Страница:
возражал, чтобы его имя красовалось на обложке. Роман собирались выпустить в
шести книгах. Печатать его Жируар начал у себя в цеху на улице Бу дю Монд.
Но роялистские убеждения сделали его сначала объектом для подозрений, а
потом - жертвой доноса. Издателя арестовали до завершения работы над шестью
томами. Роман был опубликован с некоторой задержкой и вышел в свет в 1795
году, хотя дата издания значилась прежняя, 1793 год. Жируар так и не увидел
его. Его признали виновным и 8 января 1794 года отправили на гильотину.
Дальнейшее развитие событий позволяло предположить, что и автор романа также
не доживет до его публикации.
- 4 -
В то время как "Жюстина" ославила имя, а "умеренность" в роли судьи
вызвала подозрительное к нему отношение, Сад оказался в ситуации, когда его
безопасности стало угрожать поведение собственных детей. Во время своего
длительного тюремного заключения Сад не видел сыновей, и они вели себя
скорее как отпрыски семьи Монтрей, нежели Садов. Предложение Монтреев
зачислить их за границей на военную службу с тем, чтобы они могли выступить
против французского правительства, ни к чему не привело. Но младший сын под
предлогом того, что выполняет свой долг как член ордена рыцарей, отправился
на Мальту. Луи-Мари де Сад, старший брат, с должности штабного офицера подал
в отставку. Он начал путешествовать по Франции, занимаясь рисованием и
ботаникой. За обоими молодыми людьми режим вел строгое наблюдение. Их имена
внесли в список эмигрантов. Любой член такой семьи, местонахождение которого
невозможно было установить немедленно, по воле новых зелотов от бюрократии
попадал в перечень выехавших из страны и, следовательно, врагов страны. В
сумасшедшем доме бюрократического аппарата того режима в 1797 году сам
гражданин Сад значился в Ла-Косте в списке эмигрантов по той простой
причине, что исполнял свой революционный долг в Париже.
Подобно тиранам прежних и последующих времен, новые республиканские
власти решили, что оставшиеся члены подобных семейств должны нести наказание
за преступления тех, кто сбежал. К августу 1792 года Сад физически ощутил
нависшую над ним опасность. Маркиз написал два официальных письма. Первое
представляло собой заверенный документ, в котором он приказывал обоим
сыновьям вернуться домой. Второе предупреждало Монтреев, что, если они не
велят братьям вернуться, он будет вынужден доложить о президенте и его семье
перед Национальной Ассамблеей. Страх и предательство пустил свои изъеденные
чревоточиной корни даже внутри родственных отношений.
На практике положение обеих семей мало чем отличалось. К страху перед
репрессиями, ожидавшими родственников эмигрантов, примешался страх террора
общей атмосферы охоты на ведьм, объявленной на врагов народа, которых искали
среди бывших аристократов. Первыми под прицел неминуемо должны были попасть
древние и когда-то процветающие дома Садов и Монтреев. Наказать по заслугам
этих привилегированных правонарушителей толкала не столько радость
исполненного гражданского долга, сколько перспектива после некоторых
заигрываний с законом перекачать их несметные богатства в карманы борцов за
социальную справедливость. Пока маркиз пребывал в столице, его поместья в
Провансе оказались конфискованы. Хотя имелись бесспорные доказательства
того, что он находился во Франции, отменять приказ об их изъятии никто не
собирался.
Какое-то время Сада не трогали. Создание в апреле 1793 года Комитета
общественного спасения и средоточие всей полноты власти в руках его членов
сначала показались попыткой взять под контроль анархию революционного
правительства. Возникновение такого органа как будто не предвещало разгула
террора. Убийство Марата Шарлоттой Корде в июле 1793 года вдохновило маркиза
на прощальную речь, написанную от лица секции Пик в сентябре того же года.
Она называлась "Обращение к духу Марата и Лепелетье".
Воздав хвалу этим людям, Сад как бы защитил себя в глазах правителей
Франции. Марат, погибший герой, верил в необходимость проведения репрессий,
считая кровопролитие средством установления добропорядочного и справедливого
общества. Маркиз, выступая в роли исполненного чувства долга философа новой
автократии, выделившейся из Комитета общественного спасения, восхвалял
самоотверженный политический фанатизм Марата. Пример этого человека, по
мнению Сада, служил доказательством того, что эгоизм не есть проявление
всеобщего закона. В этом плане маркиз отмежевался от ряда наиболее громких
голосов, звучавших в его литературных произведениях, которые доказывали, что
эгоизм является одним из немногих, но действительно существующих
универсальных законов. Лепелетье, как и Марат, павший от руки наемного
убийцы, восхвалялся за мужество, выразившееся в его голосовании за казнь
короля. Те, кто помнили садовское публичное выступление двумя годами раньше,
суть которого сводилась к тому, что ограниченная монархия представляется
единственным подходящим строем для управления Францией, такое радикальное
изменение мнения относительно роли короля должны были посчитать
малоубедительным. Но главный акцент в своей речи маркиз сделал на Марате,
которого для придания ему большего веса сравнивал с несгибаемыми отцами
Римской республики.
Сад как оратор все же не мог тягаться с Садом-автором замысловатых
повествований. Более того, его похвалы, расточаемые в адрес героев
революции, практически ничем не помогли ему. В июле 1793 года в Комитет
общественного спасения вступил новый член. Как и Сад, он был человеком
благородного происхождения и воспитания и даже учился в той же школе, что и
маркиз, - колледже Людовика Великого. Разрушительная тематика садовской
беллетристики не вызывала у него симпатий, и все же Максимилиан Робеспьер
видел проблемы Революции глазами садовского героя, готового решать их с
разрушительной и губительной для человека простотой. На этом сходство
завершалось. В отличие от литературных гипотез Сада, в основе нового порядка
должны лежать религия и добродетель, хотя их не следовало путать с теми же
понятиями, существовавшими до 1789 года. Но хуже всего являлось то, что все,
что представлялось наиболее революционным в героях садовской прозы,
рассматривалось теперь в качестве реакционного. Придя к власти, Робеспьер
объявил атеизм "аристократическим" и приказал поклоняться "Высшей Сущности".
