", которое "должно прикрыть" то, что знает его "лживое сердце" (I, 7,
83). Дважды повторенное слово "false", означающее в контексте и "лживый", и
"притворный", и даже "предательский", относится ко всему поведению Макбета.
Призвав убийц, которые должны лишить жизни Банко, он объясняет им, что сам
не может этого сделать, потому что не хочет терять общих с Банко друзей и
потому что в глазах людей он должен оставаться чистым. Вся атмосфера вокруг
Макбета проникнута ложью и притворством. После убийства отца Малькольм
говорит брату:
Что делать нам? Не с ними ж оставаться.
Притворная печаль легко дается
Одним лжецам.
(II, 3, 130-132)
И Дональбайн ему вторит: "Ведь тут за каждой улыбкою - кинжал" (135).
Когда Макдуф призывает Малькольма подняться против Макбета и освободить
Шотландию, Малькольм подозревает его в предательстве, а затем, чтобы
испытать Макдуфа, прикидывается порочным тираном. И только убедившись, что
Макдуф не льстит ему, а даже гневается на него, принц проникается к нему
доверием и признается, что он "правду // Любил, как жизнь. Впервые лгал я
нынче, // Черня себя (IV, 3, 129-131).
Пошатнулся критерий нравственности, зло надело личину добра, доблесть
превратилась в кровавое злодейство, убийство стало называться подвигом,
потому и честные люди вынуждены притворяться. Так воплощается в действии
трагедии сентенция ведьм, ставшая как бы ее эпиграфом. Но этой демонической
"премудрости" противостоит простая человеческая мораль, вложенная в уста
эпизодического персонажа, неизвестного, безымянного Старика,
символизирующего шотландский народ: "Да будут благословенны те, кто
превратят зло в добро и врагов в друзей" (II, 4, 40-41, перевод мой. - Я.
E.),т. е. вера в истинное добро должна победить.
Конечно, суть трагедии не в соблазне ведьм, а в общечеловеческих
проблемах нравственности, личной и общественной, - тайные убийства прилипают
к рукам Макбета и отравляют страну, но, не будь фольклорной традиции,
трагедия не носила бы столь величественного, эпического характера, борьба
велась бы против отдельного человека, а не против мифологизированного
социального зла, еще более "вселенского", чем в "Гамлете", и не приобрела бы
столь грандиозного масштаба.
По сравнению с фантастическими образами ранней комедии и "Гамлета"
сверхъестественные персонажи в "Макбете" заметно эволюционизировали. Дело не
только в том, что в фей Шекспир вряд ли верил (даже король Яков считал, что
они ложный вымысел), что к возвращению духов на землю он, возможно,
относился с некоторым сомнением, а в ведьм, надо полагать, верил, как
подавляющее большинство его образованных современников. Различие прежде
всего в характере самих персонажей. Феи - существа полностью фантастические.
Призраки, т. е. ожившие люди, были когда-то реальными существами. Ведьмы
представали перед современниками Шекспира как вполне реальные существа,
которых можно судить и сжигать на кострах. Поэтому фольклорная традиция в
"Макбете" еще ближе к изображению реальной действительности, чем в первых
двух пьесах. Это заметно и в отношении к пришельцам из другого мира. Фей,
кроме Мотка, никто не видит, да и он думает, что они ему приснились.
Призраку, явившемуся воочию, Гамлет не вполне доверяет и больше полагается
на собственные наблюдения. У Макбета же в правдивости ведьм нет сомнений,
они ближе к нему, чем Призрак к Гамлету.
Каждой пьесе соответствует и облик сверхъестественных персонажей:
легких, изящных фей сменяет величавый и печальный Призрак, а его -
безобразные, а порой отвратительные ведьмы. Эта эволюция свидетельствует о
появлении в шекспировской драматургии значительных элементов барокко с его
ярко выраженным пристрастием к дисгармонии и гротеску. Если в "Сне в летнюю
ночь" фольклорные персонажи, создающие гротескную ситуацию, придают ей
шутливый легкий характер, не только не противоречащий гармонии, а, наоборот,
усиливающий ее; если в "Гамлете" гротеск ощущается в отдельных драматических
сценах и общих ситуациях и лишь намечен в фигуре Призрака, то в "Макбете"
гротеск, воплощенный прежде всего в образах ведьм, становится важнейшим
приемом. Нагромождение сверхъестественных персонажей и явлений, мрачная,
кровавая атмосфера лжи и притворства, в которой добродетель так легко
превращается в злодеяние, создают и внешний и внутренний гротеск,
знаменующий дисгармонию, еще более глубокую, чем в "Гамлете". Но, хотя
главный герой и пал нравственно, в конце трагедии добро начинает
возрождаться, а зло повержено собственным человеческим мужеством, без помощи
метафизических сил. Дух Ренессанса еще живет.
Мы видим, что шекспировская драматургия на разных этапах самым
непосредственным образом связана с фольклорной традицией, которая воплощена
в ней не как орнамент или литературный вымысел, а как выражение народного
сознания, складывавшегося веками в присущей именно ему форме. Эта традиция в
значительной мере определяет национальные особенности английского
Возрождения, которое в самом своем высоком проявлении запечатлелось в
творчестве Шекспира.
И. Верцман
Не все читали Шекспира, гораздо больше знающих его благодаря
спектаклям. Читавших сочинения Монтеня еще меньше, потому, что философия не
всем доступна, а он философ. Между тем его понять легко.
Почему же эти два имени поставлены рядом и соединены союзом "и"? Потому
что их связывают идейные узы. При этом "движение идей" от одного к другому,
так сказать, "одностороннее": Шекспир читал Монтеня, Монтень же не ведал,
что на небосклоне художественной культуры сверкает яркая звезда - Шекспир.
Опуская подробности, известные читателю, напомним схематично, как
Ренессанс проявился во Франции и в Англии. Без этого многое в умонастроениях
Монтеня и Шекспира будет для нас непонятным.
