Страница:
первый том более точного и скрупулезного, издания. Но и этот тираж оказался
весьма ограниченным. На протяжении последующих тридцати лет незаконченный
роман оставался в одном ряду с такими избранными произведениями, как
"Капитал", "Сексуальная психопатология" Краффт-Эбинга и "Толкование снов"
Фрейда, о которых больше говорили, нежели читали. Именно в этой роли
литературной шутки, она фигурировала в романе Альдо Хаксли "После многих
лет" (1939). Джереми Пордидж, составляя каталог библиотеки одного
страдающего ипохондрией калифорнийского миллионера, обнаружил полную
иллюстрированную версию "120 дней Содома", опубликованную в восемнадцатом
веке. Его первоначальный владелец в Англии замаскировал том, поместив в
переплет "Книги распространенных молитв".
В действительности под обложкой скрывался незавершенный роман Сада.
Состав исполнителей драмы, разыгрывающейся в замке Силлинг, возглавляют
четыре персонажа-либертена, в возрасте от сорока четырех до шестидесяти лет.
Это герцог де Бланжи, его брат епископ, президент де Курваль, представляющий
судебное право, и банкир Дюрсе. Их сопровождают четыре дочери: Констанц,
Аделаида, Жюли и Алина. Есть среди действующих персонажей четыре опытные
куртизанки, призванные развлекать компанию своими рассказами, и четыре
содержательницы публичных домов для управления двумя гаремами. Первый гарем
состоит из восьми девушек в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, второй
- из восьми мальчиков того же возраста. Имеется еще четверо рослых молодых
мужчин, выступающих в роли сексуальных партнеров в тех случаях, когда герои
истощились. Для начала четверо персонажей устраивают ряд браков для себя и
своих дочерей.
"Герцог, отец Жюли, становится мужем Констанц, дочери Дюрсе.
Дюрсе, отец Констанц, становится мужем Аделаиды, дочери президента.
Президент, отец Аделаиды, становится мужем Жюли, старшей дочери
герцога.
И епископ, "дядя" и отец Алины, становится мужем трех других девушек,
уступив те же права на Алину своим друзьям и сохранив такое же право для
себя самого".
Эти главные исполнители ролей и вся остальная компания в один
прекрасный день отправляются замок Дюрсе Силлинг. После долгого пути они
оказываются на месте 1 ноября, первого из 120 дней их зимы. Замок, как и его
предшественники в "Злоключениях добродетели", является шедевром готического
описания Сада.
"Чтобы добраться до места, нужно было сперва достичь Базеля и там
пересечь Рейн. Далее дорога становится все уже и уже, пока наконец не
приходится оставить карету. Вскоре входишь в Черный Лес и следуешь миль
сорок пять по трудной, изматывающей дороге, преодолеть которую
представляется немыслимым без сопровождения проводника. Тут натыкаешься на
жуткое поселение углежогов и лесников. Деревня принадлежит Дюрсе и знаменует
начало его владений. Поскольку ее обитателями являются воры и
контрабандисты, банкиру не составило труда подружиться с ними. Его первый и
настоятельный приказ говорил: начиная с 1 ноября ни под каким предлогом не
подпускать к замку ни единого человека, то есть с того времени, когда там
должна собраться вся компания... Миновав углежогов, начинаешь карабкаться в
гору, по высоте почти что равную Сен-Бернару, но только во много раз более
трудную, поскольку достичь ее вершины можно только пешком. Это не значит,
что груженным мулам туда нет дороги. Просто пропасти по обе стороны тропы
велики, и всадника поджидает реальная опасность. В их бездне сгинули шесть
животных, перевозящих поклажу и провиант, а также двое работников,
пожелавших оседлать пару из них. Требуется хороших пять часов, чтобы
взобраться в гору, вершина которой славится еще одной замечательной
особенностью. Предпринимаемые предосторожности таковы, что этот новый барьер
становится непроходимым для живых существ, за исключением птиц. Каприз
природы оставил расселину шириной сто восемьдесят футов, разделяющую
северный и южный гребни вершины. Как только ты достиг вершины горы,
спуститься вниз не такое простое дело. Эти две части Дюрсе предусмотрительно
соединил превосходным деревянным мостом, перекинутым через расселину,
глубиной в тысячу футов, который, как только по нему перебрался последний из
путешественников, тотчас уничтожили. С этого момента связи с замком Силлинг
больше не существовало".
Само строение окружено крепостными рвом и стеной. Но в сердце этого
мрачного в стиле готики и грозного строения раскинулось неожиданное
великолепие элегантно обставленных и богато убранных гаремов. Все это
специально приготовлено для четырех месяцев чувственного наслаждения всякого
рода. Центральным местом действия является зала, где куртизанки рассказывают
свои истории и возлюбленные героев вздыхают или плачут, в зависимости от
обстоятельств. По описанию комната напоминает частный театр Сада в Ла-Косте.
"По своей форме она выглядела полукруглой. В закругленной части
помещения имелось четыре ниши, с большими зеркалами и чудными оттоманками в
каждом из них. Эти углубления были выполнены под таким углом, что из каждого
из них можно видеть центр прямой стены, где на возвышении, приподнятом над
полом на четыре фута, стоял трон. Он предназначался для рассказчицы. В этом
положении она имела возможность не только видеть своих слушателей,
устроившихся в четырех нишах, но и они оказались в состоянии услышать каждое
ее слово, поскольку разделявшее их расстояние было невелико. В самом деле,
на своем пьедестале сказительница чувствовала себя актрисой в театре, а ее
слушатели - зрителями в амфитеатре. У подножия трона имелись ступени, на
которых сидели те, кого выбирали для оргии. Их назначение состояло в том,
чтобы удовлетворять любые чувственные желания, возбуждаемые повествованием
рассказчицы. Эти несколько ярусов, как и сам трон, обтягивал черный бархат с
золотой оторочкой под стать богатому убранству углублений, хотя там
использовался материал темно-синего цвета.
В стене каждой ниши имелась дверца, ведущая в соседнее тесное помещение
без окон. Эти комнатки предназначались для тех случаев, когда кто-то,
подозвавший соблазнительное существо со ступеней, не желал исполнять
навеянный рассказом акт на глазах у остальных. Но эти помещения оснащались
кушеткой и средствами для исполнения самых неприличных желаний.
