Страница:
Сказано, что плоть должна покоиться на плоти.
- Минский, - обратилась я к нашему хозяину, - вероятно, девушки очень
устают, особенно, если вам случается проводить за столом длительное время?
- Самое худшее, что может случиться, - ответил хозяин, - это если
несколько из них испустят дух. Но оставшиеся после них промежутки тут же
заполняются, так что я не успеваю и глазом моргнуть...
Накрывала живой стол дюжина нагих девушек в возрасте от двадцати до
двадцати пяти лет. Так как блюда из серебра были очень горячими и обжигали
сплетение грудей и ягодиц, по столу пошла очаровательная дрожь, похожая на
легкую морскую рябь. Стол украсили с десяток холодных и горячих закусок.
Горки, составленные из квартета девушек, содержали всевозможные вина и
послушно приближались к столу по первому же мановению руки или голоса.
- Друзья мои, - провозгласил хозяин, - должен вам сказать, что здесь мы
не едим другого мяса, кроме человеческого. Все блюда, которые вы видите,
приготовлены из него.
- Тогда позвольте нам испробовать их, - сказал Сбригани. - Испытывать к
подобным вещам отвращение нелепо. Это все издержки воспитания, возникающие в
силу привычки. Все виды мяса созданы, чтобы накормить человека, и природа
иной цели не знает. Питаться человечиной не более экстравагантно, чем есть
курятину.
С этими словами он воткнул вилку в упитанный окорок мальчика и положил
кусок, не менее двух фунтов, в свою тарелку, а потом начал есть. Я
последовала его примеру. Минский вдохновлял нас, и поскольку его аппетит
оказался под стать страсти, вскоре он опустошил с дюжину порций.
Пил великан с такой же жадностью, как и ел. Он уже приканчивал
тридцатую бутылку бургундского, когда подали второе блюдо. Запивая
шампанским, он справился и с ним. Дессерт подавался с алеатико, фалерниани и
другими изысканными винами Италии. Каннибал вылил в себя вторую тридцатку
бутылок, и его чувства воспламенились от физической и психической
разнузданности. Он объявил, что не прочь расстегнуться".
Минский, чудовище, является наиболее значительным из садовских
достижений среди персонажей "Жюльетты". Неумеренность его физических
потребностей вполне под стать его размерам. У него есть сестра, о которой он
говорит едва ли не извиняющимся тоном, поскольку, в его глазах, она, ростом
в шесть футов {один фут равен 30,48 см.}, почти что карлик. Если отбросить
его сексуальную экстравагантность, он практически ничем не отличается от
великана-людоеда из детской сказки, перенесенного во взрослую литературу.
"Жюльетта" и "Джек - убийца великанов" имеют больше сходства, чем может
показаться неискушенному читателю. Взять хотя бы обещание "смолоть его кости
себе на хлеб" , которое вполне совпадает с гастрономическими пристрастиями
Минского.
Чтобы творить жестокости соответствующего масштаба, роскошная спальня
этого чудовища с ее "фресками недвусмысленного содержания" оборудована
самыми экстравагантными механическими устройствами из всех, встречающихся на
страницах литературных произведений Сада. Сделано это словно для того, чтобы
напомнить нам о том, что идет век механизации промышленности, начиная от
ткацкого станка Аркрайта до "прядильной Дженни".
"Комната заканчивалась огромным альковом, облицованным зеркалами, и
имела шестнадцать колонн из черного мрамора, к каждой из которых была
привязана юная девушка с обнаженным задом. Посредством пары веревочек у
изголовья хозяйской кровати, наподобие шнурков колокольчиков, любой из
шестнадцати, выставленных перед ним девушек, он мог причинить различные
формы страданий. Пытка продолжалась до тех пор, пока Минский не отпускал
шнур.... Когда он управляет механизмами, все шестнадцать жертв, получая
разные раны, одновременно голосят. Кто подвергается уколам, кто -
воздействию огня, кто - порке. Других щиплют, режут, рвут, растягивают и так
далее, причем, с такой силой, что кровь течет ручьем.
- Если потяну сильнее, - замечает хозяин, - как я порой поступаю, когда
у меня есть настроение, тогда все шестнадцать шлюх гибнут у меня на глазах.
Мне нравится засыпать с мыслью, что по собственному желанию и без всяких
усилий могу одновременно совершить шестнадцать убийств".
Великану приходится по нраву Августина, одна из спутниц Жюльетты. Он
требует предоставить ему ее в немедленное пользование. Но его размеры
оказались роковыми для бедняжки. Тем не менее, в момент оргазма, великан
тянет за шнуры. Тотчас в одно мгновение гибнут заколотые, застреленные,
удушенные и убитые иными способами девушки, привязанные к шестнадцати
колоннам.
После знакомства с Минским фантазии романа разыгрываются с еще большим
буйством. В Риме Жюльетта удостаивается частной аудиенции папы Пия VI,
который сражен ее красотой и умом. Он признается ей, что в душе является
лицемером, так как не верит в Бога, и в знак благодарности за
благосклонность красавицы, готов отслужить в соборе Святого Петра черную
мессу. Далее роман продолжается в том же духе язвительной сатиры, пока
процессия негодяев не достигает Неаполя. Там возникает задержка, чтобы
сбросить жертву оргии в пламя Везувия. Потом Жюльетта через Венецию
возвращается во Францию к Нуарсею.
В кульминационный момент книги Жюльетта устраивает женитьбу Нуарсея на
семнадцатилетней девушке. На свадьбе невесту заставляют нагой кататься на
коньках по замерзшему озеру у стен замка, в то время как мужчины,
вооруженные фейерверками и кнутами, стоят вдоль берега и подстегивают ее.
Браки у Сада, как правило, длятся не долго. В данном случае девушку
возвращают на место и подвергают вивисекции. Жюльетта отдает Нуарсею
собственную дочь и вскоре помогает ему зажарить ее заживо. Воодушевленные
этим злодеянием, преступники отравляют систему водоснабжения города, но их
постигает разочарование, поскольку количество смертей не превысило полутора
тысяч. Роман заканчивается назначением Нуарсея на пост премьер-министра
Франции. Не оставляет он без внимания и своих друзей, жалуя каждого
богатством и влиятельным положением в государстве.
