Страница:
контракта". Природа не имеет законов, за исключением управляющих научными
феноменами. Учитывая это, в результате человеческого наблюдения дается
определение скорее объекту, на который нацелены законы, а не их источнику. В
этом смысле законы существуют не столько в Природе, сколько в человеческой
науке.
Читать доводы Сада без тени иронии было бы чрезвычайно трудно.
Идеальная республика также требует совершения убийств, преждевременной
жертвой которых он сам едва не стал. Еще она требует грабежей, которые
маркиз также испытал на собственной шкуре, когда оказались конфискованы его
поместья. И этой дорогой Робеспьер собирался идти к Утопии? Как только
указанная цель была бы достигнута, кто, кроме лицемера, мог бы возражать
против более мелких отклонений, типа инцеста и содомии?
Какими бы намерениями Сад не руководствовался, "Философия в будуаре"
читается словно сладострастная пародия на "Республику" Платона. Задыхаясь в
кровавом угаре и имея перед глазами бесконечную чреду приговоренных к
гильотинированию, маркиз так же ратовал за убийство, как Свифт после своего
"Скромного предложения" жаждал отведать младенческой плоти. Скорее всего,
мишенью его литературной мести являлся Робеспьер, но его не стало.
Царство Террора закончилось не сразу. Сад еще некоторое время жил в
страхе, что его все же найдут и приведут в суд. Ждать ему пришлось еще
месяц. Потом 22 августа 1794 года в Комитет общественного спасения пришло от
него прошение об освобождении. Сделали запрос в секцию Пик, после чего
принято решение о предоставлении маркизу свободы. 15 октября - более, чем
через десять месяцев после ареста - Сад покинул пределы тюрьмы Пикпюс и
направил свои стопы в город, наконец стряхнув с плеч бремя террора.
Многие из арестованных граждан дожили до освобождения, наступившего
после падения Робеспьера. Монтреи, находившиеся под защитой Сада, после его
задержания тоже оказались за решеткой. Случилось так, что им повезло
быстрее, чем ему, так как из застенка их выпустили тремя месяцами раньше. Но
старый судья так и не пришел в себя после заключения и шока, обрушившегося
на него, когда он обнаружил, что его мир перевернулся. Через шесть месяцев
после освобождения, в январе 1795 года, он умер. Эту новость Гофриди
Рене-Пелажи сообщила лишь через два с лишним года. Только тогда она смогла
написать ему о прекрасном самочувствии ярой противницы Сада, мадам де
Монтрей.
- 1 -
Трудности, с которыми столкнулся Сад, выйдя в 1790 году на свободу,
оказались ничто по сравнению с теми, что ожидали его осенью 1794 года, когда
маркиз покинул Пикпюс. Вернувшись к Констанц в дом на улице Нев де Матюрен,
он обнаружил наличие долга в шесть тысяч франков и никаких средств, чтобы
погасить хотя бы часть суммы. Де Сад не просто обеднел, он разорился. Почти
за год до этого, 14 ноября 1793 года, маркиз подвел для Гофриди свой
финансовый баланс. Вся взымаемая с земель рента была суммирована, из нее
вычли республиканские налоги, ежегодное содержание в четыре тысячи франков,
причитающееся Рене-Пелажи, и одну тысячу годовых, определенных им Констанц
как своей "природной и приемной дочери". В результате, на проживание
оставалась всего сотня франков в год. Ситуация сложилась безнадежная. В
скором времени дела изменились к худшему. Новый режим наложил арест на
собственность Сада. После падения Робеспьера и относительной либерализации
общества появилась возможность отменить действие соответствующего указа. Но
сделать это можно было только после определенных денежных выплат. Хуже того
- маркиз числился среди пропавших землевладельцев. В 1797 году в
департаменте Воклюз он все еще значился в списке эмигрантов, хотя в
Буше-дю-Рон его имя из списка неблагонадежных исключили. Являлось ли это
результатом ошибки или злого умысла - неважно, но арендаторы Сада не спешили
вносить ренту.
Дело осложнялось еще и бегством скрытого роялиста Гофриди в Тулон, где
шли тайные приготовления к восстановлению королевской власти в лице дофина,
которого его сторонники видели уже Людовиком XVII. Там и настигло его
республиканское правосудие. Гофриди как врага народа из Апта арестовали и
посадили в тюрьму. Избежать смерти ему удалось только благодаря тому, что у
него имелись фальшивые документы, согласно которым он считался жителем
Тулона. Отпущенный на свободу, как и Сад, в 1794 году, поверенный вместе с
сыном поселился где-то в Любертоне и вел тихую и неприметную жизнь. Домой
Гофриди вернулся только в ноябре 1795 года, где его ждало очередное
требование маркиза прислать денег.
Воссоединившись с Констанц, Сад занялся поисками работы. Он обхаживал
тех, кто мог хоть чем-то помочь ему в этом, но пока его труды оставались
безнадежными. Маркиз уже пытался устроиться в качестве хранителя библиотеки
или музея. Хотя ему не везло, было бы много лучше, чтобы широкая публика не
знала, что он является автором "Жюстины", поскольку порнографическая
репутация романа достигла небывалого размаха. С каждым годом причин скрывать
свою причастность к "Жюстине" становилось у Сада все больше.
Его пьесы упорно отвергались, но в 1795 году вышла "Алина и Валькур".
Ее издание после ареста и казни Жируара приостановили в связи с конфискацией
собственности жертвы в пользу государства. Но вдова издателя подала прошение
об отмене приказа об аресте имущества покойного. Таким образом у Сада
появилась возможность увидеть роман изданным.
Зима 1794-1795 годов оказалась для маркиза довольно тяжелым временем. В
революционном обществе идеи идеализма терпели крах, экономика пребывала в
плачевном состоянии, и Франция находилась в кольце враждебно настроенных
государств монархистской Европы. Вдобавок ко всему, словно всех этих
несчастий оказалось мало, первые месяцы нового года принесли лютые морозы.
Зима выдалась самой холодной в текущем столетии. Сад не имел средств к
существованию, чтобы прокормить одного себя, не говоря уже о Констанц и
ребенке. Дом на Нев де Матюрен не отапливался, поскольку платить за топливо
им было нечем. Холод усиливался, и от мороза у маркиза даже замерзали
чернила.
