Страница:
прибыл информатор, дочь Сотона. Молодая женщина давно точила зуб на
старейшин Ла-Косты и теперь сгорала от желания исполнить гражданский долг и
донести на Гофриди, деревенского кюре и некоторых других, выступив перед
Национальной Ассамблеей. У нее имелись все основания надеяться добиться
постановления об их аресте и казни.
В третье революционное лето во Франции вовсю процветали информаторы и
им подобные. Увидев молодую женщину, маркиз тотчас раскусил ее. В своем
письме-предупреждении он назвал ее злобной "маленькой сучкой". Хуже всего
оказалось то, что "потаскуха" явилась к нему на квартиру с солдатом и
угрожала внести его имя в список, мотивируя это поведением Сада в Ла-Косте
почти двадцатилетней давности. Маркиз достаточно ясно дал ей понять, какое
удовольствие получит, задав ей настоящую революционную порку.
Протесты Сада помогли на какое-то время защитить замок Ла-Кост от
разграбления, но длилось это недолго. 17 сентября в парк на плато,
возвышающееся над деревней, впервые вторглись бесчинствующие толпы. Они
ворвались и в здание, грабя то, что можно было утащить, и круша то, что
нельзя вынести. Книги и картины мало интересовали мародеров, более
многообещающую добычу сулили им винные погреба, которые они тут же
обчистили. Обстановку в основных комнатах уничтожили без всякого зазрения
совести. Теперь даже красота стала рассматриваться как знак
аристократической принадлежности.
В кабинете и личных комнатах Сада мародеры обнаружили необычные
украшения. Рассказывали о имеющемся там искусном фризе с "изображением
применения клизмы". Спальня Сада, как сообщалось, будто имела на стенах
фрески непристойного содержания, иллюстрирующего сцены, впоследствии
нашедшие воплощение в "Жюльетте". Найдены были также всевозможные предметы
пыток и наказания. Несомненно, что в умах грабителей все это ассоциировалось
с истязаниями пятнадцатилетних девочек в зимние месяцы 1774-1775 годов и
сопровождавших их молодых женщин. Слухи и непроверенные обвинения свивались
в паутину, сети которой могли оказаться достаточно опасными, чтобы человек
предстал сначала перед комитетом общественного спасения, а потом и
гильотиной. Мародеры Ла-Косты, совсем как обыкновенные воры, смогли сполна
насладиться плодами разграбления и уничтожения, чувствуя при этом моральную
правоту, так как, по их представлению, очищали деревню от таких ужасов
прошлого, как фрески "Жюльетты" и фриз по применению клизмы.
Сад в частной переписке с Гофриди не скрывал своего мнения, когда прямо
заявлял, что боготворил короля, но ненавидел злоупотребления, существовавшие
при старом режиме. Единственная революция, которую он с радостью
приветствовал бы и с готовностью поддержал бы, - это революция английского
образца. По своему характеру и воспитанию маркиз являлся аристократом до
мозга костей. Мысль о том, чтобы тесным образом общаться с революционной
толпой, представлялась ему нестерпимой. Сторонников этой людской массы в
своих письмах он неустанно называл "болванами" и "мелкими преступниками". Но
не все из них оказались так глупы или мелки. В июле 1781 года Сад уверял
Гофриди, что интересы многих революционеров из среднего класса состояли в
личном продвижении. Имея профессиональные навыки и ум, они пользовались
политической неразберихой, дабы стяжать богатство и власть, ничем не
отличаясь в средствах от придворных льстецов, искавших милостей короля и
аристократии. Маркиз впоследствии заметил в "Жюльетте": "Этих мужчин и
женщин не заботило ничье благосостояние, кроме их собственного. Революция -
не более чем средство перекачки богатств из карманов прежних правителей в
свои собственные".
Но Саду не стоило эту политическую истину провозглашать вслух.
Напротив, он говорил словно по указке, демонстрируя согласие с новым
режимом, что вполне соответствовало его настоящему положению автора пьес и
романов и одновременно тайного создателя "120 дней Содома" и тому подобных
произведений. Но простого согласия теперь недоставало, поскольку
существовала опасность - его могли объявить бывшим аристократом. Гражданин
Сад должен работать на Революцию, которой был обязан своей свободой.
- 2 -
В мае 1790 года Париж был разделен на "секции", ставшие основой для
нового городского управления. Сад проживал в секции Вандомской площади,
позже получившей название секция Пик. В июле 1790 года у себя в районе
маркиз стал довольно "активным гражданином". Несколько месяцев спустя на
общем собрании его спросили: "Не хотите ли вы стать нашим секретарем?"
Предложение прозвучало достаточно "скромно", поскольку многие из
присутствующих не умели даже писать. Тем не менее Сад согласился и взял в
руки перо во имя Революции.
Чтобы еще больше обезопасить свое положение, он стал членом
Национальной гвардии, в силу чего ему даже пришлось выполнять кое-какие
обязанности по несению охраны. Эту поддержку новому режиму маркиз оказывал в
то время, когда большинство французов не ожидали ничего более радикального,
чем мирный переход к конституционной монархии. Несмотря на членство в
Национальной гвардии, основной спрос нашли его способности секретаря и
литератора. Секция назначила Сада в комиссию по надзору за больницами, при
этом роль маркиза в ней сводилась к протоколированию сделанных наблюдений.
Его работа, в основном, выглядела очень заурядно: от него требовалось умение
собственным языком изложить бюрократические решения, принятые другим
человеком.
В секции Пик маркиз наконец добился определенного влияния в обществе и
положения. Совершенно случайно семейство Монтрей оказалось в юрисдикции
секции, но теперь они не обладали ни властью, ни силой и постоянно жили в
страхе, что на них обратят внимание. Революция двигалась вперед семимильными
шагами, и довольно скоро мадам де Монтрей вместе со своими домочадцами
оказалась в положении, когда ей пришлось искать защиты у зятя, который
напрасно взывал к ней о помощи в годы своего заточения.
Сад не заявил на них, но впоследствии активно вмешался в семейные дела.