Ввиду своей исключительной протяженности, "Жюльетта" более полно, чем
остальные его работы, показывает слабость беллетристики Сада. Роман
чрезмерно раздут даже для плутовского жанра или открытия преисподней. Во
время своего заключения в Венсенне и Бастилии маркиз имел при себе экземпляр
политической притчи Филдинга "Джонатан Уайлд", посвященной утверждению, что
качества величия и морального цинизма идентичны как у преуспевающего на
посту премьер-министра политика, так и у бандита, прошедшего путь убийцы,
предателя и вора. На пространстве в одну десятую от садовского объема
Филдинг с безупречной иронией и остроумием демонстрирует правоту своего
предположения, срывая моральные личины публичной жизни с силой и
убедительностью, до которых далеко роману Сада. "В "Жюльетте" политические и
философские речи страдают повторами и чрезмерными длиннотами, в сравнении с
более ранними произведениями маркиза. Нет глубинных характеристик, поскольку
действующие лица являются простыми носителями порока или добродетели. По
иронии судьбы, даже в тех случаях, когда Саду удается создать фантастический
образ, скажем Минского, наименее интересными получаются сексуальные
компоненты повествования. Минский-каннибал и сюрреалистический обед или
машина для множественных убийств венчают наиболее изощренную из оргий,
изобрести которую способен он сам или его создатель.
6. "Философия в будуаре"
Последнюю из непризнанных садовских работ, "Философию в будуаре",
опубликовали в 1795 году. На титульном листе имеется способная ввести в
заблуждение пометка, что этот труд является посмертным произведением автора
"Жюстины".
Семь диалогов книги рассказывают об образовании пятнадцатилетней Эжени
де Мистиваль, которым занимаются двое либертенов-мужчин и мадам де Сент-Анж,
сочетающая в себе кровосмесительный гетеросексуализм с лесбийскими
наклонностями. Хотя Эжени знакомят практически со всеми формами секса,
насилия здесь гораздо меньше, чем в большинстве других работ Сада
аналогичного содержания.
Наиболее сильной в литературном смысле частью произведения является
длинная политическая пародия Сада, представленная в пятом диалоге:
"Французы! Еще одно усилие, если вы и впрямь хотите быть республиканцами!"
Эта тема восхваления убийства, грабежа, проституции, инцеста и содомии как
единственно правильных основ хорошей жизни, уже обсуждалась. Независимо от
того, с какой целью она вводится автором - поразвлечь читателя или вызвать
его негодование - те, кто предпочитал видеть в маркизе радикального
политического мыслителя, выдергивали эту часть из общего контекста и
печатали или обсуждали саму по себе, изолированную от сексуальных
упражнений, окружающих ее. Такая практика демонстрировала полную
несостоятельность указанного отрывка.
Дальнейший ход событий книги, показывающий, как стремительно
преодолевает Эжени одну за другой ступени сексуального опыта, достаточно
предсказуем. Только неожиданное появление нового персонажа в финальном
диалоге вызывает некоторое удивление. На сцену выходит мадам де Мистиваль,
все еще красивая дама средних лет, прибывшая на поиски дочери. Несмотря на
активное сопротивление, она тотчас оказывается вовлеченной в драму. Эжени,
ставшая к этому времени образцом порочности, торжествует. Когда мадам де
Мистиваль умоляюще опускается перед ней на колени, подобно матери другой
Эжени (из "Преступлений из-за любви"), бесстыжая дочь поворачивается к ней
спиной и велит ей поцеловать ее в зад. Остальные срывают с мадам де
Мистиваль одежду. Среди них возникает неудержимое веселье, когда на ее спине
они обнаруживают следы кнута, оставленные, по всей видимости; супругом. Ею
одновременно владеют Дольмансе и собственная дочь, после чего мать, к
радости ее злобного ребенка, избивают до потери сознания, а потом шлепками
приводят в чувство. В завершение, по предложению Эжени, женщину,
подвергшуюся многократным надругательствам, пинками вышвыривают из комнаты.
Подобно Марксу или Фрейду, Сад снискал известность благодаря не столько
оставленным после себя текстам, в которых выразил свои идеи, сколько
благодаря репутации, которая служила основанием для его привлечения к
судебной ответственности. Это, в свою очередь, привлекло внимание к
анонимным публикациям маркиза, интимным фантазиям и таинственному миру,
заключенному в замке Силлинг, к его соперникам. Являясь продуктом своего
времени, Сад, вероятно, более точно представлен своими "Злоключениями
добродетели", "Алиной и Валькуром" и короткими рассказами сборника
"Преступления из-за любви". К лучшему или к худшему, но он стал автором
человеческого ночного кошмара, имя которого на протяжении двух последующих
столетий либо превозносилось, либо проклиналось. Но история Сада не
закончилась с его смертью. Действительно, не смолкают споры о том, что более
длинная и любопытная часть этой истории началась после благочестивого
погребения на кладбище Шарантона в 1814 году. Мир в скором времени с ужасом
услышит о чудовищных жестокостях, приписанных ему моралистами девятнадцатого
века, и осознает существование, несмотря ни на что, целого ряда мужчин и
женщин, готовых стать последователями этого чудовища.
- 1 -
Предполагается, что в своем стихотворении "Французская революция"
(1791) Уильям Блейк подразумевает Сада. Если это действительно так, то это
выглядело как одно их многочисленных суждений, сделанных теми, кто знал
человека, а не его работы, хотя Блейк видит скорее жертву гнета, а не
пресловутого автора. Итак, его встретила Бастилия...
...прикованный к непробиваемой стене в темнице той ужасной
Сидел там узник, согнувшийся под тяжестью его опутавших цепей.
В душе его, тоской сжимая сердце, кольцом свернулся змей,
В расселине скалы не знал он света. Тот человек на наказание
Был обречен за вольные сказания.
Блейк Сада не читал. В 1791 году даже работы, созданные в Бастилии,
стали известны скорее по слухам, чем по публикациям. К тому же маркиз был
помещен в тюрьму не за свои произведения, хотя, если бы это предположение
прижилось, он стал бы более подходящим героем романтической революции. Кроме
того, Сада не сковали по рукам и ногам, не привязали к стене. Скорее
наоборот, ему пошли на уступки, позволив заниматься творчеством, не говоря
уже об отдельных предметах роскоши, получаемых им с воли, сношениях с
внешним миром посредством визитов и писем. Но его репутация не требовала
подтверждения ни со стороны друзей, ни со стороны недругов.
