Страница:
высказывании Мишле "страшный безумец", представлялось теперь поспешным.
Действительно, его работы, с которыми в шестидесятые годы столкнулся
Западный мир, приобрели особое значение для нового поколения, рожденного
революционными потрясениями.
Сад стал символом этих лет, каким за тридцать лет до этого он являлся
для сюрреалистов. Все же основными покупателями его книг оказались не
интеллектуалы Нового Левого крыла. Они относились к публике, которую можно
было встретить на таких фильмах ужасов, как "Дом, где в почете плети" или на
гетеросексуальной оргии "Я больше не люблю тебя". Их субкультура отражала
героя, превозносимого выше некуда в "Марат-Саде" Вейсса, или критикой
фашизма в картине Пазолини "Садо: 120 дней", появившейся на экранах в 1974
году.
Среди более широкой публики возрождение репутации Сада не продлилось
сколько-нибудь долго. Благодатной почвой для коммерческой порнографии он не
стал. Для мужчин и женщин, которых мало интересовала революция, настоящая
или прошлая, его имя значило больше, нежели книги. Читателей этого рода
больше интересовало, проделывал ли маркиз де Сад те вещи, которые описывал в
своих романах, и если получали на свой вопрос положительный ответ, то они,
скорее, предавались томлению об удовольствиях, полученных в последние дни
старого режима французским дворянином, чем откликались на горячие призывы к
революционному насилию.
- 2 -
Несмотря на то, что творения Сада пересекли Ла-Манш в виде значительно
приглаженных переводов, именно в Англии десять лет спустя после процесса в
Париже произошел всплеск его дурной славы. Преступление и характер судебного
разбирательства ни в малейшей степени не напоминали интеллигентные дебаты в
уголовном суде Парижа. Но имя Сада снова всплыло в судебном процессе.
19 апреля 1966 года в Честер Эссайзес Йен Бреди и Майра Хинли были
привлечены к уголовной ответственности по обвинению в убийстве
семнадцатилетнего юноши, мальчика двенадцати лет и десятилетней девочки,
тела которых обнаружили в могилах, выкопанных на продуваемой ветрами
заболоченной пустоши Пеннин между Манчестером и Хаддерсфильдом. Там же
оказались похороненными еще две жертвы: мальчик и девочка шестнадцати лет, -
но к тому времени тела их найдены еще не были. Место обнаружения страшной
находки и дало название преступлению - "убийства на болоте".
Со времен доктора Криппена дело об убийстве в Англии не получило такого
громкого отклика среди широких народных масс. За последнее время это был
первый случай подобного рода, когда характер убийства вызвал такое чувство
ужаса. Имелись все основания подозревать обоих обвиняемых в убийстве
исчезнувшей шестнадцатилетней девушки и мальчика двенадцати лет. Тела этих
жертв "всплыли" только по прошествии более двадцати лет.
Даже сексуальные отклонения, послужившие поводом к действиям убийц,
едва ли могли стать причиной повышенного интереса к делу и силы возмущения
широкой общественности. Многое видавшие на своем веку полицейские офицеры и
журналисты пришли в шоковое состояние из-за поведения и ответов двух
обвиняемых. Перед тем как расправиться с девушкой, в убийстве которой
обвинялись ответчики, они фотографировали и записывали на магнитофон акты,
предшествовавшие ее смерти. Затем магнитофонную запись дважды скопировали,
чтобы впоследствии имелась возможность "прокрутить" ее ради собственного
удовольствия. Во время разбирательства дела в суде возникла необходимость
прослушать пленку на открытом заседании в качестве свидетельского показания
обвинения. Запись последних секунд жизни жертвы стала наиболее тяжелым
испытанием, которому мог подвергнуться судья, присяжный или полицейский по
ходу судебного процесса.
Ответчики не только казались безразличными к выдвинутым против них
обвинениям, но и вели себя так, словно ими управлял незримый дух. Его власть
над ними оказалась могущественнее любой законодательной силы, отвечать перед
которой им приходилось. Было названо имя духа, а его взгляды приведены в
качестве свидетельских показаний. От имени генерального атторнея прочитали и
живо прокомментировали отрывок из произведений Сада. Вскоре мир услышал
заверения, что эти чудовищные преступления совершались, следуя посмертным
заветам пресловутого маркиза де Сада.
Жан Кокто и Жан Полан могли сколько угодно размышлять о философском
значении Сада, новые левые - восхищаться революционностью мысли этого
человека; ученые филологи и академики имели право превозносить его, называя
величайшим открытием последних исследований по истории Франции периода
восемнадцатого века, но офицеров ланкаширского уголовно-следственного отдела
совсем не волновали вопросы философии. Результат влияния его идей они
рассматривали с более практической точки зрения. Дело, которое могло
обернуться рядовым преступлением на сексуальной почве, стало в результате
влияния Сада случаем сексуального преступления, приправленного убийством.
То, что, скорее всего, закончилось бы скорой расправой, стало в подражание
Божественному Маркизу актом длительного глумления над несчастной жертвой.
Так, по крайней мере, утверждалось.
У убийц имелась библиотека, которую они считали прямо-таки священной.
Многие из книг оказались посвященными нацизму, другие на рыночном жаргоне
прославились под названием "приманки для сластолюбцев". Их соблазнительные
обложки обещали многое, но содержание не давало обещанного. Отдельные
названия уже давно фигурировали на книжном рынке, а некоторые - "Высокие
каблуки и чулки" или "Поцелуй хлыста" - являлись только что появившимися
новинками. Но ни одна из них не могла стать объектом одержимости.
- Полагаю, что названия звучат гораздо ужаснее, чем содержание, если уж
вы попались на удочку и купили их, - сказал судья Фентон Атчинсон,
участвовавший в рассмотрении дела в Честере. - Одной с меня хватило.
