Страница:
регента. Красавица, мадам де Тансен, разделявшая ложе и Дюбуа, и герцога
Орлеанского, осмелилась повысить тон увеселений. Впервые внимание регента
она привлекла тем, что, проскользнув в его опочивальню до того, как он
удалился на покой, разделась догола и, взобравшись на пьедестал, приняла
позу живой Венеры. В таком положении ее и обнаружил правитель Франции.
Согласно Саду, давшему своей первой преступнице в "Жюстине" имя кардинала,
регент вспоминает, чем обязан Дюбуа. В своих письмах маркиз также
рассказывает о том, как одна благородная дама пожаловалась герцогу
Орлеанскому, что Дюбуа в момент раздражения послал ее на три буквы.
"Кардинал может быть дерзким, мадам, - ответил регент, внимательно
глядя ей в лицо, - но порой он дает хорошие советы".
В романах Сада, как и в жизни, распутники типа аббата не только
избегают последствий своего безнравственного поведения, но и получают
вознаграждение за него. В этом плане его произведения просто копируют
реальную жизнь. Дюбуа стал премьер-министром. Чтобы усилить престиж этого
положения, предполагалось, что будет вполне уместно сделать его кардиналом с
тем, чтобы впоследствии он сменил Фенелона на посту архиепископа Камбре.
Даже в легкомысленной атмосфере эпохи регентства нашлись люди,
воспротивившиеся этому. Дюбуа теоретически соблюдал обет безбрачия, и мир
был готов смотреть на его проступки в этом плане сквозь пальцы. Но он не
потрудился пройти большинство ритуалов, необходимых для получения нового
поста. Если бы его возвели в сан архиепископа Камбре, пришлось бы пройти все
эти условности сразу. Идея эта представлялась совершенно нелепой.
Действительно, кто-то сардонически предложил, чтобы картина введения в сан
нового архиепископа называлась "Первое причастие кардинала Дюбуа". Но даже
эта возможность подвергалась сомнению, поскольку, чтобы пройти причастие,
ему предстояло креститься. Не обошлось без вмешательства Дюбуа, который
доказывал, что в истории имелись другие примеры, когда человеку приходилось
пройти все ритуалы сразу. Так было со святым Амвросием. То, что когда-то
дозволили великому святому церкви, вполне годилось и для изобретателя
раблезианских качелей. Абсурдность подобного сравнения вызвала сначала
сдавленные смешки и восклицания удивления, постепенно переросшие во взрывы
смеха. Наконец даже сам Дюбуа присоединился к всеобщему веселью. В конце
концов, его без каких-либо проволочек возвели в сан архиепископа Камбре.
Единственное, чего не хватало Дюбуа для того, чтобы претендовать на
роль главного героя "120 дней Содома" или "Жюльетты", - это полное
отсутствие свидетельств в пользу совершения им настоящих преступлений или
склонности к человекоубийству. Но то, что отсутствовало у нового
архиепископа, как явствовало из ходивших в ту пору слухов, с лихвой имелось
у самого регента. Не без причины герцог Орлеанский получил название
"Филипп-отравитель". Регентом он мог стать только после смерти дофина, что и
случилось. Не мешало бы, чтобы умер и старший сын дофина, что вскоре тоже
исполнилось. Имелись все основания подозревать - эти смерти наступили не
сами по себе, а их спровоцировали, используя яд. То же случилось и с
герцогом де Берри. Вскоре после скандала, поднятого им при дворе
относительно пристрастия его жены к своему отцу, герцог заехал навестить ее
в Версале. Отобедав с супругой, он почти немедленно почувствовал сильные
боли в животе и очень скоро скончался, снова оставив герцогиню де Берри в
распоряжении ее отца.
В частной жизни регент практически ничем не отличался от садовского
героя. Он являлся обладателем изумительного севрского столового сервиза,
каждый отдельный предмет которого смотрелся столь непристойно, как и весь
сервиз в целом, что к середине девятнадцатого века его цена за счет этой
скабрезности достигала 30000 фунтов стерлингов. Подобно садовским героям,
он, рассказывали, презирал религиозную мораль. Это особенно ясно выражалось
в оргиях, доставлявших ему особое удовольствие. В его циничных речах,
проникнутых жаждой наслаждения, с которыми он обращался к оказывающей
сопротивление красавице, явно угадывались нотки, звучащие в диалогах
садовских персонажей. Обычно девушка, ставшая объектом страсти регента,
клялась, что он никогда не получит ее сердце. "В ее сердце, - говорил
герцог, - я меньше всего нуждаюсь, конечно, при условии, что получу все
остальное".
Влияние, которое оказывал двор Франции на мужчин и женщин более низкого
сословия - многие из которых являлись старшими современниками Сада, -
огромно. Благовоспитанные дамы испытывали потребность вести себя словно
самые последние шлюхи. Маркиза де Гасе испытывала особое удовольствие,
находясь в компании своих пьяных поклонников, перед которыми танцевала,
будто Саломея. Когда она сбрасывала свою последнюю накидку, ее, нагую,
относили в соседнюю комнату, чтобы толпа ожидавших там лакеев могла "делать
с ней все, что заблагорассудится".
Среди церковников было немало лиц под стать Дюбуа. Так, кардинал
д'Овернь не мог вспомнить ни "Отче наш", ни вероучение, в то время как в
частной часовне архиепископа Нарбоннского, судя по слухам, наряду с
благовониями и великолепием хорала, с невинным видом предлагали порнографию.
Если церковные скандалы отдавались более громким эхом, чем "шалости"
светского общества, то это лишь следствие того, что церковь приняла для себя
более высокие нравственные стандарты, чем существовавшие при дворе.
У графини де Сад имелся дальний родственник, снискавший себе почти
такую же репутацию, которой славился регент. Герцог де Ришелье, потомок
прославленного кардинала, прожил достаточно долгую жизнь, чтобы позабавиться
неблаговидными поступками маркиза де Сада. Ришелье был выдающимся солдатом,
сражавшимся с англичанами при Деттингене в 1743 году и через два года
возглавившим атаку французской кавалерии в Фонтенойе. В 1756 году он
захватил остров Менорку, отвоевав его у адмирала Бинга. Когда англичане
решили расстрелять неудачливого адмирала, Ришелье из благородства души
написал им открытое письмо, в котором говорил, что Бинг не виновен в потере
острова, так как сделал все от него зависящее, чтобы удержать этот клочок
земли.