Он продолжал писать письма Гофриди и его сыновьям. В почти истеричном
от безысходности тоне Сад обвинял семью, не желающую отдавать ему его
деньги, во лжи и воровстве. Правда, после смерти одного из сыновей адвоката,
он несколько смягчил тон, и обвинения в нечистоплотности и бесстыдстве,
выдвигаемые им против Гофриди, больше не звучали так резко. Хотя в своем
выражении соболезнования маркиз все же не удержался от упрека. "Как бы то ни
было, мой милый, добрый друг, проливая слезы по усопшим, мы должны думать о
живых и не дать им уйти из жизни - именно до этой точки довела меня ваша
ужасающая нерадивость. Умоляю, вышлите мне мои деньги!"
Похоже, письмо возымело действие, поскольку приказ о наложение ареста
на имущество Сада отменили. 26 августа в письме Гофриди Сад ссылается на
сумму между семнадцатью и восемнадцатью тысячами франков, которую адвокат
выслал ему в том году. Вероятно, не без ее помощи, он завершил печатание
"Алины и Валькура", а также рассчитался с непосредственными долгами на общую
сумму в шесть тысяч франков. Кроме того, у него имелась неопубликованная
рукопись романа, написанного в тюрьме Пикпюс, откуда он имел возможность
лицезреть гильотину и полные баки крови, доставляемые каждый вечер в тюрьму,
где их содержимое выплескивалось в тюремную сточную канаву. Пока еще
оставался открытым рынок эротической и порнографической литературы. Позволив
эту вольность, Революция еще не нашла времени, дабы урегулировать этот
вопрос. Полки книжных лавок Парижа и других французских городов оказались
уставлены томами "Жюстины" и десятками более мелких произведений. Нашлось
немало любителей мрачных сексуальных драм, нашедших воплощение пока только в
первой из опубликованных книг Сада. Словом, он возобновил работу над
"Философией в будуаре", романом, писать который начал во время тюремного
заключения, а теперь подготавливал его для печати.
Когда в конце 1795 года книга вышла в свет, Сад принял дополнительные
меры предосторожности, чтобы не быть узнанным в качестве ее автора. Было
решено, что данная книга и "Жюстина" якобы написаны одним и тем же автором,
но этого человека теперь уже нет в живых. "Философия в будуаре" появилась с
иллюстрациями эротического характера, предназначенными для тех, у кого роль
Природы в человеческом обществе не вызывала интереса. На титульном листе
надлежащим образом значилось: книга принадлежит перу автора "Жюстины" и
является его посмертным творением. Чтобы напустить еще больше тумана на ее
происхождение, там же имелась печатная ссылка на то, что ранее роман
печатался в Лондоне "за счет средств Компании".
Если Сад рассчитывал на постоянный доход от продажи книг, то ему
пришлось разочароваться. Он написал Гофриди, чтобы Ла-Кост и все остальное,
еще оставшееся у него, было продано. В 1795 году интерес к Мазану проявила
тетка Сада, мадам де Вильнев. Однако, когда начались переговоры, выяснилось,
что выкупить его сразу она не намеревается. Вместо этого мадам де Вильнев
предлагала пятнадцать тысяч франков за аренду, которую собиралась
выплачивать до конца жизни. Мало кто мог позволить себе истратить деньги на
покупку таких поместий; кроме того, политическая ситуация девяностых годов
делала их не очень привлекательным объектом для вложения капитала. Маркиз,
надеявшийся продать Мазан сразу и выручить за него сумму, примерно в
семьдесят тысяч франков, предложение тетки отклонил. Мадам де Вильнев от
дальнейших переговоров отказалась, сказав, что он не единственный, кто
нуждался в деньгах. Сад начал поговаривать о поселении в Сомане, но пока
никаких действий для этого не предпринимал.
Только на другой год ему наконец удалось продать развалины Ла-Косты,
прилежащие земли и другие, относящиеся к нему постройки. Покупателем стал
Жозеф-Станислас Ровер, политик нового режима с оппортунистическими
взглядами. Он родился неподалеку, в Бонье, и хорошо нажился на Революции.
Главная забота маркиза состояла в том, чтобы его кредиторы, включая и
Рене-Пелажи, не успели наложить руки на вырученные деньги. Во избежание
этого он поспешно вложил их в другую собственность близ Парижа, в Мальмезоне
и Гранвилльере. К несчастью, денег не хватило для доведения покупки до
конца, и его долг сразу возрос на несколько тысяч франков. Сад по-прежнему
оставался должен Рене-Пелажи ее долю, равную ста шестидесяти тысячам
франков, которую она внесла при заключении брака в качестве приданого.
Маркиз обещал компенсировать данную сумму после продажи Ла-Косты.
Сад находился в страшной финансовой "пропасти". Он владел
собственностью, но не имел денег; вложил деньги в Мальмезон и Гранвилльер,
но все еще нуждался в шести тысячах франках, чтобы довести сделку до конца.
Являясь владельцем Сомана и Ла-Косты, маркиз тем не менее не мог оплатить
счет в парижской таверне, где постоянно обедал. Ее хозяин в скором времени
оказался вынужден подать на него в суд за долги. Над его владениями в Сомане
и Мазане снова нависла опасность, когда в 1797 году его имя оказалось в
списке тех, кто сбежал, чтобы присоединиться к врагам республики.
Ему, как эмигранту, грозило привлечение к суду. Остановить начатое
против него расследование Сад сумел только после того, как раздобыл
документ, свидетельствовавший о его "постоянном" проживании в Париже. Все же
он не чувствовал себя в полной безопасности, так как не исключалась
возможность, что у него начнутся неприятности из-за поведения сыновей.
Младший сын, Донатьен-Клод-Арман, по совету Монтреев оставался на
Мальте. Естественно, он попадал в категорию эмигрантов. В результате маркиз
один нес ответственность за "непатриотичное" поведение своих детей. По
иронии судьбы, его старший сын, Луи-Мари, стал студентом, жил в Париже, и в
то время удивительно хорошо ладил с отцом. Сад нашел в нем приятного
компаньона, чему, в не малой степени, способствовало увлечение Луи-Мари
музыкой и живописью.