Этот термин Сад использовал в своих романах для определения божественной
сути, хотя с совершенно иной целью. Слова Робеспьера приобрели почти
гипнотическую власть над умами и душами многих французов. "Суть
республиканизма заключается в добродетели, - провозгласил он. - Революция
есть период перехода от власти, зиждевшейся на беззаконии, к власти,
основанной на законе". Маркиз-писатель видел этот процесс в противоположном
свете и описал триумф такой организации, как "друзей преступности". Мир
"перехода" на самом деле являлся раем для преступников и психопатов.
Но религиозную мораль Робеспьер намеревался ввести законодательным
путем. Он предложил ввести новый свод законов, первый пункт которого должен
констатировать, что французский народ верит в существование Высшей Сущности
и в бессмертие души. "Природа есть настоящий проповедник Высшей Сущности,
вселенная - ее храм, и добродетельное поведение - способ ее боготворения".
Трудно было представить человека с таким явным желанием перевернуть старый
порядок и в то же время столь не похожего на глашатаев романов Сада.
Намерения Робеспьера тотчас столкнулись с трудностями. В стране такого
размера, как Франция, имелось достаточное количество людей, не желавших
массового обращения в этот деизм романтического возрождения, тематика
которого не менее ясно, чем самим Максимилианом, была озвучена Томасом
Пейном и Уотсуортом. Многих мужчин и женщин вполне устраивала вера в
христианство или какую иную религию, другие могли спокойно существовать без
веры вообще. Некоторые из них, как сам Сад, оказались настроены скептически,
считая, что человеческая природа несовместима с амбициозным желанием создать
добродетельную республику. Но Робеспьер оставался тверд: раз добродетель
являлась высшей целью, то ее насаждение даже с помощью террора не могло быть
слишком дорогой ценой. Пусть коррумпированное тело политики истечет кровью,
зато потом оно станет здоровым.
Итак, лечение состояло в массовом доносительстве, скорых судебных
расправах и казнях, принявших размах боен. Мужчины и женщины умирали
десятками и сотнями, в большинстве своем не зная, почему. Как заметил
соратник Робеспьера, Кутон, "гильотина перестала быть наказанием, но стала
эффективной машиной для уничтожения врагов общества". Летом 1794 года казни,
насчитывавшие сотню в месяц, выросли до двухсот в неделю. В июне произошли
изменения в законе. Теперь основой для вынесения приговора являлось
подозрение, а не доказанная вина. Чтобы ускорить делопроизводство, отдельные
судебные разбирательства перестали существовать, им на смену пришли массовые
судилища. Одновременно могли рассматриваться дела шестидесяти человек,
которым выносился общий вердикт и общий приговор.
В этот мрачный период усилившегося террора Сад жил с Констанц на улице
Нев де Матюрен. 8 декабря 1793 года они оба находились дома, когда на пороге
их дома появилось двое мужчин. Один из них, Марот, являлся комиссаром
полиции, второй, Жуэнн, - полицейским офицером. У них имелся приказ об
аресте гражданина Сада, подписанный революционным Трибуналом (так теперь
назывался суд). Он привлекался к суду по обвинению в контрреволюционной
деятельности.
Не имея иной альтернативы, маркиз сказал о своем подчинении такому
решению, но арест воспринял как нечто неожиданное. Он, как и другие жертвы
террора, верил, что самоотверженно трудится на благо режима, который теперь,
похоже, намеревался уничтожить и его в этой мясорубке безрассудства. Ему не
сказали, заключается ли его вина в том, что оба его сына являются
эмигрантами, или в том, что добродетельная республика опасается негативного
влияния со стороны его пресловутого романа. Но вскоре он узнал - для ареста
нашлась третья причина. Ему в вину вменялся факт поисков места в конце 1791
года для себя и двух своих сыновей в королевской гвардии. Даже если бы это
соответствовало действительности, в 1791 году Франция оставалась монархией,
а Национальная Ассамблея признавала короля конституционным монархом и главой
государства. В поиске подобного назначения не было ничего недостойного, не
говоря уже о незаконности. Но времена изменились, и поступки рассматривались
теперь в новом свете. Ретроспективная преступность стала теорией, благодаря
которой гильотина не простаивала. Кроме того, Трибунал поспешно выискивал
другие "преступления" для подкрепления первого обвинения, выдвинутого против
бывшего владельца Ла-Косты.
В условиях кошмара углубляющегося политического террора и всеобщего
умопомрачения арест Сада выглядел вполне логично. Человек, пытавшийся
устроиться на службу к королю, казался подозрительным. Маркиз оказался не
единственным человеком, которого обвиняли в преступлении, заключавшимся в
попытке найти место в королевской гвардии. Оправдаться он не мог, а
предъявленного обвинения вполне хватало, чтобы заключить его в тюрьму и
держать там до более полного расследования.
Сада на некоторое время поместили в бывший монастырь Мадлонетт. Иных
обвинений ему пока не предъявляли. Маркиз написал в секцию Пик, а также в
Комитет национального спасения и горько посетовал, что после тринадцати лет
заточения в тюрьмах короля он встретил Революцию как своего освободителя. И
теперь, когда им проведено на свободе всего четыре года, режим, которому он
преданно служил, снова помещает его в темницу. Сад даже выразил одобрение по
поводу казни Марии-Антуанетты, имевшей место в октябре предыдущего года,
словно это могло ему как-то помочь.
Пока, сидя в переполненной тюрьме, маркиз писал письма, его бумаги и
жилье подвергались тщательному осмотру. Среди рукописей сыщики обнаружили
замечания и комментарии, которые должны были пролить новый свет на взгляды
судьи революции.
В первые месяцы 1794 года Сад в ожидании суда скитался по тюрьмам.
Карм, Сен-Лазар и Пикпюс, близ Венсенна, - вот список исправительных
учреждений, в которых он побывал. В Пикпюс, еще один бывший монастырь,
превращенный в тюрьму в 1792 году, когда количество арестов резко
подскочило, его перевели 27 марта. Одной из причин для перевода послужил его
возраст и плохое состояние здоровье. Камера находилась всего в нескольких
сотнях ярдов от того места на открытом пространстве, где размещалась
гильотина. Сюда ее перевезли с площади Согласия, где обитатели близлежащих
домов жаловались на постоянный запах крови. Для сбора крови на новом месте
использовалась большая свинцовая урна, устанавливаема под платформой. Каждый
вечер ее доставляли в Пикпюс для опорожнения.