Но у этого дальнего родственника Садов имелась и другая, теневая,
сторона частной жизни. Ходили слухи, что он, как и регент, считал себя
приверженцем черной магии. Его обвиняли в скармливании священных облаток
козлам при попытке вызвать дьявола. Человека, ставшего свидетелем такой
оргии Ришелье в Вене, нашли истекающим кровью. Смертельную рану нанесли ему
с тем, чтобы он не мог рассказать об увиденном.
Список обольщенных Ришелье дам казался настолько бесконечным, что его
повсеместно считали прототипом Вальмона из "Опасных связей". Среди жертв его
"милых" чар числились герцогиня Бургундская и другие дамы королевского дома.
Мадемуазель де Валуа, ставшая женой герцога Моденского, оказалась для него
трудным орешком. Тогда Ришелье снял во дворце Пале-Рояль апартаменты,
располагавшиеся по соседству с ее покоями, и приказал сделать потайной ход,
соединивших их камины. Его интриги с этой женщиной привели к первому
заточению в Бастилии. Чтобы облегчить участь "несчастного", его там
навестили две принцессы, в то время как благородные дамы в закрытых каретах
горестно фланировали перед высокими стенами. Рассказывают, что две из них -
маркиза де Полиньяк и маркиза де Несл - даже дрались на ножах, чтобы
выяснить, кто имеет право разделить с Ришелье постель. Разнять их удалось
только после того, как с обеих сторон пролилась кровь. Самому герцогу тоже
пришлось сразиться с принцем Конде и графом де Гасе. Он убил принца де
Ликсена и барона фон Пентенрайдера. Вернувшись в Бастилию во второй раз,
Ришелье прожил так долго, что едва не познакомился с гильотиной. Он умер в
возрасте девяноста двух лет, совсем незадолго до Революции.
- 3 -
Этот дух аристократического разврата пестовался во французском обществе
в течение двадцати лет, предшествовавших рождению Сада. Даже молодого
дворянина, настроенного на добродетельное поведение, на жизненном пути
подстерегали многочисленные ловушки и опасности. Для того, кто имел
склонность к грехопадению и половому распутству, препятствий почти не
существовало. Все же отвращение к добродетели и безразличие к частной и
семейной нравственности являлись скорее симптомом, нежели причиной
разложение старого порядка.
Алчность и излишняя доверчивость внесли не меньший вклад в дело
разрушения устоев социальной нравственности, чем какая бы то ни было форма
сексуальной распущенности. Очень немногие мужчины и женщины из простого
народа встали на путь подражания регенту и его двору, хотя период регентства
повсеместно считался более благоприятным временем, чем мрачные годы в конце
царствования Людовика XIV. В этот период многим людям пришлось расстаться с
их состояниями и даже жизнями, когда герцог Орлеанский одобрил план
немедленного роста национального благосостояния.
В 1718 году экономическое спасение послевоенной Франции возложили на
шотландца по имени Джон Ло, который опирался на один из наиболее
соблазнительных экономических принципов: богатство может быть создано и
увеличено за счет печатания денег, а осязаемые материальные ценности вполне
могут быть надежно заменены кредитами. Банк Ло стал создателем "Индийской
компании", выпустившей бумажные деньги, ассигнации, на сумму в сто миллионов
ливров, в которую оценивались его предполагаемые активы. (Восемьдесят лет
спустя, когда Сад задумал продать поместье в Мазане мадам де Вильнев, он
просил за него сто тысяч франков, оговорившись при этом, что, в случае
оплаты ассигнациями, сумма должна удвоиться.) В 1718 году страну охватил бум
спекуляции. Когда два года спустя он спал, стоимость дополнительных бумаг,
пущенных в оборот, равнялась не одной сотне миллионов, а двум миллиардам
шестистам миллионам ливров.
Но далеко не все поддались на обман этого впечатляющего плана, хотя
очень немногие проявили разумный скептицизм Канильяка.
- Месье, - сказал он Ло с сожалением, - на протяжении многих лет я
занимал деньги и писал расписки, но никогда не отдавал долги. А теперь вы
воруете мою систему.
Но мужчины и женщины, более легковерные, чем Канильяк, с восторгом
ликовали над сказочным богатством, которое они якобы приобрели (оно будто бы
заключалось в получении наполовину исследованных земель на Миссиссиппи).
Цена ассигнации достоинством в пятьсот ливров росла с такой скоростью, что к
началу 1720 года достигла 18000 ливров. И тогда наряду с банкротством
"Компании Южных морей" пришло отрезвление. Сомнительное сооружение
"Индийской компании" с ее миссиссиппским планом задрожало и рухнуло.
Катастрофа произошла с удивительной быстротой и вызвала разрушения более
внушительные, чем можно только представить. Влияние на состояние торговли и
духа народа в целом оказалось более губительным, если сравнить с
ограниченным эффектом краха "Компании Южных морей" в Англии.
Бумажные банкноты, изобретенные для того, чтобы без особых усилий
обогатить многочисленных французских инвесторов, ценились теперь словно
простая бумага. Некоторые из их обладателей решили, что лучшего применения
для них, чем в нужнике, они не найдут. Одна из любимиц общества, Мазе,
прославившаяся как актриса, восприняла эту потерю более серьезно. Тщательно
нарумянившись, в чулках телесного цвета, чтобы позволить полюбоваться своей
красотой без неприличного обнажения, церемонно вышла на берег Сены и на
глазах своих поклонников бросилась в воду.
Крах экономики тяжелее всего сказался на тех, кому было что терять.
Граф де Сад, как большинство аристократов своего времени, сполна ощутил
волны катастрофы эксперимента Ло, прокатившиеся по финансовой жизни Франции
и потрясшие даже основы земельной собственности. Крупные поместья неминуемо
теряли свою стоимость, когда арендаторы оказались не в состоянии платить
своим хозяевам ренту. Заниматься этим вопросом вплотную и систематически
граф де Сад не имел возможности. Ему приходилось все силы отдавать службе
королю на военном и дипломатическом поприще, а не наводить порядок в
разбросанных по обширной территории вотчинах. Обязанность взымать ренту и
налоги, следить за имением хозяин возлагал на своего юридического
поверенного или управляющего. Владельцу при этом не приходилось оставлять
службу или лишать себя столичных удовольствий.