- 2 -
После жестокой зимы 1795 года маркиз сообщил Гофриди, что для
завершения работы над книгой отправляется в деревню, но ни слова не сказал о
том, как намеревается жить и какое произведение пишет. Возможно, выжить ему
и Констанц помогали деньги, вырученные от продажи "Философии в будуаре". С
позиции сегодняшнего дня почти не приходится сомневаться, в тот период он
трудился над завершением романа под названием "Новая Жюстина, или Несчастья
добродетели, с приложением Истории Жюльетты, ее сестры, или Торжества
порока". Закончить этот объемистый труд могла помочь лишь энергия
одержимости. Превышавший в два раза размеры "Войны и мира", он впитал в себя
всю философскую и литературную мощь Сада, итальянские путевые дневники и,
конечно же, все дополнения к "Злоключениям добродетели" и к последовавшей за
ними "Жюстине". Являясь его литературным завещанием, работа давала
окончательное, исполненное иронии определение чистой и абсолютной революции,
распространяющейся на мораль, сексуальное поведение и все остальные сферы
человеческого поведения, в такой же степени, в какой она распространяется на
политику и правление.
В оригинальном варианте "Злоключений добродетели" и его первой
редакции, Жюльетта играла роль литературного персонажа, введенного для
облегчения передачи автобиографии ее сестры, фигурировавшей под именем Софи,
Терезы или Жюстины. Брошенные в раннем возрасте на милость судьбы, сестры
пошли каждая своим путем. Не нашлось бы такого порока, который не впитала бы
в себя Жюльетта, образ которой в ранних версиях лишь слегка обрисовывался.
Тем не менее она удачно выходит замуж. Освободившись от мужа, Жюльетта
остается молодой, красивой и богатой. В это время, путешествуя по Франции,
она встречает молодую женщину, в добродетельности которой не приходится
сомневаться. Эта женщина - заключенная, приговоренная к смертной казни; она
следует к месту экзекуции. Жюльетта уговаривает Софи (или Терезу) поведать
свою историю. Повесть о преследуемой добродетели, побежденной пороком, так
подробна и обстоятельна, что Жюльетта наконец признает в Софи (или Терезе)
свою младшую сестру, Жюстину.
Даже в своей последней, наиболее изощренной форме, история имеет много
общего с такой предостерегающей повестью предреволюционного периода, как
"Кандид" или "Расселас". Невинный герой или героиня, наивный и доверчивый,
путешествует по свету, проходит испытания, теряет иллюзии, на основании чего
читатель может вывести мораль. В данном случае Сад позволил своей жертве
выйти из испытания, сохранив веру в добродетель, такую же безупречную, как у
Робеспьера.
Теперь настал черед послереволюционной сказки, причем, такой, появление
которой не могли предвидеть ни Джонсон, ни Вольтер. "Жюстина" является
историей страдания, вину в котором можно было бы возложить на Провидение,
но... - которое все выпало на долю жертвы.
Начиная с 1790 года, маркиз имел более чем прекрасную возможность
наблюдать за плодами труда рук и умов революционеров. Конечно, и при старом
режиме существовали люди, мучившие и убивавшие свои жертвы с ведома закона и
во имя закона. Но самые худшие их деяния хранились, как правило, в тайне.
Революция сделала пытки и убийства зрелищем для более многочисленной
аудитории. Так, в случае с расчленением мадам Ламбалль, главным, пожалуй,
стала не жертва, а само истязание. Это же касалось и самой машины для
убийства, гильотины, как средства, более запоминающегося, чем все его жертвы
вместе взятые, за исключением разве что считанных.
В новом, объемном произведении главный акцент Сад поставил не на
добродетельную жертву, а на торжествующую жестокость притеснителя.
"Жюльетта, или Торжество порока" рисовала миру революцию без прикрас, полную
и абсолютную. Настоящие революционеры, достойные восхищения, как поясняет в
"Новой Жюстине" Верней, это люди типа Тиберия и Нерона, готовые, скорее,
отбросить все моральные ценности, но не согласиться с заменой одного
политического режима на другой. Уже мало того, чтобы Природа оставалась
безразличной к морали, объявляет в "Жюльетте" Нуарсей. Преступление - первый
закон Природы и единственная "система", на основе которой выстроена
вселенная. Как объясняет молодой Жюльетте мадам Делбен, нет истинного
счастья, кроме счастья систематического следования преступным путем. "Делай
другим то, что не хотела бы, чтобы они делали с тобой". В политической
реальности сильный по закону вправе угнетать слабого, так как это находится
в полном соответствии с законом Природы, как поясняет Жюльетте Дорваль. С
другой стороны, слабые вправе, если могут, объединяться против сильных. Это
не делает их дело более добродетельным или естественным. Действительно,
благоразумный тиран примет против них соответствующие меры, как замечает
один из героев "Новой Жюстины", и найдет способ для обуздания или
уничтожения "паразита".
Почти безупречная в своей монолитной одержимости, эта тема звучит на
протяжении всей истории, растянутой на десять томов романов-близнецов.
Случается, что приводятся доводы альтернативной точки зрения, но они
достаточно редки. Взяв в качестве основы философию Ламетри, рассказчик тем
не менее критикует его за то, что философ не уяснил главного - преступление
есть единственное средство сохранения человека как машины. И, по крайней
мере, в эпизоде с Нуарсеем читателю советуют не принимать взгляды Ламетри
всерьез, потому что он человек, профессия которого заключается в том, чтобы
использовать замысловатые аргументы в защиту нелепых предположений.
Словом, в то время как одержимость еще может оставаться интактной,
логика повествования - нет. В одном месте говорится, что вера в
божественность и системность морали любого толка является глупым
предубеждением. Тем не менее Жюльетта и главный мужской персонаж, Сен-Фон,
придерживаются этого взгляда. Сен-Фон верит в высшую власть зла так же
однозначно, как любой ребенок, воспитанный в христианской вере, верит в
доброжелательное божество. Еще он находит вполне подходящей и восхитительной
для веры доктрину о вечной каре. Жюльетта также верит в Высшее Существование
зла, поэтому не удивительно, что она идет на то, чтобы заставить папу Пия VI
справить черную мессу в базилике Святого Петра. Мало что отличает веру обоих
персонажей от старомодного сатанизма, и неизвестно, что может стать
благодатной почвой для рациональной благожелательности Просвещения.