По обе стороны от трона возвышалось по одной колонне. Они служили для
привязывания рабов, когда непослушание требовало наказания. Все инструменты,
необходимые для проведения воспитательной работы, свешивались с крючьев на
столбах. Устрашающего зрелища, которое они собой являли, уже оказывалось
достаточно, чтобы добиться послушания - качества, весьма необходимого в
удовольствиях такого рода. Насаждение послушания - вот что, главным образом,
делает таким привлекательным для сердца преследователя удовлетворение
сексуальных потребностей".
Этот великолепный амфитеатр, устроенный в грозной крепости высоко в
горах среди самых удаленных и неприступных вершин Европы, в середине зимы
где-то в первой четверти восемнадцатого века, окружен атмосферой
отрешенности, где, казалось, не существует времени. Только неуемный полет
фантазии способен создать ужасы, выходящие за рамки того, что описано в
"Удольфских тайнах" или все тех же "Злоключениях добродетели". Все же она
только приукрашала темы пережитого Садом опыта. Топография замка напоминает
горный замок в Сомане, где в детстве маркиз проводил зимы со своим дядей
аббатом де Садом. Черный Лес, поселения угольщиков - это воспоминания о
германских впечатлениях и годах военной службы и путешествий. Но еще в
большей степени этот вымышленный замок служит напоминанием о другом
уединенном месте, заключенном в непроницаемых крепостных стенах, - о его
камере высоко в башне Свободы, где он писал эту часть романа, в то время как
внизу лежали темные улицы и крыши домов Сен-Антуана. Сама зала - это смесь
театра с незабытой с детства виной и роскошью дворца Конде.
Но, вероятно, самые страшные сцены рождает ум Сада-узника. Нигде
"насаждение послушания" не превозносилось до такой степени, как в обстановке
великих тюрем Франции. В повествовании нашли отражение и сардонически
высмеивались мельчайшие подробности различных установлений и педантичность
их исполнения. Горькая пародия, а не создание эротических картин - вот что
стояло у него на переднем плане в первой книге повествования, которое не
имеет эротической притягательности для того читателя, чье возбуждение не
провоцируется сексуальной жестокостью или менее вопиющими актами, не
представляющимися аппетитными в сексуальном плане.
Все же первая-книга романа - не просто панорама жестокостей. В самом
деле, здесь много эпизодов, которые с таким же успехом могли бы выйти из-под
пера Чосера или Рабле. Иллюстрацией сказанному может служить начало
двадцатого дня. Действующими лицами в эпизоде являются герцог де Бланжи, его
восемнадцатилетняя жена Алина с ее "дерзким личиком, вздернутым носиком и
живыми карими глазами" и молодая рабыня, Софи, очаровательная и застенчивая
четырнадцатилетняя особа. Алина, естественно, всецело находится в
распоряжении собственного мужа. Согласно правилам, невольница некоторое
время, пока не пробьет ее час, остается неприкосновенной, поскольку простые
удовольствия первого месяца не включают огульные половые сношения.
Злоключения девятнадцатой ночи в шато Силлинг, рассказанные на другой день,
возможно, и служат отражением садовского вкуса, но тем не менее могли бы
встретиться в "Повести смотрителя" или у Рабле.
"Ночью произошел забавный эпизод. Герцог, напившийся в стельку, не смог
отыскать дорогу в свою спальню и, вместо этого, попал в кровать к Софи. Что
бы она ему не говорила - а она хорошо знала о нарушении правил де Беланжи, -
двигаться он отказывался, утверждая, что находится в постели со своей женой,
Алиной, следовательно, там, где ему и подобает быть. Но с супругой ему
дозволялись определенные вольности, недопустимые с Софи. Когда герцог велел
ей улечься так, чтобы насладиться с ней любимым им способом, невольница
почувствовала большой молот де Бланжи, готовый проникнуть сквозь плотно
закрытые черные врата. Бедная юная девочка тревожно вскрикнула и, выскочив
голой из постели, выбежала на середину спальни. Герцог, осыпая ее последними
словами, последовал за ней, все еще считая ее Алиной. "Маленькая сучка! -
ругался он. - Что, разве это для тебя впервой?" И тут, решив, что настиг ее
и она пришла в себя, повалился на кровать Зельмиры и принял эту девушку за
свою. Снова повторилось то же самое, но герцог был исполнен решимости
довести дело до завершения. Зельмира, смекнув, что ее ждет, последовала
примеру своей подруги. Издав крик ужаса, она спаслась бегством.
Софи, избежавшая расправы первой, поняла: нет иного средства
восстановить порядок, как схватить свечи и призвать на помощь кого-нибудь с
более трезвой головой, кто расставил бы все по своим местам. Поэтому она
пошла поискать мадам Дюкло. Но эта сводня, доведшая себя на оргии до
свинского состояния, растянулась без чувств на постели герцога. Ждать помощи
от нее не приходилось. Софи пребывала в отчаянии, не зная к кому в этой
ситуации обратиться за подмогой и слыша вопли своих подруг. Она рискнула
войти в комнату, где в кровати с Констанц лежал Дюрсе, и шепнула ей на ухо о
случившемся. Та, в свою очередь, рискнула встать, хотя подвыпивший мужчина
пытался ее удержать, клятвенно заверяя, что должен снова переспать с ней.
Она взяла свечу и вошла в девичью спальню. Там Констанц нашла их всех,
стоящих в ночных рубашках посреди комнаты, в то время как герцог преследовал
то одну, то другую, продолжая думать, что это одна и та же девушка, Алина,
которая, он клялся, вдруг в эту ночь превратилась в стерву.
Наконец Констанц сумела убедить его в ошибке. Она уговорила де Бланжи
проследовать за ней, чтобы проводить пьяного в нужную комнату, где он найдет
Алину, согласную подчиниться всем его требованиям. Герцог, охмелевший до
безобразия, в самом деле не имел никаких иных намерений, кроме одного:
заняться с Алиной содомией. Он позволил Констанц увести себя. Его красивая
супруга получила мужа, и они улеглись в постель. Констанц удалилась, и в
комнате девушек воцарился покой.
На другой день по поводу ночного происшествия много потешались. Де
Бланжи предположил, что, если бы он по случайности все же лишил девицу
девственности, его нельзя было бы штрафовать, из-за невладения собой. Но все
остальные заверили герцога в ошибке и напомнили о весьма серьезном штрафе.