Жалкое состояние французской экономики и обнищание широких масс
семейству Садов, конечно же, немедленным банкротством не грозило. Однако
долги графа возросли, и это, в свою очередь, повлияло на решение многих
вопросов, имевших непосредственное отношение к будущему новорожденного сына.
Когда придет время, маленький Донатье-Альфонс-Франсуа должен будет жениться
исключительно по финансовому расчету. Но это не могло послужить причиной для
особого беспокойства. К женитьбе граф де Сад относился очень серьезно, но
это не значит, что он не знал парижских острот того времени на сей счет.
Согласно одной из них, на ранних этапах веры у истинных христиан существовал
обычай проявлять воздержанность и не прикасаться к своим невестам после
свадьбы в течение первых трех суток. "Но сегодня, - говорилось в анекдоте, -
это стали единственные три ночи, когда жены их видели".
Мир с неустойчивой моралью и хрупкими общественными устоями стал в
такой же степени наследием ребенка, как и его поместья в Мазане и Сомане и
замок на вершине холма в Ла-Косте.
- 1 -
Уже в самом раннем детстве Сад начал проявлять себя особо, как он сам
вспоминал в художественном контексте "Алины и Валькура". Будущий маркиз слыл
"заносчивым, злым и страстным" до такой степени, что эти качества могли бы
снискать ему дурную репутацию в мировом масштабе, проживи он и половину
жизни.
"Со стороны матери я оказался связан с высшей аристократией Франции, а
со стороны отца - с наиболее выдающимися семействами Лангедока. Как бы то ни
было, я родился в Париже среди необыкновенного богатства и роскоши. Лишь
только во мне сформировалась способность во что-то верить, я пришел к
заключению, что Природа и Судьба, объединившись, ниспослали на меня свои
благодеяния. И я тем сильнее веровал в это, чем настойчивее окружавшие меня
люди внушали мне эту мысль".
Маленький Сад, воспитываемый в неге и любви, приобрел все традиционные
недостатки характера, свойственные единственному дитяти. В своем окружении
во дворце Конде он стал ребенком-деспотом. За кончиной "месье ле Дюка" в
1740 году в возрасте сорока восьми лет на другой год последовала смерть его
жены, принцессы Каролины. Графиня де Сад, оставшаяся во дворце Конде, теперь
стала опекуншей и наставницей осиротевшего принца Луи-Жозефа и собственного
сына, который по возрасту отставал от принца на четыре года. Хотя Луи-Жозеф
де Бурбон был старше, ход событий в детской дворца Конде диктовал не он. У
графини и ее компаньонок имелись все основания с беспокойством наблюдать за
развитием личности ее сына. У него крепла потребность, как запишет он позже,
чтобы все подчинялись его воле и выполняли все детские прихоти. Добившись
удовлетворения одних желаний, он тотчас менял свои требования просто из
стремления увидеть, как ухаживавшие за ним дамы бросятся выполнять и их.
Возможно, все это представлялось не таким уж важным, как он думал. Всегда
имелись причины полагать, что ребенок перерастет свое дурное и своенравное
поведение. Но летом 1744 года в детской произошел скандал. Сад и принц
Луи-Жозеф, бывший в два раза старше, играли вместе. Считалось, что нежное
воспитание в преимущественно женском окружении привьет воспитанникам
мягкость манер и не позволит проявляться физической агрессивности. В этом
состоял серьезный просчет. Сада, напротив, раздражала власть женщин и
матриархат, причем, в более глубоком понимании этого слова.
В тот летний день игра, которой занимались дети, им наскучила. Возникла
ссора. Луи-Жозеф отстаивал свое старшинство, ссылаясь на возраст и
социальное положение. Тогда маленький маркиз налетел на старшего мальчика и,
не помня себя от ярости, начал его избивать. Говорят, Сад в том возрасте
имел хрупкое сложение и в некоторой степени даже походил на девочку, но
решимость, с которой он атаковал своего товарища по играм, выглядела
поразительно. Принц Луи-Жозеф, не будучи в состоянии противостоять подобной
атаке, получил, по словам самого Сада, "хорошую трепку". Только после того
как визг отпрыска Бурбонов привлек внимание взрослых, юного маркиза оттащили
от своей жертвы.
Драка двух детей даже самой голубой крови, не могла иметь особого
значения, но жестокость и манера агрессивного поведения Сада стали причиной
совещания взрослых во дворце Конде. Накал атмосферы грозил чем-то сродни
исключению из школы, поскольку ни одно из возможных наказаний не
соответствовало тяжести проступка. Не имея иного выхода, взрослые решили,
как это ни печально, отослать четырехлетнего Сада из дворца. Но куда он мог
идти? Граф де Сад по долгу службы жил при дворе кельнского курфюрста.
Графиня рано или поздно должна была присоединиться к нему.
Дипломатическая миссия являлась не самым подходящим местом для
агрессивного четырехлетнего ребенка. Решили, что Сада на некоторое время
отправят в Авиньон к его бабушке по отцу. Сказано - сделано. Он простился с
родителями и дворцом Конде и в августе 1744 года впервые оказался в
Провансе. Деревенский совет Сомана не преминул отправить послание, в котором
раболепно приветствовал прибытие в Прованс своенравного ребенка, своего
господина и хозяина.
Жизнь в элегантном городском доме Садов в Авиньоне оказалась вполне
приемлема. Произошло это благодаря тому, что бабушка Сада не знала истинной
причины прибытия мальчика. Ничего не зная о его выходке во дворце Конде, она
приняла на себя роль утешительницы и ангела-хранителя бедного ребенка,
лишенного общества родителей, занятых своей дипломатической работой. Ссылка
оказалась приятной. Мальчика окружали во всем потворствовавшие ему тетушки,
почтительные кузины и кузены и товарищи по играм, включая
Гаспара-Франсуа-Ксавье Гофриди, который впоследствии станет прокурором
города Апта, лежащего восточнее Ла-Коста. Кроме того, Гофриди возьмет на
себя беспокойный труд стать адвокатом Сада и будет одним из наиболее
активных его корреспондентов. Но в 1744 году ничего, кроме гордости по
отношению к внуку, престарелая дама не испытывала. Как писал Сад из тюремной
камеры четыре десятилетия спустя, ослепленная любовью, бабушка потакала всем
его прихотям. "Она преуспела в укоренении всех моих недостатков". На другой
год свою ошибку бабка поняла сама. Поведение ребенка стало невозможным, и ее
терпение лопнуло. Появилась необходимость найти нового опекуна для
маленького деспота.