В первой половине девятнадцатого века Сад скорее прославился как
осквернитель невинных и разрушитель европейской чувствительности, чем
романтический революционер. Жюль Жанен в известной статье в "Ревю де Пари" в
1834 году, высокомерно обличая маркиза и его произведения, одновременно
заявлял о готовности обсуждать их. В этом плане он ничем не отличался от
своих современников. Общественность проявила настолько высокий интерес к
статье Жанена, что ее переиздали отдельной брошюрой.
Согласно Жанену, литературное творчество Сада повинно в убийстве
значительного количества неискушенной молодежи больше, чем гибельная страсть
Жиля де Рэ. "Прислушайся ко мне, кто бы ты ни был. Не прикасайся к этим
томам, иначе никогда не видать тебе сна". Не слишком жалует Жанен тех, кто
"замарал глаза и сердце" чтением произведений маркиза. Он обещает им, что
ужас пережитого теперь никогда не оставит их.
Вполне понятно, предупреждения подобного рода не могли помешать
читателям или писателям знакомству с творчеством Сада. Ряд расследований
выявил распространение его работ. Во Франции в 1814 году оказалась запрещена
"Философия в будуаре", в 1815 - "Жюстина", в 1821 году - "Жюльетта".
В самом деле, последний названный роман "предстал" перед английским
судом в конце правления Георга IV, когда в 1830 году слушалось дело Джорджа
Кэннона. В суде Королевской скамьи он появился по обвинению в непристойной
клевете, имевшей непосредственную связь с произведением Сада. Издание было
французским, и отрывки, представленные в обвинительном акте, специально
подобрали с целью проиллюстрировать клеветнические высказывания маркиза в
адрес английских женщин; среди них имелись также описания проделок его
английской лесбиянки, мадам де Клервиль. Эпизоды, написанные по-французски,
создали для присяжных определенные трудности. Однако министерские чиновники
коллективно состряпали для суда перевод, в котором не поскупились на
отборные выражения, проявив неожиданный для генерального прокурора и его
подчиненных талант к порнографии. Джордж Кэннон, проявивший большую
скромность, напечатав роман по-французски, отправился на шесть месяцев в
тюрьму.
Интерес к Саду не угасал. Ввиду отсутствия его романов в Англии,
появлялись такие подражания, как "Никчемность добродетели" (1830), в котором
прослеживаются злоключения молодой женщины, родившейся в Неаполе и
пытавшейся зарабатывать на жизнь в качестве певицы. Хотя впоследствии Генри
Джеймс характеризовал маркиза как человека "с непроизносимым именем", имя
его называлось сколько угодно раз. В 1843 году в "Ревю де де Монд" Сент-Бев
попытался развеять миф о том, что влияние Сада подавлено. На основании его
статьи невольно напрашивался вывод о наличии двух крупных источников
вдохновения в современной литературе. "Без опасения быть опровергнутым
осмелюсь утверждать, что Байрон и Сад (да простят мне постановку этих имен
рядом) в настоящее время являются двумя великими источниками вдохновения.
Один из них у всех на виду и на устах, второй - скрыт, но не совсем".
Несомненно, издания Сада продолжали появляться. Итальянский критик Фосколо
свидетельствовал об одном, готовящимся к продаже в Париже деревенским
издателем. Верстку проверяла его дочь, девушка восемнадцати-двадцати лет,
спокойно перебиравшая эти страницы, изобиловавшие пороком и преступлениями.
Заявление, что кричащий гедонизм лорда Байрона и темный дух Сада
являются основными источниками вдохновения в современной литературе, бросает
тень на истинно поэтичный ландшафт таких собраний, как "Лирические баллады"
Вордсворда и Колриджа, опубликованный в один год с "Новой Жюстиной" и
"Жюльеттой". В викторианской Англии середины эпохи Суинберн открыто
претендовал на роль последователя Сада. В шестидесятых годах прошлого века
его работы считались наиболее мятежными по духу.
Генри Джеймса заинтересовала реакция Теннисо-на, поэта-лауреата, на имя
непотребного маркиза. Случилось это во время званого обеда, даваемого
Теннисонами в Олдуорте. Джеймс сидел подле миссис Ричард Гревиль, которая за
обедом бросила какую-то фразу относительно "Лауры де Сад". Теннисон
ухватился за нее и тотчас принялся страстно обличать "скандального, давно
забытого автора, который не стоит того, чтобы его имя произносилось",
написавшего "Жюстину", книгу, которую он включил в обличительную тираду.
Однако на вечере присутствовали мужчины и женщины, слушавшие оратора, по
выражению Джеймса, с "бесстрастной учтивостью" и без тени смущения. Они не
входили в число мятежников викторианского общества и не имели ни малейшего
представления, о чем говорил их хозяин.
Среди нового поколения писателей чувствовалось стремление сделать все,
чтобы имя Сада не забылось. 15 октября 1861 года Алджернон Чарльз Суинберн,
которому в ту пору исполнилось двадцать два года, написал своему другу,
Ричарду Монктону Милнесу, члену парламента, ставшего впоследствии лордом
Хутоном, письмо. В нем он напоминал Милесу о данном обещании одолжить для
чтения экземпляр "Жюстины". В своем загородном доме Фристон Холл в Йоркшире
Милнес имел непревзойденную коллекцию непристойных книг и картин, а также
статуэток. Почти все это контрабандным путем ввезли в Англию с континента. С
этой целью Милнес нанял Харриса, менеджера Ковент-Гарден-Опера, который имел
настолько горбатую спину, что на ней, не привлекая внимания Королевской
таможенной службы, можно было прятать тома высотой в 25-30 см и даже
статуэтки. К тому же Милнес оказался весьма заметной фигурой на английском
политическом небосклоне. Пользуясь своим влиянием, книги и предметы
искусства он получал из британского посольства в Париже посредством
дипломатической почты. Посылки прибывали в министерство иностранных дел,
поступая вместе с корреспонденцией, адресованной лорду Палмерстону.
О том, что Суинберн намеревается заполучить том "Жюстины",
принадлежащий Милнесу, прослышал сэр Уильям Хардман, общий знакомый обоих
мужчин. Это обстоятельство его обеспокоило, так как он опасался, что книга
может нанести определенный вред. Однако эта реакция показала его знакомство
с ее содержанием. Но в случае с Суинберном, опасения Хардмана имели более
глубокие корни, поскольку со школьных лет в Итоне тот получил больший заряд
знаний, чем требовалось. Без всякой помощи со стороны Сада Суинберн и сам
внес вклад в тайный мир викторианской литературы. Он стал автором "Бичевания
Реджинальда" в "Уиппинхемских записках" (1888) и "Романса о телесном
наказании, или Откровений школы и спальной" (1870). Материалом для подобных
творений его снабжала жизнь, а не литература.