Потом они отправились завтракать в свой гарем юных девушек, которые все, как
одна, признались, что де Бланжи до смерти перепугал их".
Если отбросить личные пристрастия герцога, описанный эпизод сочетает
характерный для Чосера юмор с безошибочно узнаваемым элементом театральности
восемнадцатого века, тему которого можно определить как "ошибку ночи".
Вероятно, дело еще в том, что Сад не зашел далеко и не облек в
литературную форму пометки, сделанные им относительно преступных и гибельных
страстей. Даже в сумрачном мире эротической жестокости трудно понять, как
такие главы, где у жертвы ломают руку или ампутируют палец на ноге, могли бы
взять верх над литературным воображением. Жестокость может шокировать или
вызвать отвращение. Масштаб, выбранный Садом для завершающей книги своего
романа, чреват еще большими опасностями. Жуткие эпизоды, встречающиеся едва
ли не на каждой странице, несмотря на устрашающий эффект, от бесконечных
повторений могли бы наскучить. Более того, в отдельных случаях они могли бы
показаться нелепыми. Якобинская кровавая трагедия постшекспировской драмы,
готический роман, викторианская мелодрама в Англии или grand guignol
{кукольный театр (фр.)} во Франции находятся в опасном соседстве с
непроизвольным фарсом. Так, скажем, в "Герцогине Мальфи" Джона Уэбстера (как
бы хорошо не была поставлена ужасная сцена, в которой душат герцогиню и ее
служанку) героиня приходит в сознание, и ее душат повторно, что вызывает в
зале явный смех.
Двадцатый век к идеям Сада добавил похожие или аналогичные ситуации и
использовал их для создания сатирического произведения или сюрреалистической
комедии. Ивлин Во, романист основного направления, пробуждает воспоминания
об эпизодах, характерных два века назад для творчества маркиза. В "120 днях
Содома" на двадцатый день гибельных страстей, как комментирует Сад, один из
сексуальных атлетов, подменявший в случае необходимости героев, приговорен к
смерти. Выбранный способ его умерщвления заключается в длительном
отпиливании головы. В двадцатом веке сей метод, вероятнее всего, навеет
воспоминания о черном фарсе мистера Прендергаста, учителя, ставшего тюремным
священником, в "Закате и падении" (его шею перепилил сумасшедший преступник,
для которого он добился разрешения работать в камере с лобзиком). Новость
среди заключенных распространилась благодаря импровизированной строчке,
вставленной в "Господь - наша помощь в прошедших годах" во время песнопения
в тюремной часовне. Как и жертва пилы в "120 днях Содома", "бедный Пренди
вопил, словно резаный, почти полчаса".
Остается лишь гадать, понравилось бы Саду то, что его самые изощренные
идеи оказались так комично извращены английским католиком, прослывшим
наиболее превосходным автором своего времени. Все же, кто жертва пилы, если
не Прендергаст? Кто Сенвилль на обеде Сармиенто в "Алине и Валькуре", как не
Бейзил Сил в "Черной шалости", искавший в джунглях Африки Пруденс, когда
услышал, что его хозяин, похлопав после обеда живот, сказал: "Ты, я и
большие вожди - мы только что съели ее"? Кто Фонтени в "Мистифицированном
судье", как не Джильберт Пинфолд, преследуемый бестелесными голосами,
перечислявшими его проступки и извращения, а потом объявившими, что за них
он должен понести телесное наказание? Возможно, параллели случайны, но все
же с их помощью можно доказать, что Сад в самые напряженные моменты "120
дней Содома" предпочел оставаться на недосягаемой горной вершине Силлинга,
возвышающейся над пропастью смеха, представляющей постоянную угрозу для всех
форм grand guignol.
5. "Жюстина" и "Жюльетта"
Когда Сад переписал "Злоключения добродетели", превращая их в "Жюстину
(1791), а потом - в "Новую Жюстину", предваряющую "Жюльетту" (1797),
сущность структуры романа осталась неизменной. Но уже в версии 1791 года
появилось достаточно много новых персонажей и эпизодов, назначение которых
состояло в том, чтобы скрыть упрощенный план философской притчи
восемнадцатого века, какой являлся роман раньше. Тон повествования не
претерпел изменений. Философия злодеев все так же твердит о тщетности
добродетели и безразличии природы к человеческим страданиям. "Теперь давайте
подвергнем эту поганую девчонку смерти, которую она заслуживает", - говорит
Брессак о героине. "Такое банальное убийство не имеет ничего общего с
преступлением, а просто является исполнением того, чего требуют нравственные
устои".
Среди персонажей, появившихся в версии 1791 года, образ Сен-Флорана
словно списан с Сен-Флорентена, королевского министра, несшего
ответственность за заточение Сада в тюрьму после скандала с Роз Келлер.
Героиня спасает его от нападения бандитов, и он благодарит ее жестоким
надругательством. Господин де Жернанд, настоящий романтический вампир,
одержим манией вскрывать вены женщин и наполнять их кровью бокалы, вызывая
порой гибель своих жертв. Юридическая профессия представлена еще одним
персонажем, господином де Кардовиллем, представленным в продолжительной
оргии в финале романа. В деле героини он выступает в качестве судьи и
навещает ее с друзьями, чтобы немного поразвлечься. Бедную жертву раздевают
и заставляют вскарабкаться на кресло, упершись коленями в подлокотники, а
локтями в спинку. Далее следует то, что позже она назвала "оргией
жестокости".
Другие части "Злоключений добродетели" также разрослись и дополнились
деталями. Истязания Терезы и ее спутницы Сюзанны в замке бандитов включают
оргии в тайном подвале, где девушек подвергают повешению, но в последний
момент веревку обрезают. Такое переживание, согласно Саду, вызывало у
объектов сильное сексуальное возбуждение, наступавшее вследствие пережатия
спинномозговых нервов. Эта практика имела широкое распространение у древних
кельтов.
Эпизод в Сент-Мари-де-Буа также оказался расширен и пополнился более
изощренными оргиями и более детальным описанием злодеев и их гарема.