К счастью, Авиньон располагался неподалеку от трех других владений
Садов: Ла-Косты, Сомана и Мазаны. В Сомане проживал младший брат графа
Жак-Франсуа, аббат де Сад. Во Франции, как и в Англии, во многих семьях
существовала традиция одного из сыновей "отдавать" Церкви, которая в случае
с аббатом де Садом имела все основания с сомнением отнестись к подобной
щедрости.
И все же аббат, этот лишенный религиозных предрассудков церковник и
биограф Петрарки, оказался гораздо более подходящим опекуном для своего
племянника, чем слепо любящая бабушка в Авиньоне.
Соманский замок находился в двадцати милях к северо-востоку от
Авиньона. Он еще в меньшей степени напоминал ухоженный пейзаж
Люксембургского сада. Соман, раскинувшийся на удаленном южном отроге
Воклюза, со своей высоты смотрел на широкие просторы усеянного террасами
Прованса, простиравшиеся до туманной синевы Люберона, последнего горного
барьера, отделявшего местность от морского побережья. В замок, занимавший
северный конец отрога, из деревни вела горная тропа. Сам Соман состоял из
одной-единственной улочки с маленькими домишками, сложенными из бледного
прованского камня. Она тянулась от квадратной колокольни у подножия замка до
церкви, расположенной на противоположном конце. Доступ в селение усложнялся
тем, что земля по обе стороны заканчивалась крутыми обрывами, а равнины
внизу поросли густыми лесами. Суровый вид скал несколько смягчали окутанные
нежным розовым покрывалом тамарисковые деревья и цветущие весной вишни.
В духовной сфере Соман считался непосредственной вотчиной папства, а в
делах мирских он подчинялся губернатору Мазана, который также являлся
сеньором селения. Для семейства Садов, владельцев Мазана и Сомана, казалось
вполне естественным сделать одного из своих членов аббатом, который делил
свою жизнь между Провансом и Авиньоном. Несмотря на неприступные стены,
вырубленные в камне скал, само строение и прилегающая к нему земля на
небольшом плато больше походили на место для отдыха, чем на крепость. Соман
обеспечивал владельца замка всем, в чем тот нуждался. Он имел возможность
посвящать себя Петрарке, работать в замечательной библиотеке или
наслаждаться красотой ухоженного сада и совершенством фонтанов своего дома.
Над стенами ступенями поднимались зеленые верхушки зонтичных сосен. Замок
представлял собой эффектное зрелище и в то же время обладал той роскошью,
которая сделает возможным появление Силлинга, описанного в "120 днях Содома"
племянником, проведшим там юные годы. Окружение Сомана еще более усиливало
тягу Садов к удовольствиям и способствовало престижу их семьи. В нескольких
милях оттуда лежало романтическое ущелье уединения Петрарки с
переливающимися зелеными водами Фонтана де Воклюз. Отделенный даже от суеты
единственной улицы селения, аббат де Сад предпочитал не соблюдать
утомительный обет безбрачия, который, впрочем, он никогда не давал своему
господину. Когда в 1777 году он умер, семья Садов обнаружила, что
одиночество аббата развевали одна испанская дама и ее дочь, в благодарность
за услуги которых священнослужитель по сходной цене продал им часть земель
поместья. Племяннику пришлось немало потрудиться, чтобы вернуть утраченное.
В возрасте пяти-шести лет юный маркиз де Сад жил в окружении природы,
романтизм которой мог поспорить с дикой красотой низко нависающих скал и
пенящейся воды картин Сальватора Розы, пейзажами, предваряющими
повествование готических произведений. Подобное описание встречается в одном
из его собственных произведений, когда в "Жюстине" героиня рассказывает о
крепости Роланда.
"К четырем часам пополудни мы добрались до подножия гор. Дорога к этому
моменту стала почти непроходимой. Мы вошли в ущелье, и Роланд сказал
погонщику мула, чтобы в случае несчастья тот не оставил меня. На протяжении
более десяти миль мы только и делали, что карабкались вверх или спускались
вниз, и так далеко удалились от человеческого жилья и протоптанных троп, что
нам представлялось, мы находимся на краю вселенной. Я против собственной
воли испытывала некоторое беспокойство. Роланд не мог не видеть это, но
ничего не говорил, и его молчание еще больше тревожило меня. Наконец на
горном кряже мы увидели замок. Он возвышался над ужасной пропастью, куда,
казалось, вот-вот упадет. Ни одной дороги, ведущей к нему, нам не удалось
увидеть. Та, по которой мы теперь двигались, годилась разве что для коз. Ее
сплошь усеивали камни. Но, в конечном счете, тропа вывела нас к этому
жуткому логову, больше походившему на прибежище разбойников, чем на жилище
добропорядочного люда".
Для ребенка с богатым воображением местность, в которой располагался
Соман, неминуемо должна была ассоциироваться с образами, связанными с
разбоем и другими темными делами, которые с легкостью приходили на ум
чувствительной душе, жившей в восемнадцатом веке. Добавив в описание
подобной деятельности эротические сцены и отдав своих героинь разбойникам,
Сад перешел за черту дозволенного, перед которой большинство авторов
готического романа благочестиво останавливались. Прибытие героини в замок
Роланда как раз и являет собой пример такого нарушения.
"Я привез тебя для обслуживания моих фальшивомонетчиков, у которых
являюсь главным, - сказал Роланд и, схватив меня за руку, потащил по
мостику, который опустили перед нами и снова подняли, как только мы им
воспользовались.
- Ты все хорошо разглядела? - спросил он, когда мы оказались внутри, и
показал мне большую, глубокую пещеру в конце двора с колесом, к которому
были прикованы четыре нагие женщины, крутившие его." - Вот - твои подруги, и
вот - твоя работа. При условии, что будешь работать по десять часов в день,
вращая это колесо, и, подобно другим девушкам, удовлетворять те желания, о
которых я тебе скажу, ты ежедневно будешь получать шесть унций черного хлеба
и миску бобов. Что касается твоей свободы - забудь о ней..." Художественная
проза Сада написана почти в одно время с "Королевой ужаса" Анны Радклиф. Это
произведение встречалось в публичных библиотеках Лондона и Брайтона, Бата и
Орлеанского, осмелилась повысить тон увеселений. Впервые внимание регента
она привлекла тем, что, проскользнув в его опочивальню до того, как он
удалился на покой, разделась догола и, взобравшись на пьедестал, приняла
позу живой Венеры. В таком положении ее и обнаружил правитель Франции.