Однако две книги в собрании убийц имели непосредственное отношение к
Саду. Первая из них, написанная выдающимся антропологом Джофреем Горером,
называлась "Жизнь и идеи маркиза де Сада". Впервые ее опубликовали более
тридцати лет назад. В 1964 году "Пантер Букс" переиздал книгу в мягкой
обложке. Таким экземпляром и владели убийцы. Речь в ней в основном шла о
политических и философских идеях Сада, с особым упором на влияние, оказанное
на него механистическими теориями Меттри, изложенными в "Человеке-машине"
(L'Homme Machine), изданном в 1748 году. По выбору материала книгу Джофрея
Горера можно назвать порнографической в такой же степени, в какой такому
определению соответствует "История Западной философии" Бертрана Расселла,
где в главе, посвященной Руссо, нацизм мог показаться убийцам представленным
с "романтическим" блеском. В действительности, как указывал Горер,
сексуальная озабоченность Сада в его романах скорее служит помехой, чем
источником вдохновения.
Вторая книга была американским переводом "Жюстины" Сада. Несмотря на
название, на самом деле она основывалась на "Злоключениях добродетели",
первой и менее предосудительной версии истории, пересказанной им трижды и
всякий раз с большими подробностями. Этот перевод оказался настолько смягчен
и подчищен, что свободно продавался в Англии У. Г. Смитом и другими крупными
книжными магазинами с хорошей репутацией, включая и те, которые вначале
отказались выставить на продажу такой роман, как "Любовник леди Чаттерлей".
По идее подобное знакомство с Садом должно было оказать на убийц скорее
сдерживающее, чем стимулирующее действие в развитии их интереса к нему.
У публики создалось впечатление, что убийцы являлись злобной молодой
парой, творившей свои преступления под влиянием учения Сада. Это вполне
соответствовало нормам сенсационности бульварной прессы и моральным
предрассудкам тех, кто шестидесятые годы воспринимал как возрождение
Вавилона. Но в чем в действительности состояла роль Сада в преступлениях и
последовавшем за ними судебном процессе? Естественно, дело обстояло не так,
как его представил Рестиф де ла Бретон в "Мсье Николя", где живописал, что
Дантон читал Сада, чтобы подготовить себя к новым актам жестокости, творимым
им во время Террора 1793 года. Книги, якобы служившие Дантону источником
воодушевления, "болотным убийцам" были недоступны. Представленные
свидетельства их интимных развлечений указывают на то, что вдохновение они
черпали скорее из коммерческих изданий типа "Высоких каблуков...", чем из
излишеств Сада. Старательные снимки Майры Хиндли в черном белье или
демонстрирующей отметины, оставленные кнутом ее партнера, отражают суть
эротизма середины века, который не нуждается ни в какой помощи со стороны
маркиза.
В пылу публичного признания Сада сообщником по делу об убийстве Лесли
Энн Дауни и других жертв, оказались упущены некоторые немаловажные детали.
Ни Бредли, ни Хиндли, а Дэвида Смита, главного свидетеля обвинения, признали
первым читателем Сада. Смит присутствовал во время одного из убийств, но к
уголовной ответственности не привлекался. Он скопировал "защиту" убийства у
садовского героя из "Философии в будуаре". Эта защита убийства - как
проявление частной справедливости - в действительности состояла в
цитировании маркизом Людовика XV. Конечно же, Смит роман не читал, а только
ознакомился с цитатой, приведенной в книге Джофрея Горера. Строчки стояли в
одном ряду с другими, выписанными Смитом из бестселлеров типа "Саквояжников"
Гарольда Роббинса: "Рина стояла в одном бюстгальтере и трусиках... Он поднял
руку и коснулся ее груди".
Несмотря на впечатление, оставленное массовыми газетами и моралистами,
основной выигрыш от Сада получила скорее защита, чем обвинение. При
перекрестном допросе Смит попался в ловушку, когда согласился с атеизмом
героев Сада.
- Так значит, клятва, которую вы вчера дали, для вас самих совершенно
бессмысленна? - поинтересовался защитник обвиняемого Филип Куртис.
Смиту ничего не оставалось делать, как согласиться с этим, хотя,
дискредитируя его таким образом, защита для Бредли и Хиндли все же ничего не
могла сделать. Бредли засвидетельствовал, что читал книгу Джофрея Горера и
она ему понравилась. Это признание с радостью подхватили обозреватели из
"Нью Стейтсмен" и "Таймз Литерари Сапплемент". Бредли признался, что
согласен с некоторыми из взглядов Сада или его персонажей, однако считает -
убийство не должно быть легализовано.
Все же, поскольку прозвучало имя Сада, "болотные убийства" приобрели
новый и более сенсационный характер. Но открывшаяся в процессе
разбирательства истина не соответствовала представляемой картине. Дэвид Смит
признался, что запись преступного деяния у него имелась задолго до того, как
он услышал о маркизе. Ян Бредли был незаконнорожденным ребенком улиц Глазго,
который никогда не знал своего отца. Мать бросила его на попечение приемных
родителей. Вместе с четырьмя другими детьми он жил в многоквартирном доме
района Горболз, населенном последними подонками Европы. Будучи маленьким
ребенком и обучаясь в начальной школе, он прославился среди своих
сверстников как владелец выкидного ножа, который применялся против кошек и
другой живности. Однажды Бредли привязал к столбу одноклассника, обложил его
газетами и поджег. В одиннадцать лет он вовсю применял нацистское
приветствие и лихо кричал: "Зиг хайль!" Совершенно очевидно, в уроках Сада
этот человек особой нужды не испытывал.
В спорах, последовавших после суда, почти ничего не говорилось о том
факте, что свои жертвы Бредли убивал топором, а владеть он им научился в ту
пору, когда работал помощником мясника. Бойня является не менее благодатной
почвой для воспитания жестокости, чем библиотека или книжный магазин. Но те,
кто в первую очередь усматривал влияние работ Сада и громко отстаивал свое
мнение, относительно ремесел мясника и бойца предпочитали молчать.
Существует огромная разница между чтением об убийстве и совершением
преступления. Различие между убийством животного и человека заметно
несколько меньше. Другие голоса возлагали вину на книги, касавшиеся высшей
меры и телесных наказаний, находившиеся в этой частной коллекции, совершенно
забывая о том, что государство всего за два года до "болотных убийств"
готовило и награждало тех, кто от его имени наказания такого рода приводил в
исполнение, тем самым причиняя смерть или физические страдания.