Обоих его сыновей мадам де Монтрей и Рене-Пелажи хотели бы отправить за
границу. Молодые люди со временем могли бы вступить в ряды роялистов,
находившихся в тот период в эмиграции. Родственник Сада, Луи-Жозеф де
Бурбон, прилагал определенные усилия по их объединению. В назначенный час,
они могли бы выступить в поддержку прусского вторжения во Францию с тем,
чтобы восстановить королевскую власть в стране. В сентябре 1791 года маркиз
узнал, что его старший сын, Луи-Мари, уехал за границу. Разгневанный, он
пригрозил объявить семейство Монтрей врагами Революции, сочувствующими
эмигрантам. Это соответствовало действительности, и Монтрей боялись
исполнения угрозы, но Сад ничего не предпринял, ограничившись лишь
предупреждением.
Стать пламенным памфлетистом и пропагандистом нового правопорядка
маркизу помог случай. Свой первый революционный опус он создал после попытки
бежать из Парижа, предпринятой Людовиком XVI и Марией-Антуанеттой в июне
1791 года. Обманув свою охрану, королевская чета и сопровождавшие их лица
направились к германской границе и уже достигли Варенна, где их и схватили.
Им не повезло, и побег не увенчался успехом, но сей инцидент стал поворотным
пунктом в развитии революционных событий. Конституционного монарха доставили
в Париж, где вскоре в качестве арестованного ему предстояло ожидать решения
суда. Если бы Людовику XVI удалось сбежать, можно не сомневаться, что для
подавления восстания в стране он призвал бы на помощь армии европейских
государств. Когда короля столь бесславно вернули в столицу, Сад,
воспользовавшись ситуацией, опубликовал "Обращение граждан Парижа к
французскому королю". Данное сочинение не носило яркого обличительного
характера, но тем не менее было исполнено укора. Маркиз обвинил монарха в
подрыве веры, которую возлагал на него французский народ, но ни словом не
обмолвился о том, что Франция может иметь иное политическое устройство,
кроме конституционной монархии. Сад утверждал: в глазах Бога все люди равны,
и король является первым среди равных. "Франция никогда не будет управляться
никем, кроме короля. Но его правление должно быть согласовано с волей
свободного народа, и он должен оставаться верным из закону".
В случае с неудавшимся побегом маркиз считал, что в сложившейся
ситуации ответственность несли скорее королевские советники, чем сам Людовик
XVI, для чьих ушей и предназначалось обвинение. Монарху теперь предстояло
вновь завоевать любовь и доверие народа, который еще был в состоянии его
простить. Все же Сад предупреждал короля: "Во Франции может быть только одна
партия - партия свободы".
Жестокостям бурбонской монархии не могло быть места в новом веке
разума. Об этих жестокостях Сад писал следующее: "Являясь порождением мрака,
деянием рук Принца Тьмы, они существуют только в беспросветной ночи
предрассудков, фанатизма и рабства. Но стоит вспыхнуть факелу философии, как
они бледнеют, исчезая в его благотворном пламени наподобие тяжелых испарений
осенней ночи, тающих с первыми лучами солнца".
Вскоре, как только старые формы предрассудков, фанатизма и рабства
сменились на новые, более свирепые, эти клише революционной прозы зазвучали
циничной пропагандой. Но в этой ситуации Сад скорее выступал в роли жертвы,
нежели представителя притеснителей. Несмотря на то, что тон его обращения к
королю лишен сухости бюрократических отчетов, не верится, чтобы осенью 1791
года он верил в свой оптимистический прогноз относительно будущей судьбы
монархии. Но в ту пору смелый политический опыт, предпринятый народом, еще
не перешел за черту безнадежности. Предвещать опасности - равносильно
накликать их. Что касалось его публичных высказываний, то личная
осторожность подсказывала маркизу сохранить поучительный тон на какое-то
время.
Год с лишним спустя, в ноябре 1792, после самого жестокого
кровопролития сентябрьской бойни, в своих "Соображения о способе применения
законов" Сад все еще выступал проповедником революционной демократии. Но
говорил он и спорил в соответствии с инструкциями, полученными от активистов
секции Пик. Теперь восхвалял тех, кто в августе отнял власть у более
консервативных революционеров. Деятельность новых лидеров положила конец
монархии и два месяца спустя привела к казни короля. Взгляды Сада на
правление совершенно не совпадали с конституционными идеями, которые он
пропагандировал летом предыдущего года. Он пояснял, что при власти короля
избранники народа являются простыми просителями, а при республиканском
правлении долг представителей состоит в защите интересов своих избирателей.
Не заручившись поддержкой тех, кто их избрал, они не имеют права издавать ни
конституции, ни декреты. Избранники обличены полномочиями предлагать новые
законы, причем, и предлагать их на рассмотрение народа, демократический
выбор которого остается абсолютным.
Вторая работа Сада, как политического автора в секции Пик, носила
довольно банальный характер. Он составлял "братские послания" в аналогичные
комитеты, в свете усиливающейся тирании революционного режима призывал к
охоте на врагов народа, выступал с категорическими заявлениями против
увеличения армии, находившейся в Париже, до шести тысяч солдат. Подобное
мероприятие легло бы тяжким финансовым бременем, и, как справедливо заметил
маркиз, профессиональные военные силы с легкостью могут стать орудием
контрреволюции.
Роль Сада как гражданина Революции носила предсказуемой ироничный
оттенок. Его собственная репутация позволяла предположить, что он,
воспользовавшись ситуацией и упиваясь законностью действий, начнет мучить и
издеваться над жертвами гнета. Вместо этого его революционная деятельность
ограничивалась производством материала, который большей частью даже не мог
вызвать интереса. Действительно, чаще всего он работал под диктовку других.
Выйдя на свободу из Шарантона в 1790 году, маркиз вскоре обнаружил, что
наивысшее благо состоит в том, чтобы существовать независимо от других. Этой
мыслью он поделился с Гофриди. Но возможности такого выбора Сад в скором
времени лишился, когда Революция поставила превыше всего суровую обязанность
подчинять свою волю воле коллектива. В жизни маркиза на смену
интеллектуальной независимости пришла скука солидарности.
Из частных комментариев Сада видно, что наиболее сильное впечатление
оказала на него сентябрьская резня 1792 года. Вслед за переворотом 10
августа и окончательным отказом от королевской власти, в Париже воцарилась
анархия, справиться с которой городская Коммуна, похоже, не могла.