Сад имел возможность ежедневно видеть и слышать почти все, что
происходило на месте казни. У него не было причин сомневаться, что через
несколько месяцев и он сам присоединится к чреде мужчин и женщин, храбро или
малодушно ожидающих своей смерти под лезвием гильотины. Пока маркиз
находился в заключении, произошли изменения в законе, согласно которым
подозрения стало достаточно, чтобы приговорить человека к высшей мере
наказания. Такое развитие событий едва ли могло служить утешением. Мы не
знаем, насколько часто Сад имел возможность наблюдать за производимыми
экзекуциями, но он писал Гофриди, что был очевидцем казней 1800 мужчин и
женщин. На смерть они шли, кто смело, кто в ужасе, но все служили и все
гибли ради стремления Робеспьера к добродетели.
Тогда 24 июля 1794 года секция Пик привела свидетельства против своего
бывшего секретаря и судьи, называя его просто Альдонзом Садом. 26 июля
общественный обвинитель Революционного Трибунала Фукье-Тенвиль выдвинул
против него обвинение в том, что Сад состоял в приравниваемой к
предательству переписке с врагами республики. Кроме того, его обвинили в
непатриотичной снисходительности, проявляемой им на посту судьи, дабы помочь
врагам народа избежать смерти. Трибунал признал: маркиз выступал в роли
активного члена секции Пик лишь для того, чтобы избежать строго и
справедливого правосудия, чинимого Революцией над бывшими бывшими
аристократами.
Роскоши слушания его дела в отдельности Саду не предоставили. Явиться в
суд и услышать приговор ему надлежало вместе с другими двадцатью семью
обвиняемыми. Предполагалось, приговор будет вынесен утром, а во второй
половине дня осужденных в повозках доставят в Пикпюс, чтобы гильотинировать
их еще до наступления вечера. В тот день перед Революционным Трибуналом
предстало двадцать три из двадцати восьми обвиняемых. К наступлению ночи
двадцать один из них - бывшая знать, бывшие священники, бывшие офицеры -
были уже мертвы. Одного мужчину оправдали. Одна женщина, когда ее доставили
в суд, упала в конвульсиях, и ее отвезли в Консьержи, отложив слушание ее
дела.
Но в случае Сада процессуальная анархия, ничуть не уменьшившаяся в
результате террора, оказалась ему на руку. 24 июля, когда его соратники по
секции Пик приготовили сфабрикованное против него обвинение, жить ему
оставалось не более трех дней. 27 июля эскорт отправился по тюрьмам собирать
обвиняемых для доставки в Революционный Трибунал. Пятерых из двадцати восьми
не обнаружили. Возможно, произошла путаница имен Альдонз Сад и
Донатьен-Альфонс-Франсуа де Сад. Но, скорее всего, его искали не в той
тюрьме. Ошибка была вполне понятна, так как в то время в Париже, несмотря на
постоянную работу гильотины, насчитывалось 8000 заключенных, а вновь
создаваемые тюрьмы еще плохо функционировали. Таким образом, Сад и еще
четверо заключенных перед судом не предстали.
Рано или поздно его бы все равно обнаружили. Но на сей раз ему на
выручку пришла судьба, которой он отдавал должное в своих романах. В тот
самый день, когда должен был состояться суд над ним, вспыхнул давно
назревавший бунт, направленный против засилья террора. Открытое выступление
противников репрессий опоздало всего на несколько часов, чтобы спасти жизни
тех, кого в тот день отправили на гильотину. Войска, сосредоточенные на
Гревской площади перед отелем де Билль для охраны Робеспьера и его коллег,
находившихся в здании, вечером того дня начали постепенно
рассредотачиваться. В ночь на 28 июля охраны уже не оставалось вовсе. Тогда
вступили в действие силы Национального конвента и арестовали руководителей
правительства. На другой день Робеспьера и его брата, Сен-Жюста, Кутона и их
соратников отправили на гильотину.
24 июля Сад был близок к смерти, как никогда. Но после 28 июля, в
результате сочетания невероятных событий, начало казаться, что в конце
концов ему удастся выжить. На протяжении многих месяцев "трон наоборот", как
стала называться вращающаяся доска гильотины после того, как к ней привязали
и бросили под нож Людовика XVI, ни дня не простаивал без работы. Наблюдая из
окна своего заточения вечерние казни, последние мгновения жизни жертв,
фонтаны крови, брызжущей из тел, обезглавленных на глазах тех, кто дожидался
своей очереди, маркиз про себя, должно быть, замечал, что в его
произведениях не происходило ничего, подобного этим мерзостям. Саду выпало
тяжкое психологическое испытание видеть этот ужасный спектакль ежевечерне и
знать - его ждет аналогичная судьба. Тем не менее он сумел выйти из него
несломленным и в здравом уме.
В Пикпюсе, так же, как и в Бастилии, маркиз окунулся в свой мир
творчества. К написанию нового романа "Философия в будуаре" он приступил,
вероятно, в первые недели заключения. В этом произведении, с одной стороны,
изобилуют сексуальные жестокости, порок и зверство оправдываются на том
основании, что эти вещи являются "республиканскими". С другой стороны, оно
является словно пронизанным иронией обличением "добродетельной республики"
Робеспьера с ее фальшивым видением природы, построенном на несчастье и
кровавой резне.