Намерения Сада в романе можно подвергнуть сомнению, тем паче, он
настойчиво и непрестанно отказывался от авторства этого романа. Тем не
менее, являясь произведением художественной литературы, он построен таким
образом, что читатель волей-неволей принимает точку зрения, прямо
противоположную той, которую проповедуют Жюльетта и иже с ней. Они могут
развеселить, увлечь, но никак не убедить. Самый просвещенный деспотизм
Европы восемнадцатого века, даже самая фанатичная форма современной религии
представляются более привлекательными, чем моральная революция, нашедшая
воплощение в прозе маркиза. Триумф жестокости и истребление человеческого
рода представлены на метафизическом уровне столь же неаппетитно, как блюдо
из фекалий, пожираемое каннибалом Минским при описании кулинарного фарса.
Цель Сада заключается, скорее, в том, чтобы в своих описаниях в "Жюльетте"
оттолкнуть, а не привлечь, а также высмеять революционные ценности; это ясно
из его писем, когда, скажем, он пишет, что страшно не любит экстремальные
доктрины якобинцев. В "Жюльетте" мы наблюдаем ловкое превращение якобинского
"Общества друзей конституции" в "Общество друзей преступления".
Порой повествование переходит на уровень сюрреалистического фарса. К
примеру, Минский не только питается самыми красивыми девушками из своего
гарема, но и заставляет их служить обстановкой его столовой. Они сплетают
свои обнаженные тела, чтобы получались столы и стулья, а также канделябры и
подставки для фарфора, в котором подают горячие закуски. Буфеты,
образованные из обнаженных переплетенных женских тел, неловко ковыляют к
обедающим, когда наступает время для распития вин. Комизм описания
самодвижущейся мебели, послушно шаркающей по комнате, разбавлен сценами
жестокостей, приподнесенными с сардоническим юмором. Например, стол
вздрагивал, когда среди разнообразия грудей и попок, которые образовывали
поверхность, водружалось только что вынутое из печи блюдо. Гости Минского
обладали почти таким же аппетитом, как и их хозяин, и обед начинался с
подачи "окорока мальчика". Завершались эти пиршества обильными возлияниями
бургундского; эти каннибальские яства Минский запивал тридцатью бутылками
вина.
Подобные эпизоды в садовской прозе имеют меньше связи с эротическими
романами, а больше совпадают со сказками, которые, по мнению Хевлока Эллиса,
служат детям для тех же целей, что и порнография для взрослых. Минский,
подобно великану-людоеду из детских книжек, заклятый враг истребителя
великанов. Он скорее относится к разряду сказочных чудовищ, чем к взрослым
распутникам. Минский - тиран, взирающий на свою жертву в предвкушении
увидеть ее кости размолотыми для своего хлеба".
В других случаях повествования черный юмор "Жюльетты" всецело
растворяется в торжествующей жестокости. Когда героиня и ее спутники
отправляются из Неаполя на юг, их принимает у себя красивая вдова с тремя
дочерьми. Несчастные становятся жертвами гостеприимства. Гости хватают
невинных и устраивают над ними издевательство, подвергая всем формам
истязания и сексуального насилия, которые способна изобрести одна из
преступных героинь Сада. Женщину заставляют помогать негодяям, пока они
насилуют ее трех дочерей, потом наступает черед дочерей помогать, когда
предметом злодейского внимания становится их мать. В финале ей приказывают
мучить дочерей, в то время как "герои" происшествия поглаживают кинжалами ее
ягодицы, не оставляя сомнения относительно дальнейших намерений. Эта сцена,
как и многие другие, подобные ей, спустя столетие, определит репутацию Сада.
Для его потомков было не важно, являлся ли он сторонником или противником
Революции и действительно ли революционными или реакционными оказались его
изыскания в религии и морали. Следуя этой точки зрения, проза маркиза
считалась не более чем изложением сексуальных жестокостей.
- 3 -
Когда в 1797 году после "Новой Жюстины" в десяти томах вышла
"Жюльетта", она также содержала сотню иллюстраций. Ни одна работа Сада
прежде не выглядела столь наглядно, никогда еще его навязчивые идеи не
расцвечивались такими яркими красками. Роман вышел в тот год, когда
произошел сентябрьский государственный переворот и в результате него
провозгласили власть Директората, упразднившего Французскую Республику.
Наконец в неразберихе свободы и равенства появилась возможность установить
порядок и закон. Это был пока первый шаг в направлении консолидации
авторитарной власти, утвердившейся двумя года позже, когда Директорат
уступил место Первому Консулу в лице Наполеона Бонапарта. Тем временем Сад в
порыве щедрости, сделав роскошные переплеты, пять экземпляров своего романа
отправил в подарок членам Директората. Не удивительно, что позже подобная
щедрость в отношении такой книги выглядела по своей смелости довольно
безрассудным поступком.
В книжных лавках Парижа того времени можно было купить книги,
удовлетворяющие любым вкусам. Хотя никто не мог сказать, как долго еще
продлится эта политика терпимости. Похоже, ни автор, ни издатель "Новой
Жюстины" и "Жюльетты" не думали о риске оказаться привлеченными к судебной
ответственности.
В то время пока власти сохраняли безмолвие, в обществе начало расти
недовольство. Рестиф де ла Бретон, уже опубликовавший в своих "Ночах Парижа"
(1788) изобилующие яркими красками сообщения о скандалах в Аркейе и в
Марселе, теперь обратил внимание на литературные бесчинства Сада. Рестиф сам
добился определенного успеха на поприще порнографии, но теперь утверждал,
что художественные творения маркиза являются позором и бесчестием для
профессии. Сад в его глазах являлся "чудовищем". Чтобы доказать это, Бретон
в 1798 году опубликовал "Анти-Жюстину". Сделано это было с той целью, чтобы
продемонстрировать возможность написания почти аналогичного
порнографического произведения, не обращаясь к крайностям, к которым
прибегал маркиз. Рестиф потратил немало ругательных слов в адрес сцен
сексуального насилия в романах Сада, считая их достаточно вульгарными и
жестокими. Взамен он предложил миру свое собственное более скромное попурри,
составленное из чреды гетеросексуальных и лесбийских совокуплений, инцеста и
содомии.