Жестокость эта, скорее всего, оказалась вызвана чувством отчаяния и жаждой
мести по отношению к тем, кто был готов защищать Революцию с помощью внешних
сил, тем более, что прусские войска под командованием герцога Брунсвика
взяли Верден и начали пробиваться к столице. В решительном порыве защищать
город до последнего, Коммуна вооружила горожан. Но, как с некоторым
опозданием выяснилось, многие парижане предпочли сводить личные счеты, а не
оказывать помощь в защите столицы от захватчиков.
Последовали кровавые расправы над священниками, учиняемые самозванными
палачами, ставшими во главе толпы. Повстанцы начали открывать тюрьмы. Но
цель их состояла не в освобождении заключенных, а в том, чтобы вершить
скорый суд. В ход пускались ножи и секиры мясников, жертвами которых стали
не только мужчины, но и женщины. Вскоре такие места заключения, как Бисетр и
Сальпетриер, превратились в настоящие бойни. Короля и королеву временно
пощадили. Но подругу королевы, принцессу де Ламбалль, которая, по слухам,
являлась сексуальной партнершей Марии-Антуанетты, выволокли на площадь и
отдали на суд линча. Одним ударом сабли ей отрубили голову и, надев на пику,
поднесли к окнам королевы. Несколько часов обезглавленное тело принцессы
обезумевшие от пролитой крови мужчины и женщины таскали по улицам города.
Палач отрубил ее груди и вульву, которую на потеху толпе надел, как усы.
Отсекая наружные половые органы, он радостно приговаривал: "Проститутка! Но
теперь в нее уже никто не сунется!" Так в действительности выглядело то, что
после трех лет нового порядка лицемерно называлось "строгим судом народа".
Реальность в самом зловещем своем проявлении в виде кровавых сцен на
улицах и в тюрьмах превзошла самые жестокие описания садовской прозы. Если
бы он на самом деле был одержим фантазиями, присутствующими в его романах, и
стремился бы наполнить их материальным содержанием, придумать более
подходящего момента просто невозможно. Находясь на службе у новой Революции,
во имя справедливости Сад мог бы высечь ни одну дюжину женщин. Если кровавая
резня вызывала у него тошноту, он мог бы приказать, чтобы выбранные им
жертвы были наказаны, как это делали другие. Маркиз не пошел этим путем, но
и не оставил без внимания поведение тех, кто избрал этот способ совершения
правосудия. Он сделал вывод, что их политическими руководителями двигала
всего лишь жажда власти и реализации тех возможностей, которые эта власть им
сулила. Все было направлено на удовлетворение секретных страстей и пороков.
"Ничто, - писал Сад Гофриди после резни, - не в силах сравняться с теми
ужасами, что творились".
Как бы не относился он к религии, но он оплакивал смерть зверски убитых
священников, особенно архиепископа Арльского, "наиболее добродетельного и
уважаемого из людей". Учитывая опыт Сада во время Революции и его личную
реакцию на все происходившее, жестокости, описываемые в "Жюльетте",
предстают скорее как басни с моралью, чем сексуальной приманкой. Но и здесь
не обошлось без элемента двусмысленности. В рукописи Сада, где он
рассказывает об ужасах резни, присутствуют добавленные между строк слова:
"но они были справедливы". Почему? Иных высказываний относительно
справедливости беспримерной бойни у маркиза не имеется. Не исключается,
однако, возможность, что добавку эту он сделал, дабы обезопасить себя на тот
случай, если письмо будет вскрыто кем-то еще, кроме Гофриди.
Другие свидетельства отношения Сада к происходившему проявятся в начале
1793 года, когда он будет назначен присяжным революционного трибунала, и
июле того же года выдвинут на должность председателя суда. В сардоническом
письме Гофриди он предупредит своего адвоката о присылке денег; в противном
случае пусть ожидает вынесения смертного приговора. Но его мрачная шутка
едва ли нашла одобрение. В январе взошел на эшафот Людовик XVI, в октябре за
ним последовала Мария-Антуанетта. По мере того как не удавшийся эксперимент
по установлению конституционной монархии переходил в террор, количество
доносов и казней разрасталось, словно снежный ком. В ситуации 1793 года
положение Сада в роли судьи выглядело необычным, если не сказать уникальным.
Маркиз сам оказался в тени гильотины. Несмотря на то, что когда-то высек Роз
Келлер и являлся участником марсельского скандала, несмотря на торжество
злодеев и убийц в его романах, сам он из моральных соображений был
противником высшей меры наказания. Его точка зрения не лишена
целесообразности, поскольку Сад утверждал, что всякое наказание бессмысленно
и омерзительно, если не направлено на перевоспитание преступника. В те дни,
когда кровь текла рекой, он проповедовал гуманизм и стоял за мир и порядок.
Мрачные, полные драматизма сцены жестокости, двигавшие действие в его
повествованиях, казалось, ушли на второй план. Для них не могло быть места в
мыслях маркиза, пока не минует политический кризис. Его соратники-присяжные
не могли не заметить, что в тех случаях, когда представлялась возможность,
Сад прилагал максимум усилий, чтобы установить невиновность представших
перед трибуналом людей. В своем стремлении спасти таких людей от обычного
для подобных случаев смертного приговора он вел себя "непатриотично".
Его поведение, естественно, не вязалось с репутацией монстра,
проделавшего непотребные вещи с Роз Келлер и Мариэттой Борелли и ее
компаньонками. Но Сад продолжал в том же духе и подверг себя смертельной
опасности. 6 апреля на собрании секции Пик он столкнулся со своим тестем,
президентом де Монтрей. Они не виделись пятнадцать лет, и теперь старик
отчаянно пытался сыграть роль лояльного республиканца. "Я предвижу момент,
когда он пригласит меня к себе домой", - лаконично заметил Сад по этому
поводу. 13 апреля, сообщив Гофриди о получении должности присяжного
революционного трибунала, он добавил, что к нему наведывался Монтрей. Их
роли самым невероятным образом поменялись. Опальный вершитель судеб старого
режима и его семья являлись наиболее подходящей мишенью для доноса и самыми
первыми кандидатами на гильотину. Старый судья пришел просить защиты у
нового. Разоблачение могло последовать с минуты на минуту. Маркиз выбрал
исключительно опасный объект для проявления милосердия.