Книга имеет форму семи диалогов, призванных донести до юной девушки
правду о сексе и политике. Такая форма построения произведения является
привычной для французской эротической литературы, хотя в "Философии в
будуаре" не так уж много соблазнительных сцен. Мишель Милло и Жан Ланж в
1655 году в этой же форме представили на суд читателя "L'Ecole de Filles"
{"Школа дочерей".}. Изданная в 1688 году в Англии под заголовком "Школа
Венеры", книга описывает, как молодая особа просвещает свою юную кузину в
вопросах секса. Увидевшие свет в 1660 году "Диалоги Луизы Сиж" Николя Шорье
увеличили количество действующих лиц, добавив также сцены сексуальных
извращений. Диалоги Сада в какой-то степени являются развитием
использованного Шорье приема. Из двух письмах, написанных ему в Венсенн в
августе 1781 года Рене-Пелажи, видно, как она пыталась достать "Школу
дочерей" у книготорговца Мериго. Заказанную книгу Мериго ждал на протяжении
всего следующего месяца, а вместе с ней - несколько томов Руссо. Это служит
еще одним доказательством того, что именно начальство Венсенна, а не
Рене-Пелажи, как предполагал Сад, контролировали его чтение.
Юным, невинным созданием, просвещением которого надлежит заняться,
является Эжени. Удовольствиям, доставляемым представительницами своего пола,
она обучается у мадам де Сент-Анж, мужского - у Дольмансе. Легко поддающаяся
на уговоры своих менторов, она с готовностью соглашается на анальный половой
акт и даже позволяет своему любовнику высечь себя плетью. Приезжает мадам де
Мистиваль, мать девочки, чтобы спасти ее от этих ужасов. Но Эжени настолько
захвачена этим обучением, что, прежде чем буквально вытолкать мать взашей из
спальни, помогает сорвать с нее одежду и изнасиловать.
В плане сексуальных сцен, Сад почти ничего не добавил к ранее
описанному в других произведениях; кроме того, мало было такого, чего не мог
он позаимствовать из опыта, полученного в робеспьеровской Франции. Жильбер
Лели вспоминает скандал, случившийся после того, как маркиз приступил к
работе над романом. Произошедшее связано с похищением нескольких молодых
женщин в Нанте беглыми рабами из Соединенных Штатов, пожелавшими
присоединиться к революционной армии. После нескольких дней бесконечных
изнасилований женщин наконец освободили. Они жаловались, что их использовали
самым мыслимым и немыслимым образом, порой одновременно несколько мужчин, а
над самой молодой из них в последний день поработали примерно пятьдесят
мужчин. Хотя в этих историях, записанных Эмилем Кампердоном и другими,
имеется определенная доля преувеличения, тем не менее анархия нового порядка
давала мужчинам определенного склада возможность заводить из захваченных в
плен девушек и женщин гаремы. Лесбиянство, детально описанное Садом с
помощью мадам де Сент-Анж, также являлось модной темой скандалов. Сторонники
Революции из политических соображений выдвинули предположение, что
Мария-Антуанетта занималась лесбиянством со своими близкими подругами. Более
сенсационными стали рассказы о так называемой секте анандринов с ее
изощренными ритуалами женской любви. Но, как свидетельствует название романа
Сада, речь идет скорее о "философии", а не о простой механике
олитературенного секса, стоящего в центре повествования.
Если не вдаваться в детали, книга высмеивает добродетель и все религии,
кроме религии зла. Доброта или филантропия презираются, так как ничего не
дают и лишь воодушевляют угнетенных на сопротивление. Творить зло или, по
крайней мере, избегать делать добро - вот поведение, способное приносить
удовлетворение. Дольмансе, предвосхищая Ницше, нападает на христианство за
благожелательность и добродетельность, и проистекающую из этого рабскую
мораль. Настоящему закону Природы, скорее, соответствует жестокость и
порочность, а не вышеназванные качества. Что в конечном счете приносит
пристрастие к добродетели? Кто с большим рвением служил добродетели, чем
Робеспьер, кого Сад приводит в качестве примера в своих доводах? Кто, если
не Робеспьер, выступал в качестве страстного защитника Природы как образца
морали? Находясь в тюрьме и наблюдая за ежевечерним опорожнением свинцовой
урны, маркиз имел возможность лицезреть живой пример "добродетельной
Республики".
С хладнокровием Джонатана Свифта в самом его беспощадном проявлении Сад
показывает, что истинный идеал добродетельной республики еще не
реализовался. Совершенство может быть достигнуто лишь тогда, когда Франция
станет полным отражением робеспьеровской религии Природы. Внезапно в
середине пятого диалога Сад вводит эксцентричное политическое заявление:
"Французы! Еще одно усилие, если вы и в самом деле хотите быть
республиканцами!" Идеальная республика с естественной моралью описывается
посредством ее отношения к так называемым преступлениям. Высшей меры
наказания быть не должно. В самом деле, убийство не может караться смертной
казнью, так как Природа не наказывает за убийство одного создания другим.
Также не может быть наказана кража, за исключением тех случаев, когда
государство наказывает человека, которого ограбили.
Идеальная республика должна следовать примеру Природы и в том, что
касается сексуального поведения, традиционно отодвигаемого на второй план.
Она должно не только терпимо относиться к проституции, но и принуждать к ней
всех женщин, приучая к этому занятию с детства. Где, в конце концов, Природа
запрещает это? Если мужчину влечет к женщине, закон обяжет ее являть себя в
публичном доме. Там она должна соглашаться на все действия, угодные мужчине,
даже на те, что могут стоить ей жизни. Именно такой пример поведения диктует
нам Природа. Факт предпочтения другого мужчины в расчет не принимается.
Природа не предусматривает подобные замены: самкой владеет находящийся
поблизости доминирующий самец.
Адюльтер при этом не может быть оскорблением. Брак, являющийся
нелепостью в естественном мире, отменят, и все дети будут являться
собственностью государства. Инцест также должен быть позволен, поскольку
табу на него в животном мире не существует. По этим же причинам
гомосексуализм и содомия также рассматриваются как нормы поведения.
Аргумент в пользу того, что подобная универсальная республика рано или
поздно приведет к закату и постепенному вымиранию человечества, Сад не
считает обоснованным. Почему это должно иметь какое-то значение? Природе нет
никакого дела до того, живет ли особь или умирает. Природа в качестве
вселенского феномена едва ли заметит исчезновение всего рода человеческого.
Если бы маркиз рассчитывал, что его гипотезу будут читать без тени
иронии, она бы увязла в погрешностях. Она требует такого обожествления
Природы, которое свело бы на нет смысл его нападок на Робеспьера по поводу
создания религии Природы. Прием же Сада сводится к возможности использовать
словосочетание типа "закон Природы", как если бы оно звучало сродни "закон
шести книгах. Печатать его Жируар начал у себя в цеху на улице Бу дю Монд.