Некоторые из дополнений, мало чем помогая развитию сюжета, усиливают
сексуальную одержимость садовских тиранов. Один из них, узнав о беременности
девушки, впадает прямо-таки в истеричную ярость. Она вместо того, чтобы
уничтожать жизнь, создает ее и делает свое тело менее приемлемым для
владеющих им. Например, тридцатишестилетнюю женщину в Сент-Мари-де-Буа
наказывают за трехмесячную беременность следующим образом: ее заставляют
стоять на постаменте высотой в восемь футов и таком узком, что там есть
место только для одной стопы. Голая, она стоит на столбе на одной ноге,
стараясь сохранить равновесие с помощью балансировочного шеста. На полу
внизу расстелены матрасы, чтобы смягчить ее падение, которое должно
спровоцировать выкидыш. Но церемониймейстеры предусмотрительно насыпали
сверху трехфутовый слой "куманики, остролиста и терновника".
Подобные изощренные средства, ввиду полной нелепости, вряд ли могут в
качестве литературного приема служить достижению цели. То же, к примеру,
можно сказать и о страсти Клема к "верховой езде", если выражаться его
языком. Развлечение это включает катание на спине девушке по комнате, скорее
напоминая игру в фанты, чем оргию. Раздувшись от подобных изысков, роман в
поздних версиях утрачивает прямоту и форму повести, сходной по стилю с
"Кандидом", хотя главная мысль - красота в годину испытаний - усиливается.
Но это усиление от частых повторов и изощренной изобретательности способно
вызвать лишь комический эффект. По этой причине страдания добродетели
представляются менее убедительными, чем могли бы быть, если бы испытания
имели больше сходства с неспецифическими ужасами, грозившими героиням Анны
Радклиф в "Удольфских тайнах" и "Итальянце".
Отдельные недостатки версии 1791 года в "Новой Жюстине" 1797 года стали
еще более явными. Новый вариант увеличился в объеме вдвое. Произошло это за
счет введения рассказов первозданных персонажей о собственной судьбе и
пространных разглагольствований о понятии аморальности, ставших бичом
художественного письма Сада. Кроме того, появился ряд второстепенных
персонажей, причудливо смешавших в себе жестокость и добросердечие. Вслед за
Роденом, для которого хирургия считалась скорее развлечением, чем
профессией, появляется господин де Бандоль, внесший свой вклад в развитие
садовской медицины тем, что делал деторождение и роды более трудными для
пациентки.
"Новая Жюстина" 1797 года заняла первые четыре тома из десяти, поделив
объем с "Жюльеттой". Но большее значение для писательского творчества Сада
имела все же "Жюльетта". Философия этого второго произведения не слишком
отличается от предыдущего, но эта работа представляет собой более глубокое
исследование порока, а не добродетели. В то время как невезучая Жюстина
познает все страдания добродетельного поведения, ее сестра, проводив
родителей в последний путь, бросается в объятия порока и преступления. Она
наслаждается лесбиянскими оргиями своих учителей и вскоре знакомится с
самыми отъявленными преступниками, которые одновременно являются
влиятельными и уважаемыми гражданами. Эти персонажи, созданные маркизом, в
такой же степени являются моральными пародиями, как некоторые из женщин -
физическими карикатурами на себе подобных. Мадам де Вольмар, к примеру,
обладает столь развитым клитором, что с его помощью способна заниматься
анальным сексом с другими женщинами.
Нуарсей, один из первых покровителей Жюльетты, обрекает жену на смерть
с тем, чтобы жениться на дочери Сен-Фона. Сен-Фон, таким образом, унаследует
Жюльетту и в ее компании находит особое удовольствие от страданий бедных и
униженных. Он восхищается инквизицией, Макиавелли и всеми формами деспотизма
и тирании, презирая одновременно религию, добродетельность и проявление
сострадания в любой форме. От этого господина Жюльетта переходит к
английской лесбиянке, мадам де Клервилль, и знакомится с подлинной
революцией нравственности в "Обществе друзей преступления".
Значительную часть второй половины "Жюльетты" занимает отчет Сада о
достижениях преступности в основных городах Италии. Топографию и рассуждения
он заимствует из собственных итальянских путевых заметок, а также
переосмысливая жизнь этой страны, описываемую в полицейских историях
шестнадцатого века, типа романа Томаса Нэша "Несчастный путешественник"
(1564). Нэш, не хуже маркиза, показал, что мир видел в "Содоме Италии"
пример "искусства безбожия, искусства эпикурейства, искусства проституции,
искусства отравления, искусства педерастии". Действительно, чтение отрывков
из "Несчастного путешественника" в театре "Плейхаус" в Оксфорде вызвало
такие бурные возражения, что было в шестидесятые годы нашего столетия
запрещено специальным указом лорда-канцлера.
Хотя садовский сюжет лишен динамичности Нэша, страдающей у него из-за
проповеди зла и хуления любого проявления добра, итальянские эпизоды тем не
менее являются наиболее интересной частью романа. Кстати, он исключает
сказочную фигуру Минского. Этот гротесковый персонаж, родившийся в России,
живет в замке на острове, который расположен в середине вулканического озера
на вершине горы, недалеко от Флоренции. Минский, в буквальном смысле, -
гигант. Его пороки, жестокости и вкусы также соответствуют его масштабности
и придают персонажу сходство со сказочным великаном-людоедом. Но в детскую
сказку он не вписался из-за обладания гаремом из двух сотен девушек,
служивших для наслаждения, еды и... вместо мебели. Минский приглашает на
обед Жюльетту и ее спутников.
- Никаких специальных приготовлений для вас не делалось, - произнес
великан. - Если бы все короли мира решили навестить меня, я бы не изменил
своим привычкам ни на йоту.
Несмотря на все это, обстановка и содержимое его столовой стоит
описания.
Минский вздохнул, и стол направился к ним. Двигаясь из угла комнаты, он
занял место посередине. Вслед за ним отправились также пять кресел и
разместились вокруг. С потолка свесилась пара канделябров и замерла над
серединой стола.
- Простое устройство, - заметил великан, привлекая внимание к
конструкции мебели. - Как видите, стол, кресла и канделябры выполнены из
групп со вкусом подобранных девушек. Подаваемые блюда прямо с пылу-жару
будут сервироваться на спинах этих созданий, свечи воткнут в их естественные
отверстия, а моя задница - равно, как и ваши, когда мы займем свои места на
этих креслах - будет опираться на прелестные личики или белые груди этих
юных дам. Так что, сударыни, поднимите юбки, а вы, судари, спустите штаны.