Таким образом, Рестиф сумел доказать собственную правоту и получить при
этом материальную выгоду. Отлично понимая, что затеянный им спор будет
способствовать продаже собственной книги, он продолжил его, теперь утверждая
феноменами. Учитывая это, в результате человеческого наблюдения дается
определение скорее объекту, на который нацелены законы, а не их источнику. В
этом смысле законы существуют не столько в Природе, сколько в человеческой
науке.
Читать доводы Сада без тени иронии было бы чрезвычайно трудно.
Идеальная республика также требует совершения убийств, преждевременной
жертвой которых он сам едва не стал. Еще она требует грабежей, которые
маркиз также испытал на собственной шкуре, когда оказались конфискованы его
поместья. И этой дорогой Робеспьер собирался идти к Утопии? Как только
указанная цель была бы достигнута, кто, кроме лицемера, мог бы возражать
против более мелких отклонений, типа инцеста и содомии?
Какими бы намерениями Сад не руководствовался, "Философия в будуаре"
читается словно сладострастная пародия на "Республику" Платона. Задыхаясь в
кровавом угаре и имея перед глазами бесконечную чреду приговоренных к
гильотинированию, маркиз так же ратовал за убийство, как Свифт после своего
"Скромного предложения" жаждал отведать младенческой плоти. Скорее всего,
мишенью его литературной мести являлся Робеспьер, но его не стало.
Царство Террора закончилось не сразу. Сад еще некоторое время жил в
страхе, что его все же найдут и приведут в суд. Ждать ему пришлось еще
месяц. Потом 22 августа 1794 года в Комитет общественного спасения пришло от
него прошение об освобождении. Сделали запрос в секцию Пик, после чего
принято решение о предоставлении маркизу свободы. 15 октября - более, чем
через десять месяцев после ареста - Сад покинул пределы тюрьмы Пикпюс и
направил свои стопы в город, наконец стряхнув с плеч бремя террора.
Многие из арестованных граждан дожили до освобождения, наступившего
после падения Робеспьера. Монтреи, находившиеся под защитой Сада, после его
задержания тоже оказались за решеткой. Случилось так, что им повезло
быстрее, чем ему, так как из застенка их выпустили тремя месяцами раньше. Но
старый судья так и не пришел в себя после заключения и шока, обрушившегося
на него, когда он обнаружил, что его мир перевернулся. Через шесть месяцев
после освобождения, в январе 1795 года, он умер. Эту новость Гофриди
Рене-Пелажи сообщила лишь через два с лишним года. Только тогда она смогла
написать ему о прекрасном самочувствии ярой противницы Сада, мадам де
Монтрей.
- 1 -
Трудности, с которыми столкнулся Сад, выйдя в 1790 году на свободу,
оказались ничто по сравнению с теми, что ожидали его осенью 1794 года, когда
маркиз покинул Пикпюс. Вернувшись к Констанц в дом на улице Нев де Матюрен,
он обнаружил наличие долга в шесть тысяч франков и никаких средств, чтобы
погасить хотя бы часть суммы. Де Сад не просто обеднел, он разорился. Почти
за год до этого, 14 ноября 1793 года, маркиз подвел для Гофриди свой
финансовый баланс. Вся взымаемая с земель рента была суммирована, из нее
вычли республиканские налоги, ежегодное содержание в четыре тысячи франков,
причитающееся Рене-Пелажи, и одну тысячу годовых, определенных им Констанц
как своей "природной и приемной дочери". В результате, на проживание
оставалась всего сотня франков в год. Ситуация сложилась безнадежная. В
скором времени дела изменились к худшему. Новый режим наложил арест на
собственность Сада. После падения Робеспьера и относительной либерализации
общества появилась возможность отменить действие соответствующего указа. Но
сделать это можно было только после определенных денежных выплат. Хуже того
- маркиз числился среди пропавших землевладельцев. В 1797 году в
департаменте Воклюз он все еще значился в списке эмигрантов, хотя в
Буше-дю-Рон его имя из списка неблагонадежных исключили. Являлось ли это
результатом ошибки или злого умысла - неважно, но арендаторы Сада не спешили
вносить ренту.
Дело осложнялось еще и бегством скрытого роялиста Гофриди в Тулон, где
шли тайные приготовления к восстановлению королевской власти в лице дофина,
которого его сторонники видели уже Людовиком XVII. Там и настигло его
республиканское правосудие. Гофриди как врага народа из Апта арестовали и
посадили в тюрьму. Избежать смерти ему удалось только благодаря тому, что у
него имелись фальшивые документы, согласно которым он считался жителем
Тулона. Отпущенный на свободу, как и Сад, в 1794 году, поверенный вместе с
сыном поселился где-то в Любертоне и вел тихую и неприметную жизнь. Домой
Гофриди вернулся только в ноябре 1795 года, где его ждало очередное
требование маркиза прислать денег.
Воссоединившись с Констанц, Сад занялся поисками работы. Он обхаживал
тех, кто мог хоть чем-то помочь ему в этом, но пока его труды оставались
безнадежными. Маркиз уже пытался устроиться в качестве хранителя библиотеки
или музея. Хотя ему не везло, было бы много лучше, чтобы широкая публика не
знала, что он является автором "Жюстины", поскольку порнографическая
репутация романа достигла небывалого размаха. С каждым годом причин скрывать
свою причастность к "Жюстине" становилось у Сада все больше.
Его пьесы упорно отвергались, но в 1795 году вышла "Алина и Валькур".
Ее издание после ареста и казни Жируара приостановили в связи с конфискацией
собственности жертвы в пользу государства. Но вдова издателя подала прошение
об отмене приказа об аресте имущества покойного. Таким образом у Сада
появилась возможность увидеть роман изданным.
Зима 1794-1795 годов оказалась для маркиза довольно тяжелым временем. В
революционном обществе идеи идеализма терпели крах, экономика пребывала в
плачевном состоянии, и Франция находилась в кольце враждебно настроенных
государств монархистской Европы. Вдобавок ко всему, словно всех этих
несчастий оказалось мало, первые месяцы нового года принесли лютые морозы.
Зима выдалась самой холодной в текущем столетии. Сад не имел средств к
существованию, чтобы прокормить одного себя, не говоря уже о Констанц и
ребенке. Дом на Нев де Матюрен не отапливался, поскольку платить за топливо
им было нечем. Холод усиливался, и от мороза у маркиза даже замерзали
чернила.