Но роялистские убеждения сделали его сначала объектом для подозрений, а
потом - жертвой доноса. Издателя арестовали до завершения работы над шестью
томами. Роман был опубликован с некоторой задержкой и вышел в свет в 1795
году, хотя дата издания значилась прежняя, 1793 год. Жируар так и не увидел
его. Его признали виновным и 8 января 1794 года отправили на гильотину.
Дальнейшее развитие событий позволяло предположить, что и автор романа также
не доживет до его публикации.
- 4 -
В то время как "Жюстина" ославила имя, а "умеренность" в роли судьи
вызвала подозрительное к нему отношение, Сад оказался в ситуации, когда его
безопасности стало угрожать поведение собственных детей. Во время своего
длительного тюремного заключения Сад не видел сыновей, и они вели себя
скорее как отпрыски семьи Монтрей, нежели Садов. Предложение Монтреев
зачислить их за границей на военную службу с тем, чтобы они могли выступить
против французского правительства, ни к чему не привело. Но младший сын под
предлогом того, что выполняет свой долг как член ордена рыцарей, отправился
на Мальту. Луи-Мари де Сад, старший брат, с должности штабного офицера подал
в отставку. Он начал путешествовать по Франции, занимаясь рисованием и
ботаникой. За обоими молодыми людьми режим вел строгое наблюдение. Их имена
внесли в список эмигрантов. Любой член такой семьи, местонахождение которого
невозможно было установить немедленно, по воле новых зелотов от бюрократии
попадал в перечень выехавших из страны и, следовательно, врагов страны. В
сумасшедшем доме бюрократического аппарата того режима в 1797 году сам
гражданин Сад значился в Ла-Косте в списке эмигрантов по той простой
причине, что исполнял свой революционный долг в Париже.
Подобно тиранам прежних и последующих времен, новые республиканские
власти решили, что оставшиеся члены подобных семейств должны нести наказание
за преступления тех, кто сбежал. К августу 1792 года Сад физически ощутил
нависшую над ним опасность. Маркиз написал два официальных письма. Первое
представляло собой заверенный документ, в котором он приказывал обоим
сыновьям вернуться домой. Второе предупреждало Монтреев, что, если они не
велят братьям вернуться, он будет вынужден доложить о президенте и его семье
перед Национальной Ассамблеей. Страх и предательство пустил свои изъеденные
чревоточиной корни даже внутри родственных отношений.
На практике положение обеих семей мало чем отличалось. К страху перед
репрессиями, ожидавшими родственников эмигрантов, примешался страх террора
общей атмосферы охоты на ведьм, объявленной на врагов народа, которых искали
среди бывших аристократов. Первыми под прицел неминуемо должны были попасть
древние и когда-то процветающие дома Садов и Монтреев. Наказать по заслугам
этих привилегированных правонарушителей толкала не столько радость
исполненного гражданского долга, сколько перспектива после некоторых
заигрываний с законом перекачать их несметные богатства в карманы борцов за
социальную справедливость. Пока маркиз пребывал в столице, его поместья в
Провансе оказались конфискованы. Хотя имелись бесспорные доказательства
того, что он находился во Франции, отменять приказ об их изъятии никто не
собирался.
Какое-то время Сада не трогали. Создание в апреле 1793 года Комитета
общественного спасения и средоточие всей полноты власти в руках его членов
сначала показались попыткой взять под контроль анархию революционного
правительства. Возникновение такого органа как будто не предвещало разгула
террора. Убийство Марата Шарлоттой Корде в июле 1793 года вдохновило маркиза
на прощальную речь, написанную от лица секции Пик в сентябре того же года.
Она называлась "Обращение к духу Марата и Лепелетье".
Воздав хвалу этим людям, Сад как бы защитил себя в глазах правителей
Франции. Марат, погибший герой, верил в необходимость проведения репрессий,
считая кровопролитие средством установления добропорядочного и справедливого
общества. Маркиз, выступая в роли исполненного чувства долга философа новой
автократии, выделившейся из Комитета общественного спасения, восхвалял
самоотверженный политический фанатизм Марата. Пример этого человека, по
мнению Сада, служил доказательством того, что эгоизм не есть проявление
всеобщего закона. В этом плане маркиз отмежевался от ряда наиболее громких
голосов, звучавших в его литературных произведениях, которые доказывали, что
эгоизм является одним из немногих, но действительно существующих
универсальных законов. Лепелетье, как и Марат, павший от руки наемного
убийцы, восхвалялся за мужество, выразившееся в его голосовании за казнь
короля. Те, кто помнили садовское публичное выступление двумя годами раньше,
суть которого сводилась к тому, что ограниченная монархия представляется
единственным подходящим строем для управления Францией, такое радикальное
изменение мнения относительно роли короля должны были посчитать
малоубедительным. Но главный акцент в своей речи маркиз сделал на Марате,
которого для придания ему большего веса сравнивал с несгибаемыми отцами
Римской республики.
Сад как оратор все же не мог тягаться с Садом-автором замысловатых
повествований. Более того, его похвалы, расточаемые в адрес героев
революции, практически ничем не помогли ему. В июле 1793 года в Комитет
общественного спасения вступил новый член. Как и Сад, он был человеком
благородного происхождения и воспитания и даже учился в той же школе, что и
маркиз, - колледже Людовика Великого. Разрушительная тематика садовской
беллетристики не вызывала у него симпатий, и все же Максимилиан Робеспьер
видел проблемы Революции глазами садовского героя, готового решать их с
разрушительной и губительной для человека простотой. На этом сходство
завершалось. В отличие от литературных гипотез Сада, в основе нового порядка
должны лежать религия и добродетель, хотя их не следовало путать с теми же
понятиями, существовавшими до 1789 года. Но хуже всего являлось то, что все,
что представлялось наиболее революционным в героях садовской прозы,
рассматривалось теперь в качестве реакционного. Придя к власти, Робеспьер
объявил атеизм "аристократическим" и приказал поклоняться "Высшей Сущности".