Несмотря на требования кровопролития, имелся список семейств,
попадавших под защиту нового режима, которым не грозила сиюминутная
опасность быть признанными врагами Революции. К этому списку, по своему
собственному усмотрению, Сад добавил Монтреев. "Такой будет моя месть им", -
заметил он. Вероятно, именно это помилование стало основной причиной
конфликта с властями. Коллеги внимательно наблюдали за ним, и их неодобрение
его "умеренности" росло. Более того, в комитет общественного спасения начали
поступать сообщения о том, что бывший маркиз де Сад виновен в подрыве
политической философии. В частности, он высказался о небесном рае на земле,
который намеревалась установить их тирания, как "непрактичном". Тогда был
сделан вывод, вероятно, небезосновательный - маркиз надел революционную
мантию лишь для того, чтобы спасти собственную шкуру, и с первого дня
работал против нового правления. В его адрес посыпались замечания самого
зловещего толка.
- 3 -
В годы, последовавшие за неудавшимся бегством королевской четы, Сад,
снискавший репутацию автора художественных произведений, продолжал
привлекать к себе настороженное внимание властей. Как писатель, Сад был, в
основном, знаком современникам по двум романам, вышедшим в свет после его
освобождения из Шарантона. Первый из них давал пищу для размышлений пуристам
Революции, а также цензорам бывшего режима. Выйдя из заключения в возрасте
пятидесяти лет, маркиз не потерял надежды увидеть на подмостках парижской
сцены хотя бы одну из своих пьес и хотя бы одну книгу опубликованной. Он
предложил "Алину и Валькура", а также версию "Злоключений добродетели"
Жируару, молодому издателю, который также выпустит его "Послание
французскому королю" после несостоявшегося бегства в Германию.
Насчет "Злоключений добродетели" Жируар сомневался, хотя понимал, что в
то время, когда первая фаза Революции провозгласила свободу прессы, роман
мог бы лечь в основу бестселлера. В тот момент опасность со стороны цензуры
не грозила. В любом случае, история читается несколько скучновато. Возможно,
Сад решится переработать ее, добавить подробности сексуальных истязаний
героини. Жируар к числу революционеров не относился, скорее считался
монархистом, но в случае с "Жюстиной" коммерческий нюх не обманул его.
К июню 1891 года, непосредственно перед исчезновением короля из Парижа,
на стол редактора лег пересмотренный роман, который назывался: "Жюстина, или
Несчастья добродетели". В письме адвокату Рейно маркиз пояснял, что по
настоянию Жируара "подперчил" книгу, и предупреждал лучше не читать ее в
нынешнем виде, а подвергнуть сожжению. Еще он признался своему
корреспонденту о возможном отказе от авторства, если вдруг его имя приплетут
к этому роману. На протяжении жизни Сад трижды публично и множество раз в
узком кругу отрекался от причастности к этой "непристойной книге". Возможно,
сей шаг имел смысл в политической обстановке 1791 года, тем более, что он
рассчитывал найти место куратора музея или библиотеки. С другой стороны,
может быть, маркиз просто чувствовал испорченность раннего варианта с его
чисто философской подоплекой в угоду стремительного коммерческого успеха.
Естественно, он нуждался в деньгах после стольких лет разочарования в
удовлетворении. Все это принесла ему публикация его большого труда.
К моральным возражениям против новой версии, какими бы они не были,
примешивались писательские просчеты, связанные с литературными пристрастиями
того времени. С этой точки зрения, новые характеры и события мешали ясному,
прямому повествованию, которое можно бы поставить в один ряд с такими
произведениями, как "Кандид", "Джонатан Уайлд", или "Расселас". Простая тема
пострадавшей добродетели и превознесенного порока из-за навязчивых повторов
и потворства стала менее ясной и четкой. Тщательная разработка сцен с
подробными описаниями изнасилований, содомии и сексуальной жестокости
вызывала отвращение. Совершенно напрасно оказались введены пространные,
постоянно повторяющиеся суждения, нацеленные на оправдание порока, в то
время как в первозданном варианте события сами говорили за себя, а
комментарии звучали скупо.
Когда "Жюстина" вышла в свет, ее философское содержание не вызвало
сколько-нибудь значительного интереса, хотя произведение раскрывало правду о
морали общества прошлого и настоящего. Если фигляры революционного сброда и
отдельные приговоры, вынесенные предыдущим режимом не убедили мужчин и
женщин в существовании в цепи человеческих страстей связи между похотью и
жестокостью, то их реакция на роман Сада, вероятно, исправила это. В самом
деле, дети Просвещения стали добровольной аудиторией для героини романа,
которая теперь предстала в облике "Терезы". Сторонники Свободы, Равенства,
Братства судорожно листали страницы, на которых добродетельная девушка
страдала от плетей и каленого железа своих преследователей, а также
подвергалась такой энергичной и неестественной эксплуатации тела, что на
протяжении невероятно длинного повествования фактически оставалась
девственницей. В преддверии новой эры механических изобретений воображение
Сада было под стать промышленной технологии. Словно демонстрируя "La Femme
Machine" {женщина-машина (фр.)}, автор не пропустил ни одной детали в
описании того, как судья Кардовилль вводил в тело героини сулему, а затем
зашивал отверстия вощаной нитью, или как хирург Роден отсекал у своих жертв
жизненно важные органы. Как бы то ни было, все это хорошо вписывалось в
моральные претензии 1789 года. Если сентябрьская резня относилась к тому же
миру, что и права человека, значит, читатели "Жюстины" могли встретить роман
с таким же энтузиазмом, с каким приветствовали свободу и справедливость.
Жируар остался доволен успехом книги и по этой причине пошел на
публикацию "Алины и Валькура". Аналогичная популярность второму роману не
грозила, но успех гарантировался заявлением, что он написан "автором
"Жюстины"". Сад остался доволен - в свет выйдет и эта объемная плутовская
повесть, построенная на моральных парадоксах. В данном случае маркиз даже не
старейшин Ла-Косты и теперь сгорала от желания исполнить гражданский долг и
донести на Гофриди, деревенского кюре и некоторых других, выступив перед
Национальной Ассамблеей. У нее имелись все основания надеяться добиться
постановления об их аресте и казни.