Действительная опасность, которую таит в себе влияние Сада на убийц
типа Гитлера или нацистов, много проще и страшнее. При обычных
обстоятельствах мысли и желания, способные привести к гибели предполагаемых
жертв, из-за страха общественного порицания или чего хуже остаются в голове
потенциального преступника. Но он в один прекрасный день может, например,
обнаружить, что его убийственный инстинкт разделяют лидеры того или иного
современного тоталитарного государства, окруженные восторгом масс и
фетишистским блеском, и прийти к выводу, что не одинок даже в сексуальном
выражении этого инстинкта. Знаменитый французский дворянин в восемнадцатом
веке одобрял и даже практиковал вещи, которые так импонировали его
воображению. Поведению при этом придавались определенная интеллектуальная и
нравственная респектабельность, иначе оно рассматривалось бы как преступное
или безнравственное. Сад, по его собственному свидетельству, преступления
своих героев использовал для иллюстрации своей философии. Убийцы, которым
уже одно имя маркиза ласкает слух, могли бы попытаться поднять свою
одержимость до уровня философии, а потом совершать преступления во имя
достижения ее целей.
Учитывая уровень мышления "болотных убийц", для минимального морального
оправдания своего поведения им оказалось достаточно безобидной версии
"Злоключений добродетели" Сада и научного труда о его месте среди философов
восемнадцатого века. Хватило бы даже десятиминутного чтения статьи в
энциклопедии, следующей после его имени. Такой формы знание, возможно,
оказалось бы еще более опасным, так как его легче усвоить.
Однако лишенные философии Сада убийцы непременно нашли бы ему
альтернативу. В аналогичном преступлении в Чикаго в 1924 году Леопольд и Леб
отыскали оправдание у Ницше, взгляды которого, несомненно, только укрепили
бы восхищение, которое преступники более позднего времени испытывали к
фашизму. Известное изречение немецкого философа: "Идешь к женщинам? Не
забудь их выпороть!" с убедительной точностью суммирует, по крайней мере,
один из аспектов садовской мысли.
Такие жестокие преступления, как "болотные убийства", стоят как будто
выше иронии. И все же, она присутствовала в их верованиях и характерах.
Несмотря на восторженное отношение к нацистскому режиму, этот режим
приговорил бы убийц к смерти с выражением такого же омерзения, с каким
отнеслись к ним в Англии. И даже сам Сад отрекся бы от них с презрением,
которое выказывал мясникам, разделывающимся с женщинами и мужчинами в разгул
Террора. Подобные преступники пролетарского происхождения у него, человека,
остро ощущавшего свое социальное происхождение, ничего, кроме презрения,
вызвать не, могли. Еще большая ирония заключалась в том, что они совершенно
ничего не знали о Саде - человеке, который как судья во время Революции при
помощи суда спасал от смерти и наказания невинных людей. Его обвинили в
преступной "умеренности" и бросили в тюрьму, где он в зловещей тени
гильотины ожидал своей участи.
- 3 -
Бывали случаи, когда автор оставался в памяти потомков и по прошествии
двух столетий после смерти, но редко кто пользовался известности, схожей со
славой Сада. Популярности книг маркиза в значительной степени способствовал
их систематический запрет и подпольные издания. На собственную репутацию
Сада, облекая ее в романтический ореол, накладывали отпечаток слова и
поступки его литературных персонажей, а также полувымышленные рассказы о
скандалах, из-за которых он и стал узником сначала Венсенна, а потом -
Бастилии. В его доме наслаждений или маленьком особняке в Аркейе, южном
предместье Парижа, имело место жестокое избиение молодой женщины; в Марселе
с группой девушек произошла кровавая оргия; случались у него и другие оргии
в более тесном кругу, которым он предавался в своем удаленном замке Ла-Кост
на протяжении всей зимы 1775-1776 годов. Если верить этим историям, то он,
упивающийся каждой формой греха и преступления, возбужденно вопящий,
наподобие Сен-Фона из "Жюльетты", о возвышенном достижении одновременного
участия в отцеубийстве, инцесте, проституции и содомии, по своему характеру
ничем не отличался от персонажей своего литературного творчества.
В двадцатом веке Сад предстал чем-то вроде нового автора. Рукопись "120
дней Содома", которую он спрятал в стене своей камеры в Бастилии, во время
беспорядков 1789 года исчезла. Ее обнаружили только в конце девятнадцатого
века. Оригиналом владела одна французская семья, в распоряжении которой он
находился уже много лет. Впервые эту рукопись опубликовали в 1904 году.
Многие другие его произведения выходили ограниченными тиражами или не
выходили вовсе. Это продолжалось еще почти столетие. Имя Сада дало
европейским языкам новое слово, хотя человек, носивший его, редко упоминался
в исследовательских работах, посвященных французской литературе или
просветительской мысли.
Позже маркиз появился в образе героя романтической революции и
литературного бунтаря. При жизни Сада его семья и власти, светские и
церковные, были убеждены, что, заточив его в темницу или лечебницу для
душевнобольных, они избавятся от всех неприятностей, исходивших от него. Но
он обманул их ожидания, проявив дух неповиновения, нашедший воплощение в
произведениях, которые слагались в тома обличительных речей и оскорбительных
выпадов, пересыпанных сценами сексуальной разнузданности, считавшимися в
высшей степени непристойными. Что касается властей, то они сделали все
возможное, чтобы имя автора и его работы не только при жизни, но и после
смерти их создателя оказались преданы забвению. 1 февраля 1835 года "Ревю
Аптезьен" отказалась напечатать имя маркиза, когда перечисляла известных
людей той области Прованса. Хотя замок Ла-Кост, служивший домом семейства
Садов, располагался именно в том районе, газета не стала упоминать о фигуре
"столь чудовищной и позорной репутации", которую теперь провозгласила
виновной в убийстве. Но такой напускной стыдливостью статья возбудила к нему
куда больший интерес, чем если бы ограничилась простым упоминанием его
имени. Чтобы дать представление о его книгах, приводилась цитата Жюля
Жанена: "Там нет ничего, кроме кровавых трупов, детей, которых вырывают из
материнских рук, молодых женщин, которым в конце оргии перерезают горло". Но
книгам, как и их автору, было суждено сбросить узы своего заточения и стать
презрительной насмешкой над социальным порядком, обличавшим их в
непристойности. С легкой руки Краффт-Эбинга, введшего в оборот научного
языка психопатологии термин "садизм", Сад обрел бессмертие. Человек,
которого Генри Джеймс не без удовольствия называл "скандальным, надолго
преданным забвению автором, имя которого не подлежало упоминанию ни при
каких обстоятельствах", стал синонимом всего того, что являлось самым
отвратительным в человеческом поведении. Имя маркиза отныне употреблялось
для характеристики определенного класса убийц, истязателей, тиранов и прочих
лиц, деяния которых отличались невыразимым злодеянием.