Этот термин Сад использовал в своих романах для определения божественной
сути, хотя с совершенно иной целью. Слова Робеспьера приобрели почти
гипнотическую власть над умами и душами многих французов. "Суть
республиканизма заключается в добродетели, - провозгласил он. - Революция
есть период перехода от власти, зиждевшейся на беззаконии, к власти,
основанной на законе". Маркиз-писатель видел этот процесс в противоположном
свете и описал триумф такой организации, как "друзей преступности". Мир
"перехода" на самом деле являлся раем для преступников и психопатов.
Но религиозную мораль Робеспьер намеревался ввести законодательным
путем. Он предложил ввести новый свод законов, первый пункт которого должен
констатировать, что французский народ верит в существование Высшей Сущности
и в бессмертие души. "Природа есть настоящий проповедник Высшей Сущности,
вселенная - ее храм, и добродетельное поведение - способ ее боготворения".
Трудно было представить человека с таким явным желанием перевернуть старый
порядок и в то же время столь не похожего на глашатаев романов Сада.
Намерения Робеспьера тотчас столкнулись с трудностями. В стране такого
размера, как Франция, имелось достаточное количество людей, не желавших
массового обращения в этот деизм романтического возрождения, тематика
которого не менее ясно, чем самим Максимилианом, была озвучена Томасом
Пейном и Уотсуортом. Многих мужчин и женщин вполне устраивала вера в
христианство или какую иную религию, другие могли спокойно существовать без
веры вообще. Некоторые из них, как сам Сад, оказались настроены скептически,
считая, что человеческая природа несовместима с амбициозным желанием создать
добродетельную республику. Но Робеспьер оставался тверд: раз добродетель
являлась высшей целью, то ее насаждение даже с помощью террора не могло быть
слишком дорогой ценой. Пусть коррумпированное тело политики истечет кровью,
зато потом оно станет здоровым.
Итак, лечение состояло в массовом доносительстве, скорых судебных
расправах и казнях, принявших размах боен. Мужчины и женщины умирали
десятками и сотнями, в большинстве своем не зная, почему. Как заметил
соратник Робеспьера, Кутон, "гильотина перестала быть наказанием, но стала
эффективной машиной для уничтожения врагов общества". Летом 1794 года казни,
насчитывавшие сотню в месяц, выросли до двухсот в неделю. В июне произошли
изменения в законе. Теперь основой для вынесения приговора являлось
подозрение, а не доказанная вина. Чтобы ускорить делопроизводство, отдельные
судебные разбирательства перестали существовать, им на смену пришли массовые
судилища. Одновременно могли рассматриваться дела шестидесяти человек,
которым выносился общий вердикт и общий приговор.
В этот мрачный период усилившегося террора Сад жил с Констанц на улице
Нев де Матюрен. 8 декабря 1793 года они оба находились дома, когда на пороге
их дома появилось двое мужчин. Один из них, Марот, являлся комиссаром
полиции, второй, Жуэнн, - полицейским офицером. У них имелся приказ об
аресте гражданина Сада, подписанный революционным Трибуналом (так теперь
назывался суд). Он привлекался к суду по обвинению в контрреволюционной
деятельности.
Не имея иной альтернативы, маркиз сказал о своем подчинении такому
решению, но арест воспринял как нечто неожиданное. Он, как и другие жертвы
террора, верил, что самоотверженно трудится на благо режима, который теперь,
похоже, намеревался уничтожить и его в этой мясорубке безрассудства. Ему не
сказали, заключается ли его вина в том, что оба его сына являются
эмигрантами, или в том, что добродетельная республика опасается негативного
влияния со стороны его пресловутого романа. Но вскоре он узнал - для ареста
нашлась третья причина. Ему в вину вменялся факт поисков места в конце 1791
года для себя и двух своих сыновей в королевской гвардии. Даже если бы это
соответствовало действительности, в 1791 году Франция оставалась монархией,
а Национальная Ассамблея признавала короля конституционным монархом и главой
государства. В поиске подобного назначения не было ничего недостойного, не
говоря уже о незаконности. Но времена изменились, и поступки рассматривались
теперь в новом свете. Ретроспективная преступность стала теорией, благодаря
которой гильотина не простаивала. Кроме того, Трибунал поспешно выискивал
другие "преступления" для подкрепления первого обвинения, выдвинутого против
бывшего владельца Ла-Косты.
В условиях кошмара углубляющегося политического террора и всеобщего
умопомрачения арест Сада выглядел вполне логично. Человек, пытавшийся
устроиться на службу к королю, казался подозрительным. Маркиз оказался не
единственным человеком, которого обвиняли в преступлении, заключавшимся в
попытке найти место в королевской гвардии. Оправдаться он не мог, а
предъявленного обвинения вполне хватало, чтобы заключить его в тюрьму и
держать там до более полного расследования.
Сада на некоторое время поместили в бывший монастырь Мадлонетт. Иных
обвинений ему пока не предъявляли. Маркиз написал в секцию Пик, а также в
Комитет национального спасения и горько посетовал, что после тринадцати лет
заточения в тюрьмах короля он встретил Революцию как своего освободителя. И
теперь, когда им проведено на свободе всего четыре года, режим, которому он
преданно служил, снова помещает его в темницу. Сад даже выразил одобрение по
поводу казни Марии-Антуанетты, имевшей место в октябре предыдущего года,
словно это могло ему как-то помочь.
Пока, сидя в переполненной тюрьме, маркиз писал письма, его бумаги и
жилье подвергались тщательному осмотру. Среди рукописей сыщики обнаружили
замечания и комментарии, которые должны были пролить новый свет на взгляды
судьи революции.
В первые месяцы 1794 года Сад в ожидании суда скитался по тюрьмам.
Карм, Сен-Лазар и Пикпюс, близ Венсенна, - вот список исправительных
учреждений, в которых он побывал. В Пикпюс, еще один бывший монастырь,
превращенный в тюрьму в 1792 году, когда количество арестов резко
подскочило, его перевели 27 марта. Одной из причин для перевода послужил его
возраст и плохое состояние здоровье. Камера находилась всего в нескольких
сотнях ярдов от того места на открытом пространстве, где размещалась
гильотина. Сюда ее перевезли с площади Согласия, где обитатели близлежащих
домов жаловались на постоянный запах крови. Для сбора крови на новом месте
использовалась большая свинцовая урна, устанавливаема под платформой. Каждый
вечер ее доставляли в Пикпюс для опорожнения.