В третье революционное лето во Франции вовсю процветали информаторы и
им подобные. Увидев молодую женщину, маркиз тотчас раскусил ее. В своем
письме-предупреждении он назвал ее злобной "маленькой сучкой". Хуже всего
оказалось то, что "потаскуха" явилась к нему на квартиру с солдатом и
угрожала внести его имя в список, мотивируя это поведением Сада в Ла-Косте
почти двадцатилетней давности. Маркиз достаточно ясно дал ей понять, какое
удовольствие получит, задав ей настоящую революционную порку.
Протесты Сада помогли на какое-то время защитить замок Ла-Кост от
разграбления, но длилось это недолго. 17 сентября в парк на плато,
возвышающееся над деревней, впервые вторглись бесчинствующие толпы. Они
ворвались и в здание, грабя то, что можно было утащить, и круша то, что
нельзя вынести. Книги и картины мало интересовали мародеров, более
многообещающую добычу сулили им винные погреба, которые они тут же
обчистили. Обстановку в основных комнатах уничтожили без всякого зазрения
совести. Теперь даже красота стала рассматриваться как знак
аристократической принадлежности.
В кабинете и личных комнатах Сада мародеры обнаружили необычные
украшения. Рассказывали о имеющемся там искусном фризе с "изображением
применения клизмы". Спальня Сада, как сообщалось, будто имела на стенах
фрески непристойного содержания, иллюстрирующего сцены, впоследствии
нашедшие воплощение в "Жюльетте". Найдены были также всевозможные предметы
пыток и наказания. Несомненно, что в умах грабителей все это ассоциировалось
с истязаниями пятнадцатилетних девочек в зимние месяцы 1774-1775 годов и
сопровождавших их молодых женщин. Слухи и непроверенные обвинения свивались
в паутину, сети которой могли оказаться достаточно опасными, чтобы человек
предстал сначала перед комитетом общественного спасения, а потом и
гильотиной. Мародеры Ла-Косты, совсем как обыкновенные воры, смогли сполна
насладиться плодами разграбления и уничтожения, чувствуя при этом моральную
правоту, так как, по их представлению, очищали деревню от таких ужасов
прошлого, как фрески "Жюльетты" и фриз по применению клизмы.
Сад в частной переписке с Гофриди не скрывал своего мнения, когда прямо
заявлял, что боготворил короля, но ненавидел злоупотребления, существовавшие
при старом режиме. Единственная революция, которую он с радостью
приветствовал бы и с готовностью поддержал бы, - это революция английского
образца. По своему характеру и воспитанию маркиз являлся аристократом до
мозга костей. Мысль о том, чтобы тесным образом общаться с революционной
толпой, представлялась ему нестерпимой. Сторонников этой людской массы в
своих письмах он неустанно называл "болванами" и "мелкими преступниками". Но
не все из них оказались так глупы или мелки. В июле 1781 года Сад уверял
Гофриди, что интересы многих революционеров из среднего класса состояли в
личном продвижении. Имея профессиональные навыки и ум, они пользовались
политической неразберихой, дабы стяжать богатство и власть, ничем не
отличаясь в средствах от придворных льстецов, искавших милостей короля и
аристократии. Маркиз впоследствии заметил в "Жюльетте": "Этих мужчин и
женщин не заботило ничье благосостояние, кроме их собственного. Революция -
не более чем средство перекачки богатств из карманов прежних правителей в
свои собственные".
Но Саду не стоило эту политическую истину провозглашать вслух.
Напротив, он говорил словно по указке, демонстрируя согласие с новым
режимом, что вполне соответствовало его настоящему положению автора пьес и
романов и одновременно тайного создателя "120 дней Содома" и тому подобных
произведений. Но простого согласия теперь недоставало, поскольку
существовала опасность - его могли объявить бывшим аристократом. Гражданин
Сад должен работать на Революцию, которой был обязан своей свободой.
- 2 -
В мае 1790 года Париж был разделен на "секции", ставшие основой для
нового городского управления. Сад проживал в секции Вандомской площади,
позже получившей название секция Пик. В июле 1790 года у себя в районе
маркиз стал довольно "активным гражданином". Несколько месяцев спустя на
общем собрании его спросили: "Не хотите ли вы стать нашим секретарем?"
Предложение прозвучало достаточно "скромно", поскольку многие из
присутствующих не умели даже писать. Тем не менее Сад согласился и взял в
руки перо во имя Революции.
Чтобы еще больше обезопасить свое положение, он стал членом
Национальной гвардии, в силу чего ему даже пришлось выполнять кое-какие
обязанности по несению охраны. Эту поддержку новому режиму маркиз оказывал в
то время, когда большинство французов не ожидали ничего более радикального,
чем мирный переход к конституционной монархии. Несмотря на членство в
Национальной гвардии, основной спрос нашли его способности секретаря и
литератора. Секция назначила Сада в комиссию по надзору за больницами, при
этом роль маркиза в ней сводилась к протоколированию сделанных наблюдений.
Его работа, в основном, выглядела очень заурядно: от него требовалось умение
собственным языком изложить бюрократические решения, принятые другим
человеком.
В секции Пик маркиз наконец добился определенного влияния в обществе и
положения. Совершенно случайно семейство Монтрей оказалось в юрисдикции
секции, но теперь они не обладали ни властью, ни силой и постоянно жили в
страхе, что на них обратят внимание. Революция двигалась вперед семимильными
шагами, и довольно скоро мадам де Монтрей вместе со своими домочадцами
оказалась в положении, когда ей пришлось искать защиты у зятя, который
напрасно взывал к ней о помощи в годы своего заточения.
Сад не заявил на них, но впоследствии активно вмешался в семейные дела.