Все же книгу у Милнеса он получил. В августе 1862 года на квартиру
писателя на Ньюмен-стрит заглянул Дж.П.Бойс. Там он нашел Суинберна, Данте
Габриеля Россетти и группу друзей, приготовившихся к слушанию "Новой
Жюстины" в исполнении хозяина дома и Россетти. Книга, эффект воздействия
которой состоял, по выражению Суинберна, в том, чтобы довести "кюре и
учеников кюре до сумасшествия и гибели", вызывала некоторую неловкость.
Действительности, едва началось чтение книги, как в комнате послышались
звуки неподдающейся контролю истерии. Впоследствии Суинберн объяснил это
следующим образом: "Я вполне ожидал, что список жертв одаренного автора
пополнится. В самом деле, можно задохнуться от смеха или лопнуть... Мне
казалось, я не переживу одну сцену между господином де Вернеем и мадемуазель
д'Эстервал. Прочитал ее - и аудитория взревела и покатилась со смеху. Потом
Россетти зачитал вскрытие находившейся в интересном положении Розали и ее
младенца, и все остальное, относившееся к этому освежающему эпизоду; я с
недоумением подумал, как это мы своими визгами и хохотом не переполошили
весь дом".
Реакцией Суинберна на самое худшее из творений Сада было: "И это все?"
За тонкое искусство садизма маркиз выпадал из программы публичных школ
викторианской Англии. Одержимость Суинберна Садом как мифологической фигурой
вскоре наскучила и его друзьям, и его читателям. Он даже обращался к Милнесу
не иначе, как "мой дорогой Роден", и со всей напыщенностью непререкаемых
истин предпочитал говорить о литературных проникновениях в творчество
маркиза. В 1865 года писатель поразил мир сообщением, что один Сад "видел
насквозь и богов, и людей". Эту фразу в свете их общего энтузиазма встретили
с некоторой долей веселья.
Сие страстное стремление пробиться в последователи явно не было лишено
пародийности. Во Франции на отдыхе с Джорджем Пауэллом, валлийским
эсквайром, преданным поклонником музыки Вагнера, Суинберн встречался с Ги де
Мопассаном, который сообщал, что друзья в честь героя "Философии в будуаре"
переименовали дом в "Коттедж Дольмансе", а подъездную аллею - в "Авеню
Сада".
И все же в девятнадцатом веке Суинберн не являлся самым ярким подобием
Сада. Библиотека Ричарда Монктона Милнеса многим обязана поставкам книг от
капитана Фредерика Ханки, проживавшего в Париже в доме номер два по улице
Лафитт. Этот дом, близ бульвара Итальянцев, выходивший на Английское кафе и
"Опера Комик", благодаря ряду известных жильцов, получил прозвище "клитор
Парижа". Ханки служил пажем при дворе королевы Виктории, затем офицером
шестого гвардейского драгунского полка, а в пятидесятые годы, уволившись со
службы, приехал в Париж. Его отец, генерал, сэр Фредерик Ханки, был
губернатором Мальты, брат, Томсон Ханки, - первым директором, а потом -
управляющим "Бэнк оф Ингланд".
Фред Ханки обладал внешностью, весьма подходящей для последователя
маркиза. Он был хрупкого телосложения, имел соломенные волосы и голубые
глаза, бледный, мрачный вид и такую светлую, светящуюся кожу, что виднелись
голубые прожилки. Коллекционер Генри Спенсер Эшби считал его, как и Сада,
человеком "без интеллекта". Сэр Ричард Бертон знал его в качестве приятеля,
умолявшего привезти из Африки кусок кожи девушки, оговаривая, чтобы ее
непременно сняли с живого объекта для усиления восторга от текстуры. Бертон,
ни на минуту не усомнившись, что Ханки шутит, кожи, естественно, не привез.
Впоследствии седьмой том своего перевода "Арабских сказок" он посвятил Ханки
и его возлюбленной Анни. Сумасшедшие фантазии Фреда в действительности
компенсировались протестами против насильственной смерти и убийства животных
ради еды. Вероятно, Ханки не выглядел бы так мертвенно-бледен, если б не его
стремление продержаться на вегетарианской диете в годы, когда еще не
выделили такие важные компоненты, как витамин B12.
Другие люди, видевшие Фреда в Париже, относились к его эксцентричности
с меньшей терпимостью. Братья Гонкур, повстречавшись с ним в опере, в ужасе
отшатнулись. Ханки не делал секрета из своих садистских развлечений, которым
предавался в Лондоне. Он рассказывал о посещениях публичного дома Мэри
Джеффрис со своими собратьями офицерами, где их любимой забавой было сечь
плетьми девочек четырнадцати-пятнадцати лет. В 1885 году содержательницу
этого заведения, в конце концов, привлекли к судебной ответственности и
приговорили к 250 фунтам штрафа. В представлении европейцев Ханки все же
оставался прототипом садиста-англичанина, а не последователем Сада. Его
репутация оказала значительное влияние на образ маркиза Маунта Эдкамба в
романе Габриэля Д'Аннунцио "Il Piacere" {услада (итал.)} (1889) и "сэра
Артура Глостера" в "Высшей добродетели" (1900) Жозефа Пеладана.
В романе Д'Аннунцио главный герой, Андреа Сперелли - дитя наслаждений,
давший книге название, - любит Елену Мути, но вынужден уступить ее Маунту
Эдкамбу, морально испорченному английскому аристократу, продав ему девушку.
Примером пристрастий Маунта может служить его увлечение картинами Франсиса
Редгрейва. Побудительными импульсами для такого искусства, образцы которого
приводятся в романе, являются позывы "распущенности, скелета, фаллоса,
ректуса". Эдкамб также обладал библиотекой эротической литературы, куда
входили книги таких авторов, как Петроний, Аретино и Андреа де Нерчиат.
Венцом коллекции являлось богатое издание сочинений Сада с роскошными
иллюстрациями. "Это портрет Елены работы сэра Фредерика Лейтона, - говорит
Маунт Эдкамб Сперелли. - А вот полное собрание сочинений Сада... Вам,
безусловно, это издание незнакомо. Осуществлено специально для меня Эрисси с
использованием элзевирской печати восемнадцатого века и имперской японской
бумаги. Тираж составил всего двадцать пять экземпляров. Божественный маркиз
- Минский, - обратилась я к нашему хозяину, - вероятно, девушки очень
устают, особенно, если вам случается проводить за столом длительное время?