Средневековая Франция испытала Жакерию - классовую борьбу виллана
против феодала. Эта борьба, в которой поражения терпели угнетаемые,
стимулировала, однако, подъем национального сознания. Другое действие имели
религиозные войны между католиками и гугенотами с 1562 г. - войны
бесплодные, обескровливающие нацию, тормозящие ход ее развития. Бродячие
группы солдат, часто не знавших, какому лагерю принадлежат, шайки
разбойников, отлично знавших, где и кого следует в данный момент грабить,
сулят опасность каждому французу - будь то пахарь, будь то владелец замка. И
вопреки гуманистической культуре замечательных писателей, поэтов, философов,
ширится и углубляется одичание нравов страны - противоречие, лишенное
динамической силы прогресса.
В это время Англия богатеет и набирает силу. Французы воюют против
французов, английский же флот громит непобедимую Армаду Испании. Во Франции
гугеноты противостоят католикам, а в Англии пуритане пока слабее
англиканской церкви, возникшей после разрыва с папой римским. Религиозные
споры не раскалывают нацию. Французские короли едва удерживаются на троне, а
власть Тюдоров оказалась прочной. Конечно, и здесь имеются свои противоречия
и коллизии. Бунт дворян завершился репрессиями Елизаветы I. Но это не
больше, чем драматический эпизод по сравнению с народными бедствиями. Теперь
землевладельцы предпочитают арендной плате иомена за участок поля разведение
овец на пастбище и продажу овечьей шерсти. В городах ремесло вытесняется
мануфактурой. Хлеборобы покидают родную деревню, ремесленник - мастерскую;
ищут заработков. И те и эти с риском быть повешенными как бродяги - черные
тучи закрыли для народа небо.
* * *
И Монтень и Шекспир - оба стоят на заре буржуазной цивилизации, как
Гомер - на заре античной. Если Гомер - это поэзия олимпийских богов, то
Монтень и Шекспир - это драмы страстей и мыслей человечества. Эпоха Монтеня
и Шекспира - еще не окончательная в своей тенденции, неясная в своем пути,
проблематичная. В этой "неокончательности" - сложность и загадочная
красочность.
Опубликованный в 1603 г. английский перевод "Опытов" - труд ученого
Джона Флорио - имел хождение в рукописях задолго до издания. Высоким
качеством перевод не отличался; говорили о нем, что переводчик "рядил язык
французский в одеяния английского". Но все же он знакомил широкие круги
англичан с Монтенем. Показателем его успеха в аристократической среде служат
посвящения: первого тома - графине Бедфорд, второго - дочери поэта Сидни
графине Ретленд, третьего - графу Пемброку.
"Опыты" - по-французски "Эссе", и доведется их автора порой называть
"эссеист". Он зачинатель литературного жанра, одна из особенностей которого
- многослойная структура: есть тут философско-нраветвенные рассуждения,
исторические экскурсы, литературно-критические заметки, мемуары,
исповедальные излияния, психологический автопортрет, наконец, без числа
анекдоты - тысячелетней давности и будто сию минуту услышанные.
В эпоху Возрождения интересы многих философов и ученых устремлены к
просторам Вселенной: Монтень ограничил себя человеческими отношениями.
Руководящий принцип "Опытов" - Здравый смысл. Тот, что помогает человеку
уклоняться от всех общественных конфликтов ради своего благополучия. Однако
Монтень полагает, что "если и есть истина у одной из борющихся партий, то
эта истина служит ей лишь прикрытием и украшением" (II, 384) {"Опыты" цит.
по: Монтень М. Опыты: В 3-х кн. М.: Наука, 1979. После каждой цитаты в
скобках указаны том и страница. Цитаты из сочинений Шекспира даны по:
Шекспир У. Полн. собр. соч.: В 8-ми т. М. - Искусство 1957-1960.}. К чему же
подвергать себя опасностям, ведь "жизнь - хрупкая штука, и нарушить ее покой
- дело нетрудное" (III, 156). Стало быть, хорошо, что монтеневский взор
менее затуманен страстями, чем чей бы то ни было.
В сущности своей Здравый смысл - скептик. Даже самому себе не доверяет:
ведь "благоразумию тоже свойственны крайности, и оно не меньше нуждается в
мере, чем легкомыслие" (III, 53-54). Ничего нет прочного - ни среди людей,
ни у своего же мышления. Бессмертие души - фикция (I, 87); это опровергает
глава "О молитвах" (I, гл. VI). "Люблю науку", - говорит о себе Монтень и
кончает словами: "но не боготворю ее" (II, 380). Так как все наши общие
суждения "неясны и несовершенны" (III, 151), "почему не поставить одну свечу
архангелу Михаилу, другую - его дракону?" (III, 7).
Однако бывали и еще будут у Здравого рассудка героические периоды,
когда он изобличает предрассудки, суеверия, фанатизм, насилия над людьми.
Цель Монтеня - "обуздать безумие" гражданских войн, ярость их участников,
утративших малейшее понятие о вреде, который они причиняют своей отчизне. В
этой роли Здравый смысл, пронизывающий сочинение Монтеня от первой до
последней страницы, заслуживает высокого уважения.
Именно с гражданственной подоплекой благоразумия Монтеня связаны
нравственные ценности, подорвать которые его скептицизм отнюдь не намерен:
"кротость", "обходительность"; еще выше в иерархии этих ценностей -
"добродетель", "равнодушие к славе". В главе "О жестокости" описана казнь
преступника, увиденная Монтенем в Риме. Что казнят виновного, Монтень в
данном случае не сомневался. Но к чему бесчеловечные зверства? И повсюду
"чудовища в образе людей" убивают "ради удовольствия", изощряются в
придумывании "необыкновенных пыток и смертей". "Благости", "доброты" - не
сыскать, а "ненависти, злобы" - хоть отбавляй.
Думая об этом, Монтень призывает к "долгу гуманности" - еще одно
замечательное выражение в его этическом словаре. Гуманность по отношению не
только к человеку, но и к животным, даже к деревьям, растениям (II, 376,
377, 378). Отзывчивость, стремление оказать помощь в беде каждому, кто в ней
нуждается, - вот чего требует Монтень от людей. Разве такой Здравый смысл
эгоистичен?
Умение колебать общепринятые аксиомы философии, в чем большой искусник
Монтень, вероятно, не так удивило англичан, как самоисключение его из числа
людей, обладающих "душой мужественной и сильной". Он демонстративно
провозгласил: "...душа у меня самая что ни на есть средняя" (I, 225).