Широко распространено мнение о заразительности идей Сада. Вероятно,
подсудимые в Честер Эссайзес находили в нем какое-то утешение. С другой
стороны, человеком, давшим жизнь неопубликованным произведениям Сада и
посвятившим их изучению жизнь и все денежные сбережения, оказался Морис
Гейне (1884-1940). Тем не менее если работы Сада и оказали на него какое-то
влияние, то у Гейне имелись все основания для благодарности этому опальному
маркизу. Морис стал пацифистом, коммунистом, отказавшимся помогать Советской
революции только после того, как устрашился размаху ее кровопролития. Всю
свою жизнь он боролся за запрещение боя быков с его возведенной в
романтический ореол жестокостью, проявляемой к другому виду живых существ.
Возможно, Сад и оказывает пагубное влияние на "болотных убийц" и им
подобным. Кто знает, может быть, защита Теофила Готье в его вступлении к
"Мадемуазель де Мопен" 1835 года все еще звучит правдоподобно. "Книги
перенимают поведение: поведение не перенимают из книг. Регентство породило
Кребилльона, а не Кребилльон породил Регентство... Это все равно, что
сказать, что весна наступает вследствие появление зеленого горошка. Как раз
все наоборот. Зеленый горошек появляется, потому что весна, а вишни - потому
что лето". Все же следует высказать одну истину: влияние, оказываемое
определенной книгой на отдельного читателя, всегда уникально и неповторимо.
Влияние Сада зависит от того поля, на которое падают семена его философии.
Однако способность "автора, имя которого не подлежало упоминанию ни при
каких обстоятельствах", внушать страх, отвращение и ужас впечатляла и
впечатляет. В Британском музее существовала традиция "опасные" произведения
называть "шкафными" томами, которые без веской причины не предъявлялись.
Сюда относили книги с грифом секретности, не включенные в каталоги, и отдел
запрещенных книг, к работе с которыми никто не допускался, а существование
этих томов музей отказывался признавать. Но однажды прошел слух, отраженный
Т.Г.Уайтом, что центральное место в этой библиотечной "преисподней" занимают
неопубликованные манускрипты маркиза де Сада. Музейное начальство, опасаясь
пагубного влияния подобных работ на ум смертного читателя, решило, что
знакомиться с такими документами можно только в "присутствии архиепископа
Кентерберийского и двух других доверенных лиц".
Природа слухов более поучительна, чем иллюзорное существование
рукописей. В какой бы бездне преисподней не томился дух Божественного
Маркиза, история эта не могла не вызвать у него взрыв ироничного смеха.
- 1 -
Родился он при самых счастливых обстоятельствах, какие можно только
себе представить. По соседству с Люксембургским парком, где за двадцать лет
до этого, как утверждали люди, имелась возможность краем глаза взглянуть на
ужины герцогини де Берри с обнаженными участниками, стояли монументальные
арки и располагался огромный дворец Конде. Саду повезло родиться здесь 2
июня 1760 года, в городском доме одного из наиболее влиятельных семейств
Франции. В одну из богатейших в Париже коллекций входили его расписные
потолки комнаты принцессы Конде, "Крещение" Альбано, гобелены, предметы
обстановки, искусная резьба. Имелась там и роскошная библиотека. Парк, по
описанию 1706 года, демонстрировал "сочетание искусства и природы,
создававшее невиданную красоту", решетчатые конструкции и аллеи с
орнаментированными арками были выполнены в голландском стиле.
Хозяева дворца обладали величием, ничуть не меньшим, чем здание. В
семнадцатом веке Людовик, принц де Конде, являлся одним из наиболее
выдающихся военачальников Европы. Вести о его победах приходили в Париж или
Версаль из Испании, Голландии и Германии. Внук принца женился на дочери
Людовика XIV и в 1723 году некоторое время был премьер-министром молодого
Людовика XV; его знали под именем Дюк де Бурбон.
Власть и влияние династии Бурбонов-Конде не знали границ. Ей даже
удалось пережить Революцию и повторно утвердиться в империи Наполеона. В
1740 году в большом доме у Люксембургского парка обитал "мсье ле Дюк", так
его называли при дворе. Жил он там вместе со своей женой принцессой
Каролиной и четырехлетним сыном, принцем Луи-Жозефом де Бурбоном. Среди их
приближенных во дворце Конде была молодая женщина, родственница принцессы.
Звали ее Мари-Элеонор. Она носила почетный титул фрейлины. Мари-Элеонор
могла похвастаться не только связями с домом Бурбонов-Конде, она также
относилась к дальним потомком великого кардинала Ришелье. Ее муж,
Жан-Батист, граф де Сад, служил в армии, а затем стал дипломатом. Штабной
офицер, он, по слухам, принимал участие в каких-то тайных переговорах с
англичанами, имевшими место в 1733 году, и с русскими. По крайней мере,
официально Жан-Батист считался французским посланником при дворе кельнского
курфюрста.
Дипломатическая карьера графа де Сада сыграла немаловажную роль в
повышении престижа его семьи в общественной жизни Франции времен Людовика
XV. Спокойный и обходительный во всем, он и Мари-Элеонор относились к тому
типу людей, от которых зависела крепость французской монархии и на кого
молодой король мог опереться. Все же, несмотря на впечатление полной
надежности, Жан-Батист, граф де Сад, в более стремительный век коммерческих
выгод познал все превратности судьбы государственного служащего. Он все
больше увязал в долгах и в качестве средства, способного вырвать семью из
финансовых трудностей, видел выгодную женитьбу своего сына.