Сад имел возможность ежедневно видеть и слышать почти все, что
происходило на месте казни. У него не было причин сомневаться, что через
несколько месяцев и он сам присоединится к чреде мужчин и женщин, храбро или
малодушно ожидающих своей смерти под лезвием гильотины. Пока маркиз
находился в заключении, произошли изменения в законе, согласно которым
подозрения стало достаточно, чтобы приговорить человека к высшей мере
наказания. Такое развитие событий едва ли могло служить утешением. Мы не
знаем, насколько часто Сад имел возможность наблюдать за производимыми
экзекуциями, но он писал Гофриди, что был очевидцем казней 1800 мужчин и
женщин. На смерть они шли, кто смело, кто в ужасе, но все служили и все
гибли ради стремления Робеспьера к добродетели.
Тогда 24 июля 1794 года секция Пик привела свидетельства против своего
бывшего секретаря и судьи, называя его просто Альдонзом Садом. 26 июля
общественный обвинитель Революционного Трибунала Фукье-Тенвиль выдвинул
против него обвинение в том, что Сад состоял в приравниваемой к
предательству переписке с врагами республики. Кроме того, его обвинили в
непатриотичной снисходительности, проявляемой им на посту судьи, дабы помочь
врагам народа избежать смерти. Трибунал признал: маркиз выступал в роли
активного члена секции Пик лишь для того, чтобы избежать строго и
справедливого правосудия, чинимого Революцией над бывшими бывшими
аристократами.
Роскоши слушания его дела в отдельности Саду не предоставили. Явиться в
суд и услышать приговор ему надлежало вместе с другими двадцатью семью
обвиняемыми. Предполагалось, приговор будет вынесен утром, а во второй
половине дня осужденных в повозках доставят в Пикпюс, чтобы гильотинировать
их еще до наступления вечера. В тот день перед Революционным Трибуналом
предстало двадцать три из двадцати восьми обвиняемых. К наступлению ночи
двадцать один из них - бывшая знать, бывшие священники, бывшие офицеры -
были уже мертвы. Одного мужчину оправдали. Одна женщина, когда ее доставили
в суд, упала в конвульсиях, и ее отвезли в Консьержи, отложив слушание ее
дела.
Но в случае Сада процессуальная анархия, ничуть не уменьшившаяся в
результате террора, оказалась ему на руку. 24 июля, когда его соратники по
секции Пик приготовили сфабрикованное против него обвинение, жить ему
оставалось не более трех дней. 27 июля эскорт отправился по тюрьмам собирать
обвиняемых для доставки в Революционный Трибунал. Пятерых из двадцати восьми
не обнаружили. Возможно, произошла путаница имен Альдонз Сад и
Донатьен-Альфонс-Франсуа де Сад. Но, скорее всего, его искали не в той
тюрьме. Ошибка была вполне понятна, так как в то время в Париже, несмотря на
постоянную работу гильотины, насчитывалось 8000 заключенных, а вновь
создаваемые тюрьмы еще плохо функционировали. Таким образом, Сад и еще
четверо заключенных перед судом не предстали.
Рано или поздно его бы все равно обнаружили. Но на сей раз ему на
выручку пришла судьба, которой он отдавал должное в своих романах. В тот
самый день, когда должен был состояться суд над ним, вспыхнул давно
назревавший бунт, направленный против засилья террора. Открытое выступление
противников репрессий опоздало всего на несколько часов, чтобы спасти жизни
тех, кого в тот день отправили на гильотину. Войска, сосредоточенные на
Гревской площади перед отелем де Билль для охраны Робеспьера и его коллег,
находившихся в здании, вечером того дня начали постепенно
рассредотачиваться. В ночь на 28 июля охраны уже не оставалось вовсе. Тогда
вступили в действие силы Национального конвента и арестовали руководителей
правительства. На другой день Робеспьера и его брата, Сен-Жюста, Кутона и их
соратников отправили на гильотину.
24 июля Сад был близок к смерти, как никогда. Но после 28 июля, в
результате сочетания невероятных событий, начало казаться, что в конце
концов ему удастся выжить. На протяжении многих месяцев "трон наоборот", как
стала называться вращающаяся доска гильотины после того, как к ней привязали
и бросили под нож Людовика XVI, ни дня не простаивал без работы. Наблюдая из
окна своего заточения вечерние казни, последние мгновения жизни жертв,
фонтаны крови, брызжущей из тел, обезглавленных на глазах тех, кто дожидался
своей очереди, маркиз про себя, должно быть, замечал, что в его
произведениях не происходило ничего, подобного этим мерзостям. Саду выпало
тяжкое психологическое испытание видеть этот ужасный спектакль ежевечерне и
знать - его ждет аналогичная судьба. Тем не менее он сумел выйти из него
несломленным и в здравом уме.
В Пикпюсе, так же, как и в Бастилии, маркиз окунулся в свой мир
творчества. К написанию нового романа "Философия в будуаре" он приступил,
вероятно, в первые недели заключения. В этом произведении, с одной стороны,
изобилуют сексуальные жестокости, порок и зверство оправдываются на том
основании, что эти вещи являются "республиканскими". С другой стороны, оно
является словно пронизанным иронией обличением "добродетельной республики"
Робеспьера с ее фальшивым видением природы, построенном на несчастье и
кровавой резне.
Книга имеет форму семи диалогов, призванных донести до юной девушки
правду о сексе и политике. Такая форма построения произведения является
привычной для французской эротической литературы, хотя в "Философии в
будуаре" не так уж много соблазнительных сцен. Мишель Милло и Жан Ланж в
1655 году в этой же форме представили на суд читателя "L'Ecole de Filles"
{"Школа дочерей".}. Изданная в 1688 году в Англии под заголовком "Школа
Венеры", книга описывает, как молодая особа просвещает свою юную кузину в
вопросах секса. Увидевшие свет в 1660 году "Диалоги Луизы Сиж" Николя Шорье
увеличили количество действующих лиц, добавив также сцены сексуальных
извращений. Диалоги Сада в какой-то степени являются развитием
использованного Шорье приема. Из двух письмах, написанных ему в Венсенн в
августе 1781 года Рене-Пелажи, видно, как она пыталась достать "Школу
дочерей" у книготорговца Мериго. Заказанную книгу Мериго ждал на протяжении
всего следующего месяца, а вместе с ней - несколько томов Руссо. Это служит
еще одним доказательством того, что именно начальство Венсенна, а не
Рене-Пелажи, как предполагал Сад, контролировали его чтение.