Известно, что Ренессанс блистал выдающимися индивидуальностями, и вдруг
мыслитель этой эпохи, ставший кумиром англичан после знакомства с его
книгой, сам же объявляет себя человеком обыкновенным, каких много на свете.
Обыкновенный и при этом незаурядный - загадка для психолога!
Пусть философия Монтеня эклектична, пусть отвергает гелиоцентризм -
великое открытие космологии его эпохи, но какая раскованность ума! Ничего не
склонен Монтень фетишизировать - в том числе установленный правопорядок.
"Законы, - говорит Монтень опять голосом скептика, ибо легче было в его
время преодолеть скептицизм в этике, чем в политике, - пользуются всеобщим
уважением не в силу того, что они справедливы, а лишь потому, что они
являются законами. Таково мистическое обоснование их власти, и иного у них
нет" (III, 270). Придумывать другую? Блажь, чепуха, раз эта складывалась
веками. Так Монтень консерватор? Между тем отвергает устаревшую, никуда не
годную систему воспитания детей - важный элемент духовной жизни общества. И
разве все, что хотелось, высказал Монтень? Буквально вздох слышен при
словах: "Если бы я был волен располагать своей волей, я предал бы гласности
рассуждения, которые и на мой собственный взгляд и в соответствии с
требованиями разума были бы противозаконными и подлежали бы наказанию" (I,
100). Странная логика: хотел бы огласить еще кое-что разумное и тут же свое
умолчание относит к требованиям разума. Опять извилистая дорожка мышления, и
все-таки нить вытянуть легко.
Как известно, английский ум к спекулятивным философствованиям не очень
расположен, а с Монтенем они обрели философа, доступного пониманию.
Решительный отказ Монтеня подниматься на "высоко вознесенные вершины
философии" (III, 194) мог только радовать его английских читателей. Кроме
того, на таких жизнелюбов, как Монтень, косились пуритане, готовые принести
в жертву своей пресной морали даже искусство, даже народные празднества.
Монтень же "моралист" в значении "наблюдатель нравов", и потому отвергает он
"добродетель отвлеченную и весьма ревностную" (II, 197). Не скрывает он свои
аппетиты к наслаждениям и духа, и плоти. И вместе с тем Монтень, уважая
философию Эпикура, не сводит ее к плоскому гедонизму, как делали светские
эпикурейцы. Зная трудности жизни, Монтень почтительно отзывается о древнем
стоицизме. Англичане узнавали от Монтеня, что такое мудрость практическая,
избавляющая человека от рискованных шагов, узнавали и что такое
умудренность, дающая человеку силы для преодоления ужаса перед лицом смерти.
Не прошли англичане и мимо того, что Монтень - художник слова, умеющий
несколькими штрихами создать смешные, часто карикатурные наброски. То это
философ, владеющий "схоластическим способом" громоздить "общие суждения" и
"глоссы" - ими он запутывает своих слушателей и "лишь увеличивает
невежество". Пожалуй, "рыночные торговки сельдью городят в своих перебранках
меньше вздора", чем ученые такого рода на своих "публичных диспутах". То это
магистр свободных искусств, о котором Монтень говорит, что, если бы он
сбросил свою ермолку, мантию, свою латинскую ученость, не забивай он вам
слух самыми чистыми, беспримесными цитатами из Аристотеля, и вы нашли бы,
что цена ему - грош; по сравнению с людьми ничем не примечательными -
"учености больше, глупости не меньше". То это грамматик - эрудит
стихосложения - неумытый, непричесанный, глаза его гноятся, он покидает свой
рабочий кабинет, где роется в книгах - не для того, чтобы стать мудрее, а
чтобы "поведать потомству, каким размером писал свои стихи Плавт или как
правильнее пишется такое-то латинское слово".
В "Опытах" немало примеров остроумия древних философов и знаменитых
полководцев, власть имущих и простолюдинов - кстати, лишь последние могут
шутить за пару минут до казни, сохраняя полное самообладание (I, 49-51).
Любит Монтень в литературе и серьезное, возвышенное, и "бег поэзии,
изобилующей прыжками и всякого рода курбетами" (III, 200). Так убедились
поклонники Монтеня, что всевышний дал ему разносторонний ум и вкус, а в
придачу - кроме "галльского остроумия" - еще "чисто английский юмор -
уникальный случай во французской литературе" {Cameron К. С. Montaigne et
l'humour. - Archives des lettres modernes, 1968, IV, N 71, p. 2-3. Автор
статьи привел мнение критика Эскарпи.}. Сам Монтень охарактеризовал себя
так: "Я человек с умом грубоватым, со склонностью ко всему материальному и
правдоподобному" (III, 234). Что это окажется по нраву англичанам, он не
предвидел. Однако Монтень обладал не только юмористическим, но и трагическим
восприятием жизни. Помимо смешных случаев, роковые судьбы переполняют
"Опыты" через край. А почему Монтень чаще касается ужасающих бедствий, чем
веселых случайностей, объясняет нам история Франции. Как история Англии
объясняет, почему в ее драматургии с равным успехом соревнуются жанры
комедии и трагедии.
Особый резон для симпатий к Монтеню у мастеров английской сцены. Даже
единым словом не упомянув ни одного шедевра живописи, хотя в Италии мог ее
созерцать воочию, отделавшись поверхностным замечанием о музыке: "...в
концерте мы слышим не лютню, спинет или флейту, а, созвучие этих
инструментов" (III, 140), Монтень проявляет огромный интерес к театральному
зрелищу. Силу воздействия театра Монтень иллюстрирует рассказом о тиране
города Феры Александре, которому ничего не стоило умерщвлять людей, между
тем страдания Гекубы и Андромахи на сцене вызывали у него тяжкие вздохи.
Читая Вергилия и Катулла о муках Дианы и Ариадны, мы не верим, что они
существовали в действительности, когда же мы слышим доносящиеся с подмостков
"жалобы вымышленных героинь", они волнуют нам душу. Подобно тому как магнит
не только притягивает иглу, но передает ей способность притягивать и другие
иглы, так "священное вдохновение муз" передает от поэзии аффекты гнева,
скорби, ненависти, самозабвения актеру и через него - публике (I, 212).