Согласно Саду, давшему своей первой преступнице в "Жюстине" имя кардинала,
регент вспоминает, чем обязан Дюбуа. В своих письмах маркиз также
рассказывает о том, как одна благородная дама пожаловалась герцогу
Орлеанскому, что Дюбуа в момент раздражения послал ее на три буквы.
"Кардинал может быть дерзким, мадам, - ответил регент, внимательно
глядя ей в лицо, - но порой он дает хорошие советы".
В романах Сада, как и в жизни, распутники типа аббата не только
избегают последствий своего безнравственного поведения, но и получают
вознаграждение за него. В этом плане его произведения просто копируют
реальную жизнь. Дюбуа стал премьер-министром. Чтобы усилить престиж этого
положения, предполагалось, что будет вполне уместно сделать его кардиналом с
тем, чтобы впоследствии он сменил Фенелона на посту архиепископа Камбре.
Даже в легкомысленной атмосфере эпохи регентства нашлись люди,
воспротивившиеся этому. Дюбуа теоретически соблюдал обет безбрачия, и мир
был готов смотреть на его проступки в этом плане сквозь пальцы. Но он не
потрудился пройти большинство ритуалов, необходимых для получения нового
поста. Если бы его возвели в сан архиепископа Камбре, пришлось бы пройти все
эти условности сразу. Идея эта представлялась совершенно нелепой.
Действительно, кто-то сардонически предложил, чтобы картина введения в сан
нового архиепископа называлась "Первое причастие кардинала Дюбуа". Но даже
эта возможность подвергалась сомнению, поскольку, чтобы пройти причастие,
ему предстояло креститься. Не обошлось без вмешательства Дюбуа, который
доказывал, что в истории имелись другие примеры, когда человеку приходилось
пройти все ритуалы сразу. Так было со святым Амвросием. То, что когда-то
дозволили великому святому церкви, вполне годилось и для изобретателя
раблезианских качелей. Абсурдность подобного сравнения вызвала сначала
сдавленные смешки и восклицания удивления, постепенно переросшие во взрывы
смеха. Наконец даже сам Дюбуа присоединился к всеобщему веселью. В конце
концов, его без каких-либо проволочек возвели в сан архиепископа Камбре.
Единственное, чего не хватало Дюбуа для того, чтобы претендовать на
роль главного героя "120 дней Содома" или "Жюльетты", - это полное
отсутствие свидетельств в пользу совершения им настоящих преступлений или
склонности к человекоубийству. Но то, что отсутствовало у нового
архиепископа, как явствовало из ходивших в ту пору слухов, с лихвой имелось
у самого регента. Не без причины герцог Орлеанский получил название
"Филипп-отравитель". Регентом он мог стать только после смерти дофина, что и
случилось. Не мешало бы, чтобы умер и старший сын дофина, что вскоре тоже
исполнилось. Имелись все основания подозревать - эти смерти наступили не
сами по себе, а их спровоцировали, используя яд. То же случилось и с
герцогом де Берри. Вскоре после скандала, поднятого им при дворе
относительно пристрастия его жены к своему отцу, герцог заехал навестить ее
в Версале. Отобедав с супругой, он почти немедленно почувствовал сильные
боли в животе и очень скоро скончался, снова оставив герцогиню де Берри в
распоряжении ее отца.
В частной жизни регент практически ничем не отличался от садовского
героя. Он являлся обладателем изумительного севрского столового сервиза,
каждый отдельный предмет которого смотрелся столь непристойно, как и весь
сервиз в целом, что к середине девятнадцатого века его цена за счет этой
скабрезности достигала 30000 фунтов стерлингов. Подобно садовским героям,
он, рассказывали, презирал религиозную мораль. Это особенно ясно выражалось
в оргиях, доставлявших ему особое удовольствие. В его циничных речах,
проникнутых жаждой наслаждения, с которыми он обращался к оказывающей
сопротивление красавице, явно угадывались нотки, звучащие в диалогах
садовских персонажей. Обычно девушка, ставшая объектом страсти регента,
клялась, что он никогда не получит ее сердце. "В ее сердце, - говорил
герцог, - я меньше всего нуждаюсь, конечно, при условии, что получу все
остальное".
Влияние, которое оказывал двор Франции на мужчин и женщин более низкого
сословия - многие из которых являлись старшими современниками Сада, -
огромно. Благовоспитанные дамы испытывали потребность вести себя словно
самые последние шлюхи. Маркиза де Гасе испытывала особое удовольствие,
находясь в компании своих пьяных поклонников, перед которыми танцевала,
будто Саломея. Когда она сбрасывала свою последнюю накидку, ее, нагую,
относили в соседнюю комнату, чтобы толпа ожидавших там лакеев могла "делать
с ней все, что заблагорассудится".
Среди церковников было немало лиц под стать Дюбуа. Так, кардинал
д'Овернь не мог вспомнить ни "Отче наш", ни вероучение, в то время как в
частной часовне архиепископа Нарбоннского, судя по слухам, наряду с
благовониями и великолепием хорала, с невинным видом предлагали порнографию.
Если церковные скандалы отдавались более громким эхом, чем "шалости"
светского общества, то это лишь следствие того, что церковь приняла для себя
более высокие нравственные стандарты, чем существовавшие при дворе.
У графини де Сад имелся дальний родственник, снискавший себе почти
такую же репутацию, которой славился регент. Герцог де Ришелье, потомок
прославленного кардинала, прожил достаточно долгую жизнь, чтобы позабавиться
неблаговидными поступками маркиза де Сада. Ришелье был выдающимся солдатом,
сражавшимся с англичанами при Деттингене в 1743 году и через два года
возглавившим атаку французской кавалерии в Фонтенойе. В 1756 году он
захватил остров Менорку, отвоевав его у адмирала Бинга. Когда англичане
решили расстрелять неудачливого адмирала, Ришелье из благородства души
написал им открытое письмо, в котором говорил, что Бинг не виновен в потере
острова, так как сделал все от него зависящее, чтобы удержать этот клочок
земли.