Обоих его сыновей мадам де Монтрей и Рене-Пелажи хотели бы отправить за
границу. Молодые люди со временем могли бы вступить в ряды роялистов,
находившихся в тот период в эмиграции. Родственник Сада, Луи-Жозеф де
Бурбон, прилагал определенные усилия по их объединению. В назначенный час,
они могли бы выступить в поддержку прусского вторжения во Францию с тем,
чтобы восстановить королевскую власть в стране. В сентябре 1791 года маркиз
узнал, что его старший сын, Луи-Мари, уехал за границу. Разгневанный, он
пригрозил объявить семейство Монтрей врагами Революции, сочувствующими
эмигрантам. Это соответствовало действительности, и Монтрей боялись
исполнения угрозы, но Сад ничего не предпринял, ограничившись лишь
предупреждением.
Стать пламенным памфлетистом и пропагандистом нового правопорядка
маркизу помог случай. Свой первый революционный опус он создал после попытки
бежать из Парижа, предпринятой Людовиком XVI и Марией-Антуанеттой в июне
1791 года. Обманув свою охрану, королевская чета и сопровождавшие их лица
направились к германской границе и уже достигли Варенна, где их и схватили.
Им не повезло, и побег не увенчался успехом, но сей инцидент стал поворотным
пунктом в развитии революционных событий. Конституционного монарха доставили
в Париж, где вскоре в качестве арестованного ему предстояло ожидать решения
суда. Если бы Людовику XVI удалось сбежать, можно не сомневаться, что для
подавления восстания в стране он призвал бы на помощь армии европейских
государств. Когда короля столь бесславно вернули в столицу, Сад,
воспользовавшись ситуацией, опубликовал "Обращение граждан Парижа к
французскому королю". Данное сочинение не носило яркого обличительного
характера, но тем не менее было исполнено укора. Маркиз обвинил монарха в
подрыве веры, которую возлагал на него французский народ, но ни словом не
обмолвился о том, что Франция может иметь иное политическое устройство,
кроме конституционной монархии. Сад утверждал: в глазах Бога все люди равны,
и король является первым среди равных. "Франция никогда не будет управляться
никем, кроме короля. Но его правление должно быть согласовано с волей
свободного народа, и он должен оставаться верным из закону".
В случае с неудавшимся побегом маркиз считал, что в сложившейся
ситуации ответственность несли скорее королевские советники, чем сам Людовик
XVI, для чьих ушей и предназначалось обвинение. Монарху теперь предстояло
вновь завоевать любовь и доверие народа, который еще был в состоянии его
простить. Все же Сад предупреждал короля: "Во Франции может быть только одна
партия - партия свободы".
Жестокостям бурбонской монархии не могло быть места в новом веке
разума. Об этих жестокостях Сад писал следующее: "Являясь порождением мрака,
деянием рук Принца Тьмы, они существуют только в беспросветной ночи
предрассудков, фанатизма и рабства. Но стоит вспыхнуть факелу философии, как
они бледнеют, исчезая в его благотворном пламени наподобие тяжелых испарений
осенней ночи, тающих с первыми лучами солнца".
Вскоре, как только старые формы предрассудков, фанатизма и рабства
сменились на новые, более свирепые, эти клише революционной прозы зазвучали
циничной пропагандой. Но в этой ситуации Сад скорее выступал в роли жертвы,
нежели представителя притеснителей. Несмотря на то, что тон его обращения к
королю лишен сухости бюрократических отчетов, не верится, чтобы осенью 1791
года он верил в свой оптимистический прогноз относительно будущей судьбы
монархии. Но в ту пору смелый политический опыт, предпринятый народом, еще
не перешел за черту безнадежности. Предвещать опасности - равносильно
накликать их. Что касалось его публичных высказываний, то личная
осторожность подсказывала маркизу сохранить поучительный тон на какое-то
время.
Год с лишним спустя, в ноябре 1792, после самого жестокого
кровопролития сентябрьской бойни, в своих "Соображения о способе применения
законов" Сад все еще выступал проповедником революционной демократии. Но
говорил он и спорил в соответствии с инструкциями, полученными от активистов
секции Пик. Теперь восхвалял тех, кто в августе отнял власть у более
консервативных революционеров. Деятельность новых лидеров положила конец
монархии и два месяца спустя привела к казни короля. Взгляды Сада на
правление совершенно не совпадали с конституционными идеями, которые он
пропагандировал летом предыдущего года. Он пояснял, что при власти короля
избранники народа являются простыми просителями, а при республиканском
правлении долг представителей состоит в защите интересов своих избирателей.
Не заручившись поддержкой тех, кто их избрал, они не имеют права издавать ни
конституции, ни декреты. Избранники обличены полномочиями предлагать новые
законы, причем, и предлагать их на рассмотрение народа, демократический
выбор которого остается абсолютным.
Вторая работа Сада, как политического автора в секции Пик, носила
довольно банальный характер. Он составлял "братские послания" в аналогичные
комитеты, в свете усиливающейся тирании революционного режима призывал к
охоте на врагов народа, выступал с категорическими заявлениями против
увеличения армии, находившейся в Париже, до шести тысяч солдат. Подобное
мероприятие легло бы тяжким финансовым бременем, и, как справедливо заметил
маркиз, профессиональные военные силы с легкостью могут стать орудием
контрреволюции.
Роль Сада как гражданина Революции носила предсказуемой ироничный
оттенок. Его собственная репутация позволяла предположить, что он,
воспользовавшись ситуацией и упиваясь законностью действий, начнет мучить и
издеваться над жертвами гнета. Вместо этого его революционная деятельность
ограничивалась производством материала, который большей частью даже не мог
вызвать интереса. Действительно, чаще всего он работал под диктовку других.
Выйдя на свободу из Шарантона в 1790 году, маркиз вскоре обнаружил, что
наивысшее благо состоит в том, чтобы существовать независимо от других. Этой
мыслью он поделился с Гофриди. Но возможности такого выбора Сад в скором
времени лишился, когда Революция поставила превыше всего суровую обязанность
подчинять свою волю воле коллектива. В жизни маркиза на смену
интеллектуальной независимости пришла скука солидарности.
Из частных комментариев Сада видно, что наиболее сильное впечатление
оказала на него сентябрьская резня 1792 года. Вслед за переворотом 10
августа и окончательным отказом от королевской власти, в Париже воцарилась
анархия, справиться с которой городская Коммуна, похоже, не могла.