весьма ограниченным. На протяжении последующих тридцати лет незаконченный
роман оставался в одном ряду с такими избранными произведениями, как
"Капитал", "Сексуальная психопатология" Краффт-Эбинга и "Толкование снов"
Фрейда, о которых больше говорили, нежели читали. Именно в этой роли
литературной шутки, она фигурировала в романе Альдо Хаксли "После многих
лет" (1939). Джереми Пордидж, составляя каталог библиотеки одного
страдающего ипохондрией калифорнийского миллионера, обнаружил полную
иллюстрированную версию "120 дней Содома", опубликованную в восемнадцатом
веке. Его первоначальный владелец в Англии замаскировал том, поместив в
переплет "Книги распространенных молитв".
В действительности под обложкой скрывался незавершенный роман Сада.
Состав исполнителей драмы, разыгрывающейся в замке Силлинг, возглавляют
четыре персонажа-либертена, в возрасте от сорока четырех до шестидесяти лет.
Это герцог де Бланжи, его брат епископ, президент де Курваль, представляющий
судебное право, и банкир Дюрсе. Их сопровождают четыре дочери: Констанц,
Аделаида, Жюли и Алина. Есть среди действующих персонажей четыре опытные
куртизанки, призванные развлекать компанию своими рассказами, и четыре
содержательницы публичных домов для управления двумя гаремами. Первый гарем
состоит из восьми девушек в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, второй
- из восьми мальчиков того же возраста. Имеется еще четверо рослых молодых
мужчин, выступающих в роли сексуальных партнеров в тех случаях, когда герои
истощились. Для начала четверо персонажей устраивают ряд браков для себя и
своих дочерей.
"Герцог, отец Жюли, становится мужем Констанц, дочери Дюрсе.
Дюрсе, отец Констанц, становится мужем Аделаиды, дочери президента.
Президент, отец Аделаиды, становится мужем Жюли, старшей дочери
герцога.
И епископ, "дядя" и отец Алины, становится мужем трех других девушек,
уступив те же права на Алину своим друзьям и сохранив такое же право для
себя самого".
Эти главные исполнители ролей и вся остальная компания в один
прекрасный день отправляются замок Дюрсе Силлинг. После долгого пути они
оказываются на месте 1 ноября, первого из 120 дней их зимы. Замок, как и его
предшественники в "Злоключениях добродетели", является шедевром готического
описания Сада.
"Чтобы добраться до места, нужно было сперва достичь Базеля и там
пересечь Рейн. Далее дорога становится все уже и уже, пока наконец не
приходится оставить карету. Вскоре входишь в Черный Лес и следуешь миль
сорок пять по трудной, изматывающей дороге, преодолеть которую
представляется немыслимым без сопровождения проводника. Тут натыкаешься на
жуткое поселение углежогов и лесников. Деревня принадлежит Дюрсе и знаменует
начало его владений. Поскольку ее обитателями являются воры и
контрабандисты, банкиру не составило труда подружиться с ними. Его первый и
настоятельный приказ говорил: начиная с 1 ноября ни под каким предлогом не
подпускать к замку ни единого человека, то есть с того времени, когда там
должна собраться вся компания... Миновав углежогов, начинаешь карабкаться в
гору, по высоте почти что равную Сен-Бернару, но только во много раз более
трудную, поскольку достичь ее вершины можно только пешком. Это не значит,
что груженным мулам туда нет дороги. Просто пропасти по обе стороны тропы
велики, и всадника поджидает реальная опасность. В их бездне сгинули шесть
животных, перевозящих поклажу и провиант, а также двое работников,
пожелавших оседлать пару из них. Требуется хороших пять часов, чтобы
взобраться в гору, вершина которой славится еще одной замечательной
особенностью. Предпринимаемые предосторожности таковы, что этот новый барьер
становится непроходимым для живых существ, за исключением птиц. Каприз
природы оставил расселину шириной сто восемьдесят футов, разделяющую
северный и южный гребни вершины. Как только ты достиг вершины горы,
спуститься вниз не такое простое дело. Эти две части Дюрсе предусмотрительно
соединил превосходным деревянным мостом, перекинутым через расселину,
глубиной в тысячу футов, который, как только по нему перебрался последний из
путешественников, тотчас уничтожили. С этого момента связи с замком Силлинг
больше не существовало".
Само строение окружено крепостными рвом и стеной. Но в сердце этого
мрачного в стиле готики и грозного строения раскинулось неожиданное
великолепие элегантно обставленных и богато убранных гаремов. Все это
специально приготовлено для четырех месяцев чувственного наслаждения всякого
рода. Центральным местом действия является зала, где куртизанки рассказывают
свои истории и возлюбленные героев вздыхают или плачут, в зависимости от
обстоятельств. По описанию комната напоминает частный театр Сада в Ла-Косте.
"По своей форме она выглядела полукруглой. В закругленной части
помещения имелось четыре ниши, с большими зеркалами и чудными оттоманками в
каждом из них. Эти углубления были выполнены под таким углом, что из каждого
из них можно видеть центр прямой стены, где на возвышении, приподнятом над
полом на четыре фута, стоял трон. Он предназначался для рассказчицы. В этом
положении она имела возможность не только видеть своих слушателей,
устроившихся в четырех нишах, но и они оказались в состоянии услышать каждое
ее слово, поскольку разделявшее их расстояние было невелико. В самом деле,
на своем пьедестале сказительница чувствовала себя актрисой в театре, а ее
слушатели - зрителями в амфитеатре. У подножия трона имелись ступени, на
которых сидели те, кого выбирали для оргии. Их назначение состояло в том,
чтобы удовлетворять любые чувственные желания, возбуждаемые повествованием
рассказчицы. Эти несколько ярусов, как и сам трон, обтягивал черный бархат с
золотой оторочкой под стать богатому убранству углублений, хотя там
использовался материал темно-синего цвета.
В стене каждой ниши имелась дверца, ведущая в соседнее тесное помещение
без окон. Эти комнатки предназначались для тех случаев, когда кто-то,
подозвавший соблазнительное существо со ступеней, не желал исполнять
навеянный рассказом акт на глазах у остальных. Но эти помещения оснащались
кушеткой и средствами для исполнения самых неприличных желаний.