Но у этого дальнего родственника Садов имелась и другая, теневая,
сторона частной жизни. Ходили слухи, что он, как и регент, считал себя
приверженцем черной магии. Его обвиняли в скармливании священных облаток
козлам при попытке вызвать дьявола. Человека, ставшего свидетелем такой
оргии Ришелье в Вене, нашли истекающим кровью. Смертельную рану нанесли ему
с тем, чтобы он не мог рассказать об увиденном.
Список обольщенных Ришелье дам казался настолько бесконечным, что его
повсеместно считали прототипом Вальмона из "Опасных связей". Среди жертв его
"милых" чар числились герцогиня Бургундская и другие дамы королевского дома.
Мадемуазель де Валуа, ставшая женой герцога Моденского, оказалась для него
трудным орешком. Тогда Ришелье снял во дворце Пале-Рояль апартаменты,
располагавшиеся по соседству с ее покоями, и приказал сделать потайной ход,
соединивших их камины. Его интриги с этой женщиной привели к первому
заточению в Бастилии. Чтобы облегчить участь "несчастного", его там
навестили две принцессы, в то время как благородные дамы в закрытых каретах
горестно фланировали перед высокими стенами. Рассказывают, что две из них -
маркиза де Полиньяк и маркиза де Несл - даже дрались на ножах, чтобы
выяснить, кто имеет право разделить с Ришелье постель. Разнять их удалось
только после того, как с обеих сторон пролилась кровь. Самому герцогу тоже
пришлось сразиться с принцем Конде и графом де Гасе. Он убил принца де
Ликсена и барона фон Пентенрайдера. Вернувшись в Бастилию во второй раз,
Ришелье прожил так долго, что едва не познакомился с гильотиной. Он умер в
возрасте девяноста двух лет, совсем незадолго до Революции.
- 3 -
Этот дух аристократического разврата пестовался во французском обществе
в течение двадцати лет, предшествовавших рождению Сада. Даже молодого
дворянина, настроенного на добродетельное поведение, на жизненном пути
подстерегали многочисленные ловушки и опасности. Для того, кто имел
склонность к грехопадению и половому распутству, препятствий почти не
существовало. Все же отвращение к добродетели и безразличие к частной и
семейной нравственности являлись скорее симптомом, нежели причиной
разложение старого порядка.
Алчность и излишняя доверчивость внесли не меньший вклад в дело
разрушения устоев социальной нравственности, чем какая бы то ни было форма
сексуальной распущенности. Очень немногие мужчины и женщины из простого
народа встали на путь подражания регенту и его двору, хотя период регентства
повсеместно считался более благоприятным временем, чем мрачные годы в конце
царствования Людовика XIV. В этот период многим людям пришлось расстаться с
их состояниями и даже жизнями, когда герцог Орлеанский одобрил план
немедленного роста национального благосостояния.
В 1718 году экономическое спасение послевоенной Франции возложили на
шотландца по имени Джон Ло, который опирался на один из наиболее
соблазнительных экономических принципов: богатство может быть создано и
увеличено за счет печатания денег, а осязаемые материальные ценности вполне
могут быть надежно заменены кредитами. Банк Ло стал создателем "Индийской
компании", выпустившей бумажные деньги, ассигнации, на сумму в сто миллионов
ливров, в которую оценивались его предполагаемые активы. (Восемьдесят лет
спустя, когда Сад задумал продать поместье в Мазане мадам де Вильнев, он
просил за него сто тысяч франков, оговорившись при этом, что, в случае
оплаты ассигнациями, сумма должна удвоиться.) В 1718 году страну охватил бум
спекуляции. Когда два года спустя он спал, стоимость дополнительных бумаг,
пущенных в оборот, равнялась не одной сотне миллионов, а двум миллиардам
шестистам миллионам ливров.
Но далеко не все поддались на обман этого впечатляющего плана, хотя
очень немногие проявили разумный скептицизм Канильяка.
- Месье, - сказал он Ло с сожалением, - на протяжении многих лет я
занимал деньги и писал расписки, но никогда не отдавал долги. А теперь вы
воруете мою систему.
Но мужчины и женщины, более легковерные, чем Канильяк, с восторгом
ликовали над сказочным богатством, которое они якобы приобрели (оно будто бы
заключалось в получении наполовину исследованных земель на Миссиссиппи).
Цена ассигнации достоинством в пятьсот ливров росла с такой скоростью, что к
началу 1720 года достигла 18000 ливров. И тогда наряду с банкротством
"Компании Южных морей" пришло отрезвление. Сомнительное сооружение
"Индийской компании" с ее миссиссиппским планом задрожало и рухнуло.
Катастрофа произошла с удивительной быстротой и вызвала разрушения более
внушительные, чем можно только представить. Влияние на состояние торговли и
духа народа в целом оказалось более губительным, если сравнить с
ограниченным эффектом краха "Компании Южных морей" в Англии.
Бумажные банкноты, изобретенные для того, чтобы без особых усилий
обогатить многочисленных французских инвесторов, ценились теперь словно
простая бумага. Некоторые из их обладателей решили, что лучшего применения
для них, чем в нужнике, они не найдут. Одна из любимиц общества, Мазе,
прославившаяся как актриса, восприняла эту потерю более серьезно. Тщательно
нарумянившись, в чулках телесного цвета, чтобы позволить полюбоваться своей
красотой без неприличного обнажения, церемонно вышла на берег Сены и на
глазах своих поклонников бросилась в воду.
Крах экономики тяжелее всего сказался на тех, кому было что терять.
Граф де Сад, как большинство аристократов своего времени, сполна ощутил
волны катастрофы эксперимента Ло, прокатившиеся по финансовой жизни Франции
и потрясшие даже основы земельной собственности. Крупные поместья неминуемо
теряли свою стоимость, когда арендаторы оказались не в состоянии платить
своим хозяевам ренту. Заниматься этим вопросом вплотную и систематически
граф де Сад не имел возможности. Ему приходилось все силы отдавать службе
королю на военном и дипломатическом поприще, а не наводить порядок в
разбросанных по обширной территории вотчинах. Обязанность взымать ренту и
налоги, следить за имением хозяин возлагал на своего юридического
поверенного или управляющего. Владельцу при этом не приходилось оставлять
службу или лишать себя столичных удовольствий.