Жестокость эта, скорее всего, оказалась вызвана чувством отчаяния и жаждой
мести по отношению к тем, кто был готов защищать Революцию с помощью внешних
сил, тем более, что прусские войска под командованием герцога Брунсвика
взяли Верден и начали пробиваться к столице. В решительном порыве защищать
город до последнего, Коммуна вооружила горожан. Но, как с некоторым
опозданием выяснилось, многие парижане предпочли сводить личные счеты, а не
оказывать помощь в защите столицы от захватчиков.
Последовали кровавые расправы над священниками, учиняемые самозванными
палачами, ставшими во главе толпы. Повстанцы начали открывать тюрьмы. Но
цель их состояла не в освобождении заключенных, а в том, чтобы вершить
скорый суд. В ход пускались ножи и секиры мясников, жертвами которых стали
не только мужчины, но и женщины. Вскоре такие места заключения, как Бисетр и
Сальпетриер, превратились в настоящие бойни. Короля и королеву временно
пощадили. Но подругу королевы, принцессу де Ламбалль, которая, по слухам,
являлась сексуальной партнершей Марии-Антуанетты, выволокли на площадь и
отдали на суд линча. Одним ударом сабли ей отрубили голову и, надев на пику,
поднесли к окнам королевы. Несколько часов обезглавленное тело принцессы
обезумевшие от пролитой крови мужчины и женщины таскали по улицам города.
Палач отрубил ее груди и вульву, которую на потеху толпе надел, как усы.
Отсекая наружные половые органы, он радостно приговаривал: "Проститутка! Но
теперь в нее уже никто не сунется!" Так в действительности выглядело то, что
после трех лет нового порядка лицемерно называлось "строгим судом народа".
Реальность в самом зловещем своем проявлении в виде кровавых сцен на
улицах и в тюрьмах превзошла самые жестокие описания садовской прозы. Если
бы он на самом деле был одержим фантазиями, присутствующими в его романах, и
стремился бы наполнить их материальным содержанием, придумать более
подходящего момента просто невозможно. Находясь на службе у новой Революции,
во имя справедливости Сад мог бы высечь ни одну дюжину женщин. Если кровавая
резня вызывала у него тошноту, он мог бы приказать, чтобы выбранные им
жертвы были наказаны, как это делали другие. Маркиз не пошел этим путем, но
и не оставил без внимания поведение тех, кто избрал этот способ совершения
правосудия. Он сделал вывод, что их политическими руководителями двигала
всего лишь жажда власти и реализации тех возможностей, которые эта власть им
сулила. Все было направлено на удовлетворение секретных страстей и пороков.
"Ничто, - писал Сад Гофриди после резни, - не в силах сравняться с теми
ужасами, что творились".
Как бы не относился он к религии, но он оплакивал смерть зверски убитых
священников, особенно архиепископа Арльского, "наиболее добродетельного и
уважаемого из людей". Учитывая опыт Сада во время Революции и его личную
реакцию на все происходившее, жестокости, описываемые в "Жюльетте",
предстают скорее как басни с моралью, чем сексуальной приманкой. Но и здесь
не обошлось без элемента двусмысленности. В рукописи Сада, где он
рассказывает об ужасах резни, присутствуют добавленные между строк слова:
"но они были справедливы". Почему? Иных высказываний относительно
справедливости беспримерной бойни у маркиза не имеется. Не исключается,
однако, возможность, что добавку эту он сделал, дабы обезопасить себя на тот
случай, если письмо будет вскрыто кем-то еще, кроме Гофриди.
Другие свидетельства отношения Сада к происходившему проявятся в начале
1793 года, когда он будет назначен присяжным революционного трибунала, и
июле того же года выдвинут на должность председателя суда. В сардоническом
письме Гофриди он предупредит своего адвоката о присылке денег; в противном
случае пусть ожидает вынесения смертного приговора. Но его мрачная шутка
едва ли нашла одобрение. В январе взошел на эшафот Людовик XVI, в октябре за
ним последовала Мария-Антуанетта. По мере того как не удавшийся эксперимент
по установлению конституционной монархии переходил в террор, количество
доносов и казней разрасталось, словно снежный ком. В ситуации 1793 года
положение Сада в роли судьи выглядело необычным, если не сказать уникальным.
Маркиз сам оказался в тени гильотины. Несмотря на то, что когда-то высек Роз
Келлер и являлся участником марсельского скандала, несмотря на торжество
злодеев и убийц в его романах, сам он из моральных соображений был
противником высшей меры наказания. Его точка зрения не лишена
целесообразности, поскольку Сад утверждал, что всякое наказание бессмысленно
и омерзительно, если не направлено на перевоспитание преступника. В те дни,
когда кровь текла рекой, он проповедовал гуманизм и стоял за мир и порядок.
Мрачные, полные драматизма сцены жестокости, двигавшие действие в его
повествованиях, казалось, ушли на второй план. Для них не могло быть места в
мыслях маркиза, пока не минует политический кризис. Его соратники-присяжные
не могли не заметить, что в тех случаях, когда представлялась возможность,
Сад прилагал максимум усилий, чтобы установить невиновность представших
перед трибуналом людей. В своем стремлении спасти таких людей от обычного
для подобных случаев смертного приговора он вел себя "непатриотично".
Его поведение, естественно, не вязалось с репутацией монстра,
проделавшего непотребные вещи с Роз Келлер и Мариэттой Борелли и ее
компаньонками. Но Сад продолжал в том же духе и подверг себя смертельной
опасности. 6 апреля на собрании секции Пик он столкнулся со своим тестем,
президентом де Монтрей. Они не виделись пятнадцать лет, и теперь старик
отчаянно пытался сыграть роль лояльного республиканца. "Я предвижу момент,
когда он пригласит меня к себе домой", - лаконично заметил Сад по этому
поводу. 13 апреля, сообщив Гофриди о получении должности присяжного
революционного трибунала, он добавил, что к нему наведывался Монтрей. Их
роли самым невероятным образом поменялись. Опальный вершитель судеб старого
режима и его семья являлись наиболее подходящей мишенью для доноса и самыми
первыми кандидатами на гильотину. Старый судья пришел просить защиты у
нового. Разоблачение могло последовать с минуты на минуту. Маркиз выбрал
исключительно опасный объект для проявления милосердия.