По обе стороны от трона возвышалось по одной колонне. Они служили для
привязывания рабов, когда непослушание требовало наказания. Все инструменты,
необходимые для проведения воспитательной работы, свешивались с крючьев на
столбах. Устрашающего зрелища, которое они собой являли, уже оказывалось
достаточно, чтобы добиться послушания - качества, весьма необходимого в
удовольствиях такого рода. Насаждение послушания - вот что, главным образом,
делает таким привлекательным для сердца преследователя удовлетворение
сексуальных потребностей".
Этот великолепный амфитеатр, устроенный в грозной крепости высоко в
горах среди самых удаленных и неприступных вершин Европы, в середине зимы
где-то в первой четверти восемнадцатого века, окружен атмосферой
отрешенности, где, казалось, не существует времени. Только неуемный полет
фантазии способен создать ужасы, выходящие за рамки того, что описано в
"Удольфских тайнах" или все тех же "Злоключениях добродетели". Все же она
только приукрашала темы пережитого Садом опыта. Топография замка напоминает
горный замок в Сомане, где в детстве маркиз проводил зимы со своим дядей
аббатом де Садом. Черный Лес, поселения угольщиков - это воспоминания о
германских впечатлениях и годах военной службы и путешествий. Но еще в
большей степени этот вымышленный замок служит напоминанием о другом
уединенном месте, заключенном в непроницаемых крепостных стенах, - о его
камере высоко в башне Свободы, где он писал эту часть романа, в то время как
внизу лежали темные улицы и крыши домов Сен-Антуана. Сама зала - это смесь
театра с незабытой с детства виной и роскошью дворца Конде.
Но, вероятно, самые страшные сцены рождает ум Сада-узника. Нигде
"насаждение послушания" не превозносилось до такой степени, как в обстановке
великих тюрем Франции. В повествовании нашли отражение и сардонически
высмеивались мельчайшие подробности различных установлений и педантичность
их исполнения. Горькая пародия, а не создание эротических картин - вот что
стояло у него на переднем плане в первой книге повествования, которое не
имеет эротической притягательности для того читателя, чье возбуждение не
провоцируется сексуальной жестокостью или менее вопиющими актами, не
представляющимися аппетитными в сексуальном плане.
Все же первая-книга романа - не просто панорама жестокостей. В самом
деле, здесь много эпизодов, которые с таким же успехом могли бы выйти из-под
пера Чосера или Рабле. Иллюстрацией сказанному может служить начало
двадцатого дня. Действующими лицами в эпизоде являются герцог де Бланжи, его
восемнадцатилетняя жена Алина с ее "дерзким личиком, вздернутым носиком и
живыми карими глазами" и молодая рабыня, Софи, очаровательная и застенчивая
четырнадцатилетняя особа. Алина, естественно, всецело находится в
распоряжении собственного мужа. Согласно правилам, невольница некоторое
время, пока не пробьет ее час, остается неприкосновенной, поскольку простые
удовольствия первого месяца не включают огульные половые сношения.
Злоключения девятнадцатой ночи в шато Силлинг, рассказанные на другой день,
возможно, и служат отражением садовского вкуса, но тем не менее могли бы
встретиться в "Повести смотрителя" или у Рабле.
"Ночью произошел забавный эпизод. Герцог, напившийся в стельку, не смог
отыскать дорогу в свою спальню и, вместо этого, попал в кровать к Софи. Что
бы она ему не говорила - а она хорошо знала о нарушении правил де Беланжи, -
двигаться он отказывался, утверждая, что находится в постели со своей женой,
Алиной, следовательно, там, где ему и подобает быть. Но с супругой ему
дозволялись определенные вольности, недопустимые с Софи. Когда герцог велел
ей улечься так, чтобы насладиться с ней любимым им способом, невольница
почувствовала большой молот де Бланжи, готовый проникнуть сквозь плотно
закрытые черные врата. Бедная юная девочка тревожно вскрикнула и, выскочив
голой из постели, выбежала на середину спальни. Герцог, осыпая ее последними
словами, последовал за ней, все еще считая ее Алиной. "Маленькая сучка! -
ругался он. - Что, разве это для тебя впервой?" И тут, решив, что настиг ее
и она пришла в себя, повалился на кровать Зельмиры и принял эту девушку за
свою. Снова повторилось то же самое, но герцог был исполнен решимости
довести дело до завершения. Зельмира, смекнув, что ее ждет, последовала
примеру своей подруги. Издав крик ужаса, она спаслась бегством.
Софи, избежавшая расправы первой, поняла: нет иного средства
восстановить порядок, как схватить свечи и призвать на помощь кого-нибудь с
более трезвой головой, кто расставил бы все по своим местам. Поэтому она
пошла поискать мадам Дюкло. Но эта сводня, доведшая себя на оргии до
свинского состояния, растянулась без чувств на постели герцога. Ждать помощи
от нее не приходилось. Софи пребывала в отчаянии, не зная к кому в этой
ситуации обратиться за подмогой и слыша вопли своих подруг. Она рискнула
войти в комнату, где в кровати с Констанц лежал Дюрсе, и шепнула ей на ухо о
случившемся. Та, в свою очередь, рискнула встать, хотя подвыпивший мужчина
пытался ее удержать, клятвенно заверяя, что должен снова переспать с ней.
Она взяла свечу и вошла в девичью спальню. Там Констанц нашла их всех,
стоящих в ночных рубашках посреди комнаты, в то время как герцог преследовал
то одну, то другую, продолжая думать, что это одна и та же девушка, Алина,
которая, он клялся, вдруг в эту ночь превратилась в стерву.
Наконец Констанц сумела убедить его в ошибке. Она уговорила де Бланжи
проследовать за ней, чтобы проводить пьяного в нужную комнату, где он найдет
Алину, согласную подчиниться всем его требованиям. Герцог, охмелевший до
безобразия, в самом деле не имел никаких иных намерений, кроме одного:
заняться с Алиной содомией. Он позволил Констанц увести себя. Его красивая
супруга получила мужа, и они улеглись в постель. Констанц удалилась, и в
комнате девушек воцарился покой.
На другой день по поводу ночного происшествия много потешались. Де
Бланжи предположил, что, если бы он по случайности все же лишил девицу
девственности, его нельзя было бы штрафовать, из-за невладения собой. Но все
остальные заверили герцога в ошибке и напомнили о весьма серьезном штрафе.