Жалкое состояние французской экономики и обнищание широких масс
семейству Садов, конечно же, немедленным банкротством не грозило. Однако
долги графа возросли, и это, в свою очередь, повлияло на решение многих
вопросов, имевших непосредственное отношение к будущему новорожденного сына.
Когда придет время, маленький Донатье-Альфонс-Франсуа должен будет жениться
исключительно по финансовому расчету. Но это не могло послужить причиной для
особого беспокойства. К женитьбе граф де Сад относился очень серьезно, но
это не значит, что он не знал парижских острот того времени на сей счет.
Согласно одной из них, на ранних этапах веры у истинных христиан существовал
обычай проявлять воздержанность и не прикасаться к своим невестам после
свадьбы в течение первых трех суток. "Но сегодня, - говорилось в анекдоте, -
это стали единственные три ночи, когда жены их видели".
Мир с неустойчивой моралью и хрупкими общественными устоями стал в
такой же степени наследием ребенка, как и его поместья в Мазане и Сомане и
замок на вершине холма в Ла-Косте.
- 1 -
Уже в самом раннем детстве Сад начал проявлять себя особо, как он сам
вспоминал в художественном контексте "Алины и Валькура". Будущий маркиз слыл
"заносчивым, злым и страстным" до такой степени, что эти качества могли бы
снискать ему дурную репутацию в мировом масштабе, проживи он и половину
жизни.
"Со стороны матери я оказался связан с высшей аристократией Франции, а
со стороны отца - с наиболее выдающимися семействами Лангедока. Как бы то ни
было, я родился в Париже среди необыкновенного богатства и роскоши. Лишь
только во мне сформировалась способность во что-то верить, я пришел к
заключению, что Природа и Судьба, объединившись, ниспослали на меня свои
благодеяния. И я тем сильнее веровал в это, чем настойчивее окружавшие меня
люди внушали мне эту мысль".
Маленький Сад, воспитываемый в неге и любви, приобрел все традиционные
недостатки характера, свойственные единственному дитяти. В своем окружении
во дворце Конде он стал ребенком-деспотом. За кончиной "месье ле Дюка" в
1740 году в возрасте сорока восьми лет на другой год последовала смерть его
жены, принцессы Каролины. Графиня де Сад, оставшаяся во дворце Конде, теперь
стала опекуншей и наставницей осиротевшего принца Луи-Жозефа и собственного
сына, который по возрасту отставал от принца на четыре года. Хотя Луи-Жозеф
де Бурбон был старше, ход событий в детской дворца Конде диктовал не он. У
графини и ее компаньонок имелись все основания с беспокойством наблюдать за
развитием личности ее сына. У него крепла потребность, как запишет он позже,
чтобы все подчинялись его воле и выполняли все детские прихоти. Добившись
удовлетворения одних желаний, он тотчас менял свои требования просто из
стремления увидеть, как ухаживавшие за ним дамы бросятся выполнять и их.
Возможно, все это представлялось не таким уж важным, как он думал. Всегда
имелись причины полагать, что ребенок перерастет свое дурное и своенравное
поведение. Но летом 1744 года в детской произошел скандал. Сад и принц
Луи-Жозеф, бывший в два раза старше, играли вместе. Считалось, что нежное
воспитание в преимущественно женском окружении привьет воспитанникам
мягкость манер и не позволит проявляться физической агрессивности. В этом
состоял серьезный просчет. Сада, напротив, раздражала власть женщин и
матриархат, причем, в более глубоком понимании этого слова.
В тот летний день игра, которой занимались дети, им наскучила. Возникла
ссора. Луи-Жозеф отстаивал свое старшинство, ссылаясь на возраст и
социальное положение. Тогда маленький маркиз налетел на старшего мальчика и,
не помня себя от ярости, начал его избивать. Говорят, Сад в том возрасте
имел хрупкое сложение и в некоторой степени даже походил на девочку, но
решимость, с которой он атаковал своего товарища по играм, выглядела
поразительно. Принц Луи-Жозеф, не будучи в состоянии противостоять подобной
атаке, получил, по словам самого Сада, "хорошую трепку". Только после того
как визг отпрыска Бурбонов привлек внимание взрослых, юного маркиза оттащили
от своей жертвы.
Драка двух детей даже самой голубой крови, не могла иметь особого
значения, но жестокость и манера агрессивного поведения Сада стали причиной
совещания взрослых во дворце Конде. Накал атмосферы грозил чем-то сродни
исключению из школы, поскольку ни одно из возможных наказаний не
соответствовало тяжести проступка. Не имея иного выхода, взрослые решили,
как это ни печально, отослать четырехлетнего Сада из дворца. Но куда он мог
идти? Граф де Сад по долгу службы жил при дворе кельнского курфюрста.
Графиня рано или поздно должна была присоединиться к нему.
Дипломатическая миссия являлась не самым подходящим местом для
агрессивного четырехлетнего ребенка. Решили, что Сада на некоторое время
отправят в Авиньон к его бабушке по отцу. Сказано - сделано. Он простился с
родителями и дворцом Конде и в августе 1744 года впервые оказался в
Провансе. Деревенский совет Сомана не преминул отправить послание, в котором
раболепно приветствовал прибытие в Прованс своенравного ребенка, своего
господина и хозяина.
Жизнь в элегантном городском доме Садов в Авиньоне оказалась вполне
приемлема. Произошло это благодаря тому, что бабушка Сада не знала истинной
причины прибытия мальчика. Ничего не зная о его выходке во дворце Конде, она
приняла на себя роль утешительницы и ангела-хранителя бедного ребенка,
лишенного общества родителей, занятых своей дипломатической работой. Ссылка
оказалась приятной. Мальчика окружали во всем потворствовавшие ему тетушки,
почтительные кузины и кузены и товарищи по играм, включая
Гаспара-Франсуа-Ксавье Гофриди, который впоследствии станет прокурором
города Апта, лежащего восточнее Ла-Коста. Кроме того, Гофриди возьмет на
себя беспокойный труд стать адвокатом Сада и будет одним из наиболее
активных его корреспондентов. Но в 1744 году ничего, кроме гордости по
отношению к внуку, престарелая дама не испытывала. Как писал Сад из тюремной
камеры четыре десятилетия спустя, ослепленная любовью, бабушка потакала всем
его прихотям. "Она преуспела в укоренении всех моих недостатков". На другой
год свою ошибку бабка поняла сама. Поведение ребенка стало невозможным, и ее
терпение лопнуло. Появилась необходимость найти нового опекуна для
маленького деспота.