Сам Жан-Батист и Мари-Элеонор сочетались браком в часовне дворца Конде
Действительно, его работы, с которыми в шестидесятые годы столкнулся
Западный мир, приобрели особое значение для нового поколения, рожденного
революционными потрясениями.
Сад стал символом этих лет, каким за тридцать лет до этого он являлся
для сюрреалистов. Все же основными покупателями его книг оказались не
интеллектуалы Нового Левого крыла. Они относились к публике, которую можно
было встретить на таких фильмах ужасов, как "Дом, где в почете плети" или на
гетеросексуальной оргии "Я больше не люблю тебя". Их субкультура отражала
героя, превозносимого выше некуда в "Марат-Саде" Вейсса, или критикой
фашизма в картине Пазолини "Садо: 120 дней", появившейся на экранах в 1974
году.
Среди более широкой публики возрождение репутации Сада не продлилось
сколько-нибудь долго. Благодатной почвой для коммерческой порнографии он не
стал. Для мужчин и женщин, которых мало интересовала революция, настоящая
или прошлая, его имя значило больше, нежели книги. Читателей этого рода
больше интересовало, проделывал ли маркиз де Сад те вещи, которые описывал в
своих романах, и если получали на свой вопрос положительный ответ, то они,
скорее, предавались томлению об удовольствиях, полученных в последние дни
старого режима французским дворянином, чем откликались на горячие призывы к
революционному насилию.
- 2 -
Несмотря на то, что творения Сада пересекли Ла-Манш в виде значительно
приглаженных переводов, именно в Англии десять лет спустя после процесса в
Париже произошел всплеск его дурной славы. Преступление и характер судебного
разбирательства ни в малейшей степени не напоминали интеллигентные дебаты в
уголовном суде Парижа. Но имя Сада снова всплыло в судебном процессе.
19 апреля 1966 года в Честер Эссайзес Йен Бреди и Майра Хинли были
привлечены к уголовной ответственности по обвинению в убийстве
семнадцатилетнего юноши, мальчика двенадцати лет и десятилетней девочки,
тела которых обнаружили в могилах, выкопанных на продуваемой ветрами
заболоченной пустоши Пеннин между Манчестером и Хаддерсфильдом. Там же
оказались похороненными еще две жертвы: мальчик и девочка шестнадцати лет, -
но к тому времени тела их найдены еще не были. Место обнаружения страшной
находки и дало название преступлению - "убийства на болоте".
Со времен доктора Криппена дело об убийстве в Англии не получило такого
громкого отклика среди широких народных масс. За последнее время это был
первый случай подобного рода, когда характер убийства вызвал такое чувство
ужаса. Имелись все основания подозревать обоих обвиняемых в убийстве
исчезнувшей шестнадцатилетней девушки и мальчика двенадцати лет. Тела этих
жертв "всплыли" только по прошествии более двадцати лет.
Даже сексуальные отклонения, послужившие поводом к действиям убийц,
едва ли могли стать причиной повышенного интереса к делу и силы возмущения
широкой общественности. Многое видавшие на своем веку полицейские офицеры и
журналисты пришли в шоковое состояние из-за поведения и ответов двух
обвиняемых. Перед тем как расправиться с девушкой, в убийстве которой
обвинялись ответчики, они фотографировали и записывали на магнитофон акты,
предшествовавшие ее смерти. Затем магнитофонную запись дважды скопировали,
чтобы впоследствии имелась возможность "прокрутить" ее ради собственного
удовольствия. Во время разбирательства дела в суде возникла необходимость
прослушать пленку на открытом заседании в качестве свидетельского показания
обвинения. Запись последних секунд жизни жертвы стала наиболее тяжелым
испытанием, которому мог подвергнуться судья, присяжный или полицейский по
ходу судебного процесса.
Ответчики не только казались безразличными к выдвинутым против них
обвинениям, но и вели себя так, словно ими управлял незримый дух. Его власть
над ними оказалась могущественнее любой законодательной силы, отвечать перед
которой им приходилось. Было названо имя духа, а его взгляды приведены в
качестве свидетельских показаний. От имени генерального атторнея прочитали и
живо прокомментировали отрывок из произведений Сада. Вскоре мир услышал
заверения, что эти чудовищные преступления совершались, следуя посмертным
заветам пресловутого маркиза де Сада.
Жан Кокто и Жан Полан могли сколько угодно размышлять о философском
значении Сада, новые левые - восхищаться революционностью мысли этого
человека; ученые филологи и академики имели право превозносить его, называя
величайшим открытием последних исследований по истории Франции периода
восемнадцатого века, но офицеров ланкаширского уголовно-следственного отдела
совсем не волновали вопросы философии. Результат влияния его идей они
рассматривали с более практической точки зрения. Дело, которое могло
обернуться рядовым преступлением на сексуальной почве, стало в результате
влияния Сада случаем сексуального преступления, приправленного убийством.
То, что, скорее всего, закончилось бы скорой расправой, стало в подражание
Божественному Маркизу актом длительного глумления над несчастной жертвой.
Так, по крайней мере, утверждалось.
У убийц имелась библиотека, которую они считали прямо-таки священной.
Многие из книг оказались посвященными нацизму, другие на рыночном жаргоне
прославились под названием "приманки для сластолюбцев". Их соблазнительные
обложки обещали многое, но содержание не давало обещанного. Отдельные
названия уже давно фигурировали на книжном рынке, а некоторые - "Высокие
каблуки и чулки" или "Поцелуй хлыста" - являлись только что появившимися
новинками. Но ни одна из них не могла стать объектом одержимости.
- Полагаю, что названия звучат гораздо ужаснее, чем содержание, если уж
вы попались на удочку и купили их, - сказал судья Фентон Атчинсон,
участвовавший в рассмотрении дела в Честере. - Одной с меня хватило.