- Самое худшее, что может случиться, - ответил хозяин, - это если
несколько из них испустят дух. Но оставшиеся после них промежутки тут же
заполняются, так что я не успеваю и глазом моргнуть...
Накрывала живой стол дюжина нагих девушек в возрасте от двадцати до
двадцати пяти лет. Так как блюда из серебра были очень горячими и обжигали
сплетение грудей и ягодиц, по столу пошла очаровательная дрожь, похожая на
легкую морскую рябь. Стол украсили с десяток холодных и горячих закусок.
Горки, составленные из квартета девушек, содержали всевозможные вина и
послушно приближались к столу по первому же мановению руки или голоса.
- Друзья мои, - провозгласил хозяин, - должен вам сказать, что здесь мы
не едим другого мяса, кроме человеческого. Все блюда, которые вы видите,
приготовлены из него.
- Тогда позвольте нам испробовать их, - сказал Сбригани. - Испытывать к
подобным вещам отвращение нелепо. Это все издержки воспитания, возникающие в
силу привычки. Все виды мяса созданы, чтобы накормить человека, и природа
иной цели не знает. Питаться человечиной не более экстравагантно, чем есть
курятину.
С этими словами он воткнул вилку в упитанный окорок мальчика и положил
кусок, не менее двух фунтов, в свою тарелку, а потом начал есть. Я
последовала его примеру. Минский вдохновлял нас, и поскольку его аппетит
оказался под стать страсти, вскоре он опустошил с дюжину порций.
Пил великан с такой же жадностью, как и ел. Он уже приканчивал
тридцатую бутылку бургундского, когда подали второе блюдо. Запивая
шампанским, он справился и с ним. Дессерт подавался с алеатико, фалерниани и
другими изысканными винами Италии. Каннибал вылил в себя вторую тридцатку
бутылок, и его чувства воспламенились от физической и психической
разнузданности. Он объявил, что не прочь расстегнуться".
Минский, чудовище, является наиболее значительным из садовских
достижений среди персонажей "Жюльетты". Неумеренность его физических
потребностей вполне под стать его размерам. У него есть сестра, о которой он
говорит едва ли не извиняющимся тоном, поскольку, в его глазах, она, ростом
в шесть футов {один фут равен 30,48 см.}, почти что карлик. Если отбросить
его сексуальную экстравагантность, он практически ничем не отличается от
великана-людоеда из детской сказки, перенесенного во взрослую литературу.
"Жюльетта" и "Джек - убийца великанов" имеют больше сходства, чем может
показаться неискушенному читателю. Взять хотя бы обещание "смолоть его кости
себе на хлеб" , которое вполне совпадает с гастрономическими пристрастиями
Минского.
Чтобы творить жестокости соответствующего масштаба, роскошная спальня
этого чудовища с ее "фресками недвусмысленного содержания" оборудована
самыми экстравагантными механическими устройствами из всех, встречающихся на
страницах литературных произведений Сада. Сделано это словно для того, чтобы
напомнить нам о том, что идет век механизации промышленности, начиная от
ткацкого станка Аркрайта до "прядильной Дженни".
"Комната заканчивалась огромным альковом, облицованным зеркалами, и
имела шестнадцать колонн из черного мрамора, к каждой из которых была
привязана юная девушка с обнаженным задом. Посредством пары веревочек у
изголовья хозяйской кровати, наподобие шнурков колокольчиков, любой из
шестнадцати, выставленных перед ним девушек, он мог причинить различные
формы страданий. Пытка продолжалась до тех пор, пока Минский не отпускал
шнур.... Когда он управляет механизмами, все шестнадцать жертв, получая
разные раны, одновременно голосят. Кто подвергается уколам, кто -
воздействию огня, кто - порке. Других щиплют, режут, рвут, растягивают и так
далее, причем, с такой силой, что кровь течет ручьем.
- Если потяну сильнее, - замечает хозяин, - как я порой поступаю, когда
у меня есть настроение, тогда все шестнадцать шлюх гибнут у меня на глазах.
Мне нравится засыпать с мыслью, что по собственному желанию и без всяких
усилий могу одновременно совершить шестнадцать убийств".
Великану приходится по нраву Августина, одна из спутниц Жюльетты. Он
требует предоставить ему ее в немедленное пользование. Но его размеры
оказались роковыми для бедняжки. Тем не менее, в момент оргазма, великан
тянет за шнуры. Тотчас в одно мгновение гибнут заколотые, застреленные,
удушенные и убитые иными способами девушки, привязанные к шестнадцати
колоннам.
После знакомства с Минским фантазии романа разыгрываются с еще большим
буйством. В Риме Жюльетта удостаивается частной аудиенции папы Пия VI,
который сражен ее красотой и умом. Он признается ей, что в душе является
лицемером, так как не верит в Бога, и в знак благодарности за
благосклонность красавицы, готов отслужить в соборе Святого Петра черную
мессу. Далее роман продолжается в том же духе язвительной сатиры, пока
процессия негодяев не достигает Неаполя. Там возникает задержка, чтобы
сбросить жертву оргии в пламя Везувия. Потом Жюльетта через Венецию
возвращается во Францию к Нуарсею.
В кульминационный момент книги Жюльетта устраивает женитьбу Нуарсея на
семнадцатилетней девушке. На свадьбе невесту заставляют нагой кататься на
коньках по замерзшему озеру у стен замка, в то время как мужчины,
вооруженные фейерверками и кнутами, стоят вдоль берега и подстегивают ее.
Браки у Сада, как правило, длятся не долго. В данном случае девушку
возвращают на место и подвергают вивисекции. Жюльетта отдает Нуарсею
собственную дочь и вскоре помогает ему зажарить ее заживо. Воодушевленные
этим злодеянием, преступники отравляют систему водоснабжения города, но их
постигает разочарование, поскольку количество смертей не превысило полутора
тысяч. Роман заканчивается назначением Нуарсея на пост премьер-министра
Франции. Не оставляет он без внимания и своих друзей, жалуя каждого
богатством и влиятельным положением в государстве.