Он продолжал писать письма Гофриди и его сыновьям. В почти истеричном
от безысходности тоне Сад обвинял семью, не желающую отдавать ему его
деньги, во лжи и воровстве. Правда, после смерти одного из сыновей адвоката,
он несколько смягчил тон, и обвинения в нечистоплотности и бесстыдстве,
выдвигаемые им против Гофриди, больше не звучали так резко. Хотя в своем
выражении соболезнования маркиз все же не удержался от упрека. "Как бы то ни
было, мой милый, добрый друг, проливая слезы по усопшим, мы должны думать о
живых и не дать им уйти из жизни - именно до этой точки довела меня ваша
ужасающая нерадивость. Умоляю, вышлите мне мои деньги!"
Похоже, письмо возымело действие, поскольку приказ о наложение ареста
на имущество Сада отменили. 26 августа в письме Гофриди Сад ссылается на
сумму между семнадцатью и восемнадцатью тысячами франков, которую адвокат
выслал ему в том году. Вероятно, не без ее помощи, он завершил печатание
"Алины и Валькура", а также рассчитался с непосредственными долгами на общую
сумму в шесть тысяч франков. Кроме того, у него имелась неопубликованная
рукопись романа, написанного в тюрьме Пикпюс, откуда он имел возможность
лицезреть гильотину и полные баки крови, доставляемые каждый вечер в тюрьму,
где их содержимое выплескивалось в тюремную сточную канаву. Пока еще
оставался открытым рынок эротической и порнографической литературы. Позволив
эту вольность, Революция еще не нашла времени, дабы урегулировать этот
вопрос. Полки книжных лавок Парижа и других французских городов оказались
уставлены томами "Жюстины" и десятками более мелких произведений. Нашлось
немало любителей мрачных сексуальных драм, нашедших воплощение пока только в
первой из опубликованных книг Сада. Словом, он возобновил работу над
"Философией в будуаре", романом, писать который начал во время тюремного
заключения, а теперь подготавливал его для печати.
Когда в конце 1795 года книга вышла в свет, Сад принял дополнительные
меры предосторожности, чтобы не быть узнанным в качестве ее автора. Было
решено, что данная книга и "Жюстина" якобы написаны одним и тем же автором,
но этого человека теперь уже нет в живых. "Философия в будуаре" появилась с
иллюстрациями эротического характера, предназначенными для тех, у кого роль
Природы в человеческом обществе не вызывала интереса. На титульном листе
надлежащим образом значилось: книга принадлежит перу автора "Жюстины" и
является его посмертным творением. Чтобы напустить еще больше тумана на ее
происхождение, там же имелась печатная ссылка на то, что ранее роман
печатался в Лондоне "за счет средств Компании".
Если Сад рассчитывал на постоянный доход от продажи книг, то ему
пришлось разочароваться. Он написал Гофриди, чтобы Ла-Кост и все остальное,
еще оставшееся у него, было продано. В 1795 году интерес к Мазану проявила
тетка Сада, мадам де Вильнев. Однако, когда начались переговоры, выяснилось,
что выкупить его сразу она не намеревается. Вместо этого мадам де Вильнев
предлагала пятнадцать тысяч франков за аренду, которую собиралась
выплачивать до конца жизни. Мало кто мог позволить себе истратить деньги на
покупку таких поместий; кроме того, политическая ситуация девяностых годов
делала их не очень привлекательным объектом для вложения капитала. Маркиз,
надеявшийся продать Мазан сразу и выручить за него сумму, примерно в
семьдесят тысяч франков, предложение тетки отклонил. Мадам де Вильнев от
дальнейших переговоров отказалась, сказав, что он не единственный, кто
нуждался в деньгах. Сад начал поговаривать о поселении в Сомане, но пока
никаких действий для этого не предпринимал.
Только на другой год ему наконец удалось продать развалины Ла-Косты,
прилежащие земли и другие, относящиеся к нему постройки. Покупателем стал
Жозеф-Станислас Ровер, политик нового режима с оппортунистическими
взглядами. Он родился неподалеку, в Бонье, и хорошо нажился на Революции.
Главная забота маркиза состояла в том, чтобы его кредиторы, включая и
Рене-Пелажи, не успели наложить руки на вырученные деньги. Во избежание
этого он поспешно вложил их в другую собственность близ Парижа, в Мальмезоне
и Гранвилльере. К несчастью, денег не хватило для доведения покупки до
конца, и его долг сразу возрос на несколько тысяч франков. Сад по-прежнему
оставался должен Рене-Пелажи ее долю, равную ста шестидесяти тысячам
франков, которую она внесла при заключении брака в качестве приданого.
Маркиз обещал компенсировать данную сумму после продажи Ла-Косты.
Сад находился в страшной финансовой "пропасти". Он владел
собственностью, но не имел денег; вложил деньги в Мальмезон и Гранвилльер,
но все еще нуждался в шести тысячах франках, чтобы довести сделку до конца.
Являясь владельцем Сомана и Ла-Косты, маркиз тем не менее не мог оплатить
счет в парижской таверне, где постоянно обедал. Ее хозяин в скором времени
оказался вынужден подать на него в суд за долги. Над его владениями в Сомане
и Мазане снова нависла опасность, когда в 1797 году его имя оказалось в
списке тех, кто сбежал, чтобы присоединиться к врагам республики.
Ему, как эмигранту, грозило привлечение к суду. Остановить начатое
против него расследование Сад сумел только после того, как раздобыл
документ, свидетельствовавший о его "постоянном" проживании в Париже. Все же
он не чувствовал себя в полной безопасности, так как не исключалась
возможность, что у него начнутся неприятности из-за поведения сыновей.
Младший сын, Донатьен-Клод-Арман, по совету Монтреев оставался на
Мальте. Естественно, он попадал в категорию эмигрантов. В результате маркиз
один нес ответственность за "непатриотичное" поведение своих детей. По
иронии судьбы, его старший сын, Луи-Мари, стал студентом, жил в Париже, и в
то время удивительно хорошо ладил с отцом. Сад нашел в нем приятного
компаньона, чему, в не малой степени, способствовало увлечение Луи-Мари
музыкой и живописью.