В другом томе "Опытов" Монтень обобщает свою высокую похвалу
сценическому искусству: "Недаром так жадно стараемся мы в образах, вставших
перед нами в театре, узнать подлинную трагедию человеческих судеб.
Необычайность жалобных событий, происходящих на сцене, вызывает в нас
волнение и сочувствие, от которых мы испытываем наслаждение" (III, 247).
Героиня комедии Бена Джонсона "Вольпоне" (1605) леди Политик произносит
следующую тираду: "Наши англичане - те, кто по-итальянски мог читать, отсюда
(имеются в виду Петрарка, Данте, Гварини, Ариосто, Аретино. - И. В.) усердно
воровали, почти что столько, как и у Монтеня" (акт III, сц. 2). "Почти что
столько" - намек: мол, у автора "Опытов" "воруют" куда больше, чем из
итальянской литературы - до недавнего времени единственного для англичан
образца. В самом деле, английские драмы с 1600 по 1640 г. содержат около
двух тысяч перефразированных "цитат" из Монтеня. Всего лишь в трех пьесах
Mapстона с 1605 по 1607 г. - пятьдесят. Драматургов восхищали монтеневские
описания людей разных типов, что сделало ходячим среди них утверждение:
"Если бы Монтень был драматургом, если бы он использовал свои характеристики
- от римского кардинала до уличной девки, от античного стоика до
современного шута, сцена обогатилась бы целой галереей персонажей" {Villey
Pierre. Montaigne en Angleterre. - Revue des deux mondes, 1913, t. XVII, N
1, 2. Эта статья содержит информацию начиная с XVI-XVII вв. и до XIX в.
включительно.}.
Насколько Шекспир превзошел количеством "цитат" из "Опытов" других
английских драматургов, оставим пока без уточнений.
Итак, ни разу не ступавший на землю Англии Монтень возбудил гораздо
больше интереса к себе, чем бывавшие тут знаменитости европейских стран.
Когда в Англии утихли революционные бури XVII в., возникли условия,
благоприятствующие солидному "шекспироведению". В самом начале XVIII в. была
издана первая биография Шекспира (1709); автор ее - Николас Роу. Интерес к
Шекспиру не сопровождался пока что разбором источников, откуда драматург
черпал сюжеты, мысли, изречения. Семюэл Джонсон и Александр Поуп
дифференцируют лишь драмы, сцены, образы.
Но вот исследователь "Примечаний и разных толкований к Шекспиру" (в
1767 г. - один том, в 1784 г. - три) Эдуард Кэппел обратился к пьесе "Буря".
Потерпевшему кораблекрушение неаполитанскому королю Алонзо и его брату
Себастьяну их советник Гонзало красноречиво рисует картину желанной ему
республики, где не было бы богатства и бедности, правительства и чиновников,
где население, живя в праздности благодаря щедрой природе, могло бы обойтись
без грамоты. Этот "золотой век" извлечен Шекспиром из главы "О каннибалах" в
"Опытах" (I, 188-199). Но если Монтень говорит о "земном рае" расхаживающих
"без штанов" дикарей чуть ли не с восхищением, то Алонзо и Себастьян смеются
над утопией Гонзало (II, 1). В насмешках угадывается Шекспир {Некоторые
шекспироведы утверждали, что Гонзалову утопию Шекспир сочинил еще до того,
как читал "Опыты", а также что Шекспир знал книгу "История тяжелого труда"
(Eden R. History of travaile, 1557), где очерчен идеал примитивного
благоденствия, предвосхитивший идеал в глава "О каннибалах" в "Опытах". См.:
Shakespeare Survey, 1976, 29, p. 5.}.
Эдуард Кэппел ограничился "монтенизмом" в "Буре". Через пару
десятилетий больше интереса вызовут "монтенизмы" в трагедии "Гамлет" -
настолько больше, что проблема "Шекспир и Монтень" сужается до проблемы
"Монтень и Гамлет".
В 1828 г. в журнале "Westminster review" опубликована была статья Джона
Стерлинга. Хотя в образе Гамлета, писал он, есть кое-что родственное
Монтеню, он в отличие от французского писателя, сохраняющего душевное
нет, ибо все относительно. Любопытно, что эту же фразу, правда в несколько
измененном виде, повторяет "добрый Дункан" после приговора Кавдорскому тану:
"То, что он проиграл, выиграл благородный Макбет" (I, 2, 69; перевод мой. -
Н. Е.), Конечно, Кавдор - изменник, а Макбет в глазах короля - благородный,
доблестный воин, но в общем контексте трагедии мысль, выраженная в этих
словах, по существу та же. Она звучит еще более настойчиво в хоральной
концовке, заключающей диалог ведьм и 1-ю сцену: "Прекрасное - ужасно, и
ужасное - прекрасно" (I, 10; перевод мой. - Н. Е.), т. е. в мире все
перемешано, все двусмысленно и нет четких граней между добром и злом. Этот
оксюморон тоже повторяется - в самой первой фразе Макбета: "Такого
прекрасного и ужасного дня я никогда не видел" (I, 3, 38; перевод мой. - Н.
Е.), т. е. победа досталась ценой ужасной битвы. Внутреннее сродство между
"философией" "вещих сестер" и сознанием Макбета уже намечено, дальше оно
получает развитие.
Двусмысленными оказываются предсказания, они одновременно истинны и
лживы. Сначала это предполагает Банко: "Часто, чтобы нас сгубить, слуги тьмы
говорят нам правду, и, подкупив нас честною безделицей, солгут в главнейшем"
(3, 124-126; перевод мой. - Н. Е.), "Они (т. е. ведьмы. - Н. Е.) вам
кое-что истинное сказали" (II, 1, 21; перевод, курсив мой. - Н. Е.);
затем в этом убеждается Макбет: "Я начинаю понимать двусмыслицу дьявола, его
лживую правду" (V, 5, 42-44; перевод мой. - Н. Е.); "нельзя верить фокусам
дьяволов, они двусмысленно плутуют с нами" (V, 8, 19-20; перевод мой. - Н.
Е.).