Ввиду своей исключительной протяженности, "Жюльетта" более полно, чем
остальные его работы, показывает слабость беллетристики Сада. Роман
чрезмерно раздут даже для плутовского жанра или открытия преисподней. Во
время своего заключения в Венсенне и Бастилии маркиз имел при себе экземпляр
политической притчи Филдинга "Джонатан Уайлд", посвященной утверждению, что
качества величия и морального цинизма идентичны как у преуспевающего на
посту премьер-министра политика, так и у бандита, прошедшего путь убийцы,
предателя и вора. На пространстве в одну десятую от садовского объема
Филдинг с безупречной иронией и остроумием демонстрирует правоту своего
предположения, срывая моральные личины публичной жизни с силой и
убедительностью, до которых далеко роману Сада. "В "Жюльетте" политические и
философские речи страдают повторами и чрезмерными длиннотами, в сравнении с
более ранними произведениями маркиза. Нет глубинных характеристик, поскольку
действующие лица являются простыми носителями порока или добродетели. По
иронии судьбы, даже в тех случаях, когда Саду удается создать фантастический
образ, скажем Минского, наименее интересными получаются сексуальные
компоненты повествования. Минский-каннибал и сюрреалистический обед или
машина для множественных убийств венчают наиболее изощренную из оргий,
изобрести которую способен он сам или его создатель.
6. "Философия в будуаре"
Последнюю из непризнанных садовских работ, "Философию в будуаре",
опубликовали в 1795 году. На титульном листе имеется способная ввести в
заблуждение пометка, что этот труд является посмертным произведением автора
"Жюстины".
Семь диалогов книги рассказывают об образовании пятнадцатилетней Эжени
де Мистиваль, которым занимаются двое либертенов-мужчин и мадам де Сент-Анж,
сочетающая в себе кровосмесительный гетеросексуализм с лесбийскими
наклонностями. Хотя Эжени знакомят практически со всеми формами секса,
насилия здесь гораздо меньше, чем в большинстве других работ Сада
аналогичного содержания.
Наиболее сильной в литературном смысле частью произведения является
длинная политическая пародия Сада, представленная в пятом диалоге:
"Французы! Еще одно усилие, если вы и впрямь хотите быть республиканцами!"
Эта тема восхваления убийства, грабежа, проституции, инцеста и содомии как
единственно правильных основ хорошей жизни, уже обсуждалась. Независимо от
того, с какой целью она вводится автором - поразвлечь читателя или вызвать
его негодование - те, кто предпочитал видеть в маркизе радикального
политического мыслителя, выдергивали эту часть из общего контекста и
печатали или обсуждали саму по себе, изолированную от сексуальных
упражнений, окружающих ее. Такая практика демонстрировала полную
несостоятельность указанного отрывка.
Дальнейший ход событий книги, показывающий, как стремительно
преодолевает Эжени одну за другой ступени сексуального опыта, достаточно
предсказуем. Только неожиданное появление нового персонажа в финальном
диалоге вызывает некоторое удивление. На сцену выходит мадам де Мистиваль,
все еще красивая дама средних лет, прибывшая на поиски дочери. Несмотря на
активное сопротивление, она тотчас оказывается вовлеченной в драму. Эжени,
ставшая к этому времени образцом порочности, торжествует. Когда мадам де
Мистиваль умоляюще опускается перед ней на колени, подобно матери другой
Эжени (из "Преступлений из-за любви"), бесстыжая дочь поворачивается к ней
спиной и велит ей поцеловать ее в зад. Остальные срывают с мадам де
Мистиваль одежду. Среди них возникает неудержимое веселье, когда на ее спине
они обнаруживают следы кнута, оставленные, по всей видимости; супругом. Ею
одновременно владеют Дольмансе и собственная дочь, после чего мать, к
радости ее злобного ребенка, избивают до потери сознания, а потом шлепками
приводят в чувство. В завершение, по предложению Эжени, женщину,
подвергшуюся многократным надругательствам, пинками вышвыривают из комнаты.
Подобно Марксу или Фрейду, Сад снискал известность благодаря не столько
оставленным после себя текстам, в которых выразил свои идеи, сколько
благодаря репутации, которая служила основанием для его привлечения к
судебной ответственности. Это, в свою очередь, привлекло внимание к
анонимным публикациям маркиза, интимным фантазиям и таинственному миру,
заключенному в замке Силлинг, к его соперникам. Являясь продуктом своего
времени, Сад, вероятно, более точно представлен своими "Злоключениями
добродетели", "Алиной и Валькуром" и короткими рассказами сборника
"Преступления из-за любви". К лучшему или к худшему, но он стал автором
человеческого ночного кошмара, имя которого на протяжении двух последующих
столетий либо превозносилось, либо проклиналось. Но история Сада не
закончилась с его смертью. Действительно, не смолкают споры о том, что более
длинная и любопытная часть этой истории началась после благочестивого
погребения на кладбище Шарантона в 1814 году. Мир в скором времени с ужасом
услышит о чудовищных жестокостях, приписанных ему моралистами девятнадцатого
века, и осознает существование, несмотря ни на что, целого ряда мужчин и
женщин, готовых стать последователями этого чудовища.
- 1 -
Предполагается, что в своем стихотворении "Французская революция"
(1791) Уильям Блейк подразумевает Сада. Если это действительно так, то это
выглядело как одно их многочисленных суждений, сделанных теми, кто знал
человека, а не его работы, хотя Блейк видит скорее жертву гнета, а не
пресловутого автора. Итак, его встретила Бастилия...
...прикованный к непробиваемой стене в темнице той ужасной
Сидел там узник, согнувшийся под тяжестью его опутавших цепей.
В душе его, тоской сжимая сердце, кольцом свернулся змей,
В расселине скалы не знал он света. Тот человек на наказание
Был обречен за вольные сказания.
Блейк Сада не читал. В 1791 году даже работы, созданные в Бастилии,
стали известны скорее по слухам, чем по публикациям. К тому же маркиз был
помещен в тюрьму не за свои произведения, хотя, если бы это предположение
прижилось, он стал бы более подходящим героем романтической революции. Кроме
того, Сада не сковали по рукам и ногам, не привязали к стене. Скорее
наоборот, ему пошли на уступки, позволив заниматься творчеством, не говоря
уже об отдельных предметах роскоши, получаемых им с воли, сношениях с
внешним миром посредством визитов и писем. Но его репутация не требовала
подтверждения ни со стороны друзей, ни со стороны недругов.