- 2 -
После жестокой зимы 1795 года маркиз сообщил Гофриди, что для
завершения работы над книгой отправляется в деревню, но ни слова не сказал о
том, как намеревается жить и какое произведение пишет. Возможно, выжить ему
и Констанц помогали деньги, вырученные от продажи "Философии в будуаре". С
позиции сегодняшнего дня почти не приходится сомневаться, в тот период он
трудился над завершением романа под названием "Новая Жюстина, или Несчастья
добродетели, с приложением Истории Жюльетты, ее сестры, или Торжества
порока". Закончить этот объемистый труд могла помочь лишь энергия
одержимости. Превышавший в два раза размеры "Войны и мира", он впитал в себя
всю философскую и литературную мощь Сада, итальянские путевые дневники и,
конечно же, все дополнения к "Злоключениям добродетели" и к последовавшей за
ними "Жюстине". Являясь его литературным завещанием, работа давала
окончательное, исполненное иронии определение чистой и абсолютной революции,
распространяющейся на мораль, сексуальное поведение и все остальные сферы
человеческого поведения, в такой же степени, в какой она распространяется на
политику и правление.
В оригинальном варианте "Злоключений добродетели" и его первой
редакции, Жюльетта играла роль литературного персонажа, введенного для
облегчения передачи автобиографии ее сестры, фигурировавшей под именем Софи,
Терезы или Жюстины. Брошенные в раннем возрасте на милость судьбы, сестры
пошли каждая своим путем. Не нашлось бы такого порока, который не впитала бы
в себя Жюльетта, образ которой в ранних версиях лишь слегка обрисовывался.
Тем не менее она удачно выходит замуж. Освободившись от мужа, Жюльетта
остается молодой, красивой и богатой. В это время, путешествуя по Франции,
она встречает молодую женщину, в добродетельности которой не приходится
сомневаться. Эта женщина - заключенная, приговоренная к смертной казни; она
следует к месту экзекуции. Жюльетта уговаривает Софи (или Терезу) поведать
свою историю. Повесть о преследуемой добродетели, побежденной пороком, так
подробна и обстоятельна, что Жюльетта наконец признает в Софи (или Терезе)
свою младшую сестру, Жюстину.
Даже в своей последней, наиболее изощренной форме, история имеет много
общего с такой предостерегающей повестью предреволюционного периода, как
"Кандид" или "Расселас". Невинный герой или героиня, наивный и доверчивый,
путешествует по свету, проходит испытания, теряет иллюзии, на основании чего
читатель может вывести мораль. В данном случае Сад позволил своей жертве
выйти из испытания, сохранив веру в добродетель, такую же безупречную, как у
Робеспьера.
Теперь настал черед послереволюционной сказки, причем, такой, появление
которой не могли предвидеть ни Джонсон, ни Вольтер. "Жюстина" является
историей страдания, вину в котором можно было бы возложить на Провидение,
но... - которое все выпало на долю жертвы.
Начиная с 1790 года, маркиз имел более чем прекрасную возможность
наблюдать за плодами труда рук и умов революционеров. Конечно, и при старом
режиме существовали люди, мучившие и убивавшие свои жертвы с ведома закона и
во имя закона. Но самые худшие их деяния хранились, как правило, в тайне.
Революция сделала пытки и убийства зрелищем для более многочисленной
аудитории. Так, в случае с расчленением мадам Ламбалль, главным, пожалуй,
стала не жертва, а само истязание. Это же касалось и самой машины для
убийства, гильотины, как средства, более запоминающегося, чем все его жертвы
вместе взятые, за исключением разве что считанных.
В новом, объемном произведении главный акцент Сад поставил не на
добродетельную жертву, а на торжествующую жестокость притеснителя.
"Жюльетта, или Торжество порока" рисовала миру революцию без прикрас, полную
и абсолютную. Настоящие революционеры, достойные восхищения, как поясняет в
"Новой Жюстине" Верней, это люди типа Тиберия и Нерона, готовые, скорее,
отбросить все моральные ценности, но не согласиться с заменой одного
политического режима на другой. Уже мало того, чтобы Природа оставалась
безразличной к морали, объявляет в "Жюльетте" Нуарсей. Преступление - первый
закон Природы и единственная "система", на основе которой выстроена
вселенная. Как объясняет молодой Жюльетте мадам Делбен, нет истинного
счастья, кроме счастья систематического следования преступным путем. "Делай
другим то, что не хотела бы, чтобы они делали с тобой". В политической
реальности сильный по закону вправе угнетать слабого, так как это находится
в полном соответствии с законом Природы, как поясняет Жюльетте Дорваль. С
другой стороны, слабые вправе, если могут, объединяться против сильных. Это
не делает их дело более добродетельным или естественным. Действительно,
благоразумный тиран примет против них соответствующие меры, как замечает
один из героев "Новой Жюстины", и найдет способ для обуздания или
уничтожения "паразита".
Почти безупречная в своей монолитной одержимости, эта тема звучит на
протяжении всей истории, растянутой на десять томов романов-близнецов.
Случается, что приводятся доводы альтернативной точки зрения, но они
достаточно редки. Взяв в качестве основы философию Ламетри, рассказчик тем
не менее критикует его за то, что философ не уяснил главного - преступление
есть единственное средство сохранения человека как машины. И, по крайней
мере, в эпизоде с Нуарсеем читателю советуют не принимать взгляды Ламетри
всерьез, потому что он человек, профессия которого заключается в том, чтобы
использовать замысловатые аргументы в защиту нелепых предположений.
Словом, в то время как одержимость еще может оставаться интактной,
логика повествования - нет. В одном месте говорится, что вера в
божественность и системность морали любого толка является глупым
предубеждением. Тем не менее Жюльетта и главный мужской персонаж, Сен-Фон,
придерживаются этого взгляда. Сен-Фон верит в высшую власть зла так же
однозначно, как любой ребенок, воспитанный в христианской вере, верит в
доброжелательное божество. Еще он находит вполне подходящей и восхитительной
для веры доктрину о вечной каре. Жюльетта также верит в Высшее Существование
зла, поэтому не удивительно, что она идет на то, чтобы заставить папу Пия VI
справить черную мессу в базилике Святого Петра. Мало что отличает веру обоих
персонажей от старомодного сатанизма, и неизвестно, что может стать
благодатной почвой для рациональной благожелательности Просвещения.