Юным, невинным созданием, просвещением которого надлежит заняться,
является Эжени. Удовольствиям, доставляемым представительницами своего пола,
она обучается у мадам де Сент-Анж, мужского - у Дольмансе. Легко поддающаяся
на уговоры своих менторов, она с готовностью соглашается на анальный половой
акт и даже позволяет своему любовнику высечь себя плетью. Приезжает мадам де
Мистиваль, мать девочки, чтобы спасти ее от этих ужасов. Но Эжени настолько
захвачена этим обучением, что, прежде чем буквально вытолкать мать взашей из
спальни, помогает сорвать с нее одежду и изнасиловать.
В плане сексуальных сцен, Сад почти ничего не добавил к ранее
описанному в других произведениях; кроме того, мало было такого, чего не мог
он позаимствовать из опыта, полученного в робеспьеровской Франции. Жильбер
Лели вспоминает скандал, случившийся после того, как маркиз приступил к
работе над романом. Произошедшее связано с похищением нескольких молодых
женщин в Нанте беглыми рабами из Соединенных Штатов, пожелавшими
присоединиться к революционной армии. После нескольких дней бесконечных
изнасилований женщин наконец освободили. Они жаловались, что их использовали
самым мыслимым и немыслимым образом, порой одновременно несколько мужчин, а
над самой молодой из них в последний день поработали примерно пятьдесят
мужчин. Хотя в этих историях, записанных Эмилем Кампердоном и другими,
имеется определенная доля преувеличения, тем не менее анархия нового порядка
давала мужчинам определенного склада возможность заводить из захваченных в
плен девушек и женщин гаремы. Лесбиянство, детально описанное Садом с
помощью мадам де Сент-Анж, также являлось модной темой скандалов. Сторонники
Революции из политических соображений выдвинули предположение, что
Мария-Антуанетта занималась лесбиянством со своими близкими подругами. Более
сенсационными стали рассказы о так называемой секте анандринов с ее
изощренными ритуалами женской любви. Но, как свидетельствует название романа
Сада, речь идет скорее о "философии", а не о простой механике
олитературенного секса, стоящего в центре повествования.
Если не вдаваться в детали, книга высмеивает добродетель и все религии,
кроме религии зла. Доброта или филантропия презираются, так как ничего не
дают и лишь воодушевляют угнетенных на сопротивление. Творить зло или, по
крайней мере, избегать делать добро - вот поведение, способное приносить
удовлетворение. Дольмансе, предвосхищая Ницше, нападает на христианство за
благожелательность и добродетельность, и проистекающую из этого рабскую
мораль. Настоящему закону Природы, скорее, соответствует жестокость и
порочность, а не вышеназванные качества. Что в конечном счете приносит
пристрастие к добродетели? Кто с большим рвением служил добродетели, чем
Робеспьер, кого Сад приводит в качестве примера в своих доводах? Кто, если
не Робеспьер, выступал в качестве страстного защитника Природы как образца
морали? Находясь в тюрьме и наблюдая за ежевечерним опорожнением свинцовой
урны, маркиз имел возможность лицезреть живой пример "добродетельной
Республики".
С хладнокровием Джонатана Свифта в самом его беспощадном проявлении Сад
показывает, что истинный идеал добродетельной республики еще не
реализовался. Совершенство может быть достигнуто лишь тогда, когда Франция
станет полным отражением робеспьеровской религии Природы. Внезапно в
середине пятого диалога Сад вводит эксцентричное политическое заявление:
"Французы! Еще одно усилие, если вы и в самом деле хотите быть
республиканцами!" Идеальная республика с естественной моралью описывается
посредством ее отношения к так называемым преступлениям. Высшей меры
наказания быть не должно. В самом деле, убийство не может караться смертной
казнью, так как Природа не наказывает за убийство одного создания другим.
Также не может быть наказана кража, за исключением тех случаев, когда
государство наказывает человека, которого ограбили.
Идеальная республика должна следовать примеру Природы и в том, что
касается сексуального поведения, традиционно отодвигаемого на второй план.
Она должно не только терпимо относиться к проституции, но и принуждать к ней
всех женщин, приучая к этому занятию с детства. Где, в конце концов, Природа
запрещает это? Если мужчину влечет к женщине, закон обяжет ее являть себя в
публичном доме. Там она должна соглашаться на все действия, угодные мужчине,
даже на те, что могут стоить ей жизни. Именно такой пример поведения диктует
нам Природа. Факт предпочтения другого мужчины в расчет не принимается.
Природа не предусматривает подобные замены: самкой владеет находящийся
поблизости доминирующий самец.
Адюльтер при этом не может быть оскорблением. Брак, являющийся
нелепостью в естественном мире, отменят, и все дети будут являться
собственностью государства. Инцест также должен быть позволен, поскольку
табу на него в животном мире не существует. По этим же причинам
гомосексуализм и содомия также рассматриваются как нормы поведения.
Аргумент в пользу того, что подобная универсальная республика рано или
поздно приведет к закату и постепенному вымиранию человечества, Сад не
считает обоснованным. Почему это должно иметь какое-то значение? Природе нет
никакого дела до того, живет ли особь или умирает. Природа в качестве
вселенского феномена едва ли заметит исчезновение всего рода человеческого.
Если бы маркиз рассчитывал, что его гипотезу будут читать без тени
иронии, она бы увязла в погрешностях. Она требует такого обожествления
Природы, которое свело бы на нет смысл его нападок на Робеспьера по поводу
создания религии Природы. Прием же Сада сводится к возможности использовать
словосочетание типа "закон Природы", как если бы оно звучало сродни "закон