Однако две книги в собрании убийц имели непосредственное отношение к
Саду. Первая из них, написанная выдающимся антропологом Джофреем Горером,
называлась "Жизнь и идеи маркиза де Сада". Впервые ее опубликовали более
тридцати лет назад. В 1964 году "Пантер Букс" переиздал книгу в мягкой
обложке. Таким экземпляром и владели убийцы. Речь в ней в основном шла о
политических и философских идеях Сада, с особым упором на влияние, оказанное
на него механистическими теориями Меттри, изложенными в "Человеке-машине"
(L'Homme Machine), изданном в 1748 году. По выбору материала книгу Джофрея
Горера можно назвать порнографической в такой же степени, в какой такому
определению соответствует "История Западной философии" Бертрана Расселла,
где в главе, посвященной Руссо, нацизм мог показаться убийцам представленным
с "романтическим" блеском. В действительности, как указывал Горер,
сексуальная озабоченность Сада в его романах скорее служит помехой, чем
источником вдохновения.
Вторая книга была американским переводом "Жюстины" Сада. Несмотря на
название, на самом деле она основывалась на "Злоключениях добродетели",
первой и менее предосудительной версии истории, пересказанной им трижды и
всякий раз с большими подробностями. Этот перевод оказался настолько смягчен
и подчищен, что свободно продавался в Англии У. Г. Смитом и другими крупными
книжными магазинами с хорошей репутацией, включая и те, которые вначале
отказались выставить на продажу такой роман, как "Любовник леди Чаттерлей".
По идее подобное знакомство с Садом должно было оказать на убийц скорее
сдерживающее, чем стимулирующее действие в развитии их интереса к нему.
У публики создалось впечатление, что убийцы являлись злобной молодой
парой, творившей свои преступления под влиянием учения Сада. Это вполне
соответствовало нормам сенсационности бульварной прессы и моральным
предрассудкам тех, кто шестидесятые годы воспринимал как возрождение
Вавилона. Но в чем в действительности состояла роль Сада в преступлениях и
последовавшем за ними судебном процессе? Естественно, дело обстояло не так,
как его представил Рестиф де ла Бретон в "Мсье Николя", где живописал, что
Дантон читал Сада, чтобы подготовить себя к новым актам жестокости, творимым
им во время Террора 1793 года. Книги, якобы служившие Дантону источником
воодушевления, "болотным убийцам" были недоступны. Представленные
свидетельства их интимных развлечений указывают на то, что вдохновение они
черпали скорее из коммерческих изданий типа "Высоких каблуков...", чем из
излишеств Сада. Старательные снимки Майры Хиндли в черном белье или
демонстрирующей отметины, оставленные кнутом ее партнера, отражают суть
эротизма середины века, который не нуждается ни в какой помощи со стороны
маркиза.
В пылу публичного признания Сада сообщником по делу об убийстве Лесли
Энн Дауни и других жертв, оказались упущены некоторые немаловажные детали.
Ни Бредли, ни Хиндли, а Дэвида Смита, главного свидетеля обвинения, признали
первым читателем Сада. Смит присутствовал во время одного из убийств, но к
уголовной ответственности не привлекался. Он скопировал "защиту" убийства у
садовского героя из "Философии в будуаре". Эта защита убийства - как
проявление частной справедливости - в действительности состояла в
цитировании маркизом Людовика XV. Конечно же, Смит роман не читал, а только
ознакомился с цитатой, приведенной в книге Джофрея Горера. Строчки стояли в
одном ряду с другими, выписанными Смитом из бестселлеров типа "Саквояжников"
Гарольда Роббинса: "Рина стояла в одном бюстгальтере и трусиках... Он поднял
руку и коснулся ее груди".
Несмотря на впечатление, оставленное массовыми газетами и моралистами,
основной выигрыш от Сада получила скорее защита, чем обвинение. При
перекрестном допросе Смит попался в ловушку, когда согласился с атеизмом
героев Сада.
- Так значит, клятва, которую вы вчера дали, для вас самих совершенно
бессмысленна? - поинтересовался защитник обвиняемого Филип Куртис.
Смиту ничего не оставалось делать, как согласиться с этим, хотя,
дискредитируя его таким образом, защита для Бредли и Хиндли все же ничего не
могла сделать. Бредли засвидетельствовал, что читал книгу Джофрея Горера и
она ему понравилась. Это признание с радостью подхватили обозреватели из
"Нью Стейтсмен" и "Таймз Литерари Сапплемент". Бредли признался, что
согласен с некоторыми из взглядов Сада или его персонажей, однако считает -
убийство не должно быть легализовано.
Все же, поскольку прозвучало имя Сада, "болотные убийства" приобрели
новый и более сенсационный характер. Но открывшаяся в процессе
разбирательства истина не соответствовала представляемой картине. Дэвид Смит
признался, что запись преступного деяния у него имелась задолго до того, как
он услышал о маркизе. Ян Бредли был незаконнорожденным ребенком улиц Глазго,
который никогда не знал своего отца. Мать бросила его на попечение приемных
родителей. Вместе с четырьмя другими детьми он жил в многоквартирном доме
района Горболз, населенном последними подонками Европы. Будучи маленьким
ребенком и обучаясь в начальной школе, он прославился среди своих
сверстников как владелец выкидного ножа, который применялся против кошек и
другой живности. Однажды Бредли привязал к столбу одноклассника, обложил его
газетами и поджег. В одиннадцать лет он вовсю применял нацистское
приветствие и лихо кричал: "Зиг хайль!" Совершенно очевидно, в уроках Сада
этот человек особой нужды не испытывал.
В спорах, последовавших после суда, почти ничего не говорилось о том
факте, что свои жертвы Бредли убивал топором, а владеть он им научился в ту
пору, когда работал помощником мясника. Бойня является не менее благодатной
почвой для воспитания жестокости, чем библиотека или книжный магазин. Но те,
кто в первую очередь усматривал влияние работ Сада и громко отстаивал свое
мнение, относительно ремесел мясника и бойца предпочитали молчать.
Существует огромная разница между чтением об убийстве и совершением
преступления. Различие между убийством животного и человека заметно
несколько меньше. Другие голоса возлагали вину на книги, касавшиеся высшей
меры и телесных наказаний, находившиеся в этой частной коллекции, совершенно
забывая о том, что государство всего за два года до "болотных убийств"
готовило и награждало тех, кто от его имени наказания такого рода приводил в
исполнение, тем самым причиняя смерть или физические страдания.