В первой половине девятнадцатого века Сад скорее прославился как
осквернитель невинных и разрушитель европейской чувствительности, чем
романтический революционер. Жюль Жанен в известной статье в "Ревю де Пари" в
1834 году, высокомерно обличая маркиза и его произведения, одновременно
заявлял о готовности обсуждать их. В этом плане он ничем не отличался от
своих современников. Общественность проявила настолько высокий интерес к
статье Жанена, что ее переиздали отдельной брошюрой.
Согласно Жанену, литературное творчество Сада повинно в убийстве
значительного количества неискушенной молодежи больше, чем гибельная страсть
Жиля де Рэ. "Прислушайся ко мне, кто бы ты ни был. Не прикасайся к этим
томам, иначе никогда не видать тебе сна". Не слишком жалует Жанен тех, кто
"замарал глаза и сердце" чтением произведений маркиза. Он обещает им, что
ужас пережитого теперь никогда не оставит их.
Вполне понятно, предупреждения подобного рода не могли помешать
читателям или писателям знакомству с творчеством Сада. Ряд расследований
выявил распространение его работ. Во Франции в 1814 году оказалась запрещена
"Философия в будуаре", в 1815 - "Жюстина", в 1821 году - "Жюльетта".
В самом деле, последний названный роман "предстал" перед английским
судом в конце правления Георга IV, когда в 1830 году слушалось дело Джорджа
Кэннона. В суде Королевской скамьи он появился по обвинению в непристойной
клевете, имевшей непосредственную связь с произведением Сада. Издание было
французским, и отрывки, представленные в обвинительном акте, специально
подобрали с целью проиллюстрировать клеветнические высказывания маркиза в
адрес английских женщин; среди них имелись также описания проделок его
английской лесбиянки, мадам де Клервиль. Эпизоды, написанные по-французски,
создали для присяжных определенные трудности. Однако министерские чиновники
коллективно состряпали для суда перевод, в котором не поскупились на
отборные выражения, проявив неожиданный для генерального прокурора и его
подчиненных талант к порнографии. Джордж Кэннон, проявивший большую
скромность, напечатав роман по-французски, отправился на шесть месяцев в
тюрьму.
Интерес к Саду не угасал. Ввиду отсутствия его романов в Англии,
появлялись такие подражания, как "Никчемность добродетели" (1830), в котором
прослеживаются злоключения молодой женщины, родившейся в Неаполе и
пытавшейся зарабатывать на жизнь в качестве певицы. Хотя впоследствии Генри
Джеймс характеризовал маркиза как человека "с непроизносимым именем", имя
его называлось сколько угодно раз. В 1843 году в "Ревю де де Монд" Сент-Бев
попытался развеять миф о том, что влияние Сада подавлено. На основании его
статьи невольно напрашивался вывод о наличии двух крупных источников
вдохновения в современной литературе. "Без опасения быть опровергнутым
осмелюсь утверждать, что Байрон и Сад (да простят мне постановку этих имен
рядом) в настоящее время являются двумя великими источниками вдохновения.
Один из них у всех на виду и на устах, второй - скрыт, но не совсем".
Несомненно, издания Сада продолжали появляться. Итальянский критик Фосколо
свидетельствовал об одном, готовящимся к продаже в Париже деревенским
издателем. Верстку проверяла его дочь, девушка восемнадцати-двадцати лет,
спокойно перебиравшая эти страницы, изобиловавшие пороком и преступлениями.
Заявление, что кричащий гедонизм лорда Байрона и темный дух Сада
являются основными источниками вдохновения в современной литературе, бросает
тень на истинно поэтичный ландшафт таких собраний, как "Лирические баллады"
Вордсворда и Колриджа, опубликованный в один год с "Новой Жюстиной" и
"Жюльеттой". В викторианской Англии середины эпохи Суинберн открыто
претендовал на роль последователя Сада. В шестидесятых годах прошлого века
его работы считались наиболее мятежными по духу.
Генри Джеймса заинтересовала реакция Теннисо-на, поэта-лауреата, на имя
непотребного маркиза. Случилось это во время званого обеда, даваемого
Теннисонами в Олдуорте. Джеймс сидел подле миссис Ричард Гревиль, которая за
обедом бросила какую-то фразу относительно "Лауры де Сад". Теннисон
ухватился за нее и тотчас принялся страстно обличать "скандального, давно
забытого автора, который не стоит того, чтобы его имя произносилось",
написавшего "Жюстину", книгу, которую он включил в обличительную тираду.
Однако на вечере присутствовали мужчины и женщины, слушавшие оратора, по
выражению Джеймса, с "бесстрастной учтивостью" и без тени смущения. Они не
входили в число мятежников викторианского общества и не имели ни малейшего
представления, о чем говорил их хозяин.
Среди нового поколения писателей чувствовалось стремление сделать все,
чтобы имя Сада не забылось. 15 октября 1861 года Алджернон Чарльз Суинберн,
которому в ту пору исполнилось двадцать два года, написал своему другу,
Ричарду Монктону Милнесу, члену парламента, ставшего впоследствии лордом
Хутоном, письмо. В нем он напоминал Милесу о данном обещании одолжить для
чтения экземпляр "Жюстины". В своем загородном доме Фристон Холл в Йоркшире
Милнес имел непревзойденную коллекцию непристойных книг и картин, а также
статуэток. Почти все это контрабандным путем ввезли в Англию с континента. С
этой целью Милнес нанял Харриса, менеджера Ковент-Гарден-Опера, который имел
настолько горбатую спину, что на ней, не привлекая внимания Королевской
таможенной службы, можно было прятать тома высотой в 25-30 см и даже
статуэтки. К тому же Милнес оказался весьма заметной фигурой на английском
политическом небосклоне. Пользуясь своим влиянием, книги и предметы
искусства он получал из британского посольства в Париже посредством
дипломатической почты. Посылки прибывали в министерство иностранных дел,
поступая вместе с корреспонденцией, адресованной лорду Палмерстону.
О том, что Суинберн намеревается заполучить том "Жюстины",
принадлежащий Милнесу, прослышал сэр Уильям Хардман, общий знакомый обоих
мужчин. Это обстоятельство его обеспокоило, так как он опасался, что книга
может нанести определенный вред. Однако эта реакция показала его знакомство
с ее содержанием. Но в случае с Суинберном, опасения Хардмана имели более
глубокие корни, поскольку со школьных лет в Итоне тот получил больший заряд
знаний, чем требовалось. Без всякой помощи со стороны Сада Суинберн и сам
внес вклад в тайный мир викторианской литературы. Он стал автором "Бичевания
Реджинальда" в "Уиппинхемских записках" (1888) и "Романса о телесном
наказании, или Откровений школы и спальной" (1870). Материалом для подобных
творений его снабжала жизнь, а не литература.