Двусмысленность в разных ее формах пронизывает всю трагедию. Двусмыслен
стук в ворота макбетовского замка после убийства Дункана: стучат Макдуф и
Ленокс, а привратнику мерещится, что стучат в адские врата, и его шутовские
рассуждения не так далеки от истины.
Звучат двусмысленно речи героев. Когда Макбет, после того как короля
находят убитым, восклицает: "Лучше бы мне умереть за час до этого, я бы
прожил в счастье, ибо с этого мгновения нет ничего серьезного в человеческой
жизни. Все одна игра" (II, 3, 84-87; перевод мой. - Н. Е.), то он
одновременно и притворяется перед приближенными Дункана и искренен. Он
перешел грань, отделяющую добро от зла, и теперь все кажется пустым вздором,
и потому счастье невозможно. Двусмысленность становится иронической в
монологе Ленокса об убийстве Дункана и Банко:
А как скорбел Макбет! Не зря он тут же,
Пылая правым гневом, заколол
Двух слуг, рабов преступных сна и хмеля.
Не благородно ль это? Не умно ли?
Ведь иначе они бы отперлись,
Чем всех бы возмутили.
(III, 6. 11-16)
Ирония Ленокса, прикрывающая возмущение, вполне уместна в царстве
тирании, где за свободные слова попадают в опалу. Иногда ироническая
двусмысленность приобретает внутренний трагизм: на вопрос Макдуфа, не
нарушил ли тиран покой его жены и детей, Росс отвечает, что все они
пребывают в покое, подразумевая, что их уже нет в живых. Но чаще всего
двусмыслица перерождается в прямое притворство и ложь. Обманчива даже
природа. Подходя к замку Макбета, Дункан замечает:
Стоит в приятном месте этот замок.
Здесь даже воздух нежит наши чувства -
Так легок он и ласков.
(I, 6, 1-3)
А Банко подхватывает:
Летний гость,
Стриж, обитатель храмовых карнизов,
Ручается присутствием своим,
Что небеса здесь миром дышат.
(3-6)
Такой же обманчивый, притворный (false) вид и у хозяина замка: "лживое
лицо", которое "должно прикрыть" то, что знает его "лживое сердце" (I, 7,
83). Дважды повторенное слово "false", означающее в контексте и "лживый", и
"притворный", и даже "предательский", относится ко всему поведению Макбета.
Призвав убийц, которые должны лишить жизни Банко, он объясняет им, что сам
не может этого сделать, потому что не хочет терять общих с Банко друзей и
потому что в глазах людей он должен оставаться чистым. Вся атмосфера вокруг
Макбета проникнута ложью и притворством. После убийства отца Малькольм
говорит брату:
Что делать нам? Не с ними ж оставаться.
Притворная печаль легко дается
Одним лжецам.
(II, 3, 130-132)
И Дональбайн ему вторит: "Ведь тут за каждой улыбкою - кинжал" (135).
Когда Макдуф призывает Малькольма подняться против Макбета и освободить
Шотландию, Малькольм подозревает его в предательстве, а затем, чтобы
испытать Макдуфа, прикидывается порочным тираном. И только убедившись, что
Макдуф не льстит ему, а даже гневается на него, принц проникается к нему
доверием и признается, что он "правду // Любил, как жизнь. Впервые лгал я
нынче, // Черня себя (IV, 3, 129-131).
Пошатнулся критерий нравственности, зло надело личину добра, доблесть
превратилась в кровавое злодейство, убийство стало называться подвигом,
потому и честные люди вынуждены притворяться. Так воплощается в действии
трагедии сентенция ведьм, ставшая как бы ее эпиграфом. Но этой демонической
"премудрости" противостоит простая человеческая мораль, вложенная в уста
эпизодического персонажа, неизвестного, безымянного Старика,
символизирующего шотландский народ: "Да будут благословенны те, кто
превратят зло в добро и врагов в друзей" (II, 4, 40-41, перевод мой. - Я.
E.),т. е. вера в истинное добро должна победить.
Конечно, суть трагедии не в соблазне ведьм, а в общечеловеческих
проблемах нравственности, личной и общественной, - тайные убийства прилипают
к рукам Макбета и отравляют страну, но, не будь фольклорной традиции,
трагедия не носила бы столь величественного, эпического характера, борьба
велась бы против отдельного человека, а не против мифологизированного
социального зла, еще более "вселенского", чем в "Гамлете", и не приобрела бы
столь грандиозного масштаба.
По сравнению с фантастическими образами ранней комедии и "Гамлета"
сверхъестественные персонажи в "Макбете" заметно эволюционизировали. Дело не
только в том, что в фей Шекспир вряд ли верил (даже король Яков считал, что
они ложный вымысел), что к возвращению духов на землю он, возможно,
относился с некоторым сомнением, а в ведьм, надо полагать, верил, как
подавляющее большинство его образованных современников. Различие прежде
всего в характере самих персонажей. Феи - существа полностью фантастические.
Призраки, т. е. ожившие люди, были когда-то реальными существами. Ведьмы
представали перед современниками Шекспира как вполне реальные существа,
которых можно судить и сжигать на кострах. Поэтому фольклорная традиция в
"Макбете" еще ближе к изображению реальной действительности, чем в первых
двух пьесах. Это заметно и в отношении к пришельцам из другого мира. Фей,
кроме Мотка, никто не видит, да и он думает, что они ему приснились.
Призраку, явившемуся воочию, Гамлет не вполне доверяет и больше полагается
на собственные наблюдения. У Макбета же в правдивости ведьм нет сомнений,
они ближе к нему, чем Призрак к Гамлету.
Каждой пьесе соответствует и облик сверхъестественных персонажей:
легких, изящных фей сменяет величавый и печальный Призрак, а его -
безобразные, а порой отвратительные ведьмы. Эта эволюция свидетельствует о
появлении в шекспировской драматургии значительных элементов барокко с его
ярко выраженным пристрастием к дисгармонии и гротеску. Если в "Сне в летнюю
ночь" фольклорные персонажи, создающие гротескную ситуацию, придают ей
шутливый легкий характер, не только не противоречащий гармонии, а, наоборот,
усиливающий ее; если в "Гамлете" гротеск ощущается в отдельных драматических
сценах и общих ситуациях и лишь намечен в фигуре Призрака, то в "Макбете"
гротеск, воплощенный прежде всего в образах ведьм, становится важнейшим
приемом. Нагромождение сверхъестественных персонажей и явлений, мрачная,
кровавая атмосфера лжи и притворства, в которой добродетель так легко
превращается в злодеяние, создают и внешний и внутренний гротеск,
знаменующий дисгармонию, еще более глубокую, чем в "Гамлете". Но, хотя
главный герой и пал нравственно, в конце трагедии добро начинает
возрождаться, а зло повержено собственным человеческим мужеством, без помощи
метафизических сил. Дух Ренессанса еще живет.