Намерения Сада в романе можно подвергнуть сомнению, тем паче, он
настойчиво и непрестанно отказывался от авторства этого романа. Тем не
менее, являясь произведением художественной литературы, он построен таким
образом, что читатель волей-неволей принимает точку зрения, прямо
противоположную той, которую проповедуют Жюльетта и иже с ней. Они могут
развеселить, увлечь, но никак не убедить. Самый просвещенный деспотизм
Европы восемнадцатого века, даже самая фанатичная форма современной религии
представляются более привлекательными, чем моральная революция, нашедшая
воплощение в прозе маркиза. Триумф жестокости и истребление человеческого
рода представлены на метафизическом уровне столь же неаппетитно, как блюдо
из фекалий, пожираемое каннибалом Минским при описании кулинарного фарса.
Цель Сада заключается, скорее, в том, чтобы в своих описаниях в "Жюльетте"
оттолкнуть, а не привлечь, а также высмеять революционные ценности; это ясно
из его писем, когда, скажем, он пишет, что страшно не любит экстремальные
доктрины якобинцев. В "Жюльетте" мы наблюдаем ловкое превращение якобинского
"Общества друзей конституции" в "Общество друзей преступления".
Порой повествование переходит на уровень сюрреалистического фарса. К
примеру, Минский не только питается самыми красивыми девушками из своего
гарема, но и заставляет их служить обстановкой его столовой. Они сплетают
свои обнаженные тела, чтобы получались столы и стулья, а также канделябры и
подставки для фарфора, в котором подают горячие закуски. Буфеты,
образованные из обнаженных переплетенных женских тел, неловко ковыляют к
обедающим, когда наступает время для распития вин. Комизм описания
самодвижущейся мебели, послушно шаркающей по комнате, разбавлен сценами
жестокостей, приподнесенными с сардоническим юмором. Например, стол
вздрагивал, когда среди разнообразия грудей и попок, которые образовывали
поверхность, водружалось только что вынутое из печи блюдо. Гости Минского
обладали почти таким же аппетитом, как и их хозяин, и обед начинался с
подачи "окорока мальчика". Завершались эти пиршества обильными возлияниями
бургундского; эти каннибальские яства Минский запивал тридцатью бутылками
вина.
Подобные эпизоды в садовской прозе имеют меньше связи с эротическими
романами, а больше совпадают со сказками, которые, по мнению Хевлока Эллиса,
служат детям для тех же целей, что и порнография для взрослых. Минский,
подобно великану-людоеду из детских книжек, заклятый враг истребителя
великанов. Он скорее относится к разряду сказочных чудовищ, чем к взрослым
распутникам. Минский - тиран, взирающий на свою жертву в предвкушении
увидеть ее кости размолотыми для своего хлеба".
В других случаях повествования черный юмор "Жюльетты" всецело
растворяется в торжествующей жестокости. Когда героиня и ее спутники
отправляются из Неаполя на юг, их принимает у себя красивая вдова с тремя
дочерьми. Несчастные становятся жертвами гостеприимства. Гости хватают
невинных и устраивают над ними издевательство, подвергая всем формам
истязания и сексуального насилия, которые способна изобрести одна из
преступных героинь Сада. Женщину заставляют помогать негодяям, пока они
насилуют ее трех дочерей, потом наступает черед дочерей помогать, когда
предметом злодейского внимания становится их мать. В финале ей приказывают
мучить дочерей, в то время как "герои" происшествия поглаживают кинжалами ее
ягодицы, не оставляя сомнения относительно дальнейших намерений. Эта сцена,
как и многие другие, подобные ей, спустя столетие, определит репутацию Сада.
Для его потомков было не важно, являлся ли он сторонником или противником
Революции и действительно ли революционными или реакционными оказались его
изыскания в религии и морали. Следуя этой точки зрения, проза маркиза
считалась не более чем изложением сексуальных жестокостей.
- 3 -
Когда в 1797 году после "Новой Жюстины" в десяти томах вышла
"Жюльетта", она также содержала сотню иллюстраций. Ни одна работа Сада
прежде не выглядела столь наглядно, никогда еще его навязчивые идеи не
расцвечивались такими яркими красками. Роман вышел в тот год, когда
произошел сентябрьский государственный переворот и в результате него
провозгласили власть Директората, упразднившего Французскую Республику.
Наконец в неразберихе свободы и равенства появилась возможность установить
порядок и закон. Это был пока первый шаг в направлении консолидации
авторитарной власти, утвердившейся двумя года позже, когда Директорат
уступил место Первому Консулу в лице Наполеона Бонапарта. Тем временем Сад в
порыве щедрости, сделав роскошные переплеты, пять экземпляров своего романа
отправил в подарок членам Директората. Не удивительно, что позже подобная
щедрость в отношении такой книги выглядела по своей смелости довольно
безрассудным поступком.
В книжных лавках Парижа того времени можно было купить книги,
удовлетворяющие любым вкусам. Хотя никто не мог сказать, как долго еще
продлится эта политика терпимости. Похоже, ни автор, ни издатель "Новой
Жюстины" и "Жюльетты" не думали о риске оказаться привлеченными к судебной
ответственности.
В то время пока власти сохраняли безмолвие, в обществе начало расти
недовольство. Рестиф де ла Бретон, уже опубликовавший в своих "Ночах Парижа"
(1788) изобилующие яркими красками сообщения о скандалах в Аркейе и в
Марселе, теперь обратил внимание на литературные бесчинства Сада. Рестиф сам
добился определенного успеха на поприще порнографии, но теперь утверждал,
что художественные творения маркиза являются позором и бесчестием для
профессии. Сад в его глазах являлся "чудовищем". Чтобы доказать это, Бретон
в 1798 году опубликовал "Анти-Жюстину". Сделано это было с той целью, чтобы
продемонстрировать возможность написания почти аналогичного
порнографического произведения, не обращаясь к крайностям, к которым
прибегал маркиз. Рестиф потратил немало ругательных слов в адрес сцен
сексуального насилия в романах Сада, считая их достаточно вульгарными и
жестокими. Взамен он предложил миру свое собственное более скромное попурри,
составленное из чреды гетеросексуальных и лесбийских совокуплений, инцеста и
содомии.
Таким образом, Рестиф сумел доказать собственную правоту и получить при
этом материальную выгоду. Отлично понимая, что затеянный им спор будет
способствовать продаже собственной книги, он продолжил его, теперь утверждая