Потом они отправились завтракать в свой гарем юных девушек, которые все, как
одна, признались, что де Бланжи до смерти перепугал их".
Если отбросить личные пристрастия герцога, описанный эпизод сочетает
характерный для Чосера юмор с безошибочно узнаваемым элементом театральности
восемнадцатого века, тему которого можно определить как "ошибку ночи".
Вероятно, дело еще в том, что Сад не зашел далеко и не облек в
литературную форму пометки, сделанные им относительно преступных и гибельных
страстей. Даже в сумрачном мире эротической жестокости трудно понять, как
такие главы, где у жертвы ломают руку или ампутируют палец на ноге, могли бы
взять верх над литературным воображением. Жестокость может шокировать или
вызвать отвращение. Масштаб, выбранный Садом для завершающей книги своего
романа, чреват еще большими опасностями. Жуткие эпизоды, встречающиеся едва
ли не на каждой странице, несмотря на устрашающий эффект, от бесконечных
повторений могли бы наскучить. Более того, в отдельных случаях они могли бы
показаться нелепыми. Якобинская кровавая трагедия постшекспировской драмы,
готический роман, викторианская мелодрама в Англии или grand guignol
{кукольный театр (фр.)} во Франции находятся в опасном соседстве с
непроизвольным фарсом. Так, скажем, в "Герцогине Мальфи" Джона Уэбстера (как
бы хорошо не была поставлена ужасная сцена, в которой душат герцогиню и ее
служанку) героиня приходит в сознание, и ее душат повторно, что вызывает в
зале явный смех.
Двадцатый век к идеям Сада добавил похожие или аналогичные ситуации и
использовал их для создания сатирического произведения или сюрреалистической
комедии. Ивлин Во, романист основного направления, пробуждает воспоминания
об эпизодах, характерных два века назад для творчества маркиза. В "120 днях
Содома" на двадцатый день гибельных страстей, как комментирует Сад, один из
сексуальных атлетов, подменявший в случае необходимости героев, приговорен к
смерти. Выбранный способ его умерщвления заключается в длительном
отпиливании головы. В двадцатом веке сей метод, вероятнее всего, навеет
воспоминания о черном фарсе мистера Прендергаста, учителя, ставшего тюремным
священником, в "Закате и падении" (его шею перепилил сумасшедший преступник,
для которого он добился разрешения работать в камере с лобзиком). Новость
среди заключенных распространилась благодаря импровизированной строчке,
вставленной в "Господь - наша помощь в прошедших годах" во время песнопения
в тюремной часовне. Как и жертва пилы в "120 днях Содома", "бедный Пренди
вопил, словно резаный, почти полчаса".
Остается лишь гадать, понравилось бы Саду то, что его самые изощренные
идеи оказались так комично извращены английским католиком, прослывшим
наиболее превосходным автором своего времени. Все же, кто жертва пилы, если
не Прендергаст? Кто Сенвилль на обеде Сармиенто в "Алине и Валькуре", как не
Бейзил Сил в "Черной шалости", искавший в джунглях Африки Пруденс, когда
услышал, что его хозяин, похлопав после обеда живот, сказал: "Ты, я и
большие вожди - мы только что съели ее"? Кто Фонтени в "Мистифицированном
судье", как не Джильберт Пинфолд, преследуемый бестелесными голосами,
перечислявшими его проступки и извращения, а потом объявившими, что за них
он должен понести телесное наказание? Возможно, параллели случайны, но все
же с их помощью можно доказать, что Сад в самые напряженные моменты "120
дней Содома" предпочел оставаться на недосягаемой горной вершине Силлинга,
возвышающейся над пропастью смеха, представляющей постоянную угрозу для всех
форм grand guignol.
5. "Жюстина" и "Жюльетта"
Когда Сад переписал "Злоключения добродетели", превращая их в "Жюстину
(1791), а потом - в "Новую Жюстину", предваряющую "Жюльетту" (1797),
сущность структуры романа осталась неизменной. Но уже в версии 1791 года
появилось достаточно много новых персонажей и эпизодов, назначение которых
состояло в том, чтобы скрыть упрощенный план философской притчи
восемнадцатого века, какой являлся роман раньше. Тон повествования не
претерпел изменений. Философия злодеев все так же твердит о тщетности
добродетели и безразличии природы к человеческим страданиям. "Теперь давайте
подвергнем эту поганую девчонку смерти, которую она заслуживает", - говорит
Брессак о героине. "Такое банальное убийство не имеет ничего общего с
преступлением, а просто является исполнением того, чего требуют нравственные
устои".
Среди персонажей, появившихся в версии 1791 года, образ Сен-Флорана
словно списан с Сен-Флорентена, королевского министра, несшего
ответственность за заточение Сада в тюрьму после скандала с Роз Келлер.
Героиня спасает его от нападения бандитов, и он благодарит ее жестоким
надругательством. Господин де Жернанд, настоящий романтический вампир,
одержим манией вскрывать вены женщин и наполнять их кровью бокалы, вызывая
порой гибель своих жертв. Юридическая профессия представлена еще одним
персонажем, господином де Кардовиллем, представленным в продолжительной
оргии в финале романа. В деле героини он выступает в качестве судьи и
навещает ее с друзьями, чтобы немного поразвлечься. Бедную жертву раздевают
и заставляют вскарабкаться на кресло, упершись коленями в подлокотники, а
локтями в спинку. Далее следует то, что позже она назвала "оргией
жестокости".
Другие части "Злоключений добродетели" также разрослись и дополнились
деталями. Истязания Терезы и ее спутницы Сюзанны в замке бандитов включают
оргии в тайном подвале, где девушек подвергают повешению, но в последний
момент веревку обрезают. Такое переживание, согласно Саду, вызывало у
объектов сильное сексуальное возбуждение, наступавшее вследствие пережатия
спинномозговых нервов. Эта практика имела широкое распространение у древних
кельтов.
Эпизод в Сент-Мари-де-Буа также оказался расширен и пополнился более
изощренными оргиями и более детальным описанием злодеев и их гарема.