Мы видим, что шекспировская драматургия на разных этапах самым
непосредственным образом связана с фольклорной традицией, которая воплощена
в ней не как орнамент или литературный вымысел, а как выражение народного
сознания, складывавшегося веками в присущей именно ему форме. Эта традиция в
значительной мере определяет национальные особенности английского
Возрождения, которое в самом своем высоком проявлении запечатлелось в
творчестве Шекспира.
И. Верцман
Не все читали Шекспира, гораздо больше знающих его благодаря
спектаклям. Читавших сочинения Монтеня еще меньше, потому, что философия не
всем доступна, а он философ. Между тем его понять легко.
Почему же эти два имени поставлены рядом и соединены союзом "и"? Потому
что их связывают идейные узы. При этом "движение идей" от одного к другому,
так сказать, "одностороннее": Шекспир читал Монтеня, Монтень же не ведал,
что на небосклоне художественной культуры сверкает яркая звезда - Шекспир.
Опуская подробности, известные читателю, напомним схематично, как
Ренессанс проявился во Франции и в Англии. Без этого многое в умонастроениях
Монтеня и Шекспира будет для нас непонятным.
Средневековая Франция испытала Жакерию - классовую борьбу виллана
против феодала. Эта борьба, в которой поражения терпели угнетаемые,
стимулировала, однако, подъем национального сознания. Другое действие имели
религиозные войны между католиками и гугенотами с 1562 г. - войны
бесплодные, обескровливающие нацию, тормозящие ход ее развития. Бродячие
группы солдат, часто не знавших, какому лагерю принадлежат, шайки
разбойников, отлично знавших, где и кого следует в данный момент грабить,
сулят опасность каждому французу - будь то пахарь, будь то владелец замка. И
вопреки гуманистической культуре замечательных писателей, поэтов, философов,
ширится и углубляется одичание нравов страны - противоречие, лишенное
динамической силы прогресса.
В это время Англия богатеет и набирает силу. Французы воюют против
французов, английский же флот громит непобедимую Армаду Испании. Во Франции
гугеноты противостоят католикам, а в Англии пуритане пока слабее
англиканской церкви, возникшей после разрыва с папой римским. Религиозные
споры не раскалывают нацию. Французские короли едва удерживаются на троне, а
власть Тюдоров оказалась прочной. Конечно, и здесь имеются свои противоречия
и коллизии. Бунт дворян завершился репрессиями Елизаветы I. Но это не
больше, чем драматический эпизод по сравнению с народными бедствиями. Теперь
землевладельцы предпочитают арендной плате иомена за участок поля разведение
овец на пастбище и продажу овечьей шерсти. В городах ремесло вытесняется
мануфактурой. Хлеборобы покидают родную деревню, ремесленник - мастерскую;
ищут заработков. И те и эти с риском быть повешенными как бродяги - черные
тучи закрыли для народа небо.
* * *
И Монтень и Шекспир - оба стоят на заре буржуазной цивилизации, как
Гомер - на заре античной. Если Гомер - это поэзия олимпийских богов, то
Монтень и Шекспир - это драмы страстей и мыслей человечества. Эпоха Монтеня
и Шекспира - еще не окончательная в своей тенденции, неясная в своем пути,
проблематичная. В этой "неокончательности" - сложность и загадочная
красочность.
Опубликованный в 1603 г. английский перевод "Опытов" - труд ученого
Джона Флорио - имел хождение в рукописях задолго до издания. Высоким
качеством перевод не отличался; говорили о нем, что переводчик "рядил язык
французский в одеяния английского". Но все же он знакомил широкие круги
англичан с Монтенем. Показателем его успеха в аристократической среде служат
посвящения: первого тома - графине Бедфорд, второго - дочери поэта Сидни
графине Ретленд, третьего - графу Пемброку.
"Опыты" - по-французски "Эссе", и доведется их автора порой называть
"эссеист". Он зачинатель литературного жанра, одна из особенностей которого
- многослойная структура: есть тут философско-нраветвенные рассуждения,
исторические экскурсы, литературно-критические заметки, мемуары,
исповедальные излияния, психологический автопортрет, наконец, без числа
анекдоты - тысячелетней давности и будто сию минуту услышанные.
В эпоху Возрождения интересы многих философов и ученых устремлены к
просторам Вселенной: Монтень ограничил себя человеческими отношениями.
Руководящий принцип "Опытов" - Здравый смысл. Тот, что помогает человеку
уклоняться от всех общественных конфликтов ради своего благополучия. Однако
Монтень полагает, что "если и есть истина у одной из борющихся партий, то
эта истина служит ей лишь прикрытием и украшением" (II, 384) {"Опыты" цит.
по: Монтень М. Опыты: В 3-х кн. М.: Наука, 1979. После каждой цитаты в
скобках указаны том и страница. Цитаты из сочинений Шекспира даны по:
Шекспир У. Полн. собр. соч.: В 8-ми т. М. - Искусство 1957-1960.}. К чему же
подвергать себя опасностям, ведь "жизнь - хрупкая штука, и нарушить ее покой
- дело нетрудное" (III, 156). Стало быть, хорошо, что монтеневский взор
менее затуманен страстями, чем чей бы то ни было.
В сущности своей Здравый смысл - скептик. Даже самому себе не доверяет:
ведь "благоразумию тоже свойственны крайности, и оно не меньше нуждается в
мере, чем легкомыслие" (III, 53-54). Ничего нет прочного - ни среди людей,
ни у своего же мышления. Бессмертие души - фикция (I, 87); это опровергает
глава "О молитвах" (I, гл. VI). "Люблю науку", - говорит о себе Монтень и
кончает словами: "но не боготворю ее" (II, 380). Так как все наши общие
суждения "неясны и несовершенны" (III, 151), "почему не поставить одну свечу
архангелу Михаилу, другую - его дракону?" (III, 7).