Несмотря на требования кровопролития, имелся список семейств,
попадавших под защиту нового режима, которым не грозила сиюминутная
опасность быть признанными врагами Революции. К этому списку, по своему
собственному усмотрению, Сад добавил Монтреев. "Такой будет моя месть им", -
заметил он. Вероятно, именно это помилование стало основной причиной
конфликта с властями. Коллеги внимательно наблюдали за ним, и их неодобрение
его "умеренности" росло. Более того, в комитет общественного спасения начали
поступать сообщения о том, что бывший маркиз де Сад виновен в подрыве
политической философии. В частности, он высказался о небесном рае на земле,
который намеревалась установить их тирания, как "непрактичном". Тогда был
сделан вывод, вероятно, небезосновательный - маркиз надел революционную
мантию лишь для того, чтобы спасти собственную шкуру, и с первого дня
работал против нового правления. В его адрес посыпались замечания самого
зловещего толка.
- 3 -
В годы, последовавшие за неудавшимся бегством королевской четы, Сад,
снискавший репутацию автора художественных произведений, продолжал
привлекать к себе настороженное внимание властей. Как писатель, Сад был, в
основном, знаком современникам по двум романам, вышедшим в свет после его
освобождения из Шарантона. Первый из них давал пищу для размышлений пуристам
Революции, а также цензорам бывшего режима. Выйдя из заключения в возрасте
пятидесяти лет, маркиз не потерял надежды увидеть на подмостках парижской
сцены хотя бы одну из своих пьес и хотя бы одну книгу опубликованной. Он
предложил "Алину и Валькура", а также версию "Злоключений добродетели"
Жируару, молодому издателю, который также выпустит его "Послание
французскому королю" после несостоявшегося бегства в Германию.
Насчет "Злоключений добродетели" Жируар сомневался, хотя понимал, что в
то время, когда первая фаза Революции провозгласила свободу прессы, роман
мог бы лечь в основу бестселлера. В тот момент опасность со стороны цензуры
не грозила. В любом случае, история читается несколько скучновато. Возможно,
Сад решится переработать ее, добавить подробности сексуальных истязаний
героини. Жируар к числу революционеров не относился, скорее считался
монархистом, но в случае с "Жюстиной" коммерческий нюх не обманул его.
К июню 1891 года, непосредственно перед исчезновением короля из Парижа,
на стол редактора лег пересмотренный роман, который назывался: "Жюстина, или
Несчастья добродетели". В письме адвокату Рейно маркиз пояснял, что по
настоянию Жируара "подперчил" книгу, и предупреждал лучше не читать ее в
нынешнем виде, а подвергнуть сожжению. Еще он признался своему
корреспонденту о возможном отказе от авторства, если вдруг его имя приплетут
к этому роману. На протяжении жизни Сад трижды публично и множество раз в
узком кругу отрекался от причастности к этой "непристойной книге". Возможно,
сей шаг имел смысл в политической обстановке 1791 года, тем более, что он
рассчитывал найти место куратора музея или библиотеки. С другой стороны,
может быть, маркиз просто чувствовал испорченность раннего варианта с его
чисто философской подоплекой в угоду стремительного коммерческого успеха.
Естественно, он нуждался в деньгах после стольких лет разочарования в
удовлетворении. Все это принесла ему публикация его большого труда.
К моральным возражениям против новой версии, какими бы они не были,
примешивались писательские просчеты, связанные с литературными пристрастиями
того времени. С этой точки зрения, новые характеры и события мешали ясному,
прямому повествованию, которое можно бы поставить в один ряд с такими
произведениями, как "Кандид", "Джонатан Уайлд", или "Расселас". Простая тема
пострадавшей добродетели и превознесенного порока из-за навязчивых повторов
и потворства стала менее ясной и четкой. Тщательная разработка сцен с
подробными описаниями изнасилований, содомии и сексуальной жестокости
вызывала отвращение. Совершенно напрасно оказались введены пространные,
постоянно повторяющиеся суждения, нацеленные на оправдание порока, в то
время как в первозданном варианте события сами говорили за себя, а
комментарии звучали скупо.
Когда "Жюстина" вышла в свет, ее философское содержание не вызвало
сколько-нибудь значительного интереса, хотя произведение раскрывало правду о
морали общества прошлого и настоящего. Если фигляры революционного сброда и
отдельные приговоры, вынесенные предыдущим режимом не убедили мужчин и
женщин в существовании в цепи человеческих страстей связи между похотью и
жестокостью, то их реакция на роман Сада, вероятно, исправила это. В самом
деле, дети Просвещения стали добровольной аудиторией для героини романа,
которая теперь предстала в облике "Терезы". Сторонники Свободы, Равенства,
Братства судорожно листали страницы, на которых добродетельная девушка
страдала от плетей и каленого железа своих преследователей, а также
подвергалась такой энергичной и неестественной эксплуатации тела, что на
протяжении невероятно длинного повествования фактически оставалась
девственницей. В преддверии новой эры механических изобретений воображение
Сада было под стать промышленной технологии. Словно демонстрируя "La Femme
Machine" {женщина-машина (фр.)}, автор не пропустил ни одной детали в
описании того, как судья Кардовилль вводил в тело героини сулему, а затем
зашивал отверстия вощаной нитью, или как хирург Роден отсекал у своих жертв
жизненно важные органы. Как бы то ни было, все это хорошо вписывалось в
моральные претензии 1789 года. Если сентябрьская резня относилась к тому же
миру, что и права человека, значит, читатели "Жюстины" могли встретить роман
с таким же энтузиазмом, с каким приветствовали свободу и справедливость.
Жируар остался доволен успехом книги и по этой причине пошел на
публикацию "Алины и Валькура". Аналогичная популярность второму роману не
грозила, но успех гарантировался заявлением, что он написан "автором
"Жюстины"". Сад остался доволен - в свет выйдет и эта объемная плутовская
повесть, построенная на моральных парадоксах. В данном случае маркиз даже не