Некоторые из дополнений, мало чем помогая развитию сюжета, усиливают
сексуальную одержимость садовских тиранов. Один из них, узнав о беременности
девушки, впадает прямо-таки в истеричную ярость. Она вместо того, чтобы
уничтожать жизнь, создает ее и делает свое тело менее приемлемым для
владеющих им. Например, тридцатишестилетнюю женщину в Сент-Мари-де-Буа
наказывают за трехмесячную беременность следующим образом: ее заставляют
стоять на постаменте высотой в восемь футов и таком узком, что там есть
место только для одной стопы. Голая, она стоит на столбе на одной ноге,
стараясь сохранить равновесие с помощью балансировочного шеста. На полу
внизу расстелены матрасы, чтобы смягчить ее падение, которое должно
спровоцировать выкидыш. Но церемониймейстеры предусмотрительно насыпали
сверху трехфутовый слой "куманики, остролиста и терновника".
Подобные изощренные средства, ввиду полной нелепости, вряд ли могут в
качестве литературного приема служить достижению цели. То же, к примеру,
можно сказать и о страсти Клема к "верховой езде", если выражаться его
языком. Развлечение это включает катание на спине девушке по комнате, скорее
напоминая игру в фанты, чем оргию. Раздувшись от подобных изысков, роман в
поздних версиях утрачивает прямоту и форму повести, сходной по стилю с
"Кандидом", хотя главная мысль - красота в годину испытаний - усиливается.
Но это усиление от частых повторов и изощренной изобретательности способно
вызвать лишь комический эффект. По этой причине страдания добродетели
представляются менее убедительными, чем могли бы быть, если бы испытания
имели больше сходства с неспецифическими ужасами, грозившими героиням Анны
Радклиф в "Удольфских тайнах" и "Итальянце".
Отдельные недостатки версии 1791 года в "Новой Жюстине" 1797 года стали
еще более явными. Новый вариант увеличился в объеме вдвое. Произошло это за
счет введения рассказов первозданных персонажей о собственной судьбе и
пространных разглагольствований о понятии аморальности, ставших бичом
художественного письма Сада. Кроме того, появился ряд второстепенных
персонажей, причудливо смешавших в себе жестокость и добросердечие. Вслед за
Роденом, для которого хирургия считалась скорее развлечением, чем
профессией, появляется господин де Бандоль, внесший свой вклад в развитие
садовской медицины тем, что делал деторождение и роды более трудными для
пациентки.
"Новая Жюстина" 1797 года заняла первые четыре тома из десяти, поделив
объем с "Жюльеттой". Но большее значение для писательского творчества Сада
имела все же "Жюльетта". Философия этого второго произведения не слишком
отличается от предыдущего, но эта работа представляет собой более глубокое
исследование порока, а не добродетели. В то время как невезучая Жюстина
познает все страдания добродетельного поведения, ее сестра, проводив
родителей в последний путь, бросается в объятия порока и преступления. Она
наслаждается лесбиянскими оргиями своих учителей и вскоре знакомится с
самыми отъявленными преступниками, которые одновременно являются
влиятельными и уважаемыми гражданами. Эти персонажи, созданные маркизом, в
такой же степени являются моральными пародиями, как некоторые из женщин -
физическими карикатурами на себе подобных. Мадам де Вольмар, к примеру,
обладает столь развитым клитором, что с его помощью способна заниматься
анальным сексом с другими женщинами.
Нуарсей, один из первых покровителей Жюльетты, обрекает жену на смерть
с тем, чтобы жениться на дочери Сен-Фона. Сен-Фон, таким образом, унаследует
Жюльетту и в ее компании находит особое удовольствие от страданий бедных и
униженных. Он восхищается инквизицией, Макиавелли и всеми формами деспотизма
и тирании, презирая одновременно религию, добродетельность и проявление
сострадания в любой форме. От этого господина Жюльетта переходит к
английской лесбиянке, мадам де Клервилль, и знакомится с подлинной
революцией нравственности в "Обществе друзей преступления".
Значительную часть второй половины "Жюльетты" занимает отчет Сада о
достижениях преступности в основных городах Италии. Топографию и рассуждения
он заимствует из собственных итальянских путевых заметок, а также
переосмысливая жизнь этой страны, описываемую в полицейских историях
шестнадцатого века, типа романа Томаса Нэша "Несчастный путешественник"
(1564). Нэш, не хуже маркиза, показал, что мир видел в "Содоме Италии"
пример "искусства безбожия, искусства эпикурейства, искусства проституции,
искусства отравления, искусства педерастии". Действительно, чтение отрывков
из "Несчастного путешественника" в театре "Плейхаус" в Оксфорде вызвало
такие бурные возражения, что было в шестидесятые годы нашего столетия
запрещено специальным указом лорда-канцлера.
Хотя садовский сюжет лишен динамичности Нэша, страдающей у него из-за
проповеди зла и хуления любого проявления добра, итальянские эпизоды тем не
менее являются наиболее интересной частью романа. Кстати, он исключает
сказочную фигуру Минского. Этот гротесковый персонаж, родившийся в России,
живет в замке на острове, который расположен в середине вулканического озера
на вершине горы, недалеко от Флоренции. Минский, в буквальном смысле, -
гигант. Его пороки, жестокости и вкусы также соответствуют его масштабности
и придают персонажу сходство со сказочным великаном-людоедом. Но в детскую
сказку он не вписался из-за обладания гаремом из двух сотен девушек,
служивших для наслаждения, еды и... вместо мебели. Минский приглашает на
обед Жюльетту и ее спутников.
- Никаких специальных приготовлений для вас не делалось, - произнес
великан. - Если бы все короли мира решили навестить меня, я бы не изменил
своим привычкам ни на йоту.
Несмотря на все это, обстановка и содержимое его столовой стоит
описания.
Минский вздохнул, и стол направился к ним. Двигаясь из угла комнаты, он
занял место посередине. Вслед за ним отправились также пять кресел и
разместились вокруг. С потолка свесилась пара канделябров и замерла над
серединой стола.
- Простое устройство, - заметил великан, привлекая внимание к
конструкции мебели. - Как видите, стол, кресла и канделябры выполнены из
групп со вкусом подобранных девушек. Подаваемые блюда прямо с пылу-жару
будут сервироваться на спинах этих созданий, свечи воткнут в их естественные
отверстия, а моя задница - равно, как и ваши, когда мы займем свои места на
этих креслах - будет опираться на прелестные личики или белые груди этих
юных дам. Так что, сударыни, поднимите юбки, а вы, судари, спустите штаны.