Однако бывали и еще будут у Здравого рассудка героические периоды,
когда он изобличает предрассудки, суеверия, фанатизм, насилия над людьми.
Цель Монтеня - "обуздать безумие" гражданских войн, ярость их участников,
утративших малейшее понятие о вреде, который они причиняют своей отчизне. В
этой роли Здравый смысл, пронизывающий сочинение Монтеня от первой до
последней страницы, заслуживает высокого уважения.
Именно с гражданственной подоплекой благоразумия Монтеня связаны
нравственные ценности, подорвать которые его скептицизм отнюдь не намерен:
"кротость", "обходительность"; еще выше в иерархии этих ценностей -
"добродетель", "равнодушие к славе". В главе "О жестокости" описана казнь
преступника, увиденная Монтенем в Риме. Что казнят виновного, Монтень в
данном случае не сомневался. Но к чему бесчеловечные зверства? И повсюду
"чудовища в образе людей" убивают "ради удовольствия", изощряются в
придумывании "необыкновенных пыток и смертей". "Благости", "доброты" - не
сыскать, а "ненависти, злобы" - хоть отбавляй.
Думая об этом, Монтень призывает к "долгу гуманности" - еще одно
замечательное выражение в его этическом словаре. Гуманность по отношению не
только к человеку, но и к животным, даже к деревьям, растениям (II, 376,
377, 378). Отзывчивость, стремление оказать помощь в беде каждому, кто в ней
нуждается, - вот чего требует Монтень от людей. Разве такой Здравый смысл
эгоистичен?
Умение колебать общепринятые аксиомы философии, в чем большой искусник
Монтень, вероятно, не так удивило англичан, как самоисключение его из числа
людей, обладающих "душой мужественной и сильной". Он демонстративно
провозгласил: "...душа у меня самая что ни на есть средняя" (I, 225).
Известно, что Ренессанс блистал выдающимися индивидуальностями, и вдруг
мыслитель этой эпохи, ставший кумиром англичан после знакомства с его
книгой, сам же объявляет себя человеком обыкновенным, каких много на свете.
Обыкновенный и при этом незаурядный - загадка для психолога!
Пусть философия Монтеня эклектична, пусть отвергает гелиоцентризм -
великое открытие космологии его эпохи, но какая раскованность ума! Ничего не
склонен Монтень фетишизировать - в том числе установленный правопорядок.
"Законы, - говорит Монтень опять голосом скептика, ибо легче было в его
время преодолеть скептицизм в этике, чем в политике, - пользуются всеобщим
уважением не в силу того, что они справедливы, а лишь потому, что они
являются законами. Таково мистическое обоснование их власти, и иного у них
нет" (III, 270). Придумывать другую? Блажь, чепуха, раз эта складывалась
веками. Так Монтень консерватор? Между тем отвергает устаревшую, никуда не
годную систему воспитания детей - важный элемент духовной жизни общества. И
разве все, что хотелось, высказал Монтень? Буквально вздох слышен при
словах: "Если бы я был волен располагать своей волей, я предал бы гласности
рассуждения, которые и на мой собственный взгляд и в соответствии с
требованиями разума были бы противозаконными и подлежали бы наказанию" (I,
100). Странная логика: хотел бы огласить еще кое-что разумное и тут же свое
умолчание относит к требованиям разума. Опять извилистая дорожка мышления, и
все-таки нить вытянуть легко.
Как известно, английский ум к спекулятивным философствованиям не очень
расположен, а с Монтенем они обрели философа, доступного пониманию.
Решительный отказ Монтеня подниматься на "высоко вознесенные вершины
философии" (III, 194) мог только радовать его английских читателей. Кроме
того, на таких жизнелюбов, как Монтень, косились пуритане, готовые принести
в жертву своей пресной морали даже искусство, даже народные празднества.
Монтень же "моралист" в значении "наблюдатель нравов", и потому отвергает он
"добродетель отвлеченную и весьма ревностную" (II, 197). Не скрывает он свои
аппетиты к наслаждениям и духа, и плоти. И вместе с тем Монтень, уважая
философию Эпикура, не сводит ее к плоскому гедонизму, как делали светские
эпикурейцы. Зная трудности жизни, Монтень почтительно отзывается о древнем
стоицизме. Англичане узнавали от Монтеня, что такое мудрость практическая,
избавляющая человека от рискованных шагов, узнавали и что такое
умудренность, дающая человеку силы для преодоления ужаса перед лицом смерти.
Не прошли англичане и мимо того, что Монтень - художник слова, умеющий
несколькими штрихами создать смешные, часто карикатурные наброски. То это
философ, владеющий "схоластическим способом" громоздить "общие суждения" и
"глоссы" - ими он запутывает своих слушателей и "лишь увеличивает
невежество". Пожалуй, "рыночные торговки сельдью городят в своих перебранках
меньше вздора", чем ученые такого рода на своих "публичных диспутах". То это
магистр свободных искусств, о котором Монтень говорит, что, если бы он
сбросил свою ермолку, мантию, свою латинскую ученость, не забивай он вам
слух самыми чистыми, беспримесными цитатами из Аристотеля, и вы нашли бы,
что цена ему - грош; по сравнению с людьми ничем не примечательными -
"учености больше, глупости не меньше". То это грамматик - эрудит
стихосложения - неумытый, непричесанный, глаза его гноятся, он покидает свой
рабочий кабинет, где роется в книгах - не для того, чтобы стать мудрее, а
чтобы "поведать потомству, каким размером писал свои стихи Плавт или как
правильнее пишется такое-то латинское слово".
В "Опытах" немало примеров остроумия древних философов и знаменитых
полководцев, власть имущих и простолюдинов - кстати, лишь последние могут
шутить за пару минут до казни, сохраняя полное самообладание (I, 49-51).