Действительная опасность, которую таит в себе влияние Сада на убийц
типа Гитлера или нацистов, много проще и страшнее. При обычных
обстоятельствах мысли и желания, способные привести к гибели предполагаемых
жертв, из-за страха общественного порицания или чего хуже остаются в голове
потенциального преступника. Но он в один прекрасный день может, например,
обнаружить, что его убийственный инстинкт разделяют лидеры того или иного
современного тоталитарного государства, окруженные восторгом масс и
фетишистским блеском, и прийти к выводу, что не одинок даже в сексуальном
выражении этого инстинкта. Знаменитый французский дворянин в восемнадцатом
веке одобрял и даже практиковал вещи, которые так импонировали его
воображению. Поведению при этом придавались определенная интеллектуальная и
нравственная респектабельность, иначе оно рассматривалось бы как преступное
или безнравственное. Сад, по его собственному свидетельству, преступления
своих героев использовал для иллюстрации своей философии. Убийцы, которым
уже одно имя маркиза ласкает слух, могли бы попытаться поднять свою
одержимость до уровня философии, а потом совершать преступления во имя
достижения ее целей.
Учитывая уровень мышления "болотных убийц", для минимального морального
оправдания своего поведения им оказалось достаточно безобидной версии
"Злоключений добродетели" Сада и научного труда о его месте среди философов
восемнадцатого века. Хватило бы даже десятиминутного чтения статьи в
энциклопедии, следующей после его имени. Такой формы знание, возможно,
оказалось бы еще более опасным, так как его легче усвоить.
Однако лишенные философии Сада убийцы непременно нашли бы ему
альтернативу. В аналогичном преступлении в Чикаго в 1924 году Леопольд и Леб
отыскали оправдание у Ницше, взгляды которого, несомненно, только укрепили
бы восхищение, которое преступники более позднего времени испытывали к
фашизму. Известное изречение немецкого философа: "Идешь к женщинам? Не
забудь их выпороть!" с убедительной точностью суммирует, по крайней мере,
один из аспектов садовской мысли.
Такие жестокие преступления, как "болотные убийства", стоят как будто
выше иронии. И все же, она присутствовала в их верованиях и характерах.
Несмотря на восторженное отношение к нацистскому режиму, этот режим
приговорил бы убийц к смерти с выражением такого же омерзения, с каким
отнеслись к ним в Англии. И даже сам Сад отрекся бы от них с презрением,
которое выказывал мясникам, разделывающимся с женщинами и мужчинами в разгул
Террора. Подобные преступники пролетарского происхождения у него, человека,
остро ощущавшего свое социальное происхождение, ничего, кроме презрения,
вызвать не, могли. Еще большая ирония заключалась в том, что они совершенно
ничего не знали о Саде - человеке, который как судья во время Революции при
помощи суда спасал от смерти и наказания невинных людей. Его обвинили в
преступной "умеренности" и бросили в тюрьму, где он в зловещей тени
гильотины ожидал своей участи.
- 3 -
Бывали случаи, когда автор оставался в памяти потомков и по прошествии
двух столетий после смерти, но редко кто пользовался известности, схожей со
славой Сада. Популярности книг маркиза в значительной степени способствовал
их систематический запрет и подпольные издания. На собственную репутацию
Сада, облекая ее в романтический ореол, накладывали отпечаток слова и
поступки его литературных персонажей, а также полувымышленные рассказы о
скандалах, из-за которых он и стал узником сначала Венсенна, а потом -
Бастилии. В его доме наслаждений или маленьком особняке в Аркейе, южном
предместье Парижа, имело место жестокое избиение молодой женщины; в Марселе
с группой девушек произошла кровавая оргия; случались у него и другие оргии
в более тесном кругу, которым он предавался в своем удаленном замке Ла-Кост
на протяжении всей зимы 1775-1776 годов. Если верить этим историям, то он,
упивающийся каждой формой греха и преступления, возбужденно вопящий,
наподобие Сен-Фона из "Жюльетты", о возвышенном достижении одновременного
участия в отцеубийстве, инцесте, проституции и содомии, по своему характеру
ничем не отличался от персонажей своего литературного творчества.
В двадцатом веке Сад предстал чем-то вроде нового автора. Рукопись "120
дней Содома", которую он спрятал в стене своей камеры в Бастилии, во время
беспорядков 1789 года исчезла. Ее обнаружили только в конце девятнадцатого
века. Оригиналом владела одна французская семья, в распоряжении которой он
находился уже много лет. Впервые эту рукопись опубликовали в 1904 году.
Многие другие его произведения выходили ограниченными тиражами или не
выходили вовсе. Это продолжалось еще почти столетие. Имя Сада дало
европейским языкам новое слово, хотя человек, носивший его, редко упоминался
в исследовательских работах, посвященных французской литературе или
просветительской мысли.
Позже маркиз появился в образе героя романтической революции и
литературного бунтаря. При жизни Сада его семья и власти, светские и
церковные, были убеждены, что, заточив его в темницу или лечебницу для
душевнобольных, они избавятся от всех неприятностей, исходивших от него. Но
он обманул их ожидания, проявив дух неповиновения, нашедший воплощение в
произведениях, которые слагались в тома обличительных речей и оскорбительных
выпадов, пересыпанных сценами сексуальной разнузданности, считавшимися в
высшей степени непристойными. Что касается властей, то они сделали все
возможное, чтобы имя автора и его работы не только при жизни, но и после
смерти их создателя оказались преданы забвению. 1 февраля 1835 года "Ревю
Аптезьен" отказалась напечатать имя маркиза, когда перечисляла известных
людей той области Прованса. Хотя замок Ла-Кост, служивший домом семейства
Садов, располагался именно в том районе, газета не стала упоминать о фигуре
"столь чудовищной и позорной репутации", которую теперь провозгласила
виновной в убийстве. Но такой напускной стыдливостью статья возбудила к нему
куда больший интерес, чем если бы ограничилась простым упоминанием его
имени. Чтобы дать представление о его книгах, приводилась цитата Жюля
Жанена: "Там нет ничего, кроме кровавых трупов, детей, которых вырывают из
материнских рук, молодых женщин, которым в конце оргии перерезают горло". Но
книгам, как и их автору, было суждено сбросить узы своего заточения и стать
презрительной насмешкой над социальным порядком, обличавшим их в
непристойности. С легкой руки Краффт-Эбинга, введшего в оборот научного
языка психопатологии термин "садизм", Сад обрел бессмертие. Человек,
которого Генри Джеймс не без удовольствия называл "скандальным, надолго
преданным забвению автором, имя которого не подлежало упоминанию ни при
каких обстоятельствах", стал синонимом всего того, что являлось самым
отвратительным в человеческом поведении. Имя маркиза отныне употреблялось
для характеристики определенного класса убийц, истязателей, тиранов и прочих
лиц, деяния которых отличались невыразимым злодеянием.