Все же книгу у Милнеса он получил. В августе 1862 года на квартиру
писателя на Ньюмен-стрит заглянул Дж.П.Бойс. Там он нашел Суинберна, Данте
Габриеля Россетти и группу друзей, приготовившихся к слушанию "Новой
Жюстины" в исполнении хозяина дома и Россетти. Книга, эффект воздействия
которой состоял, по выражению Суинберна, в том, чтобы довести "кюре и
учеников кюре до сумасшествия и гибели", вызывала некоторую неловкость.
Действительности, едва началось чтение книги, как в комнате послышались
звуки неподдающейся контролю истерии. Впоследствии Суинберн объяснил это
следующим образом: "Я вполне ожидал, что список жертв одаренного автора
пополнится. В самом деле, можно задохнуться от смеха или лопнуть... Мне
казалось, я не переживу одну сцену между господином де Вернеем и мадемуазель
д'Эстервал. Прочитал ее - и аудитория взревела и покатилась со смеху. Потом
Россетти зачитал вскрытие находившейся в интересном положении Розали и ее
младенца, и все остальное, относившееся к этому освежающему эпизоду; я с
недоумением подумал, как это мы своими визгами и хохотом не переполошили
весь дом".
Реакцией Суинберна на самое худшее из творений Сада было: "И это все?"
За тонкое искусство садизма маркиз выпадал из программы публичных школ
викторианской Англии. Одержимость Суинберна Садом как мифологической фигурой
вскоре наскучила и его друзьям, и его читателям. Он даже обращался к Милнесу
не иначе, как "мой дорогой Роден", и со всей напыщенностью непререкаемых
истин предпочитал говорить о литературных проникновениях в творчество
маркиза. В 1865 года писатель поразил мир сообщением, что один Сад "видел
насквозь и богов, и людей". Эту фразу в свете их общего энтузиазма встретили
с некоторой долей веселья.
Сие страстное стремление пробиться в последователи явно не было лишено
пародийности. Во Франции на отдыхе с Джорджем Пауэллом, валлийским
эсквайром, преданным поклонником музыки Вагнера, Суинберн встречался с Ги де
Мопассаном, который сообщал, что друзья в честь героя "Философии в будуаре"
переименовали дом в "Коттедж Дольмансе", а подъездную аллею - в "Авеню
Сада".
И все же в девятнадцатом веке Суинберн не являлся самым ярким подобием
Сада. Библиотека Ричарда Монктона Милнеса многим обязана поставкам книг от
капитана Фредерика Ханки, проживавшего в Париже в доме номер два по улице
Лафитт. Этот дом, близ бульвара Итальянцев, выходивший на Английское кафе и
"Опера Комик", благодаря ряду известных жильцов, получил прозвище "клитор
Парижа". Ханки служил пажем при дворе королевы Виктории, затем офицером
шестого гвардейского драгунского полка, а в пятидесятые годы, уволившись со
службы, приехал в Париж. Его отец, генерал, сэр Фредерик Ханки, был
губернатором Мальты, брат, Томсон Ханки, - первым директором, а потом -
управляющим "Бэнк оф Ингланд".
Фред Ханки обладал внешностью, весьма подходящей для последователя
маркиза. Он был хрупкого телосложения, имел соломенные волосы и голубые
глаза, бледный, мрачный вид и такую светлую, светящуюся кожу, что виднелись
голубые прожилки. Коллекционер Генри Спенсер Эшби считал его, как и Сада,
человеком "без интеллекта". Сэр Ричард Бертон знал его в качестве приятеля,
умолявшего привезти из Африки кусок кожи девушки, оговаривая, чтобы ее
непременно сняли с живого объекта для усиления восторга от текстуры. Бертон,
ни на минуту не усомнившись, что Ханки шутит, кожи, естественно, не привез.
Впоследствии седьмой том своего перевода "Арабских сказок" он посвятил Ханки
и его возлюбленной Анни. Сумасшедшие фантазии Фреда в действительности
компенсировались протестами против насильственной смерти и убийства животных
ради еды. Вероятно, Ханки не выглядел бы так мертвенно-бледен, если б не его
стремление продержаться на вегетарианской диете в годы, когда еще не
выделили такие важные компоненты, как витамин B12.
Другие люди, видевшие Фреда в Париже, относились к его эксцентричности
с меньшей терпимостью. Братья Гонкур, повстречавшись с ним в опере, в ужасе
отшатнулись. Ханки не делал секрета из своих садистских развлечений, которым
предавался в Лондоне. Он рассказывал о посещениях публичного дома Мэри
Джеффрис со своими собратьями офицерами, где их любимой забавой было сечь
плетьми девочек четырнадцати-пятнадцати лет. В 1885 году содержательницу
этого заведения, в конце концов, привлекли к судебной ответственности и
приговорили к 250 фунтам штрафа. В представлении европейцев Ханки все же
оставался прототипом садиста-англичанина, а не последователем Сада. Его
репутация оказала значительное влияние на образ маркиза Маунта Эдкамба в
романе Габриэля Д'Аннунцио "Il Piacere" {услада (итал.)} (1889) и "сэра
Артура Глостера" в "Высшей добродетели" (1900) Жозефа Пеладана.
В романе Д'Аннунцио главный герой, Андреа Сперелли - дитя наслаждений,
давший книге название, - любит Елену Мути, но вынужден уступить ее Маунту
Эдкамбу, морально испорченному английскому аристократу, продав ему девушку.
Примером пристрастий Маунта может служить его увлечение картинами Франсиса
Редгрейва. Побудительными импульсами для такого искусства, образцы которого
приводятся в романе, являются позывы "распущенности, скелета, фаллоса,
ректуса". Эдкамб также обладал библиотекой эротической литературы, куда
входили книги таких авторов, как Петроний, Аретино и Андреа де Нерчиат.
Венцом коллекции являлось богатое издание сочинений Сада с роскошными
иллюстрациями. "Это портрет Елены работы сэра Фредерика Лейтона, - говорит
Маунт Эдкамб Сперелли. - А вот полное собрание сочинений Сада... Вам,
безусловно, это издание незнакомо. Осуществлено специально для меня Эрисси с
использованием элзевирской печати восемнадцатого века и имперской японской
бумаги. Тираж составил всего двадцать пять экземпляров. Божественный маркиз