Любит Монтень в литературе и серьезное, возвышенное, и "бег поэзии,
изобилующей прыжками и всякого рода курбетами" (III, 200). Так убедились
поклонники Монтеня, что всевышний дал ему разносторонний ум и вкус, а в
придачу - кроме "галльского остроумия" - еще "чисто английский юмор -
уникальный случай во французской литературе" {Cameron К. С. Montaigne et
l'humour. - Archives des lettres modernes, 1968, IV, N 71, p. 2-3. Автор
статьи привел мнение критика Эскарпи.}. Сам Монтень охарактеризовал себя
так: "Я человек с умом грубоватым, со склонностью ко всему материальному и
правдоподобному" (III, 234). Что это окажется по нраву англичанам, он не
предвидел. Однако Монтень обладал не только юмористическим, но и трагическим
восприятием жизни. Помимо смешных случаев, роковые судьбы переполняют
"Опыты" через край. А почему Монтень чаще касается ужасающих бедствий, чем
веселых случайностей, объясняет нам история Франции. Как история Англии
объясняет, почему в ее драматургии с равным успехом соревнуются жанры
комедии и трагедии.
Особый резон для симпатий к Монтеню у мастеров английской сцены. Даже
единым словом не упомянув ни одного шедевра живописи, хотя в Италии мог ее
созерцать воочию, отделавшись поверхностным замечанием о музыке: "...в
концерте мы слышим не лютню, спинет или флейту, а, созвучие этих
инструментов" (III, 140), Монтень проявляет огромный интерес к театральному
зрелищу. Силу воздействия театра Монтень иллюстрирует рассказом о тиране
города Феры Александре, которому ничего не стоило умерщвлять людей, между
тем страдания Гекубы и Андромахи на сцене вызывали у него тяжкие вздохи.
Читая Вергилия и Катулла о муках Дианы и Ариадны, мы не верим, что они
существовали в действительности, когда же мы слышим доносящиеся с подмостков
"жалобы вымышленных героинь", они волнуют нам душу. Подобно тому как магнит
не только притягивает иглу, но передает ей способность притягивать и другие
иглы, так "священное вдохновение муз" передает от поэзии аффекты гнева,
скорби, ненависти, самозабвения актеру и через него - публике (I, 212).
В другом томе "Опытов" Монтень обобщает свою высокую похвалу
сценическому искусству: "Недаром так жадно стараемся мы в образах, вставших
перед нами в театре, узнать подлинную трагедию человеческих судеб.
Необычайность жалобных событий, происходящих на сцене, вызывает в нас
волнение и сочувствие, от которых мы испытываем наслаждение" (III, 247).
Героиня комедии Бена Джонсона "Вольпоне" (1605) леди Политик произносит
следующую тираду: "Наши англичане - те, кто по-итальянски мог читать, отсюда
(имеются в виду Петрарка, Данте, Гварини, Ариосто, Аретино. - И. В.) усердно
воровали, почти что столько, как и у Монтеня" (акт III, сц. 2). "Почти что
столько" - намек: мол, у автора "Опытов" "воруют" куда больше, чем из
итальянской литературы - до недавнего времени единственного для англичан
образца. В самом деле, английские драмы с 1600 по 1640 г. содержат около
двух тысяч перефразированных "цитат" из Монтеня. Всего лишь в трех пьесах
Mapстона с 1605 по 1607 г. - пятьдесят. Драматургов восхищали монтеневские
описания людей разных типов, что сделало ходячим среди них утверждение:
"Если бы Монтень был драматургом, если бы он использовал свои характеристики
- от римского кардинала до уличной девки, от античного стоика до
современного шута, сцена обогатилась бы целой галереей персонажей" {Villey
Pierre. Montaigne en Angleterre. - Revue des deux mondes, 1913, t. XVII, N
1, 2. Эта статья содержит информацию начиная с XVI-XVII вв. и до XIX в.
включительно.}.
Насколько Шекспир превзошел количеством "цитат" из "Опытов" других
английских драматургов, оставим пока без уточнений.
Итак, ни разу не ступавший на землю Англии Монтень возбудил гораздо
больше интереса к себе, чем бывавшие тут знаменитости европейских стран.
Когда в Англии утихли революционные бури XVII в., возникли условия,
благоприятствующие солидному "шекспироведению". В самом начале XVIII в. была
издана первая биография Шекспира (1709); автор ее - Николас Роу. Интерес к
Шекспиру не сопровождался пока что разбором источников, откуда драматург
черпал сюжеты, мысли, изречения. Семюэл Джонсон и Александр Поуп
дифференцируют лишь драмы, сцены, образы.
Но вот исследователь "Примечаний и разных толкований к Шекспиру" (в
1767 г. - один том, в 1784 г. - три) Эдуард Кэппел обратился к пьесе "Буря".
Потерпевшему кораблекрушение неаполитанскому королю Алонзо и его брату
Себастьяну их советник Гонзало красноречиво рисует картину желанной ему
республики, где не было бы богатства и бедности, правительства и чиновников,
где население, живя в праздности благодаря щедрой природе, могло бы обойтись
без грамоты. Этот "золотой век" извлечен Шекспиром из главы "О каннибалах" в
"Опытах" (I, 188-199). Но если Монтень говорит о "земном рае" расхаживающих
"без штанов" дикарей чуть ли не с восхищением, то Алонзо и Себастьян смеются
над утопией Гонзало (II, 1). В насмешках угадывается Шекспир {Некоторые
шекспироведы утверждали, что Гонзалову утопию Шекспир сочинил еще до того,
как читал "Опыты", а также что Шекспир знал книгу "История тяжелого труда"
(Eden R. History of travaile, 1557), где очерчен идеал примитивного
благоденствия, предвосхитивший идеал в глава "О каннибалах" в "Опытах". См.:
Shakespeare Survey, 1976, 29, p. 5.}.
Эдуард Кэппел ограничился "монтенизмом" в "Буре". Через пару
десятилетий больше интереса вызовут "монтенизмы" в трагедии "Гамлет" -
настолько больше, что проблема "Шекспир и Монтень" сужается до проблемы
"Монтень и Гамлет".
В 1828 г. в журнале "Westminster review" опубликована была статья Джона
Стерлинга. Хотя в образе Гамлета, писал он, есть кое-что родственное
Монтеню, он в отличие от французского писателя, сохраняющего душевное