К счастью, Авиньон располагался неподалеку от трех других владений
Садов: Ла-Косты, Сомана и Мазаны. В Сомане проживал младший брат графа
Жак-Франсуа, аббат де Сад. Во Франции, как и в Англии, во многих семьях
существовала традиция одного из сыновей "отдавать" Церкви, которая в случае
с аббатом де Садом имела все основания с сомнением отнестись к подобной
щедрости.
И все же аббат, этот лишенный религиозных предрассудков церковник и
биограф Петрарки, оказался гораздо более подходящим опекуном для своего
племянника, чем слепо любящая бабушка в Авиньоне.
Соманский замок находился в двадцати милях к северо-востоку от
Авиньона. Он еще в меньшей степени напоминал ухоженный пейзаж
Люксембургского сада. Соман, раскинувшийся на удаленном южном отроге
Воклюза, со своей высоты смотрел на широкие просторы усеянного террасами
Прованса, простиравшиеся до туманной синевы Люберона, последнего горного
барьера, отделявшего местность от морского побережья. В замок, занимавший
северный конец отрога, из деревни вела горная тропа. Сам Соман состоял из
одной-единственной улочки с маленькими домишками, сложенными из бледного
прованского камня. Она тянулась от квадратной колокольни у подножия замка до
церкви, расположенной на противоположном конце. Доступ в селение усложнялся
тем, что земля по обе стороны заканчивалась крутыми обрывами, а равнины
внизу поросли густыми лесами. Суровый вид скал несколько смягчали окутанные
нежным розовым покрывалом тамарисковые деревья и цветущие весной вишни.
В духовной сфере Соман считался непосредственной вотчиной папства, а в
делах мирских он подчинялся губернатору Мазана, который также являлся
сеньором селения. Для семейства Садов, владельцев Мазана и Сомана, казалось
вполне естественным сделать одного из своих членов аббатом, который делил
свою жизнь между Провансом и Авиньоном. Несмотря на неприступные стены,
вырубленные в камне скал, само строение и прилегающая к нему земля на
небольшом плато больше походили на место для отдыха, чем на крепость. Соман
обеспечивал владельца замка всем, в чем тот нуждался. Он имел возможность
посвящать себя Петрарке, работать в замечательной библиотеке или
наслаждаться красотой ухоженного сада и совершенством фонтанов своего дома.
Над стенами ступенями поднимались зеленые верхушки зонтичных сосен. Замок
представлял собой эффектное зрелище и в то же время обладал той роскошью,
которая сделает возможным появление Силлинга, описанного в "120 днях Содома"
племянником, проведшим там юные годы. Окружение Сомана еще более усиливало
тягу Садов к удовольствиям и способствовало престижу их семьи. В нескольких
милях оттуда лежало романтическое ущелье уединения Петрарки с
переливающимися зелеными водами Фонтана де Воклюз. Отделенный даже от суеты
единственной улицы селения, аббат де Сад предпочитал не соблюдать
утомительный обет безбрачия, который, впрочем, он никогда не давал своему
господину. Когда в 1777 году он умер, семья Садов обнаружила, что
одиночество аббата развевали одна испанская дама и ее дочь, в благодарность
за услуги которых священнослужитель по сходной цене продал им часть земель
поместья. Племяннику пришлось немало потрудиться, чтобы вернуть утраченное.
В возрасте пяти-шести лет юный маркиз де Сад жил в окружении природы,
романтизм которой мог поспорить с дикой красотой низко нависающих скал и
пенящейся воды картин Сальватора Розы, пейзажами, предваряющими
повествование готических произведений. Подобное описание встречается в одном
из его собственных произведений, когда в "Жюстине" героиня рассказывает о
крепости Роланда.
"К четырем часам пополудни мы добрались до подножия гор. Дорога к этому
моменту стала почти непроходимой. Мы вошли в ущелье, и Роланд сказал
погонщику мула, чтобы в случае несчастья тот не оставил меня. На протяжении
более десяти миль мы только и делали, что карабкались вверх или спускались
вниз, и так далеко удалились от человеческого жилья и протоптанных троп, что
нам представлялось, мы находимся на краю вселенной. Я против собственной
воли испытывала некоторое беспокойство. Роланд не мог не видеть это, но
ничего не говорил, и его молчание еще больше тревожило меня. Наконец на
горном кряже мы увидели замок. Он возвышался над ужасной пропастью, куда,
казалось, вот-вот упадет. Ни одной дороги, ведущей к нему, нам не удалось
увидеть. Та, по которой мы теперь двигались, годилась разве что для коз. Ее
сплошь усеивали камни. Но, в конечном счете, тропа вывела нас к этому
жуткому логову, больше походившему на прибежище разбойников, чем на жилище
добропорядочного люда".
Для ребенка с богатым воображением местность, в которой располагался
Соман, неминуемо должна была ассоциироваться с образами, связанными с
разбоем и другими темными делами, которые с легкостью приходили на ум
чувствительной душе, жившей в восемнадцатом веке. Добавив в описание
подобной деятельности эротические сцены и отдав своих героинь разбойникам,
Сад перешел за черту дозволенного, перед которой большинство авторов
готического романа благочестиво останавливались. Прибытие героини в замок
Роланда как раз и являет собой пример такого нарушения.
"Я привез тебя для обслуживания моих фальшивомонетчиков, у которых
являюсь главным, - сказал Роланд и, схватив меня за руку, потащил по
мостику, который опустили перед нами и снова подняли, как только мы им
воспользовались.
- Ты все хорошо разглядела? - спросил он, когда мы оказались внутри, и
показал мне большую, глубокую пещеру в конце двора с колесом, к которому
были прикованы четыре нагие женщины, крутившие его." - Вот - твои подруги, и
вот - твоя работа. При условии, что будешь работать по десять часов в день,
вращая это колесо, и, подобно другим девушкам, удовлетворять те желания, о
которых я тебе скажу, ты ежедневно будешь получать шесть унций черного хлеба
и миску бобов. Что касается твоей свободы - забудь о ней..." Художественная
проза Сада написана почти в одно время с "Королевой ужаса" Анны Радклиф. Это
произведение встречалось в публичных библиотеках Лондона и Брайтона, Бата и