Широко распространено мнение о заразительности идей Сада. Вероятно,
подсудимые в Честер Эссайзес находили в нем какое-то утешение. С другой
стороны, человеком, давшим жизнь неопубликованным произведениям Сада и
посвятившим их изучению жизнь и все денежные сбережения, оказался Морис
Гейне (1884-1940). Тем не менее если работы Сада и оказали на него какое-то
влияние, то у Гейне имелись все основания для благодарности этому опальному
маркизу. Морис стал пацифистом, коммунистом, отказавшимся помогать Советской
революции только после того, как устрашился размаху ее кровопролития. Всю
свою жизнь он боролся за запрещение боя быков с его возведенной в
романтический ореол жестокостью, проявляемой к другому виду живых существ.
Возможно, Сад и оказывает пагубное влияние на "болотных убийц" и им
подобным. Кто знает, может быть, защита Теофила Готье в его вступлении к
"Мадемуазель де Мопен" 1835 года все еще звучит правдоподобно. "Книги
перенимают поведение: поведение не перенимают из книг. Регентство породило
Кребилльона, а не Кребилльон породил Регентство... Это все равно, что
сказать, что весна наступает вследствие появление зеленого горошка. Как раз
все наоборот. Зеленый горошек появляется, потому что весна, а вишни - потому
что лето". Все же следует высказать одну истину: влияние, оказываемое
определенной книгой на отдельного читателя, всегда уникально и неповторимо.
Влияние Сада зависит от того поля, на которое падают семена его философии.
Однако способность "автора, имя которого не подлежало упоминанию ни при
каких обстоятельствах", внушать страх, отвращение и ужас впечатляла и
впечатляет. В Британском музее существовала традиция "опасные" произведения
называть "шкафными" томами, которые без веской причины не предъявлялись.
Сюда относили книги с грифом секретности, не включенные в каталоги, и отдел
запрещенных книг, к работе с которыми никто не допускался, а существование
этих томов музей отказывался признавать. Но однажды прошел слух, отраженный
Т.Г.Уайтом, что центральное место в этой библиотечной "преисподней" занимают
неопубликованные манускрипты маркиза де Сада. Музейное начальство, опасаясь
пагубного влияния подобных работ на ум смертного читателя, решило, что
знакомиться с такими документами можно только в "присутствии архиепископа
Кентерберийского и двух других доверенных лиц".
Природа слухов более поучительна, чем иллюзорное существование
рукописей. В какой бы бездне преисподней не томился дух Божественного
Маркиза, история эта не могла не вызвать у него взрыв ироничного смеха.
- 1 -
Родился он при самых счастливых обстоятельствах, какие можно только
себе представить. По соседству с Люксембургским парком, где за двадцать лет
до этого, как утверждали люди, имелась возможность краем глаза взглянуть на
ужины герцогини де Берри с обнаженными участниками, стояли монументальные
арки и располагался огромный дворец Конде. Саду повезло родиться здесь 2
июня 1760 года, в городском доме одного из наиболее влиятельных семейств
Франции. В одну из богатейших в Париже коллекций входили его расписные
потолки комнаты принцессы Конде, "Крещение" Альбано, гобелены, предметы
обстановки, искусная резьба. Имелась там и роскошная библиотека. Парк, по
описанию 1706 года, демонстрировал "сочетание искусства и природы,
создававшее невиданную красоту", решетчатые конструкции и аллеи с
орнаментированными арками были выполнены в голландском стиле.
Хозяева дворца обладали величием, ничуть не меньшим, чем здание. В
семнадцатом веке Людовик, принц де Конде, являлся одним из наиболее
выдающихся военачальников Европы. Вести о его победах приходили в Париж или
Версаль из Испании, Голландии и Германии. Внук принца женился на дочери
Людовика XIV и в 1723 году некоторое время был премьер-министром молодого
Людовика XV; его знали под именем Дюк де Бурбон.
Власть и влияние династии Бурбонов-Конде не знали границ. Ей даже
удалось пережить Революцию и повторно утвердиться в империи Наполеона. В
1740 году в большом доме у Люксембургского парка обитал "мсье ле Дюк", так
его называли при дворе. Жил он там вместе со своей женой принцессой
Каролиной и четырехлетним сыном, принцем Луи-Жозефом де Бурбоном. Среди их
приближенных во дворце Конде была молодая женщина, родственница принцессы.
Звали ее Мари-Элеонор. Она носила почетный титул фрейлины. Мари-Элеонор
могла похвастаться не только связями с домом Бурбонов-Конде, она также
относилась к дальним потомком великого кардинала Ришелье. Ее муж,
Жан-Батист, граф де Сад, служил в армии, а затем стал дипломатом. Штабной
офицер, он, по слухам, принимал участие в каких-то тайных переговорах с
англичанами, имевшими место в 1733 году, и с русскими. По крайней мере,
официально Жан-Батист считался французским посланником при дворе кельнского
курфюрста.
Дипломатическая карьера графа де Сада сыграла немаловажную роль в
повышении престижа его семьи в общественной жизни Франции времен Людовика
XV. Спокойный и обходительный во всем, он и Мари-Элеонор относились к тому
типу людей, от которых зависела крепость французской монархии и на кого
молодой король мог опереться. Все же, несмотря на впечатление полной
надежности, Жан-Батист, граф де Сад, в более стремительный век коммерческих
выгод познал все превратности судьбы государственного служащего. Он все
больше увязал в долгах и в качестве средства, способного вырвать семью из
финансовых трудностей, видел выгодную женитьбу своего сына.
Сам Жан-Батист и Мари-Элеонор сочетались браком в часовне дворца Конде